Мать Латухина, степенная, сановитая и важеватая Лукерья Герасимовна, явилась въ гостиную съ угощеніемъ, сопровождаемая дородною бабой служанкой. На кругломъ „вощаном“ столѣ покрытомъ бѣлою, какъ снѣгъ, камчатскою скатертью, появился пузатый, ярко вычищенный самоваръ, окруженный аттрибутами чаепитія; тутъ же были поставлены тарелки съ калеными орѣхами, съ орѣхами кедровыми и грецкими, съ мятными и сусальными пряниками, съ моченою брусникой въ меду, съ вареньями, съ закусками, а вокругъ чинно выстроились граненые графинчики съ наливками, съ французскою водкой, съ душистою „запеканкой“. Громадный румяный пирогъ съ яйцами занималъ чуть не половину стола.
— Просимъ милости хлѣба-соли откушать, батюшка, — съ низкимъ поклономъ обратилась Лукерья Герасимовна къ гостю.
— Былое дѣло, сударыня, былое дѣло, не извольте утруждаться, — отвѣтилъ Шушеринъ.
— Какое ужъ утружденіе, батюшка, чѣмъ богаты, тѣмъ и рады. Пожалуйте. Проси, Ванюша, гостя дорогого не побрезговать.
— Ефимъ Михайловичъ, просимъ, сударь покорно, отвѣдайте, закусите, чѣмъ БогЪ послалъ, — тоже кланяясь, просилъ Латухинъ.
Послѣ необходимыхъ для поддержанія этикета отговорокъ Щушеринъ подошелъ къ столу. Хозяева угощали изо всѣхъ силъ, гость церемонился и отказывался, и въ этомъ занятіи прошло около часу, но когда крѣпкая душистая „запеканка“ — простаго Шушеринъ не пилъ, — зашумѣла у гостя въ головѣ, онъ забылъ этикетъ и принялся и за пирогъ и за закуски. Насытившись, онъ съ аппетитомъ сталъ пить чай. Дѣловой разговоръ, прерванный угощеніемъ, возобновился. Лукерью Герасимовну посвятили въ тайну придуманнаго Шушеринымъ „подвоха“. Она испугалась было, но Щушеринъ совершенно успокоилъ ее.
— Увидитъ вашу Машеньку, — говорилъ онъ, — и отпуститъ съ миромъ и вольную подпишетъ, ну, и за свадебку тогда, а ежели бы, паче всякого чаянія, онъ, баринъ мой, Павелъ Борисовичъ, господинъ Скосыревъ, облюбовалъ мнимую Надежду, сирѣчь Машу вашу, такъ все въ нашихъ рукахъ, досточтимая Лукерья Герасимовна. Баринъ-то, гвардіи то поручикъ Павелъ Борисовичъ Скосыревъ, у меня вотъ гдѣ.
Шушеринъ сжалъ кулаки и вытянулъ руки, какъ кучеръ.
— Вотъ онъ гдѣ у меня. Хочу, такъ поверну, хочу, такъ, хочу, назадъ попячу. У Шушерина въ головѣ кое-что есть, Шушеринъ на три аршина въ землю видитъ, такъ не съ нимъ барину воевать. Онъ и покричитъ, онъ и ногами потопаетъ, онъ и нагайку со стѣны сниметъ, а сдѣлается-то по моему!
— Вѣрю, батюшка, вѣрю, — заговорила Лукерья Герасимовна, — наслышаны про то, что господинъ вашъ превелико васъ уважаетъ, такъ вотъ вы и уговорили бы его Надюшку то отпустить безъ обмана. И грѣха не было бы, и не столь опасливо.
— Не въ силахъ моихъ сіе, матушка.
— Почему, благодѣтель?
— А потому, что, увидамши Надюшу, баринъ воззрится на нее и воспылаетъ превеликой любовью, а ужъ ежели человѣкъ въ любовный жаръ вдарится, такъ съ нимъ никто сладить не можетъ, ибо сіе блажь и великое уму помраченіе. Нельзя ему Надежду показать, никоимъ образомъ нельзя.
— О томъ и моя нижайшая просьба Ефиму Михайловичу, матушка, — проговорилъ Латухинъ. — Ужь ежели лицо Нади столь привлекательно, что на нее среди улицы заглядывались и въ нѣкоторое изумленіе отъ красоты ея приходили, такъ столь падкій на красоту господинъ, какимъ есть ихній баринъ, отъ себя ее не отпуститъ, и тогда мое дѣло...
Молодой купецъ не договорилъ и поникъ головой.
— Надо будетъ сдѣлать такъ, какъ Ефимъ Михайловичъ приказываютъ, — докончилъ онъ, спустя немного. — Полагаю, что Марьюшка согласится на такую машкараду изъ-за любви ко мнѣ и къ Надюшѣ, которую она пуще сестры своей любитъ.
— А если баринъ то прельстится Марьюшкой? — спросила Лукерья Герасимовна.
— Опять вы, голубушка, за это? — досадливо произнесъ Шушеринъ и зарядилъ носъ усиленною понюшкой табаку. — Сказываю вамъ, что вниманія даже не обратитъ. У насъ такихъ, какъ Маша то, хоть прудъ пруди. У ткача Ермила дочка Глаша красавица, у птишницы двѣ красотки писаныя, Сонька старшаго егеря — прямо таки краля писаная, Вѣрунька, Фелицата, Груша швея... Да мало ли ихъ! Такой, какъ Надя, нѣтъ, а средственныхъ-то, смазливенькихъ-то — хоть отбавляй! Ему обыкновенное-то все надоѣло, онъ подъ облака взвивается.
— Такъ, батюшка, такъ, — сказала старуха. — Нукъ что-жъ, поговорю я ужо съ Машей.
— Да, поговорите. Черезъ пять-шесть дней я долженъ барскій приказъ исполнить, и Надежду ему предоставить, а то вѣдь онъ и самъ махнетъ въ Чистополье, ему дорога туда не заказана, а Москва-то понадоѣла ужь. Вы съ Машей поговорите, а я завтра за Надюшей подводу пошлю.
При послѣднихъ словахъ мать съ сыномъ переглянулись.
— Что-жь, Ванюша, надо доложить Ефимъ Михайловичу правду, — сказала старуха.
— Говорите, матушка, а я... я не смѣю, боюсь. Я выйду матушка.
— То-то „выйду!“ Баловница я, потакаю тебѣ, а ты и тово...
Старушка проводила глазами уходившаго сына и обратилась къ Шушерину:
— Здѣсь вѣдь Надюша то, Ефимъ Михайловичъ...
— Какъ здѣсь?
— Такъ. Ужь вы простите ее и на насъ, не гнѣвайтесь. Тоскуетъ, вижу, мой Ваня, самъ не свой ходитъ, отъ хлѣба отбился. Я то къ нему съ распросами, — не вытѣрпело материнское-то сердце, — а онъ и говоритъ: „Не могу, говорить, я, матушка, жить безъ Надюши, извела меня кручина, особливо потому, что не вижу ее. Может, говоритъ ее тиранять тамъ всячески безъ барскаго призора холопки разныя. Привыкла де она у старой барыни своей къ жизни хорошей, какъ барышня жила, а теперь де въ деревнѣ живетъ, всякую страду терпитъ“. Ну, и тоскуетъ, вижу, мой Ваня, съ тѣла спалъ, задумывается, а потомъ вдругъ пропалъ неизвѣстно куда, прикащику дѣло сдалъ: „Я, говоритъ, въ отъѣздъ долженъ отлучиться“. Отлучился да черезъ пять денъ съ Надюшей и пріѣхалъ...
— Сбѣжала, стало быть, она изъ вотчины-то? — спросилъ Шушеринъ, съ очень значительнымъ и важнымъ видомъ нюхая табакъ. — Неодобрительно, сударыня. За это вѣдь ихнюю сестру жестоко и основательно наказываютъ...
— Нѣтъ, батюшка, нѣтъ, не сбѣжала! — поспѣшно перебила Лукерья Герасимовна. — На это Ванюша не рѣшился бы. Ее бурмистръ отпустилъ, яко бы погостить къ роднѣ. Ванюша бурмистру то подарокъ отвезъ и деньгами тоже ублаготворилъ.
— Такъ-съ.
Шушеринъ наморщилъ брови.
— За сіе съ бурмистра будетъ взыскано, недосчитаться ему очень многихъ волосъ въ рыжей бородѣ его!
Старушка встала и поклонилась Шушерину низко, низко, коснувшись рукою до полу.
— Ужь простите вы его, Ефимъ Михайловичъ, за нашу вину, а я васъ всячески ублаготворю. Не стерпѣлъ, вишь, Ваня-то, ну, и поѣхалъ и умаслилъ бурмистра.
Обѣщаніе „ублаготворить“ моментально смягчило Шушерина. Онъ ласково взглянулъ на старуху и погрозилъ ей пальцемъ.
— Охъ, старица, какъ за подобное дѣяніе можетъ попасть и тебѣ съ сыномъ, и Надеждѣ! Почему же вы ко мнѣ не обратились? Скажи мнѣ Иванъ Анемподистовичъ, и я живо выписалъ бы сюда Надю.
— Боялся, что вы откажете, пока вольную баринъ не написалъ. „Не согласится, говоритъ, Ефимъ Михайлович, а ужъ послѣ того и я не посмѣлъ бы Надю увозить“.
— Такъ, такъ. Она гдѣ же?
— Въ мизининчикѣ живетъ, хорошій покойчикъ занимаетъ, а съ нею для компаніи Маша. Ожилъ съ той поры Ваня, другимъ человѣкомъ сталъ. Можетъ, это и послабленіе съ моей стороны, батюшка, да вѣдь одинъ онъ у меня, вся радость, вся жизнь въ немъ. Ну, и Надюша то дѣвица столь прекрасная, что я ее, какъ дочку, полюбила.
— То-то „полюбила!“ замѣтилъ Шушеринъ. — Вы вотъ полюбили, а мы возьмемъ, колодки на ноги набьемъ, какъ бѣглымъ полагается, да въ часть, да и того, чики-чики кузнечики!
— Ужъ простите, батюшка, не гнѣвайтесь, — опять поклонилась старуха. — Ублаготворимъ за все.
— То-то „ублаготворимъ!“.. Позовите сюда красавицу вашу.
— Сейчасъ приведу, батюшка, а только вы не пужайте ее очень то: больно ужъ робка она, нѣжна.
Старушка вышла и черезъ нѣсколько минутъ вернулась съ Надей. Позади ихъ, виновато опустивъ голову, шелъ Латухинъ. Дѣвушка была одѣта въ такое же простенькое платье изъ клѣтчатой холстинки, какъ бывало она одѣвалась у своей генеральши, но она пополнѣла немного, разцвѣла еще пышнѣе и блистала красотою поразительной; черная тяжелая коса ея массивнымъ кольцомъ лежала на затылкѣ, спускаясь на шею, и словно оттягивала назадъ красивую голову; маленькими и бѣлыми, какъ у барышни, руками она перебирала шерстяной передникъ, стыдливо и робко опустивъ глаза. Взойдя въ горницу, она шагнула было впередъ, видимо желая подойти „къ ручкѣ“ барскаго управителя, — городская и Лавриковская дворня всегда „подходила къ ручкѣ“ Шушерина, — но остановилась и издали поклонилась.
— А, Надежда Игнатьевна, наше вамъ почтеніе! — насмѣшливо обратился къ ней Шушеринъ. — Давно ли удостоили градъ Москву своимъ посѣщеніемъ и по какому виду проживать изволите? Изъ какой конторы и за подписью какого управляющаго отпускъ имѣете?.. Что же вы молчите, Надежда Игнатьевна?
— Ефимъ Михайловичъ, — дрогнувшимъ голосомъ заговорилъ Латухинъ, — не безпокойте Надежду Игнатьевну: не у нея отвѣта спрашивайте, а у меня. Силой я, безъ ея вѣдома и согласія, увезъ ее изъ вотчины и я одинъ виноватъ.
— То-то! — усмѣхнулся Шушеринъ. — Садитесь ужъ, женихъ съ невѣстой, значитъ, такъ тому быть должно. Будете, Надежда Игнатьевна, купчихой, такъ насъ, маленькихъ людишекъ, не оставьте. Садитесь. Угощай, Лукерья Герасимовна, будущую невѣстку.
Латухинъ и Надя сѣли.
— Шушеринъ — тиранъ, Шушеринъ — кровопійца, — заговорилъ управитель, гордый ролью благодѣтеля, — Шушеринъ — палачъ, а вотъ Шушеринъ то и пригодился. Шушеринъ строгъ съ негодяями и негодяйками, кои барской волѣ ослушники, барскаго добра не рачители, Шушеринъ баловства, шалости, тунеядства не любитъ и за оныя каверзы шкуру спущаетъ, а къ хорошимъ Шушеринъ хорошъ. Вотъ хоша бы взять ваше дѣло — кто такъ поступитъ? Своей шкурой не дорожу! Положимъ, вознагражденіе получаю, а все же великую послугу вамъ дѣлаю. Отпускаетъ баринъ Надежду за тысячу двѣсти рублей, а развѣ ей такая цѣна? Да показать ее сичасъ Отрыганьеву барину, который за красоту никакихъ денегъ не жалѣетъ и по всей округѣ у господъ помѣщиковъ хорошенькихъ дѣвушекъ для своего театра скупилъ, развѣ онъ такую цѣну за нее дастъ? Пять тысячъ, какъ единую копѣечку выложитъ! Вотъ вы и понимайте Шушерина, и цѣните его!
Латухинъ могъ бы на это сказать, что Отрыганьевскія деньги цѣликомъ пошли бы въ барскій карманъ, а въ данномъ случаѣ Шушерину шли три тысячи, не считая подарковъ и посуловъ, но только низко поклонился и поблагодарилъ Шушерина.
— Спасибо, что цѣнишь мою послугу и понимаешь ее, а вотъ Надежда Игнатьевна сіе считаетъ излишнимъ, — замѣтилъ Шушеринъ.
Старуха Латухина приказала Надѣ поклониться „благодѣтелю“ и сказала:
— Робка она очень, Ефимъ Михайловичъ, не смѣла.
— Всѣ онѣ робки, а вотъ какъ изъ вотчины бѣжать, такъ это ничего! Ну, да ладно, что было, то быльемъ поросло. Мнѣ къ домамъ пора, я пойду, а вы Машу приготовьте, дней черезъ пять я долженъ буду ее барину показать.
* * *
Барину, Павлу Борисовичу Скосыреву, было не до этого. Павелъ Борисовичъ былъ влюбленъ.
Холостой, не смотря на свои сорокъ съ порядочнымъ хвостикомъ лѣтъ, Павелъ Борисовичъ любилъ женщинъ и имѣлъ у нихъ успѣхъ, какъ красивый рѣчистый, остроумный и лихой кавалеръ, какъ очень богатый, съ громадными связями помѣщикъ. Ему сватали невѣстъ съ двумя, тремя тысячами душъ приданаго, но онъ жениться не желалъ и заводилъ романы и интрижки на каждомъ шагу. Бывали у него эти романы и съ барышнями, и съ замужними; четыре раза стрѣлялся онъ съ оскорбленными мужьями, а одинъ старый маіоръ чуть не убилъ его палашомъ за дочку; десятками считалъ онъ свои побѣды надъ актрисами и пѣвицами, изъ-за любовной исторіи принужденъ былъ покинуть гвардію, гдѣ пошелъ было очень ходко, а любовнымъ похожденіямъ съ крѣпостными дѣвушками и городскими мѣщаночками не было и счету, но никогда еще такъ не любилъ Павелъ Борисовичъ, какъ теперь. На закатѣ бурно и весело, пьяно и безумно проведенной молодости своей полюбилъ онъ пылко, страстно и безповоротно. Полюбилъ замужнюю женщину, супругу своего брата дворянина и помѣщика, Луки Осиповича Коровайцева, Катерину Андреевну. Пріѣхавъ во второй день Рождества на балъ къ предводителю, увидалъ Павелъ Борисовичъ Коровайцеву и ахнулъ. Въ темно-зеленомъ бархатномъ платьѣ съ открытымъ воротомъ, съ пышными рукавами изъ розоваго атласа и съ уборомъ изъ розовыхъ же перьевъ на русой головкѣ, чудная, стройная, граціозная, съ глазами, отъ которыхъ лучи шли, танцовала она съ какимъ то блестящимъ гвардейцемъ, затмѣвая всѣхъ красавицъ, а ихъ было великое множество на блестящемъ балѣ, на которомъ собралось лучшее общество Москвы, сливки ея, цвѣтъ и надежды.
— Кто такая? — спросилъ Скосыревъ у своего пріятеля, гусара Черемисова.
— Хороша? — засмѣялся тотъ, крутя усы.
— Чудо, братецъ, восторгъ! Кто такая?
— Катерина Андреевна Коровайцева, жена отставнаго ротмистра Луки Коровайцева, рузскаго помѣщика.
— Богатъ этотъ Коровайцевъ?
— Мелкопомѣстный. Усадьбишка гдѣ то подъ Рузой, двадцать пять душъ мужиковъ, пашетъ землю и служитъ по выборамъ, кажись, судьей.
— Гдѣ же онъ добылъ такое сокровище?
— Служилъ въ уланахъ онъ года три тому назадъ и стоялъ съ полкомъ гдѣ то въ Польшѣ, въ глухомъ городишкѣ, такъ тамъ и женился. Дочь какого то дворянчика изъ обрусѣлыхъ поляковъ, сирота.
— Красивъ этотъ Коровайцевъ?
— Да вотъ онъ сидитъ въ углу съ засѣдателемъ вашимъ.
Коровайцевъ былъ мужчина лѣтъ тридцати трехъ, рослый, широко-сложенный, съ умнымъ, но не красивым лицомъ, тронутымъ оспой. Военная выправка лихого улана въ немъ осталась, но усы, состоя на службѣ, онъ брилъ по тогдашнему правилу для всѣхъ статскихъ; волосы чесалъ ,,кокомъ“, носилъ высокій галстукъ; фракъ у него былъ потертъ и сидѣлъ на немъ мѣшковато: въ петлицѣ бѣлѣлъ георгіевскій крестъ и висѣла бронзовая медаль на владимірской лентѣ за отечественную войну.
— Медвѣдь какой то! — съ пренебреженіемъ замѣтилъ Скосыревъ.
— Да, не казистъ, но мужчина, сказываютъ, не глупый, лихой и на ногу себѣ наступить не позволитъ, ты это помни па всякій случай. Ха, ха, ха!
— Нашелъ кого пугать!
— Положимъ, тебя не напугаешь, но онъ можетъ быть тѣмъ камнемъ, на который нашла коса. Онъ, говорятъ, въ двадцати пяти шагахъ пулю за пулей въ туза лѣпитъ и въ Варшавѣ ухлопалъ ужъ какого то пана за жену.
— А, чортъ съ нимъ!.. Ты съ нею то знакомъ?
— Знакомъ, сейчасъ вотъ вальсъ танцовалъ.
— Познакомь меня съ нею.
— Танцовать хочешь?
— Тряхну стариной, авось не хуже другихъ. Въ полку первымъ мазуристомъ считался.
Скосыревъ протанцовалъ съ Коровайцевой мазурку. Уѣхалъ онъ съ балу влюбленнымъ. Катерина Андреевна представила его мужу, и Скосыревъ получилъ приглашеніе бывать у нихъ въ домѣ, но не въ Москвѣ, куда они пріѣхали на святки и остановились у родныхъ, а въ деревнѣ. Гордый, надменный Павелъ Борисовичъ и не подумалъ бы ѣхать къ какому то „мелкопомѣстному“ съ визитомъ, пожалуй и не отдалъ бы ему таковаго, если-бъ тотъ сдѣлалъ первый, но въ данномъ случаѣ онъ поѣхалъ къ Коровайцевымъ лишь только они покинули Москву, — за день до новаго года — провелъ у нихъ сутки и уѣхалъ съ гнетущею тоской, съ разбитымъ сердцемъ. Онъ видѣлъ, что Катерина Андреевна лишь мила съ нимъ, любезна, какъ радушная хозяйка, но что любитъ она мужа.
Любовь охватила Скосырева могучею волной, закружила, завертѣла, и онъ потерялъ, что называется, голову.