Зыбин никогда не мог забыть оскорбления, нанесенного ему мадамой, как в злобе он называл Лизу, а главное — Ванькой. Рука довольно сильно вспухла и беспрестанно напоминала дерзость мальчишки-пастуха.
«Вот посмотрит негодяй, я его упеку! — в бешенстве твердил он. — Да и мадаме спуску не дам… Ишь любовника себе нашла», — повторял он, изобретая им месть и забывая, что Ваньке всего 13 лет. На первое время нужно было скрыть скандал, и Иван Степанович, как тонкий дипломат, сдерживал свои порывы. Ваньке было легко отомстить, — Василий кругом задолжал старику Зыбину, так что орудие у них было в руках. Лизу он решил пока неотступно преследовать, рассказывать про нее разные ужасы крестьянам, а главное — об ее безнравственности, и выжидать удобного случая для более серьезных действий. И вот, в один прекрасный день, гроза над Ванькиной семьей разразилась. Зыбин требовал немедленной уплаты всех долгов, а они составляли весьма чувствительный для Василья куш. Он снова валялся в ногах, Христом Богом заклинал их спасти его от нищенской сумы, клялся, что уплатит долг через месяц, но старик не сдавался.
— К нам уважения не имеете, а нам вашего брата не нужно, — важно говорил он.
— Ужь мы ли вашу милость не почитаем? Мы ли Бога не молим за ваше здравие? Господи, кто же благодетели наши окромя вас! — слезно умолял Василий, ползая в ногах старика.
— А что Ванька твой с сыном моим Иваном в лесу сделал, а? — вдруг грозно промычал Зыбин, — аль не знаешь? Так знай это! — и он рассказал историю в лесу в совершенно искаженном виде.
— Учительша сама свидание ему назначила, а Ванька вишь в защитники полез; так понимаешь ли, дурак ты эдакий, каково моему сердцу родительскому приходится, если всякая дрянь, плевка не стоящая, сына моего обижать будет?… Ну, пошел вон! Так и быть, две недели сроку даю, только знай, чтобы мальчишке было примерное наказание. Выдери, при всей деревне, да так, чтобы век не забыл.
Василий с облегченным сердцем вышел от Зыбина, давая клятву так выдрать Ваньку, как еще никого в деревне не драли.
«Вишь, окаянный, семью свою губить захотел!.. Так я же покажу ему себя, узнает силу отцовскую!..» И вечером того же дня решил привести свою угрозу в исполнение.
Ровно через два дня после описанной сцены у Лизы Ваньку выдрали и затем посадили в амбар.
— Съест тебя домовой! — проговорил Василий, вталкивая его туда.
Аксинья тупо смотрела на все происходившее, а сестренки спрятались по углам и пугливо оттуда выглядывали.
* * *
Ночь. Ванька в амбаре сидит. Давно заснула деревня. К тихом ночном воздухе ясно донеслись до него десять ударов колокола с сельской колокольни, и опять все стихло. В маленькое окно амбара смотрит клочок неба, покрытого грозовою тучей. Кругом такая темнота, хоть глаз вымоли. Стонет сердце у Ваньки, но ни одной слезы не проронил он сегодня.
«Уж как мучал, — думает он, в ожесточении, об отце, — а все же я не крикнул, слезинки не выронил…»
«Проклятые! — стиснув зубы, повторяет он, — за что били-то? Разве мои вина? Небось, сам отец пропивает все добро, а меня бьют… Проклятые!» — твердил он в страшном ожесточении, и это слово как-то особенно резко раздавалось в общем молчании.
Где-то мышь заскреблась, и опять все стихло. Окружавшая тишина мало-помалу, казалось, смиряла Ваньку. Первое чувство проходило, — злоба была слишком сильна и измучила его. Он в изнеможении опустился на землю; голова выдала от всех воспоминаний.
«Нарочно перед всей деревней… Позор-то какой! — думает он и мучается вдвойне. — А Петька-то Захаров так зубы и оскалил; небось рад, что не его одного дерут. Да и все они радовались, небось. Постылые!» — и он сверкает в темноте своими глазами.
«Господи, только бы она не узнала! — вдруг подумал он о Лизе. — Стыд-то какой. Ведь больна она; узнает, тосковать станет… Как быть-то?… Расскажут ей, все расскажут… Да мне-то ничего, а ей каково?… Господи, что же делать? — в отчаянии твердит Ванька. — Здоровье-то ее плохое. Что будет-то?» — Из ужасе от мысли, что будет, он весь трясется.
«Темь-то какая! — оглянулся Ванька вокруг. — Боязно: ночь, домовой придет. Хоть и говорит Лизавета Михайловна, что домовых нет, а все жутко… Эх, засадили куда! Бросили бы псам лучше уж за одно!» — и вдруг он чувствует, что слезы подступают к глазам.
«Убили бы за раз, чем томить-то по-пустому», — уже совсем заливался Ванька, не стесняясь, что кто-нибудь увидит его. Слезы облегчили его, думы мало-помалу успокоились.
«За что любить-то их? — вспоминаются ему слова Лизы. — Не за что. Все они — волки!» — и кулаки сжимаются в бессильной злобе. Вдруг Ванька вздрогнул: какие-то звуки раздавались в тишине.
«Домовой пришел…» — мелькнуло у него в голове, и в страхе он пятится назад. «Съест тебя домовой», — слышатся ему в темноте слова отца, и, весь трепеща, он дальше прячется в угол.
«Да что же это я? — вдруг сам застыдился Ванька. — Ведь это буренка в стойле ворочается, а я и не весть что…» Немного легче становится на душе, а все-таки жутко.
«Ведь если теперь не пришел, потом будет… Ведь в амбаре он каждую ночь бывает, потому хозяин», — опять думает Ванька и, чтобы рассеять свой страх, решается пройти несколько шагов.
«Что это, словно щекочет кто?» — замирает у него сердце.
Он попал в паутину, и лохмотья ее висят у него по лицу; сам паук выпутывается из своих тенет. Но Ванька не замечает этого и тихо, цепенеющими губами, творит молитву. Он засел в угол и глаза закрывает, чтобы не видать мрака. На верху, под крышей, встрепенулась проснувшаяся птица, а Ванька снова коченеет от страха. Сова где-то прокричала, и слышится ему, что она кричит: «Заест тебя домовой». Он забыл в эту минуту все наставления Лизы и трепетал хозяина.
«Хоть бы заря поскорее!» — Но небо угрюмо темнеет и где-то вдали слышатся раскаты грома.
«Что-то теперь Лизавета Михайловна? Должно, спит, а может болесть томит, — начинает рассуждать он, приходя в себя. — Уж больно худа стала, словно свечка тает, и дышит тяжко, и кашель рвет… Жива ли?» — вдруг точно кто подсказал ему и снова Ванька трясется и мучается, даже на сердце похолодело.
«Спаси ее, Господи, помоги ей, не дай умереть. Меня лучше возьми, — никому нужды во мне нет… Спаси ее и помилуй», — молится он, а сам не смеет двинуться от страха и горя.
«Кто-то скребется… — вдруг слышит он и чувствует, как волосы на голове становятся дыбом. — Вот перестал. — Он весь обратился в слух. — Смолкло… Вот опять… Что же это?… Кто там? — робко раздаются в тишине его слова. Что-то визжало, прыгало, царапалось. — Волчок!» — догадался Ванька и даже перекрестился, вздохнув с облегченным сердцем.
«Ну, теперь с ним не так боязно… Теперь, может, и домовой не придет».
Вдруг красный огонь прорезал темноту, осветив на мгновенье и съёжившегося от страха Ваньку, и какой-то хлам кругом, и снова все погрузилось в мрак.
«М о ланья!» — шепчет он и опять крестится. Ударил гром; старенький амбар, казалось, зашатался от сильного сотрясения. Слышны падающие крупные капли дождя. Налетел холодный порыв ветра, где-то хлопнул ставней, поднял облако пыли и проник к Ваньке. Береза жалобно билась ветвями. Громко крикнула разбуженная птица. У двери вьется Волчок и протяжно взвывает. Все тоскливее становится Ваньке. Страх прошел, — ведь его охраняет Волчок, но от тоски никто не охранит.
«Теперь бы в лес, — думает он. — Там привольно. Ишь ветрища какой, сколько теперь деревьев поломает!.. Что-то молодая береза у оврага, устоит ли? Небось, все-то там мечется, стонет, полымем божий огонь сверкает, на небе гром перекатывается, птица всякая бьется, приюта ищет. Ишь буря-то какая, много — поломает!..» И чудится ему, как валятся деревья, и лежат они на земле, уныло шелестя помертвевшими листочками. Но скоро мысли опять перелетают в школу, к Лизе.
«Пожалуй, испужается грозы-то, — ведь хворая. Одна совсем. Небось, Яковлевна сама на печку забралась».
А молния опять заглянула в оконце, опять близко грянул гром, и только ливень шумит, гремя о землю, да воет ветер. Ванька устал, измучился. «Кабы уснуть, — думает он и закрывает глаза. — Страм-то какой, страм… Только б не узнала… Да и то ничего, — она добрая», опять возвращается прежняя мысль; но на душе стало легче, мука стихла, изредка Ванька молитву шепчет. И, погружаясь в дремоту, он начинает мечтать, как славно современен они заживут. Опять дом на берегу Волги мерещится, их счастливое житье… А на дворе все бушует гроза; хоть гром и стихает, но молния по-прежнему заглядывает на Ваньку. Он успокоился, заснул. Вдруг снова протяжно, заунывно крикнула сова. Ванька очнулся; даже холодный пот выступил на лбу. «Словно по покойнике» — думается ему, и опять воскресает та мысль, которая мелькала у него в первый раз.
«Господи, коли случится! — повторяет он, весь потрясенный событиями дня и угрюмой обстановкой своей, не решаясь назвать то, чего так страшился. Что-то привязалась к нему эта мысль и покоя не дает. — Нет, Бог не попустит. Мы снова заживем!» — утешает он себя и действительно понемногу успокоивается, снова погружаясь в дремоту.
Гроза прошла. Изредка даже проглядывает звезда, снова скрываясь в обрывках туч. Ласковое, серебристое облачко посмотрело в оконце и дальше уплыло. Ваньке грезится что-то хорошее, радостное. Где-то вдалеке он от всех злодеев, ему сладко, его все любят; знакомый зеленый лес, говор ключа, пение малиновки баюкает его. «Ваня, а Ваня! — слышится ему во сне; он думает, что это кто-то хочет его приласкать, — Ваня, Ваня!» — снова доносится до него шепот. Он раскрывает глаза: все тот же амбар, в окно ясное небо видно, на нем звезда горит. «Стихла гроза», — шепчет он и, свернувшись клубочком, опять хочет заснуть.
— Ваня! — уже чей-то усиленный голос слышен ему. Ктото стоит у окна и зовет его.
«Не чудится ли?»- думает Ванька, но раздается тихий стук в дверь.
— Здесь! — отвечает он в страхе и надежде. «Зовут ласково, тихо; значит, не отец. Кто бы такой?» — мелькнуло у него. Чья-то рука шарила по двери, отыскивая задвижку. Затая дыхание, он ждал, что дальше будет. Запор щелкнул, дверь скрипнула и отворилась. Свет широкою полосой ворвался в амбар. В дверях стояла чья-то маленькая, сгорбленная, фигура. Она снова назвала Ваньку.
— Здесь, — отвечал он, поднимаясь из своего угла.
— Не узнаешь, чай, Яковлевну? — проговорила старуха. — За делом пришла, не по-пустому. Лизавета Михайловна хочет повидаться с тобой, так поворачивайся живее. Вишь достала тебя, сокровище какое, из-под железных замков.
— Яковлевна, родимая, аль ей больно неможется? — с трепетом спрашивал Ванька, но старуха почему-то не отвечала.
— Говорят тебе, иди за мной. Живо! — отрезала Яковлевна, и оба выступили в поход. Ночь совсем разъяснилась. Только изредка на уходившей туче еще вздрагивала серебристою струей молния. В кудрявых, прозрачных облаках прятался молодой серп месяца, окруженный, точно кружевом, дымчатыми и золотистыми тучками. Во ржи кричали перепела, где-то вторили им ночные отголоски. Иногда серебристыми волнами колыхалась наливающаяся рожь, наполняя воздух сладким, одуряющим запахом. На востоке горела светлая полоска.
— Яковлевна, скажи, родная, с чего ночью-то вдруг я понадобился ей? — допрашивал Ванька, в ужасной боязни услышать то, что шептал ему кто-то в амбаре.
— Ишь ты, неугомонный какой! — ворчала старуха, развязывая мало-помалу язык. — Говорю: жива; только вишь ей что-то причудилось, она и испугалась. «Яковлевна, — говорит, — сходи за Ваней, сделай милость». — «Изволь, говорю, схожу, потревожу старые кости». А перед этим я ее водила по школе; все обошли. Уж очень слаба стала, еле ноги передвигает, а знай твердит: «Как мне хорошо, да легко; только бы Ваню повидать». Полюбился ты ей пуще всего. Чего, думаю, хорошего, кашляет с кровью, вся надрывается, по лицу славы текут… Теперь-то полегчало. Вот я грозу-то переждала, да и пошла; а по дороге разговорилась с вашей соседкой, Марьей, — тоже из села шла. Она мне и рассказала, что у вас тут случилось. Я к тебе, в амбар. Благо ночь, никто не видал, и Волчок даже не залаял. Вот и вытащила богатыря из-под замков, — окончила она свой рассказ.
— Значит, плохо ей. Господи! — в страхе повторял Ванька и бежал по тропинке, прорезавшей поле высокой ржи. Яковлевна не поспевала за ним.
— Куда бежишь-то, куда бежишь? — ворчала она, задыхаясь и оставаясь позади.
А Ванька все бежал вперед, изредка показываясь из-за ржи и снова ныряя в ее высокие волны. Голова кружилась и от избытка ощущений, и от свежего душистого запаха поля. Деревня, где жил Ванька, находилась в одной версте от села Спасского. Белая церковь, облитая лунными лучами, светлела на темном горизонте, покрытом пронесшеюся тучей. Угрюмая расстилалась впереди Волга, кое-где светлея красными огоньками. Мокрая от дождя крыша школы блестела среди окружавшей ее зелени. Ванька взглянул на окна; в них было все темно, только в одном слабо мигал огонек. Яковлевна осталась позади, — ее даже не было видно. Ваня тихо толкнул дверь; она была не заперта.
«Господи, что-то будет!»- в страхе прошептал он и, перекрестившись, вошел в школу. Прихожая была совсем темная; он ощупью прошел дальше. Вот классная, скамейки в порядке расставлены вдоль комнаты, повыше чернеет доска; лучи месяца проникают через окна и освещают картины из Св. Писания, развешанные по стенам. Все как прежде, везде тот же порядок. «Вот сейчас, сейчас… — трепещет Ванька, приближаясь к ее комнате. — Верно спит, — тишь-то какая!»
Действительно, ни один звук не будил мертвой тишины. Ваня слышал удары своего сердца. Он даже дыхание затаил.
«Должно быть лампадка теплится, — вдруг подумал он, вспоминая огонек в окне. — Яковлевна зажгла ее. Верно, спит. Я не разбужу, войду». А сердце все стучит. Уже несколько минут стоит он возле двери, не решаясь войти.
«Что это Яковлевна нейдет!» — думает Ванька, пугаясь тишины, и слышит в это время, как она отворяет наружную дверь, кряхтя и охая от усталости, и опять все погружается в тишину.
«Пошла спать к себе», — догадался он и стоит в ожидании чего-то. Где-то пол треснул. Ванька вздрогнул и вдруг быстро отворил дверь. Из общего полумрака глянул слабо мигавший огонек лампадки. Он беспрестанно мелькал, то почти потухая, то снова наполняя комнату тревожным, красноватым светом.
«Так и есть, лампадка горит», — думает Ванька и присматривается дальше.
Любимое кресло Лизы пусто; оно повернуто к окну, — точно еще недавно она сидела здесь, может быть смотря на ночь. Кровать стоит в углу, за занавеской, и там такая же тишина.
«Спит, спит, — решает Ванька и старается прислушаться к ее дыханию. — Небось умаялась, крепко заснула. — Душно. У него опять голова закружилась. Он присел на стул и снова слушает. — Хоть бы вздохнула, — мелькает у него в голове и чем-то томительным наполняется сердце. — А что, коли пойти да тихонько отдернуть занавеску, — вдруг приходит ему мысль. — Ведь давно не видал. Только бы поглядеть на нее. Авось не проснется. Да ведь сама звала. — Он решается привести свой план в исполнение. Бледный свет луны мелькнул в окно, озарив и Ваньку, и занавеску. — Теперь дело складнее выйдет, а то еще что уронишь в темноте. — Лампадка мигнула и погасла, наполнив комнату копотью и дымом. А Ванька тихо отодвигает занавеску. Вот кровать выделилась из темноты. Лиза, казалось, крепко спала, одеяло свесилось на пол. — Да, да, спит», — решает Ванька и любуется, какая тихая и спокойная она лежит.
«Ну, слава тебе Господи, знать непохудшало, коли спит. — Луч прокрался через окно и осветил спокойное, бледное лицо Лизы. — Усмехается, — продолжает Ванька рассматривать ее. — Знать что причудилось. — Он решается приблизиться. — Крепко спит, не разбудишь». — А луч все играет по красивому лицу ее и окружает его трепетным, таинственным сиянием. Коса выбилась из-под головы и, рассыпавшись, свесилась с подушки. Тишина мертвая; в селе ни звука.
Жутко становится Ваньке. Он решается чуть-чуть кашлянуть. — «Что это не двинется, — опять думает он. — Усмехнулась и лежит… Хоть бы словечко прошептала, хоть бы вздохнула. Нет, тихая… Да и не дышит», — вдруг в смертельном страхе подумалось ему.
— Лизавета Михайловна! — окликает он дрожащим голосом.
Не слышит. Опять он ее позвал, и снова та же мертвящая тишина. Все ближе наклоняется Ванька, бледный, глаза выпучил. Он близко приник в спящей, но она не слышит и только все усмехается… Ванька вскрикнул и упал к ее ногам.