Гарвард сделал, как сказал. Он выстроил театры, цирк, концертные залы, клуб, где танцевали и разговаривали. Его дом сделался чем-то вроде огромного ресторана, где первый встречный мог обедать и завтракать. В его парке, в хорошую погоду, гуляли, играли в разные игры, слушали музыку или плясали. Его доктора лечили даром, его бани и купальни были всегда переполнены публикой. В его магазинах давали даром платье и белье.
Вначале одни находили щедрость Гарварда нелепой, другие, напротив — великолепной. Одни называли его сумасшедшим. Другие писали ему в газетах восторженные похвалы, называли его другом человечества, первым богачом, который показал пример того, как надо распорядиться своими богатствами. Другие газеты отвечали на это, что Гарвард плодит паразитов, разрушает общественные устои, и требовали, чтобы над ним назначена была опека. Эти журналисты предвидели, что в скором времени весь Флагстаф превратится в притон разврата и пьянства, и заранее призывали громы и молнии на голову развратителя человечества.
Никакие из этих ужасов однако не сбылись. Напротив жители Флагстафа с каждым днем становились все добродушнее. В концертных залах, в клубах, на лужайке в парке люди знакомились между собою, дружились и перед знакомыми стыдились делать то, что перед незнакомыми делали без всякого стеснения.
Вначале граждане с положением считали предосудительным пользоваться гостеприимством Гарварда. A потому в его учреждения ходили только бедняки и эмигранты-ирландцы, итальянцы, негры, славяне. Но репортеры описывали эти собрания в таких радужных красках, что мало-по-малу в них стали отваживаться появляться и состоятельные люди, прежде одни, a потом с женами и дочерьми. И кто приходил один раз — возвращался. Гарвард облегчил эти посещения тем, что желающие могли платить деньги или, как он выражался, могли принимать участие в тратах на общественные удовольствия. Кто хотел, мог также посылать съестные припасы для общей кухни. Умевшие играть или петь, могли выступать в концертах, другие могли декламировать стихи, читать проповеди или научные лекции. Общественные слои таким образом смешивались и сближались, и то, что вначале называлось "нелепым предприятием Гарварда", принимало теперь характер предприятия всех граждан Флагстафа. Все и каждый охраняли порядок и благопристойность, a также веселое настроение собраний. Городской совет, в свою очередь, ввиду "полезной цели и успешных результатов гарвардовских учреждений", постановил, что муниципалитет должен взять их под свое покровительство, поддержать их нравственно и материально, и позаботиться, чтобы со смертью Гарварда они не прекратили своего существования. Гарварда теперь не называли иначе, как "великим гражданином" или "добрым мистером Джемми".
Гарвард был добр, конечно. Он никогда не отказывался доставить удовольствие ближнему. Но в то же время ко всем людям, начиная с его собственной жены, он относился со странным, покровительственным видом, как будто все они были малые дети, или капризные больные. Когда же он слышал похвалы себе, и суждения о том, что "система м-ра Гарварда" есть начало осуществления братства между людьми, что, расширенная и усовершенствованная, она со временем даст человечеству полное счастье, Гарвард или пожимал плечами или улыбался с таким саркастическим видом, что энтузиастам становилось неловко. Кроме того, в его доброте была одна черта, которой никто понять не мог и которая не вязалась с тем, что он делал. Гарвард радовался смерти.
Когда он узнавал, что кто-нибудь из его сограждан опасно болен и уже не встанет, глаза его начинали сверкать, a губы улыбаться, как будто ему сообщили самое приятное известие. Таких больных он всегда навещал по несколько раз на день, и когда им становилось очень скверно, он нашептывал им что-то в течение нескольких минут. И тогда с ними совершалось что-то необычайное. Одни, сквозь муки агонии, начинали улыбаться, точно им сообщили что-то чрезвычайно смешное. Другие окаменевали от ужаса, широко раскрывали глаза и рот, и в таком виде умирали. A Гарвард потирал руки, подмигивал окружающим, как будто совершил очень доброе дело.
Поэтому у всех, к уважению, которое питали к нему, присоединялся непобедимый страх, который у некоторых переходил в настоящую ненависть.
Так как сам Гарвард решительно отказывался давать объяснения о причине такого своего странного поведения, то за ними обращались к его жене.
Но Анни сама ничего не знала. Она в этих случаях отвечала:
— Я хотела бы поскорее очутиться при смерти, чтобы узнать тайну бедного Джеймса. Эта тайна не дает мне покоя.