Существуют на земле места, где сражения как бы никогда и не прекращались, где могилы одного поколения принимают в себя тела другого, а то и третьего, следующих за первым.
К таким местам принадлежит Перекоп.
Бурые пески его погребли под собою не одну солдатскую душу, и если бы искусство способно было оживить хоть на мгновение звучание всего, что здесь когда-то происходило, — мы бы услышали звон скифских мечей, шум битв славян с пришельцами, вопль монгольских конников и плач полонянок, влекомых из Литвы, Польши или Московии ненасытными крымскими ордынцами, этими пиратами русских степей.
Мы бы услышали улюлюкание запорожских всадников, песни суворовских гренадеров, грохот артиллерии Фрунзе и топот буденновцев. Панорама «Штурм Перекопа» должна была заслуженно увенчать соляные холмы этой безжизненной степи-крепости.
Я был здесь в середине мая, когда солончаки на мгновение оживают, покрываясь красно-розовой сыпью ярких тюльпанов. Не археологи бродили по степи, а инженеры-строители и инженеры-химики, равнодушные ко всему тому, что здесь когда-то было. Их интересовало лишь то, что будет происходить дальше, впереди.
А предвидится немало интересного. У Перекопа и Сиваша, среди многочисленных соляных озер, воздвигнется гигантский химический комбинат, быть может самый большой в Европе, потому что местные условия наиболее благоприятны для этого. Солнце само выпаривает здесь соль в таких огромных количествах, что для искусственной выпарки ее потребовалось бы двести миллионов тонн угля в год! Эту естественную лабораторию наша техника превратит в храм химии, тем более важный, что он будет находиться в соседстве с Запорожьем и Донбассом, Северным Кавказом и Грузией.
Моим проводником был химик, производивший впечатление географа-путешественника тем, что он только и делал, что сравнивал соляные центры Европы с соляными и химическими центрами Азии и Америки, перечислял страны и города, — и выходило, что в этом Перекопе, где солон даже ветер, лет через пятнадцать будет рай земной.
Мне вспомнились строки замечательного стихотворения И. Бунина «Иерусалим»:
… Кровь погибших в боях.
Каждый год, как весна,
Красным маком восходит она.
И действительно, все вокруг было покрыто красными цветами.
Мой проводник говорит:
— Тут мы не один музей можем откопать, Рапá, соль. Человеческое тело в ней мумифицируется. Может быть, мы найдем тут и скифские могилы и могилы запорожцев. А что касается самой панорамы «Штурм Перекопа», то я, знаете, не согласен, чтобы она рассказывала лишь о делах давних. Нужно показать штурм Фрунзе и штурм Толбухина, один через другой, два удара одной и той же волны — нашей, большевистской.
Пытаясь отстоять Перекоп, немцы писали: «Ничем нельзя объяснить нелепую с военной точки зрения сдачу большевиками Перекопа в 1941 году. По существу Крым — остров. Перекопский ров — это сухой пролив, могущий быть в любое время заполненным водой».
И спустя три месяца немцы бежали, а Перекоп остался сухим и по сию пору… Если его чем и заполнили немцы, так только своей кровью.
Но водным каналом Перекопский ров окажется довольно скоро. Тогда увидит перед собой путник, проезжая в поезде вонючие заливы Сиваша, огромные виноградники, рощи маслин и смоковницы на месте сегодняшней пустоши.
Это будет лет через шесть-семь.
Подобное превращение коснется и Чонгара. Когда северянин, не бывавший на юге, видит из окна поезда, пробегающего знаменитый Чонгарский мост, пустыню с верблюжьей колючкой, воронками от бомб и остатками проволочных заграждений да полустертые солнцем плакаты: «Даешь Крым!» — он с грустью думает: «Впереди не может быть ничего доброго».
Но тот, кто ездит через Чонгар несколько раз в году, невольно отмечает резкие изменения в ландшафте. Крымские степи перерождаются в огороды, бахчи, фруктовые сады по нескольку километров длиною и виноградники, в рощи шелковицы, в плантации лаванды и шалфея, табака и винограда.
Таковы нынче поля сражений в Северной Тавриде.
Если бы городам давали прозвища, Керчь получила бы название многострадальной. Ее облюбовали десанты. В ее бухту то и дело влетали юркие морские охотники. По горе Митридат месяцами днем и ночью били пушки. С воздуха ее бомбили без перерыва месяцами. Казалось, что город не только мертв, но просто-напросто стерт с лица земли на веки вечные, и если станет отстраиваться, то, вероятнее всего, на новом месте. Но города живучи. Люди заняли подвалы и погреба, обжились в бомбоубежищах и в пролетах лестниц, залатали домишки на окраинах. На Митридате поднялся ввысь обелиск погибшим за освобождение Керчи. И незаметно началась романтическая работа по подготовке будущей Керчи, которой предстоит как можно скорее появиться на свет из развалин. Будто само время только и ждало случая, чтобы дать место юному городу, перевальному пункту на пути из Украины в Азербайджан и далее, городу-порту на двух морях сразу — Азовском и Черном, городу-рыбаку и городу-нефтепромышленнику.
В Старокарантинных каменоломнях, начало которых относится к Митридату Понтийскому, где весной 1942 года стояла редакция одной из наших политотдельских газет и размещен был большой ремонтный завод, а в дни немецкой оккупации прятались партизаны, — в этих каменоломнях сейчас шумно и людно: пробиваются новые ходы и вовсю развертывается добыча камня-ракушечника для Камыш-Бурунского железорудного комбината и металлургического завода имени Войкова. Завод Войкова — место, известное по многочисленным военным документам как поле одного из самых ожесточенных сражений. Уже в марте 1942 года он был похож на большое кладбище.
И вот это железобетонное кладбище работает в качестве завода, конечно еще не давая стране довоенного количества рельсов — что-то около двадцати процентов всего потребления, но уже стремительно к нему приближаясь.
Спешат и в Камыш-Буруне. Здесь, как и в Керчи, самая дешевая руда в мире, добываемая почти на поверхности. Спешат и нефтяник». Здешняя нефть великолепна, и пора переходить к ее промышленной добыче в широко развернутых масштабах.
Засуетились и газовики. Идея газификации Крыма рисуется им вполне реальной, осуществимой. Тогда Крым превратится в нечто, чему еще нет названия. Он станет тогда той сказочной «Тавридой», к чудесам которой стремилась фантазия древних.
…В Аджимушкайских каменоломнях, расположенных вблизи завода имени Войкова, где некогда теснились фронтовые госпитали, где на стенах еще сохранились душераздирающие надписи партизан, замурованных немцами, сейчас работают круглые сутки. Камень! Камень! За ракушечником приезжают из Новороссийска, из Севастополя, из Николаева. Всюду строят, всюду нужда в материалах.
Среди людей, добывающих камень, многие сражались за Керчь, и с ними поговорить — как в музее побывать. Их рассказы о военных днях так тесно переплетаются с рассказами о сегодняшнем, что присутствуешь как бы при создании нового фольклора.
На Эльтингене, на «огненной земле», где сражались герои-десантники Белякова, где бесстрашный Титов, лежа на плащ-палатке с перебитыми ногами и вытекающим глазом, кричал: «Друзья, вперед! Кто знает Титова — за мной!» — и его, окровавленного, влачили впереди роты, — на этом страшном куске берега, перепаханном десятью тысячами немецких снарядов, тоже наступил мир.
На Эльтингене — руда. Безыменные могилы отважных моряков находятся рядом с полосой разработок. Ни одной могилы не хочет оставить жизнь в состоянии запустения, а окружает их звоном и шумом строек, точно грохот восстановления — это тот неумолчный салют над прахом погибших героев, которым родина чествует мертвых сыновей-победителей.
Случай привел меня в Ленинское, в село, где одно время стоял штаб Крымского фронта. Когда мы покидали это село в мае 1942 года, оно уже и тогда выглядело пыльной кучей камня с несколькими полууцелевшими домами; и мне казалось, что спустя четыре года оно едва ли покажется лучше и чище.
Но странное дело! Деревни и города — почти живые организмы. Пережив еще несколько сокрушительных бомбежек и явившись полем двухдневного боя, Ленинское выглядит ныне гораздо целее, моложе и обжитее, нежели четыре года назад.
Помните, за селом, далеко один от другого, стояли комбайны местной МТС?
Их теперь нет на этом месте. Они, представьте, работают. Кто восстановил Ленинское? И когда это произошло? Очевидно, восстановление началось одновременно с разрушением. Днем бомбы взрывали здания, а по ночам люди латали дыры в зданиях и убирали прочь камень, — восстанавливали, проходя мимо, воинские части; потом стали восстанавливать жители, прибывшие в эти места издалека.
Пустынны, безлюдны были эти места еще летом 1944 года. А сейчас они оживленнее, чем прежде, потому что пришел народ, умеющий строить. Другой раз кажется, будто по ночам кирпичи сами укладываются в стены, а стены сами организуются в здания.
В Ленинском я искал и не нашел семью, у которой жил месяца два в дни войны. Но она не погибла, нет. Просто-напросто старик со старухой перебрались в Семь Колодезей — деревню, сохранившуюся только на картах. Помпея выглядит безусловно уютнее Семи Колодезей. В Помпее сохранились следы улиц и остовы домов, а в Семи Колодезях — ничего, кроме воронок и щелей.
Но те люди, у которых я жил в 1942 году, перебрались в исчезнувшую деревню потому, что хотели быть поближе к железной дороге, а станция «Семь Колодезей», хотя еще в развалинах, но функционирует. Меж пожарищ и воронок уже тянутся опрятные огороды и бахчи и даже цветут пестрые мальвы.
Я не застал дома дорогих мне людей. Но сосед их сказал мне:
— Они живы, здоровы, живут ничего себе. У нас, знаете, климат ведь хороший, родящий, воды только маловато. Но за воду имеем мы такую думку: чтобы артезианским колодцем подзаняться. Как считаете?
Он окинул взором однообразную равнину, лиловую от зарослей чебреца.
— Мы сюда овец тонкорунных из Бухары пригнали. Цельное путешествие проделали. Я как представлю себе, знаете, чего здесь только будет через четыре-пять лет, так слеза радости меня прошибает. И жаль, знаете, что погибшие жизни нашей не видят. Вот увидели бы победу свою и порадовались: далеко идет победа и несет с собой что-то такое, чего не знали мы до войны.
…Интересны здесь воскресные базары. Кто на возах, кто на телегах, на двуколках, верхами! Демобилизованные и отпускные.
Даже девушки и то еще не сняли с себя военной формы, а щеголяют в хромовых сапожках, гимнастерочках с медалями, а то и в черкесках с алыми башлыками. Редкий человек без медали! Послушаешь беседу друзей, и радостно делается на сердце — какие только дороги не пройдены, какие только страны не оставлены позади! Бывалый стал наш человек. Бывалый, степенный и мудрый.
Вот привез продавать поросенка парень с медалью «За взятие Берлина». Вот другой, с костылем, нанимает рабочих в совхоз, — на груди у него среди орденов — медаль партизана. Минеры-автоматчики, артиллеристы, водители машин, обозники, в полинявших гимнастерках без погон, но обязательно в форменных фуражках с цветными околышками, толкуют об урожае, и над базаром колышется дым сложного состава, в котором запах самосада затейливо мешается с запахом трофейных сигар, болгарских сигарет и московских папирос.
А рядом с базарной площадью стоят развалины немецких танков, кое-где уже заросшие крапивой.
1946