Было это под самую революцию 1917 года. Бродячая натура моя загнала меня на кавказский фронт. Был я тогда молод и жаден: все хотелось побольше повидать и испытать. Повоевал на всех фронтах, а вот кавказского не видел. Ну и понес. Путь такой. Тифлис — Александрополь — Джульфа. До Александрополя железная дорога еще приличная. А дальше до Джульфы — военного времени. Это, доложу вам, такая чертопхайка, что зубы на ходу от тряски щелкают, как испанские кастаньеты. А красота несказанная. Горы, туннели. С одной станции, что Шахтахты называется, библейская гора Арарат видна. Маячит издали синеющая горная вершина. За Джульфой — Урмийское озеро. На ней пристань — Шерифхане. Через озеро ползет эдакая речная вошь — мелкий буксиришко и тянет за собой баржу. А озеро — теплая соленая лужа. Наши казаки смеялись, что можно в него селедки, как в бочку на засол кидать.
За озером — пустыня. И в ней, как две изюминки в буханке хлеба — два городка. Гюльпашан и Урмия. Гюльпашан помельче, вроде деревни. А Урмия большой областной город. Около этих городков и помещался наш сводный конный дивизион. Входили в него сотня кубанцев, моя забайкальская и две сотни пограничников. Командовал дивизионом кубанец, есаул Кудашенко. Вот о нем-то и будет речь.
Вопреки моим ожиданиям, жизнь оказалась довольно серая. Сердце в те времена жаждало подвигов, ан войны-то никакой и нет. Я просто ошибся направлением. Мне бы податься на Эрзерум надо или к озеру Ван, а я почему-то полез в Урмию. Редко, редко когда собирались в экспедиции ловить в горах курдов. Два или три раза сшибались с турками Ну, а в остальное время — «железка» и беспробудное пьянство. В деньгах мы в ту пору не нуждались, получали полуторные оклады из расчета русского золотого рубля. Монету девать некуда. Редко когда приходилось в Тифлис съездить, ну, там, конечно, всякие заведения куда денежки пристроит можно. А здесь глушь, пустыня. И, вдобавок еще малярия и холера. От малярии — одно спасение — хина. От холеры — водка. Тут и святой запьет. Ну мы и чесали с утра до позднего вечера. И легкие виноградные и сараджевский трехзвездный, а пуще всего местный напиток — кишмишовку. Мы его в шутку называли, по Лескову, чуфурлюр-лафитом Это, доложу вам, такой стенолаз, от которого кишки коромыслом становятся, в душе смятение, а в ногах землетрясение И, понятно, фантазии при этом различные являются
Дружил я тогда с командиром дивизиона Сережей Кудашенко. Куда он, — туда и я. Жили в одной квартире, делились последней копейкой, все печали и радости друг другу поверяли. Был он детина ражий, плечистый, белокурый. Нрава спокойного, но «с фантазией» В пьяном виде его не задевай. — Меня, говорит, — не замай, я из Незамайковского куреня родом. Был еще в нашей компании вольноопределяющийся из киевских студентов Савельев. Талантливый парень. Прирожденный лингвист. На всех языках разговаривал. Приехал сюда и сразу по-персидски и по-курдски залопотал. И так это у него скоро получалось. Кудашенко его с собой повсюду вроде толмача возил.
Это вам после Кудашенки второе действующее лицо истории. А третье — персидский князь Хан-Абдурахман.
Был еще английский майор Хелли, но он персонаж, так сказать, эпизодический.
Персюк был богач необычайный.
От Гюльпашана до Урмии по обе стороны дороги тянулись его сады. Чего в них только ни было! И персики и абрикосы и всякие другие фрукты. В степи ходили отары овец и конские табуны. Посылал он отовсюду верблюжьи караваны. Злые языки говорили, что имел он тайные сношения с неприятелем, но проверить этого было нельзя. Еще болтали о необычайном его гареме. Расписывали, что такие в нем красавицы водятся, что будто даже в старину у турецких султанов таких не было. А другие, наоборот, говорили, что вовсе это не гарем, а просто подторговывал старый бес живым товаром. Мы, конечно, всему этому верил«. Смешно вспомнить, но, понимаете, были очень молоды, романтизм, восточная обстановка и все прочее: сказки из «Тысяча и одной ночи».
Как я раньше говорил, находила иногда на моего командира «фантазия». И тогда был он словно не в себе: то носился по всем окрестностям с песенниками, загуливал у англичан и французов, или у местных купцов. Или забирался на квартиру, потренькивал на гитаре и пел заунывные хохлацкие песни.
А то просто мрачно, пил и не говорил ни слова. Я в такие дни его не трогал. Принимал дивизион, следил за распорядком, отписывался по начальству, смотрел за хозяйством
Так прошло четыре месяца с тех пор, как я приехал в Урмию. Кончилась осень, подошла зима. А зима у каждого порядочного человека вызывает представление о снеге, крутом морозце, тройках и т. д. Ничего подобного тут не было. Дожди, грязь, сырость. Самое подлое время года. Тоска такая, что даже водкой ее не перешибешь. Не лезет в горло. А тут еще как на зло подходит Рождество. И от этого сознанья, что дома у нас Сочельник, Святки, свечки на елке горят — еще паскуднее на душе становилось. Как раз в это время и напал на моего друга «стих». Помрачнел он, как туча. Не пьет, не есть, сидит в комнате на подушках, поджав под себя ноги, ничего не говорит и даже гитару в угол забросил. Я уже около него на цыпочках хожу, не тревожу. А он на меня — ноль внимания, как будто меня и нет вообще. Только в самый сочельник немножко отошел. Сделал я, по правде говоря, для нашей троицы маленький сюрпризец. Велел Галданову, вестовому моему, настряпать пельменей. Он у меня на этот счет был великий мастер.
Накрыли мы с Галдановым стол, уставили закусками, бутылками: коньяк трехзвездный, по прозвищу «поручик», чуфурлюр-лафит, шампанского пару бутылок «Поммери-сек», — это я у французов расстарался. Все как следует, только елки нет. Хотя бы можжевельника какого-нибудь достать, что-нибудь эдакое хвойное, чтобы смолой потянуло! Не где там!
Иду я к Кудашенко, зову:
— Сереженька, голубчик, идем ужинать.
Посмотрел он на меня эдаким зверем, хотел видно подальше послать, но посмотрел на мой торжественный вид и смягчился. Что-то у него в лице дрогнуло. Встал, пошел. Входим в столовую.
А тут Галданов из кухни выворачивается, пельмени тянет. Хоть и кубанец мой приятель, а все же его мои сибирские пельмени тронули.
— Не галушки, — говорит, — и не вареники, а все же свое, русское.
Поцеловал он меня и Галданова, перекрестился, сел за стол. Раскупорили шампанею. Савельич спич подходящий к случаю произнес. Закусили пельменями и прочей снедью. Ударили по «поручику», а, потом для прослойки чуфурлюр-лафитцу хватили. И так это у нас все тихо, мирно, по хорошему было. Без обычного зубоскальства. Каждый о своем подумал.
Выпил Сергей стенолазу, пожевал пельмень, потом тарелку отодвинул и говорит:
— Не могу больше, братцы!
Мы сразу и не поняли в чем дело.
— Ну и не пей, Сереженька, если не можешь.
— Да не то. Жить так не могу больше. Хочу, говорит, любви и поэзии. И чтобы ваших пьяных рож больше не видеть.
Тут уж мы больше не выдержали. Даже Галданов на кухне фыркнул. Савельев участливо спрашивает:
— Ты не болен ли, Сереженька? Смерил бы температуру. Хочешь, я тебе термометр принесу.
— Провались ты со своим дерьмометром. У меня, может быть, томление духа, а ты с температурой. Если хотите серьезно говорить, — я вам кое-что расскажу, не хотите, — чорт с вами. Пейте дальше.
Тут мы нашего смеха устыдились. Никогда еще Кудашенко так не разговаривал. Значит, действительно, что-то его заело. И что вы думаете: влюбился человек. Так он нам откровенно и признался.
— Ну, что же, — говорю. — Если ты это серьезно, посылай меня сватом, коли родители твоей нареченной поблизости, и делу конец. И Савельич со мной поедет. Ему, как аблакату, говорить сподручней. А я — для представительства. Все-таки — шашка и револьвер. Доводы веские. Всякие родители согласятся. Могу еще пару ручных гранат прихватить.
— Все это хорошо, братцы. Верю в вашу дружбу, только родителей у нее никаких нет.
— Ну, ежели сирота, так еще лучше. В седло ее, да и в церковь.
— Не так-то просто: она не свободна.
— Ну, братец, ежели ты замужней бабе голову закрутил, это не годится. Это брось.
— Да не замужем, дурак. Она в гареме у «Гарун-аль-Рашида».
— Так вот оно что. А где же ты ухитрился с ней познакомиться?
— На базаре в Гюльпашане
— А как же ты ее под чадрой рассмотрел?
— Э, милый, у казака глаз зоркий. Да и она помогла. Немножечко чадру приоткрыла. И как на меня глянет, так я чуть не сел в корзину с абрикосами. Картина. Пусть ваш Боттичелли засохнет со всеми своими ангелами. Вот это ангел. Посмотрела на меня и пропал казак.
— И давно это детская болезнь с тобой приключилась?
— С осени. С той поры и затосковал я, ребятки. Хожу как дурной.
— Да ты брось. Она наверное про тебя давно забыла. Улыбнулась ему девчонка, а он и растаял. Мало ли их на улице улыбается. Проси отпуск, поезжай в Тифлис. Там тоже хорошие девочки есть. Покрутишь и придешь в нормальное состояние.
— Да что вы меня совсем за дурака считаете? Буду я по первой встречной сохнуть. А это вам что?
Смотрим, лезет в карман, вынимает какие-то записочки. Развернул я одну. Смотрю, крупным почерком по-русски написано:
— Спасите…
Развернул вторую, читаю:
— Милый мой, увидимся ли мы еще когда-нибудь. Я совсем одна. Никто мне не может помочь.
На третьей: — Прощайте навеки. После Нового года меня увезут. Ваша Нина.
— Да что, она русская, что ли?
— А кто ее знает. Видишь сам, что не по-турецки написано. А по имени скорей всего грузинка. У них ведь каждая третья женщина Нина, или Тамара.
— Откуда же у тебя эти записки?
— Ее служанка, эдакая старая карга, передала. Последнюю я только третьего дня получил.
— А ее больше не видел?
— Нет. Все кругом излазил, да как к ним попадешь. Знаешь дом Абдурахмана? За четвертой стеной его женское заведение. Приступом его брать, что ли? Можно, конечно, забраться, парочку ручных гранат бросить, разбил все гнездо, птичку поймал, да и айда. Только не те, брат, времена. Дипломатический скандал. Майор Хелли и все его проклятые англичане поднимут такой хай, что не поздоровится.
Тут мы все задумались. Фантазия наша разыгралась во всю. Она, по-видимому, бедняжка, нехорошим путем попала к Абдурахману. И как ее выручить? Официально — нельзя. Увертлив старый чорт. Идти напролом — еще хуже. Военное время — суд и расправа короткие. Расстрел. Значит надо брать смекалкой. Долго мы судили, рядили. Уже давно рассвело, а мы так путного ничего и не придумали и пошли спать.
Спал я беспокойно. Крутился, вскакивал. Все почему-то, мне один мирный горец снился. Будто он ко мне в окошко лезет и какое-то письмо сует, а я ему не верю и держу его, подлеца, на мушке. К полудню проснулся и… вдруг меня осенило. Недаром мне разбойник Ахметка снился. Хлопнул я себя по лбу и крикнул: «Поймал!»
Смотрю Кудашенко встал уже, гриву свою расчесывает перед зеркалом. Рожа злая, небритая.
— Что ты, — говорит, — поймал? Блоху, что ли?
— Нет, брат, не блоху, а твою невесту!
— Это как же так? Любопытно.
— А ты не спрашивай, секрет. Покажи мне только эту старую ключницу твоей Дульцинеи.
Хорошо. Вели седлать и поедем в Гюльпашан. Она там каждое утро на базаре болтается. Только ты напрасно чрез нее думаешь в ханский пансион попасть. Я уже пробовал. Единственно, что она может, — это записочку передать. Да и то неизвестно, передаст или нет.
— Ладно, больше ничего и не надо. Пиши только записочку: «Милая жди, счастье впереди». Или что-нибудь в этом роде. Одним словом, чтобы она была в любую минуту готова.
— Да ты с ума сошел парень, что ли? Что ж я ее буду зря полошить?
— Не зря. Слушай меня, или ищи себе невесту в другом месте. В Тифлисе, например, у князя Туманова дочка есть. Правда, ей уже за тридцать, зато домишко и конский завод.
— Пошел к чорту, мне не до шуток.
— Мне тоже. Я дело говорю. Предупреди ее, чтобы к Новому году собиралась. А мне напиши другую записку, примерно такую «доверьтесь моему другу, он все устроит».
Поворчал Кудашенко немного, однако, записки написал. И поехали мы с ним на базар. На наше счастье попалась нам старуха. Дали мы ей записочку, а для убедительности подкрепили ее крупной ассигнацией. Обещала она передать послание по назначению.
После этого пропал я на два дня. Взял с собой винтовку, наган и д. карман еще браунинг, на всякий случай. И Галданова в компаньоны. Верный был человек и стрелок замечательный. А, главное, спокоен всегда, как изваянье Будды.
Поехали мы в курдское селенье, приятеля моего Ахметку разыскивать.
Оказал я ему в свое время маленькую услугу: спас от пули. Попался он однажды во время обыска в «мирном» селении с оружием в руках. Курды такой народ: когда нас много, — они все мирные. А стоит только им на небольшой разъезд или двух, трех человек напасть — всех перережут. Или еще хуже, — живьем к сакле пригвоздят.
Был этот Ахметка продувная бестия. Мотался и к туркам, и к немцам, и англичанам, — сведения возил. Шпион, одним словом. Видел я его и у майора Хелли. Майор, к слову сказать, был тоже не так себе майор и начальник английской миссии, а покрупнее птица — Интелидженс сервис. Не зря он в этой дыре сидел. Говорят, еще в мирное время курдов против русских вооружал. А теперь, съел сам муху. Как начали курды англичан их же скорострельными винтовками лупить, так мы только посмеивались.
Топали мы с Галдановым по пустыне полутора суток. Наконец, поймали Ахметку. В долине Гердык, у самых гор. Лежит себе у костра и баранину жарит. Подъехали, спешились. Ахметка от костра отодвинулся, дал место, бараниной поделился. Так уж в тех местах водится. Даже врагу не откажут. А как отъехал, — обстреляют.
Мы его коньячком попотчевали. Плохой он был мусульманин, любил к горлышку приложиться. Минут с десять помолчали, покурили. Иначе там нельзя. Потом я говорю:
— Помнишь, Ахметка, как я тебя от пули спас?
— Помню.
Он по-русски хорошо лопотал, служба научила.
— А мой клинок груда помнишь?
— Зачем не помнить. Хорош клинок. Самому Хассуру впору.
— Так вот, этот клинок твой будет.
— Зачем мой, когда твой. Я не заработал.
— А ты заработай. Дам тебе дело. Ты у большого майора давно не был?
— Пачему большой майор. Не знаю большой Майор.
— Все это ты врешь. И у майора ты бываешь и к Хассуру разбойнику в гости ездишь. Кто тебя знает, может и к самому фон дер Гольц Паше наведываешься. Я тебя, шельму, знаю.
— Зачем ругаешь, ты ж кунак.
— Ну, да кунак. Вот и помоги кунаку.
— Помочь можно, почему нет.
Короче говоря, посвятил я его во всю историю. Должен был он поехать частным образом к майору и доложить ему, что у Абдурахмана под Новый год соберутся «важные птицы» из другого лагеря. А я приеду и сообщу, что с нашей стороны тоже есть такие сведения. А посему необходимо к Абдурахману с обыском наведаться. Жил он в той части, где майор был и начальником гарнизона и административной властью. По его приказу можно было всех жителей не только обыскать, но и перестрелять. Но, вот, как уломать майора? Был он человек осторожный и, что касается службы — кремень. Придется Савельича попросить англичанина уломать.
Савельич, как я и думал, отнесся к моей затее сочувственно. Внес некоторые поправки с юридической точки зрения. И даже о последствиях подумал.
С майором справиться было нелегко. Целый час его уламывали. Не знаю, что ему Савельич по-английски плел, только все он башкой отрицательно качает. Тут я не выдержал и говорю:
— Человек вы или зверь, майор? Понимаете, что тут дело о спасении человеческой души идет, а вы все нет, да нет.
Эдакую штуку ляпнул. Хорошо, что он по-русски только два слова понимал: «карашо и випивать».
Наконец, все же уломали. Поставил он нам только следующие условия. Во-первых, в ордере будет указано: по настоянию русской разведки. Это он, бродяга, на всякий случай с себя ответственность спихивал. Во-вторых, не брать Кудашенко. «Храбрейший офицер, достопочтенный и досточтимый, но… сами понимаете!» Мы, конечно, поняли. Чуть что, снесет Серега персу башку и заварится такая каша, что сам генерал Баратов ее не расхлебает. А третье — селямлик (мужскую половину) пусть обыскивают казаки, а в гаремлик (женскую) должна быть допущена только женщина, мусульманка. А казак ее может у дверей караулить. Нельзя, дескать, нарушать священных традиций и семейных устоев и восстанавливать против себя мусульман в военное время.
Перевел мне Савельич последние пункты и я ахнул. Ведь это же зарез! Я говорю ему: — Переведи, пожалуйста, этому барану, что негде нам такой бабы взять. Не согласен с этим пунктом. Я сам в ханский институт полезу. Не испорчу же я его девочек, некогда будет.
А он мне руку стиснул и шипит: — Молчи, баба десятое дело. Кивай башкой и говори: «иес сер, вери гут».
Ну, сказал я «иес» и англичанин мне «иес». А потом он в буфет полез. Достал коньяк, бисквиты, фрукты. Выпили, пожевали и простились. Бумажку, все же, хитрец, сразу не выдал, а сказал, что в запечатанном конверте пришлет накануне обыска.
В дороге я у Савельича допытывался: откуда он такую бабу выкопает?
А Савельич шуточками да недомолвками отделывается: дескать — подожди, узнаешь.
Еще одно обстоятельство нас смущало. Как всю эту затею от Сереги скрыть? Все же он командир дивизиона и ничего не знает. Неловко это. А расскажи ему, — он первый полетит свою кралю отбивать.
К счастью, выручил случай. Сначала он чуть было всего плана не сорвал, а потом все по-хорошему устроилось. Приезжаем домой, это уже 30 декабря было, видим — сборы. Казаки туда-сюда мотаются, кузница работает, коней на зимние подковы перековывают. В чем дело?
Встречает нас Кудашенко и заявляет:
— Поздравляю с походом, господа офицеры. А тебя, Савельич, с георгиевским крестом и производством в прапора. Вынимай из чемодана серебряные погоны с гвоздиком и сядем за стол это дело вспрыснуть.
Оказалось, пришел от генерала Баратова приказ: «Сводному дивизиону с 3-й Забайкальской казачьей батареей выступить в направлении Килишинского перевала на соединение с главными силами, для поимки разбойного курдского князя Хассура. Оставить в Гюльпашане взвод забайкальцев».
И, можете себе представить, какая с Сережкой метаморфоза приключилась. Сидит, выпивает, закусывает, веселый, оживленный. И не пьянеет… А нас поучает: «вы, дескать, особенно на спиртуозы не налегайте, а пойдите по сотням, распорядитесь, чтобы у меня к утру все было в порядке. Я уже обо всем в главных чертах позаботился.
И о своей Нине — ни звука. Будто ее вообще и не было на свете.
Прошли мы после обеда с Савельичем в сотню, носы повесив. Как же быть с нашим планом, ежели завтра и поход отправляться? Чорт его знает, на сколько дней он затянется, а в это время Абдурахман отправит нашу красавицу в турецкую неволю.
К вечеру мы порешили так: я скажусь больным, а Савельич, как десятая спица ко мне привяжется. Пусть Сережа обижается, чорт с ним.
Так ему и заявили. Сначала он обозлился.
— Не офицеры вы, а бабы. Посажу я вас обоих под арест за уклонение от службы.
Тут не выдержало мое сердце и ляпнул я напрямки.
— Ты, Сергей, нас не обижай. Д руг ты или нет? Болезнь моя — ерунда. И Савельича мне как няньки, тоже не надо. Только есть у нас одна причина именно сейчас дома остаться. Можем мы и через пару дней к отряду присоединиться. А прикажешь, — и сейчас поедем.
Понял он тогда, пожал нам руки и сказал:
— Простите ребята. Я погорячился. Оставайтесь. Делайте свое дело, а как справитесь, сыпьте вдогонку на соединение. Я вам для связи посыльных буду присылать. И больше ничего не спросил.
Чуть свет — 31 декабря — дивизион выступил в поход, а в полдень пришел запечатанный конверт от майора Хелли. Через час прискакал Ахметка на своем буланом Тоже крепко держал слово человек. Заперлись мы втроем в комнату, пьем, и закусываем и совет держим. Я опять за свое: где бабу взять для обыска? Савельич с Ахметкой чокается, подмигивает ему и говорит:
— Как где. А ты будешь бабой.
— Это почему, какая я тебе баба.
Смотрю и Ахметка зубы скалит, башкой кивает. Якши, мол, якши.
Тут Савельич мне пояснил: «фигура у тебя стройная, талия такая, любая курдянка позавидует. Наденем на тебя шальвары и антари, морду подрумяним и чадрой прикроем. Ахметку казаком нарядим, чтобы тебя у дверей караулил. А он под шумок с тобой вместе прошмыгнет. Ему ханские хоромы знакомы. Пока я буду Абдурахману зубы заговаривать, вы все дело в лучшем виде и обтяпаете. Записочку, что Кудашенко написал, Нина получила, старуха предупреждена и сторублевкой смазана — остается только действовать. Дом с четырех сторон для виду оцепим, а уж вы внутри орудуйте с Ахметкой по собственному усмотрению. А я постараюсь Абдурахмана в его кабинете подольше задержать. Для Нины узелочек с казачьей формой принесите. Шинелку, шальвары и папаху. У ворот наши будут. А ежели кто посторонний, так можно при случае и в зубы. Там уже стесняться некогда будет.
Ахметка нам план дома расписал. Наметили мы кроки и стали к походу приготовляться.
В 9 ч. вечера начался маскарад. Снарядили меня, как невесту к венцу. Савельич грим наводил, Ахметка учил, как ходить надо и чадру носить. В 10 — Галданов коней подседлал. Накинул я сверх моего одеяния бурку и папаху, захватил узелок с формой для Нины и понесли мы с Ахметкой прямо к ханскому дому. Еду, а у самого сердце екает, все мне казалось, что план наш сорвется.
Подъехали к дому, спешились. Ночь темная. Только кирпичная стена высоченная белеется. Через несколько минут должен и Савельич со взводом прибыть. А мы с Ахметкой заранее приехали, чтобы казаки моего маскарада не узнали. Все-таки неловко: командир сотни бабой переодетый. Посмотрел я на забор и подумал. Ежели придется через него сигать, так вспотеешь, руки-ноги обдерешь. Завели мы коней на восточную окраину, обошли кругом. Во всех окнах темнота, только у Абдурахмана в кабинете освещено, да с правой стороны, в женской половине, огонечек мерцает. Не иначе, как Нина, наша голубушка, сидит и ждет своего избавителя.
С полчаса походили, покурили. Кругом ни души. Наконец, слышим наши по дороге топают. Впереди Савельич, в бурку закутанный, за ними подхорунжий Подшивалов, сзади взвод. Оцепили весь дом. У ворот остались Савельич, два казака, Подшивалов и мы с Ахметкой. Начали в ворота молотить. Минут с десять барабанили. Наконец, вдалеке звякают засовы. Потом вторые, третьи, четвертые. Прямо как в сказке. Туфли по двору зашлепали. Человек с фонарем высунулся и пролаял что-то по-персидски. Савельич ему строго ответил и он моментально скрылся.
Минут через пять вернулся еще с двумя. Открыли ворота, опять залопотали, теперь уже все трое. Повели нас через все ворота к главному входу.
Все в точности, как Ахметка в своем плане расписывал. Видим в главном зале лампы зажжены. Вошли мы в зал и столпились кучей. Я за колонну спрятался, чтобы казаки не увидели. Хотя и был я чадрой закрыт, а казалось, что все на меня смотрят. Провожатые наши куда-то скрылись, наверное пошли за ханом. Наконец, с левой стороны дверь отворилась. Ну, думаю, сейчас разбойничья рожа появиться. Не видали мы никогда Абдурахмана и по всяким небылицам, которые про него плели, представляли его этаким разбойником. И, вдруг, выходит маленький сухонький старичок, в халате, тюбетейке и туфлях на босу ногу. Бородка клинышком, лицо благообразное и даже симпатичное.
Савельич моментально к нему.
— Сейлям аллейкюм и все прочее.
Вижу я старичок улыбнулся приятной такой улыбкой и совершенно спокойно, на чистейшем русском языке, отвечает:
— Тут, очевидно, недоразумение. Никаких оснований для обыска я не вижу. Дайте, пожалуйста, ордер.
Взял у Савельича, не спеша, конверт распечатал, пробежал глазами.
— Да, — говорит, — все точно. Ну, что ж. Я хотя и совершенно мирный гражданин, но ваше право, право сильного. С чего будете начинать?
Меня от стыда прямо в жар бросило. Вот, думаю, оскандалились.
Вижу и Савельич приуныл немножко. Но отступать было поздно, иначе еще хуже получится. Савельич быстро подтянулся.
— Мы, говорит, — с вашего разрешения сделаем так: мужскую половину вы нам сами покажете, а женскую пусть покажет кто-нибудь из ваших служанок: вы не беспокойтесь, сами туда не пойдем. У нас для этого женщина с собою захвачена.
Тут Савельич галантно расшаркался и прибавил:
— Вы уж извините за беспокойство. Мы солдаты и должны исполнять наш неприятный долг. Поверьте, что и нам никакого удовольствия не доставляет по чужим домам лазить. Да к тому же у нас и Новый год наступает.
Старичок пожал плечами и в ладошки захлопал. Появились слуги. Сказал он им что-то по-персидски, а потом Савельичу по-русски:
— Пусть ваши люди подождут здесь в зале, а вас, г-н офицер, прошу пожаловать ко мне в кабинет. Женщине вашей моя управительница все спальни покажет.
Пошли они с Савельичем в левые аппартаменты и дверь закрыли. Казаки мои кисеты повытаскивали, козьи ножки скрутили и махорку затянули. Дым пошел смрадный. Хотел я на них прикрикнуть, да во время спохватился, что на мне бабий наряд. А самому курить смертельно хочется. Но, нет, думаю, держись. Кто его знает, курят ихние бабы или нет. Да и чадра мешает.
Наконец открылись правые двери. Смотрю, вылезает из них наша старая карга, знаком меня подзывает. Я к ней, а Ахметка, казаком переодетый, за мной. Иду, а самому кажется, что все на меня смотрят и видят, что мужчина, а не баба. Пропустила она меня в двери, а Ахметке дорогу загородила. Так он и остался с носом. Думал я, что еще какой-нибудь евнух появиться с кривым ятаганом и потихонечку браунинг в карманах шальвар пощупал. Но ничего этого не случилось. Провела меня старуха через ханскую опочивальню, — богатая комната, вся в коврах, кровать с балдахином, подушки. Потом попали мы в полутемный коридор. Ну, думаю, теперь надо не зевать, а действовать. Приподнял я чадру, осмотрелся кругом, нет ли посторонних и говорю:
— Ну, старуха, веди меня прямо к Нине, ничего больше не показывай.
А она от меня шарахнется, как от зачумленного
— О, господин, прямо ужас, что вы такое делаете. Ведь это же разбой! Барышни мои так с вами шутили, а вы всерьез подумали.
Ну, думаю, это она мне зубы заговаривает.
— Врешь, — говорю, — плохие теперь шутки. Раз уж сюда я попал, то дело кончено.
Заохала, она, заахала, а все же повела. Пришли в самый конец коридора, в дверь, какую-то постучали. Слышу, женский голос отзывается. Затрепетало тут мое сердце, как овечий хвост. Тут она наша красавица. Старуха в двери шмыг. Нет, думаю, постой, сейчас ты удерешь и гвалт поднимешь. Нажал я плечиком на дверь и тоже за ней вслед. Вошел и остолбенел. Думал увидеть эдакое ультра восточное, как покои шемаханской царицы, а попал словно в будуар петербургской дамы. Кроватка девичья со стеганным одеяльцем, туалет модный, трехстворчатый. Пианино. Стоячая лампочка с розовым абажуром. В глубине — овальная ниша, ширмой прикрытая и никого нету. Вдруг слышу голос:
Одну минуточку, я сейчас.
И выходит из-за ширмочки что-то неземное, воздушное, в легкой ткани. Лицо воистину ангельское и совсем не брюнетка, как я того ожидал, а шатенка, почти блондинка.
— Нина! Я вас напугал? Простите. А сам шарю по своим бабьим шальварам, записку проклятую ищу. А она в моих бриджах осталась.
Посмотрела она на меня, да как расхохочется.
— Отчаянный вы народ, казаки!
Меня этот смех немножечко обидел.
— Нина, — говорю, — каждая минута дорога. Сейчас могут сюда прийти. Мой друг поручил мне немедленно увезти вас отсюда. Собирайтесь.
Тут старуха проклятая опять вылезла откуда-то и заохала, запричитала, словно рязанская баба. Но Нина, ей что-то на ухо шепнула и она успокоилась. После этого красавица моя стала серьезнее.
— Ну, рыцарь, как же мы побежим?
— Вы, говорю, в казачье платье переоденьтесь и быстро через зал на двор. А я за вами. А там на коня и айда.
Сказал, а сам вспомнил, что узелок то с платьем у ворот остался. Ох и осел же! Как тут быть?
Объяснил я ей в чем дело.
— Это, — говорит, хуже. В своем — ни в чем не могу выйти. Сразу заметят.
Тогда я решился на отчаянную штуку.
— Знаете, что Ниночка. Надевайте вы мой наряд. Для вас и для своего друга я на все готов. Я за ширмой разденусь, вы наряжайтесь и бегите на двор. Казаки вас не остановят. А я уж как-нибудь проберусь. У ворот оденусь и поедем.
Так и порешили. Полез я за ширму, скинул с себя все и остался, извините, в одних подштанниках.
Ниночка тоже долго не копалась. Снарядилась и побежала. Остался я за ширмой, стою, как болван и думаю: что же делать. Хоть бы Ахметка проклятый с узелком появился. Вдруг гляжу — бурка в углу висит. Вот оно мое спасение! — Накинул я ее и в двери. Темно и никого. Понесся я быстро коридором, пролетел через абдурхамановскую спальню и выглянул в зал. Гляжу в нем никого. Неужели же все смылись? Не может быть. Наверное, Савельич еще в кабинете с ханом разговаривает. Прошмыгнул я во двор к внутренним воротам. Вижу — фигура. Подшивалов. Он меня за бурку.
— Стой!
— Пусти, — говорю, — это я.
— Ваше высокоблагородие, вы здесь?
— Да, да, после объясню. Где Савельев?
— А они еще у Абдурхманки в кабинете сидят, чай пьют. А меня послали сюда караулить.
— А женщина проходила?
— Так точно. Прошла одна. Кажись та, что обыск делала.
— Ну, хорошо. Я сейчас пройду на улицу. А ты маленько обожди и эдак через четверть часика доложи его благородию, что все в порядке. Пусть немного погодя выезжают. Понял?
— Так точно. Слушаюсь.
Полетел я стремглав по двору, чуть в бассейн не угодил. Подошел к последним воротам. Смотрю, опять кто-то караулит. Поставили они тут караулы на мою голову. А я только в бурке, а под ней кальсоны. Вот оказия!
К счастью, это Ахметка оказался.
— Куда же ты пропал, еловая голова.
— А ты чего ругаешься. Ты же узелок с одеждой у ворот забыл, я за ними и побежал, а когда вернулся, вижу у ворот ваш казак стоит, Пошивайла. А он бы меня не пропустил, подумал бы, что я с ханом заодно. Понимаешь.
— А где Нина?
— А там, за воротами.
— Ну, давай узелок.
Оделся я быстренько, вышел за ворота, отыскал Нину. А ночь холодная, зазябла она у меня бедняжечка. Привел Ахметка коней, вскочил я на свою рыжую «Фатьму», взял Нину поперек седла и понес карьером к дому.
Ахметка едва за мной поспевал. Еду и чувствую, что девочка моя не каменных устоев. К жениху нареченному едет, а ко мне прижимается. У меня тоже эдакое томление в сердце. Такую, можно сказать, красоту везу.
Ну, нет, думаю, не поддамся соблазну, я друга своего никогда не надую!
Доскакали мы до дому мигом. Снес я Нину в квартиру на руках, Галданова поднял, велел ужин приготовить. Нину в свою койку уложил, напоил ее чаем, коньяку заставил выпить. Хлопочу около нее, а у самого сердце неспокойно. А вдруг старик спохватится и поднимет праздничный трезвон? А девочка отогрелась, глазками в меня постреливает, все ей нипочем. Забавное, мол, приключение. И все норовит за меня зацепиться. То головку на плечо положит, то за руку возьмет, то словно обнять хочет. Бросало меня от этого и в жар и в холод. Сами понимаете не сто лет мне было, а всего двадцать шесть.
Вздохнул я свободно, когда, наконец, Савельич появился.
Справляюсь я потихоньку:
— Ну, как, друже, не поднял старик детского крика?
— Нет, ничего, все спокойно.
— Обиделся?
— Может и обиделся, но виду не показал. Мы с ним друзьями расстались. В гости звал, Фирдусси в подлиннике читать. Культурнейший человек.
Сели мы за стол и вспомнили, что Новый год наступил. Чокнулись.
Савельич тост произнес в честь жениха и невесты. Нина нас всех очаровала. Даже Галданов топал около нее эдаким рождественским гусем и улыбался во всю свою бурятскую тарелку.
Перед самым рассветом, только мы уже на покой собрались — слышим на улице конский топот. Что за оказия? Уж не погоня ли за Ниной?
Выскочили мы в прихожую. Смотрим — дверь открывается и Серега на пороге.
— Что случилось?
— Отставили поход. Хассура войсковой старшина Семенов у Килишина поймал и разнес в пух и дребезги. Чорт его побрал этого разбойника. Зря съездили. Ребята, жрать хочу.
Тут я его в сторону отвел и шепчу.
— Не ходи, Серега, в столовую. Пойди к себе, помойся и переоденься. Мы тебе сюрприз приготовили.
Пошел он в порядок себя приводить, а я руки потираю. Вот-то будет радостная встреча двух влюбленных. А самого точно будто в сердце что-то кольнуло. Надо признаться, что сам я тогда голову потерял.
Опять стол накрыли, надо же было Сережку накормить. Бутылки поставили. Все равно уж спать не придется. На то и Новый год. Наконец и жених появился. В новой черкеске, гозыри золотыми цепочками позвякивают, кинжал серебряный. Картинка! Вошел, поклонился с порога и эдак церемонно подходит к Нине.
Вижу я, что что-то не в порядке.
— Что ж, — говорю, — за холодная встреча. Тут все люди свои. Обними, друг, свою невесту. Зря мы, что ли старались.
А он смотрит на меня и серьезно отвечает:
— Обнять прекрасную девушку всегда приятно, но, к сожалению, ты меня еще даже не представил. Не имею чести быть знакомым.
А она покраснела и руками лицо закрыла. Что такое?
— Ты с ума сошел, Сергей, что ж ты Нины не узнал?
— Это же не Нина, дружище.
Я к ней. Она в слезы.
— Нина, — говорит, — уехала. А я ее сестра, Людмила.
Тут Сергей всполошился:
— Увезли, в Турцию? Продали?
— Как так продали? Что вы с ума сошли? Разве дядюшка может это допустить?
— Какой дядюшка?
— Да наш дядюшка, хан Абдурахман.
— Ничего не понимаю. Почему же Нина спасти ее просила?
— А просто пошутила. Глупо, конечно. Ее это забавляло. Не думала она, что таких романтиков встретит. Я теперь жалею, что она уехала. Хотя, впрочем, опасно…
— Что опасно? Разве мы разбойники?
— Да не потому. Боюсь, что влюбилась бы…
— Ну и что же?
— У нее жених в Тифлисе, грузинский князь. Очень ревнивый.
— Да, разве вы из Тифлиса?
— Ну, конечно, мы там и гимназию кончили.
Тут я вмешался.
— Знаете, милая барышня. К сожалению, не знаком с вашей сестрицей. А если бы был знаком, то и всыпал бы я ей двадцать пять горячих за такие шутки. А, кроме того, почему вы мне сегодня ничего не сказали, когда я к вам ворвался. Я же вас Ниной называл, а вы этого не отрицали. Кто же по-нашему больше романтик? Ведь, если бы вы мне это объяснили, то никакой истории бы не было. А теперь что? Скандал. Вам то может быть ничего, ну розги или в угол поставят. А нам каково?
— Не беспокойтесь. С дядюшкой я сама улажу. Он у нас добрый. Это вы его только разбойником сделали, продающим своих собственных племянниц в Турцию. Вот он будет смеяться, когда все это узнает.
— Ну, ладно, будем надеяться, что дядюшка простит и нас тоже. Только все же почему вы сразу не сказали, что вы не Нина?
— А это мой секрет. Может быть я …
А что может быть, так я и не мог добиться.
Само собой разумеется, что в ту ночь мы так и не спали. И как-то не думалось ни о каких неприятностях. Правда, выпито было порядочно, хмель в голове шумел и все было нипочем.
Первый, как всегда, протрезвел Кудашенко:
— Знаете, ребята, а дело то все-таки неладно. Хватится, старик нашей Людмилочки. Догадается какой ее Руслан похитил.
Тут состоялся семейный совет и решили так. Людмилу под почетным конвоем довезти до дома. А самим часам к двум, протрезвев и опохмелившись, явиться к дядюшке с визитом и еще раз извиниться за беспокойство. Авось все обойдется. По правде, мы немного приуныли. Налетели на почтенного человека ночью, вытащили его из постели, племянницу своровали. Поганое дело! А Людмила нас успокаивает.
— Все, — говорит, — пустяки. Седлайте коня, я поеду и все улажу. Вы меня проводите?
Провожу ли? Я для нее тогда готов был один на Килишинский перевал к Хассуру ехать, не только что до дома проводить.
Проводил я ее до дома, посмотрел, как она, кивнув мне головкой, в воротах скрылась. Оказались они открытыми и никакой в них таинственности больше не было.
А в два часа приехали мы втроем с визитом. Чувствовали себя не совсем приятно. То ли похмелье еще не прошло, то ли совестно перед стариком было. Но все наши опасения оказались напрасными. Принял нас Абдурахман очень радушно и к столу пригласил. Людмилочка тоже за столом присутствовала. Старик при этом заметил:
— Вы не удивляйтесь. Правда, по нашим законам и не полагается женщине при посторонних быть, но мои племянницы христианки, они в русском духе воспитаны. Попробуйте их в чадру закутать. Так, разве, шутки ради, наденут, чтобы молодых людей смущать.
А потом, подливая мне вина, прибавил:
— Скажите, есаул, что вы вчера в моем гареме видели?
И сам улыбается… Я готов был сквозь землю провалиться.
А Людмилочка мне через стол сигнализирует. Я посмотрел на нее и отвечаю:
— Нашел там одну жемчужину.
— И похитили? А вы знаете, что с подобными похитителями делают?
— Казнят?
— Эх, молодой человек. Казнь, это один момент, временное болевое ощущение, минутное физическое неудобство. С похитителями таких жемчужин поступают гораздо хуже. Их… женят… на жемчужине…
Вон он куда старик загнул. Что ж мне по-вашему оставалось делать?
Я отвечаю:
— А если жемчужина не согласится?
Тут вмешалась Людмила:
— Жемчужина вчера сама сказала…
Запнулась и покраснела. Понял я теперь о чем она вчера не договорила.
Тут поднялся Серега и сверкая белой черкеской, рубанул, по казачьи:
— Записал, ты, дружище, в женихи меня. И невесту как будто бы для меня похищал. А теперь сам женихом сделался. И поделом тебе. Поздравляю!
Так окончилось наше новогоднее приключение в «гареме».
А потом Сережа у грузинского князя Нину отбил и мы с ним родственниками стали. Но это уже другая история.