Пока уговаривали Машу, родственницу Латухина, взять на себя роль Надежды и представиться барину, пока Шушеринъ хлопоталъ о скорѣйшемъ окончаніи этого дѣла, Павелъ Борисовичъ весь былъ занятъ своею любовью къ Коровайцевой. Она не выходила у него изъ головы, грезилась ему во снѣ и на яву. Буйнымъ разгуломъ, виномъ хотѣлъ онъ затушить свою страсть, но эти средства оказались недѣйствительными, напротивъ: послѣ разгула, во время кутежа, воспаленный виномъ, возбужденный дикими пѣснями цыганъ, Павелъ Борисовичъ еще болѣе загорался неудержимою страстью и не зналъ, куда дѣваться отъ нея. Крѣпостныя красавицы, ласки которыхъ можно было купить, были противны теперь влюбленному помѣщику, онъ не глядѣлъ на нихъ, не пускалъ ихъ на глаза, а если онѣ попадались, горе имъ было!
Онъ ночь кутилъ, а утромъ ѣхалъ въ Рузу къ Коровайцеву. Хлѣбосольный, гостепріимный Лука Осиповичъ охотно принималъ почетнаго гостя, и не ради того, что онъ былъ „почетный“, богатый н знатный, а ради того, что онъ былъ свой братъ, дворянинъ, старый кавалеристъ, лихой собутыльникъ. Скоро, впрочемъ, Лука Осиповичъ сдѣлался съ новымъ пріятелемъ сухъ и холоденъ. Онъ понялъ, что Павелъ Борисовичъ ѣздитъ къ нему совсѣмъ не ради его чудныхъ наливокъ, „водянокъ“ и „запеканокъ“. Понялъ и нересталъ считать его другомъ, сразу перемѣнилъ фронтъ... Сперва Лука Осиповичъ замѣтилъ пламенные взоры влюбленнаго, которые тотъ бросалъ на Катерину Андреевну, потомъ прочелъ стихи въ ея альбомѣ, написанные Скосыревымъ, а затѣмъ и сама Катерина Андреевна подтвердила догадку мужа. Вышло это такъ: Лука Осиповичъ послѣ отъѣзда Скосырева увидалъ на столѣ въ гостинной альбомъ жены, купленный въ то время, когда она была еще невѣстой и обыкновенно сохраняемый Катериной Андреевной въ ларчикѣ.
— Скосыреву, что ли, показывала альбомъ свой, Катя? — спросилъ Лука Осиповичъ.
— Да.
— Что-жь, написалъ онъ тебѣ какой-нибудь стишок?
— Да, написалъ, — неохотно отвѣчала Катерина Андреевна, взявъ альбомъ со стола и уходя съ нимъ.
— А ну, покажи. Я когда то самъ стишки писывалъ, поэтомъ въ полку считался. „Прощаніе съ конемъ“ написалъ, и всѣ офицеры у насъ наизусть знали эти стихи:
„Прощай, мой милый конь хорошій, —
Ты боленъ, бѣдный, вижу я!
Ты былъ мнѣ краше всѣхъ, пригожій,
Теперь не носишть ужъ меня!
Ты „Милымъ“, конь мой, назывался,
И милымъ былъ ты для меня,
Но ахъ, съ тобою я разстался,
То льзя ли не жалѣть тебя?“
Да, писывалъ и я стихи, одни даже въ „Сѣверныхъ Цвѣтахъ“ были напечатаны. Покажи, покажи, любопытно посмотрѣть, какъ гвардейцы пишутъ, это не то, что нашъ братъ армеецъ, который только и свѣта то видѣлъ, что въ своемъ эскадронѣ да въ какомъ нибудь захолустномъ городишкѣ.
Стихи Павла Борисовича были не важны, да и тѣ онъ выучилъ изъ какого то „Альманаха“. Въ нихъ упоминались и амуры, и Хлои, и Дафны, безъ чего не обходилось почти ни одно стихотвореніе того времени, — и всѣ эти амуры и Хлои приравнивались къ Катеринѣ Андреевнѣ, которая была, по словамъ поэта, украшеніемъ природы и „зажгла священные огонь въ пылающей груди“.
Лука Осиповичъ закрылъ альбомъ и насупился.
— Это барышнѣ, невѣстѣ написать можно, ну, а дамѣ такихъ стиховъ не пишутъ, за это немудрено и на дуэль нарваться, — промолвилъ онъ.— Ты, Катенька, тово, не выходи къ нему, я не желаю.
— Хорошо, — вся вспыхнувъ, отвѣтила Катерина Андреевна.
Мужъ замѣтилъ эту краску на лицѣ красавицы жены и еще болѣе насупился, точно туча темная легла на его лицѣ.
— Да, ты не выходи, ежели онъ пріѣдетъ. Зачастилъ что то... Не близкій свѣтъ Москва, а онъ чуть не каждый день!
Лука Осиповичъ сердито запахнулъ халатъ, вымѣненный когда то у бухарца за старые эполеты и галуны, затянулся изъ длиннаго черешневаго чубука и прошелся по комнатѣ.
— Онъ тово... тебѣ онъ ничего не говорилъ такого... особенааго? — спросилъ онъ у жены.
Катерина Андреевна опустила руки съ альбомомъ, потупилась, помолчала нѣсколько секундъ и проговорила:
— Говорилъ, что я очень хороша, что онъ такихъ, какъ я, ни въ Петербургѣ, ни заграницей не видалъ и что...
— Что?
— Что онъ во снѣ меня все видитъ...
— Ну, и пусть во снѣ видитъ, а наяву не видать ему тебя никогда! — вспылилъ Лука Осиповичъ.
Въ первый же послѣ этой сцены пріѣздъ Скосырева Лука Осиповичъ былъ съ нимъ очень холоденъ, про жену сказалъ, что она нездорова и что частые гости утомляютъ ее, а затѣмъ, въ слѣдующій визитъ, не принялъ гостя, выславъ казачка сказать, что баринъ де очень боленъ, извиняется, а лошадей де покормить и чаю покушать не угодно ли у прикащика. Скосыревъ, не кормя лошадей и не кушая чаю, уѣхалъ въ Москву и болѣе къ Коровайцеву не ѣздилъ. Мрачный и задумчивый сидѣлъ онъ въ своемъ кабинетѣ на широкомъ диванѣ, подогнувъ подъ себя ноги и выкуривая трубку за трубкой. Казачокъ едва успѣвалъ накладывать ему трубки и едва стоялъ на ногахъ, дежуря часовъ семь подъ рядъ. Клубы дыма ходили по кабинету и въ волнахъ его едва можно было разглядѣть обивку стѣнъ изъ синей шелковой матеріи, увѣшанныхъ дорогимъ оружіемъ, уздечками, сѣдлами, арапниками и нагайками, въ перемежку съ дорогими картинами исключительно эротическаго содержанія. Двѣ свѣчи въ высокихъ бронзовыхъ подсвѣчникахъ освѣщали кабинетъ, и углы его утопали во мракѣ. Нечесаный, дурно выбритый, въ халатѣ поверхъ батистовой сорочки, изъ открытаго ворота которой виднѣлась мощная волосатая грудь, сидѣлъ Павелъ Борисовичъ. Какъ изваяніе стоялъ хорошенькій казачокъ, одѣтый въ шелковую красную рубашку, въ казачій чекмень изъ синяго сукна съ серебрянымъ поясомъ, въ бархатныхъ панталонахъ, заправленныхъ за сапоги съ красными отворотами.
Дверь отворилась и вошелъ Порфирій.
— Скворчика приказывали позвать, такъ пришелъ онъ.
— Зови.
Черезъ минуту вошелъ въ кабинетъ любимый „загородный“ кучеръ барина, Скворчикъ, — другаго имени у него не было, врядъ ли онъ и самъ помнилъ, какъ его зовутъ по православиому. „Скворчикомъ“ онъ былъ въ форейторахъ у покойнаго барина Скворчикомъ выросъ, Скворчикомъ звали его всѣ отъ мала до велика, отъ барина до послѣдняго двороваго мальчишки. Скворчикъ былъ не высокаго роста коренастый мужикъ съ плечами и грудью Геркулеса. Онъ останавливалъ на всемъ скаку тройку лошадей за заднее колесо, ломалъ подковы, разсѣкалъ обыкновеннымъ ѣзжалымъ кнутомъ дюймовую доску, а выпить могъ полведра въ сутки и былъ пьянъ съ утра до ночи, за исключеніемъ тѣхъ дней, когда онъ былъ нуженъ.
Троечнымъ кучеромъ онъ считался лучшимъ въ губерніи. Много барскихъ проказъ зналъ Скворчикъ, много было за нимъ темныхъ дѣлъ, но какъ за каменною стѣной жилъ онъ за бариномъ и ничего не боялся. Преданъ онъ былъ барину, какъ собака, хотя и бивали его часто, тоже какъ собаку. Онъ за этимъ не гнался, а здоровенная спина его, дубленая шкура могла вынести хоть тысячу плетей.
— Пьянъ? — спросилъ Павелъ Борисовичъ у Скворчика.
— Никакъ нѣтъ.
— Врешь!
— Что-жъ мнѣ врать-то, помилуйте! Приказали чтобы не пить, нуженъ де, ну, и не пилъ.
— Казачокъ, освѣти ему рожу!
Казачокъ взялъ со стола свѣчку и поднесъ къ лицу кучера. Широкоскулое, обросшее черною бородой лицо кучера было красно, сверкающіе черные глаза точно масломъ подернулись и немного затекли, но пьянъ онъ не былъ. Смѣло и дерзко глядѣлъ онъ на барина своими безстыжими, какъ зоветъ народъ, глазами и улыбался.
— Не пьянъ, — замѣтилъ баринъ.
— То-то!...
— Ну, молчать! Забылся? Не битъ давно? Сѣрыя плохи?
— Плохи. Помилуйте, Павелъ Борисычъ, какое мѣсто намедни отпалили на нихъ, страхъ! Какъ же имъ плохими то не быть? Лѣвая совсѣмъ ослабла, гляди, обезножитъ.
— Каурыя есть. Хороши вѣдь?
— Худы ли лошади! Намедни генералъ Дельвиговъ говоритъ: трехъ бы, говоритъ, тысячъ за каурую тройку Скосыревскую я не пожалѣлъ, такая, говоритъ...
— Ну, хорошо, знаю, — перебилъ баринъ. — Надо мнѣ, Скворчикъ, одно дѣло обдѣлать, большое дѣло!
— Слушаю.
— Озолочу, ежели удачно будетъ, на волю отпущу.. .
— Больно мнѣ нужна воля ваша! Зачѣмъ мнѣ она?
— Ну, хорошо, хорошо, но перебивай!
Павелъ Борисовичъ задумался, потянулъ изъ трубки, но она погасла уже. Онъ молча протянулъ ее казачку.
— Спитъ Ванька-то, — засмѣялся кучеръ.
Казачокъ присѣлъ на ручку дивана и крѣпко спалъ, свѣсивъ голову.
Баринъ протяжно свистнулъ, и на зовъ этотъ вошелъ Порфирій, а казачокъ вздрогнулъ и проснулся.
— Полсотни ему! — крикнулъ Павелъ Борисовичъ, указывая на казачка.
Мальчикъ, взятый Порфиріемъ за руку, всхлипнулъ.
— Сотню! — мрачно проговорилъ баринъ и закурилъ трубку при помощи Скворчика.
Порфирій съ казачкомъ удалился.
— Большое, важное дѣло, Скворчикъ, — продолжалъ Павелъ Борисовичъ. — Хочу я, Скворчикъ, барыню одну увезти...
— Что-жь, сударь, можно. Дѣло бывалое.
— Бывалое!.. Увозили съ согласія, по доброй волѣ, а тутъ не такъ. Тутъ выкрасть надо.
— И крадывали. Изволите помнить огородникову то дочку?
— Сравнилъ, дуракъ! То огородникова дочка, а то...
Павелъ Борисовичъ не договорилъ.
— А то супруга господина помѣщика Коровайцева, — смѣясь, договорилъ за него Скворчикъ.
Павелъ Борисовичъ такъ и воспрянулъ.
— А ты почемъ знаешъ? Тебѣ кто сказалъ! — воскликнулъ онъ.
— Самъ догадался, сударь, — продолжая смѣяться, отвѣтилъ Скворчикъ. — Нешто трудно и догадаться? Сразу было можно, потому такой красавицы барыни нѣтъ другой, да и не было.
— Хороша? — восторженно улыбаясь, спросилъ Павелъ Борисовичъ и подошелъ къ Скворчику, положилъ ему обѣ руки на плечи, швырнувъ трубку. —Хороша?
Влюбленные любятъ говорить о предметѣ своей страсти съ кѣмъ бы то ни было и любятъ, когда другіе восторгаются ихъ красавицей.
— Да ужь прямо надо говорить, что королева, вродѣ Миликтрисы Кирибитьевны[5], — отвѣтилъ Скворчикъ, закрылъ глаза, поднялъ плечи и развелъ руками. — Уму помраченіе!.. Вышла это какъ то ко мнѣ въ людскую, стаканчикъ водки принесла. Держитъ это стаканчикъ въ бѣлой рученькѣ своей, подаетъ мнѣ, а я какъ глянулъ на нее, такъ ажъ холодокъ по спинѣ пошелъ!.. „Выпей, говоритъ, любезный, озябъ, ты“. Рѣчь это у нея словно рѣченька льется, очи такъ и гладятъ тебя по душѣ... Ну, ужь и барыня, ужь и красавица!
— Молчи ты, чортъ, не дразни меня! — крикнулъ Павелъ Борисовичъ, хватаясь за голову. — Увеземъ ее, Скворчикъ, а?
— Что-жь, Павелъ Борисовичъ, можно.
— Можно?
— Дляче нельзя то? Дворня у нихъ малая, деревня далеко; ежели въ пятеромъ, либо въ шестеромъ нагрянуть, а сперва челядь ихнюю подпоить, такъ вотъ какъ умчимъ!
Павелъ Борисовичъ большими шагами ходилъ по кабинету. Остановившись передъ Скворчикомъ, онъ долго смотрѣлъ на него, что то обдумывая, потомъ махнулъ рукою и рѣшительно проговорилъ:
— Увезу!... Тамъ что будетъ, а безъ нея я жить не могу. Слушай, Скворчикъ: сейчасъ пріѣдетъ сюда Аркадій Николаевичъ Черемисовъ; онъ согласился помогать мнѣ, чтобы самого меня въ этомъ дѣлѣ не было, чтобы слѣды запутать, и ты будешь дѣло дѣлать съ нимъ, его и слушайся. Отбери изъ ребятъ кого тебѣ надо, и чтобы Коровайцева барыня была черезъ недѣлю у меня въ Лаврикахъ. Понялъ? Добудешь — проси чего надо, все сдѣлаю. Сплошаешь, либо продашь — запорю на смерть. Пить все это время не смѣй...
— Стаканчикъ другой, чай, можно? — фамильярно спросилъ Скворчикъ, подмигивая.
— Пьянымъ чтобы не быть, а то хоть ведро пей. Лошади, люди — все въ твоемъ распоряженіи, а ты въ распоряженіи Аркадія Николаевича. Помни, Скворчикъ, что всѣмъ награжу, первымъ человѣкомъ у меня будешь, а пожелаешь на волю, хоть въ тотъ-же часъ.
— На што мнѣ воля ваша, сударь? Въ первую же недѣлю сопьюсь я и гдѣ-нибудь подъ заборомъ издохну. Мнѣ вольнѣй вашей воли не нажить, а пороть-то меня и на волѣ будутъ, еще, пожалуй, и къ палачу на кобылу съ этою волей попадешь при моемъ то карактерѣ.
— Ну, это какъ знаешь, я только говорю тебѣ.
По комнатамъ раздались звуки звенящихъ шпоръ и сабли, и въ кабинетъ вошелъ гусаръ Черемисовъ, первый другъ и пріятель Скосырева. Лихой гусаръ былъ немного пьянъ; не снимая заломленнаго на бокъ кивера, разпространяя вокругъ запахъ вина и табачнаго дыма, звеня и гремя, вошелъ онъ и бросился на диванъ.
— Ну, братъ Скосыревъ, пьемъ мы здѣсь славно, а все же скучно у васъ, въ Москвѣ, чортъ ее возьми! То-ли дѣло у насъ въ Польшѣ — восторгъ! Какія попойки бывали, какія красавицы есть... Ахъ, Скосыревъ, Скосыревъ, какія тамъ есть красавицы!... Есть и здѣсь да чортъ ли въ нихъ толку? Чопорныя, холодныя, маменекъ боятся, а тамъ, братъ, любая хоть въ огонь, хоть въ воду, коли полюбитъ! Да и безъ своихъ скучно стало, по эскадрону тоскую.
„Ради Бога, трубку дай,
Ставь бутылки передъ нами,
Всѣхъ наѣздниковъ сзывай
Съ закручеными усами,
Чтобы хоромъ здѣсь ремѣлъ
Эскадронъ гусаръ летучихъ,
Чтобъ до неба возлеталъ
Я на ихъ рукахъ могучихъ..,[6]
А и вправду, Скосыревъ, прикажи подать хоть вина да трубку, ежели ужь эскадроннаго хора здѣсь нѣтъ.
— И хоръ найдемъ, Черемисовъ, — улыбнулся Павелъ Борисовичъ. — Гусаровъ нѣтъ, да за то есть такія у меня пѣвицы, что пальчики оближешь!
Онъ приказалъ подать вина, трубки и принялся разсказывать Черемисову о своемъ желаніи похитить Катерину Андреевну Коровайцеву, прося гусара помочь.
— Да вѣдь сказалъ, что увезу, ну, и увезу, — отвѣтилъ Черемисовъ. — Ты меня отъ смерти спасъ... Лучше чѣмъ отъ смерти, — отъ позора. Какъ проигралъ я тогда въ Варшавѣ и всѣ мои деньги, и казенныхъ сорокъ тысячъ, такъ мнѣ никто не хотѣлъ помочь, одинъ ты протянулъ руку, и зная то меня въ ту пору очень мало. Я этого никогда не забуду, Скосыревъ, никогда! Не будь тебя, лежалъ бы я гдѣ нибудь въ лѣсу, зарытый, какъ собака, самоубійца, казнокрадъ.
— Э, что объ этихъ пустякахъ говорить! — перебилъ Скосыревъ. — Это сдѣлалъ бы любой изъ товарищей, будь у него деньги. Это не услуга, ты вотъ мнѣ окажешь услугу. Тебѣ не страшно?
Черемисовъ откинулся на спину кресла.
— Мнѣ страшно? Что-жь я, трусъ, что ли, по твоему? Коровайцева я, что ли, твоего испугаюсь?
— Да не Коровайцева, милый, а вѣдь это уголовщина.
— Э, пустяки! Увезу, представлю предъ твои очи ясныя и уѣду въ полкъ. Вѣдь тебѣ нужно, чтобъ не подумали на тебя, чтобы у тебя не нашли, да не отняли, ну, и не подумаютъ. Поищутъ у меня, не найдутъ, а съ господиномъ Коровайцевым я хоть сто разъ и рубиться, и стрѣляться буду, это я съ удовольствіемъ.
Скосыревъ обнялъ Черемисова, и оба они, въ ирисутствіи Скворчика, выработали планъ похищенія Катерины Андреевны. Черемисовъ долженъ былъ пріѣхать къ Коровайцеву на незнакомыхъ „каурыхъ“ лошадяхъ Скосырева, занять хозяина разговорами, а въ это время Скворчикъ, съ обритою бородой, въ костюмѣ гусара, какъ бы деньщикъ Черемисова, вломится въ домъ съ товарищами и схватитъ Катерину Андреевну, а слѣдомъ за нимъ бросится и Черемисовъ къ готовымъ тройкамъ.
На этомъ порѣшили пріятели и не откладывали въ долгій ящикъ: завтра же Черемисовъ долженъ былъ увезти Катерину Андреевну.