А.С.
Сегодня, накануне Троицы, все идут домой с березками. Я тоже захватил по дороге одну и бережно несу ее, вдыхая острую свежесть только что распустившихся клейких листочков.
Она невольно настраивает меня на несколько сентиментальный и меланхолический лад, совершенно не соответствующий моему возрасту стареющего и знающего цену жизни циника.
«Я давно ироничен, циничен, издерган, не верю
Ни в кого, ни во что, — ни в людей, ни в божественный свет.
Я давно и без слез хороню за потерей потерю,
Я забыл все слова, кроме очень короткого “нет”»…
Сегодня мне чужды эти когда-то искренне вырвавшиеся строки. В клейкой свежести березовых листьев есть что-то заставляющее забывать о действительности: седеющей голове, неудачно сложившейся жизни и о том, что все прожитые годы можно было бы использовать более целесообразно. Иметь, скажем, какой-то свой угол, семью, а не разбросанных по всему земному шару бывших жен, от которых не осталось даже выгоревших на солнце карточек.
Впрочем, я не могу сейчас считать себя вполне одиноким. Дома меня ждет женщина, не ставшая, правда, моей женой, но и не настолько далекая, чтобы я мог считать ее совершенно чужою.
За три года совместной жизни мы даже привязались друг к другу, как могут быть привязаны цепная собака; и будка, около которой она сидит.
Она не очень молода, но достаточно хорошо сохранилась для того, чтобы иметь, от времени до времени поклонников, пленяющихся ее искусственно деланной детскостью. Она добра, великодушна, женственно-обаятельна и упряма настолько, что убедить ее в чем-нибудь так же трудно, как сдвинуть с места гранитную скалу. Нужно взрывать динамитом.
Она вся соткана из совершенно непримиримых противоречий, в которых щепетильность, аккуратность, доходящая до абсурда, до собирания пылинок с пола находятся в резкой дисгармонии с абсолютной неспособностью к логическому мышлению. Всякий разумный довод при плохом настроении вызывает у нее гневную, истерическую вспышку, а в хорошем — шутливую, ласковую отговорку, после которой остается только развести руками, погладить головку с упрямо вздернутым хохолком и отойти с твердым намерением навсегда отказаться от подобных попыток.
Ее поклонники приводят меня в тихое бешенство. И еще больше я злюсь от того, что она искренне объясняет это мое состояние — ревностью. Но это совсем не так. Меня раздражает то, что в ней их привлекает все нарочитое, деланное несвойственное ее настоящей сущности. Эта ненужная игра в капризного ребенка, смешная в ее возрасте, жеманное кокетство, истерическая надуманная оживленность и искусственный смех могут притягивать только тупых и ограниченных людей, неспособных проникнуть немножко дальше внешней человеческой оболочки.
Но я хорошо знаю, что в глубине, под этой маской, запрятано чудесное; много и больно страдавшее человеческое сердце. Сердце, убитое неверием.
В моем представлении возникает одинокая, беспомощная женщина, уходящая зимой из собственного имения на станцию. Она не может оставаться, там, где ей не верит самый близкий человек. Это страшная вещь! Правда, в которую не верят, так легко претворяется в ложь.
Дальше — скитание по чужим людям, враждебный город, борьба за кусок хлеба и печать отверженности на лице.
Я вижу идущую по улице маленькую, больную и гордую женщину. Она не ела несколько дней, но не может сознаться в этом своим знакомым. У нее звон в ушах и противная свинцовая тяжесть во всем теле. Еще секунда, и она упадет в обморок тут же на улице… Но нет… это ничего. Надо только собраться с силами, прислониться к дому… и все пройдет. Ее только что приглашали к обеду… — Ну, нет, благодарю вас… Я уже обедала…
Это смешно! Кто же нынче не обедает в этом благополучном сытом городе?
И ведь то были знакомые, гостившие когда-то в их имении. Могут ли они представить себе, Что-нибудь подобное после виденного там богатства?
Я вижу ее, полуослепшую от удара и нервного потрясения, с темной повязкой на глазах. И еще и еще многое, о чем лучше никогда не вспоминать.
— Нет, мне не надо ее масок. Долой их! И когда у нас возникают размолвки, когда она бросает мне в лицо резкие слова осуждения, или с деланным спокойствием говорит о том, что я ей безразличен, чужд и даже враждебен, мне хочется сказать:
— Милая, мне не нужно твоего внешнего притворства, ни игры в девочку, ни жеманного кокетства. Пусть ими увлекаются другие, которых можно обмануть. Снимем маски, и ты увидишь, что я, как нянька, баюкаю твое усталое и больное сердце.
Но я ничего не говорю. Я знаю, что все слова разобьются о неприступную стену гордости и упрямства. А ночью она будет долго плакать в темноте, запершись в своей комнате и убеждая себя в том, что я черствый эгоист и совершенно ее не понимаю.
Но сегодня канун Троицы. И мне не хочется забивать себе голову печальными размышлениями. Сегодня у меня памятный день. Я захожу в цветочный магазин и, внутренне чуть подсмеиваясь над собою, покупаю алую розу. Только одну. Это моя маленькая тайна…
Мне немного стыдно ловить на себе насмешливый взгляд продавщицы, непременно думающей, что роза эта предназначена какой-нибудь даме сердца. Бог с ней. Пусть думает, что хочет. А мои мысли далёки от этого.
…Конец прошлой войны… Этот же самый город… Понтонный мост и четкое цоканье копыт по деревянному настилу…
Я верхом на темно-гнедой красавице «Астре». Мне двадцать лет, но в прошлом у меня два с половиной года войны, три ранения и тусклое серебро погон на детских, хрупких плечах. Обветренное загорелое лицо забинтовано «гиппократовой шапкой» — после удара венгерской саблей, едва не снесшего мне головы… За мной — сотня… Это звучит слишком громко и гордо для … восемнадцати человек, оставшихся из 120 после двенадцатидневного блуждания в неприятельском тылу.
На нас никто не смотрит. Публика равнодушно проходит мимо. Может быть, потому, что война уже всем надоела. А, может быть… Мое сердце сжимается от боли и я чувствую, как беленький эмалевый крестик давит мне грудь… Может быть, потому, что мы отступаем… Никому нет дела до наших потерь, ранений и жертвенности. Отступающие не вызывают симпатии…
И вдруг у самого конца настила, уже на камнях мостовой, я вижу девушку в голубом платье. У нее огненно рыжие волосы, как на картинах Тициана. Оки прекрасны, точно колеблемое ветром далекое зарево пожара. Она еще подросток, у нее чистое свежее лицо и внимательные широко раскрытые голубые глаза. В ее руках алая роза.
Я отвожу глаза и хочу проехать мимо этого огненно-голубого видения и вдруг чувствую, как что-то яркое, подброшенное вверх, падает на мою левую руку с поводом.
Это — роза, которую держала девушка с тициановскими волосами. Я едва успеваю поймать ее свободной правой рукой.
Мое сердце наполняется благодарностью и нежностью к этой милой девушке. Мне дорог ее привет. Я вижу, как ее лицо покрывается краской внезапного смущения, когда я, остановив лошадь, бережно прижимаю к губам драгоценный подарок.
И внезапно мне приходит в голову жестокая мысль: ведь мы же отступаем! Мы недавно после упорных боев оставили Митаву и, наверное, скоро оставим и этот город и вместе с ним чудесную девушку, подарившую мне алую розу. Краска стыда покрывает мое лицо. Мне кажется, что она проходит насквозь через бронзовую кожу и белый бинт, которым я перевязан.
Разве я заслужил эту розу? Цветы дарят победителям, входящим в завоеванный город, а не отступающим.
Резким движением я срываю с груди эмалевый крестик и бросаю его к ногам растерявшейся смущенной девушки.
В тот момент мне кажется, что я не имею права, недостоин его носить…
Пришпорив «Астру», я съезжаю с моста и, не оглядываясь назад, рысью еду направо по набережной…
Я иду домой, грустно улыбаясь воспоминаниям, сжимая в руках купленную розу. Она вызывает в моем воображении ласковую девушку у моста. Мои мысли сейчас так далеки от ждущей меня дома женщины. Конечно, я отдам ей эту розу. Но я никогда не рассказывал ей этой истории. Это мое, личное. Пусть нас связывают, какие угодно отношения, но есть уголки, в которые нельзя пускать даже самых близких.
Я не сомневаюсь в том, что и у нее есть подобные же воспоминания. Я хорошо знаю, что иногда, в грустные минуты, она достает из своего секретера маленькую шкатулку, в которой хранятся какие-то былые сувениры.
Однажды, в раздражении, она кинула мне резкую фразу о том, что только один человек на всю жизнь запечатлелся в ее памяти, когда ей было пятнадцать лет, и воспоминания о нем не могут стереть никакие другие люди, как бы она их не любила.
— Если б я только могла его встретить!
Она произнесла эту фразу с поразившей меня искренностью, так непохожей на ее обычные разговоры.
Я от души посочувствовал ей. Если б я мог встретить девушку с огненными волосами!
Сегодня мне почему-то особенно грустно.
Может быть потому, что накануне меня опять раздразнил ее очередной туполобый поклонник. Мне кажется, что я сейчас способен открыть свою маленькую тайну. Так хочется поделиться ею с кем-то близким.
С этими мыслями я поднимаюсь по лестнице и открываю дверь квартиры.
Что это? В прихожей горит свет. Она собирается, уходит и надевает пальто, поданное ей гостем.
— А мы идем в театр, — обращается она ко мне с деланно-приветливой безразличной. вежливостью.
Господи! Как я ненавижу этот изысканный тон, которым она говорит со мной в присутствии посторонних. Сдерживаюсь и с каменным лицом, вежливо раскланиваясь, прохожу мимо.
Желание поделиться с кем-то моими воспоминаниями быстро угасает. Здесь мне не с кем делиться…
Оставшись один, я погружаюсь в раздумье. В сущности, что мешает мне расстаться с домом, в котором порой я так остро чувствую себя лишним? Я знаю, что понять меня до конца могла бы только та девочка в голубом платье, кинувшая мне, побежденному, розу.
Нет, я не могу больше, я уйду…
Я открываю ее секретер. Первый раз в жизни я делаю это без спроса. Но ведь я не возьму ничего чужого. Я только положу в маленькую шкатулочку ненужный мне теперь цветок. Кому же больше мне его отдать? Не существующей девочке в голубом платье? Где она и что с нею? Может быть, ее и не было никогда и она только плод моего воображения?
Я поднимаю крышку шкатулки… Я не любопытен, мне не надо знать чужих тайн… Но моя рука, кладущая туда розу, невольно натыкается на твердый металлический предмет. Он мне странно знаком на ощупь… Я вынимаю его.
…Боже мой! Беленький эмалевый крестик… Мой и ее… Крест нашей жизни.
Я тихо целую его и кладу обратно… Пусть они лежат рядом — два не узнавших друг друга воспоминания: Роза и Крест.
Я мысленно сливаю их в одно объединяющее понятие: розовый крест. Это — обнимающие и отталкивающие меня розовые руки, сгоревшая, не оправдавшая себя нежность…То, от чего нужно уйти.