В маленьком домике лесного кордона все спали. Под горой рокотала река, ворочала тяжелые камни. Вдруг сквозь гул послышались голоса, понукавшие лошадей:
— Нн-о! Но-о, Гнедой! Айда! Э-э-эй!
Тяжелая подвода въехала на крутой подъем, дотащилась до кордона и стала.
Лошади, опустив головы, шумно дышали.
Отец обошел домик и кнутовищем постучал в окошко.
— Сейчас открою! — крикнула из комнаты мама.
Пока она одевалась, отец и его товарищ, Федот Иванович, отвязали что-то лежавшее врастяжку на телеге, осторожно положили на землю и стали распутывать веревки.
Соскучившийся по дому Гнедой нетерпеливо толкал носом запертые ворота.
Наконец они распахнулись. Телега въехала во двор и остановилась у сарая.
— Что вы так долго не возвращались? — спрашивала мама, помогая убирать поклажу. — Я думала, уж не случилось ли чего.
— Как же, случилось. Задержались на два дня. Зато, смотри, кого привезли. Это ребятам в подарок.
И они показали на что-то, в темноте похожее на теленка.
— Батюшки! Да где же вы его поймали? Довезли-то как, такого маленького? Ну, давайте его сюда, в сарайчик. А кормить его не надо? Может, он есть хочет?
— Нет, сейчас он не станет есть — растрясло его слишком. Пускай он лучше отдохнет, а завтра дадим ему молока.
Отец уложил «подарок» на солому, укутал его попоной и припер дверь сарайчика большим камнем.
— А ты куда? Пошел отсюда, дурень! — прикрикнул он на лохматого дворового пса Майлика.
Майлик давно уже из кожи лез, чтобы только обратить на себя внимание. Едва под горой послышались голоса, он помчался встречать. Он расцеловал в морды Гнедого и Машку, облизал хозяйские сапоги, облетел волчком, крепко поджав хвост и закинув голову, весь двор — словом, никак не мог выразить своей радости и любви к приезжим.
А когда отец привалил к сарайчику камень, Майлик с готовностью охватил его лапами и силился откатить на прежнее место.
— Одурел от радости, — засмеялся отец. — А может, он и правда хочет забраться в сарайчик? Задушит еще малыша.
— Нет, это он так, помогает. Пошел, пошел, Майлик! Не суйся, куда не спрашивают.
Все поднялись на крыльцо и вошли в дом. Разбудили Соню и меня.
Мы сбегали с ведерком к реке.
На крыльце зашумел самовар. Мама стала жарить лепешки. За чаем отец рассказал, как «подарок» остался один в лесу, возле убитой кем-то матери.
— Ведь вот какой народ подлый! Знают, что весной у них маленькие, что нельзя в это время охотиться на них. Нет, все-таки стреляют. Убили вот у него мать, а он и толчется вокруг нее. Да и правда, куда же ему такому деваться? А убивать тоже жалко. Ну, вот мы и решили с Федотом Ивановичем взять его с собой. Пускай растет с ребятами.
Мама очень это одобрила.
Ей с первого взгляда понравился маленький «подарок», и она сразу же стала его верной защитницей.
Юля и Наташа тоже проснулись. Услыхали, что отец с матерью говорят про какой-то «подарок», и повысовывали из-за двери свои заспанные рожицы.
— Мама, — басом спросила Наташа, — а есть его можно, этот подарок?
— Нет, — ответила ей Юля, — он живой.
— Мама, а он кто такой?
— Мама, это нам, что ли, привезли? А ну-ка, где он, где он, мама?
— Спите, спите! — строго прикрикнула мать. — Завтра увидите.
Ничего не поделаешь, пришлось дожидаться завтра.
Мама проснулась рано, чуть только забрезжил свет. Встала, разбудила Соню и меня, и мы все вышли во двор.
Лошади всю ночь стояли на выстойке без корма. Они успели уже высохнуть от пота и были голодны. Увидев нас, они тихонько заржали.
Мы сняли с них сбрую и погнали вниз к реке. Они напились, прибежали обратно во двор и, став у плетеной кормушки, принялись громко жевать.
Соня подоила корову и выпустила ее за ворота. Корова отправилась в горы пастись.
А мама зашла в дом, отлила в ведерко парного молока и позвала младших сестер:
— Ну, вы, засони! Вставайте, пойдем нашего гостя угощать.
Юля мигом вскочила, накинула платье и башмаки и побежала за мамой.
Она вся дрожала не столько от утреннего холода, сколько от возбуждения.
Дверь сарайчика была открыта настежь, и Соня ласково говорила кому-то:
— Ну, ну, дурачок, будет тебе…
Рядом с ней на соломе стоял маленький олень и сосал ее пальцы.
Юля захлебнулась от восторга.
Она подсела на корточки к олененку и стала поглаживать его мордочку и ножки. Заглядывала ему в глаза и без конца задавала вопросы:
— Отчего у него такие тоненькие ножки? Сколько ему лет? А где его мать и отец? Он на телеге приехал? Смотрите, смотрите, как лижет руку! — Она растроганно засмеялась. — Проголодался, значит.
Мама дала ему палец и вместе с мордочкой малыша опустила руку в ведро. Олененок понял, засосал палец и стал тянуть молоко.
Он жадно глотал, захлебывался и фыркал, когда молоко попадало ему в ноздри.
Мы тихонько обсуждали все, что он делал:
— Смотри, как он ноги широко расставил. Это чтобы не упасть.
— А они все равно у него гнутся — вот-вот поломаются.
— Да нет, это он чтобы побольше влезло.
— А ведро как толкает! Как телята, когда сосут корову.
— Так что же это ему корова, что ли? Вот глупый!
Мы с Юлей затряслись от смеха. А Соня строго посмотрела на нас и сказала:
— Сами вы больно умные! Даже не знаете, кто это такой.
— Нет, знаем: олененок.
— Сами вы олененки! Это вовсе марал. Такой азиатский олень. Я про него все знаю, в Брэме прочитала.
После такого сообщения мы затихли и с уважением стали оглядывать этого «марала».
У него были длинные ножки с острыми копытцами, тоненькая шея и круглая широкая головка с большими, как лопухи, ушами. Он беспрестанно их встряхивал и шевелил ими. Глаза у него были, как крупные сливы, лоб широкий, а нос маленький, с раздувающимися ноздрями. Ростом он был с новорожденного жеребенка.
Мягкую, пушистую шкурку его так и тянуло погладить. По обе стороны спины на ней проглядывали белые пятнышки. Хвоста не было вовсе: так, коротенький толстый огрызок и вокруг него белое пятно, словно тут подвесили салфетку.
— Как его зовут, мама?
— Его зовут Мишка, — опять вылезла Соня. — Так назвали его вчера вечером, когда вы еще дрыхли.
Удивительно она любила выгружать свои знания: не успели мы опомниться, как она уже рассказала нам все о Мишке так, как будто она сама его поймала и привезла.
А Мишка тем временем выпил все молоко, нагнул ведерко, вытянул последние капли, забавно завертел своим огрызком-хвостом и начал толкать ведро головой.
От сильного толчка ведро выкатилось из сарая. Мишка вышел за ним, опять всунул в него голову и стал вертеться вокруг, возя его по двору.
Он надеялся, что ведро, как мать-олениха, если хорошенько боднуть, возьмет да и спустит еще молока.
На крылечко вышла коротышка Наташа. Она только что проснулась и хмуро оглядывала двор.
Там все еще гремел ведром Мишка.
Вдруг он взмахнул мордочкой и сразу всеми четырьмя ногами отскочил в сторону. Потом оглянулся вокруг, боком, боком подскочил к Майлику, нагнул перед ним голову и стал выбрыкивать какие-то диковинные прыжки.
Майлик встал, раскрыл глаза от удивления, поглядел на танцора, да как рявкнет: а-рр! Мишка так и взвился ракетой. Бросился к маме, спрятался за ее спину и, опасливо высунув голову в сторону Майлика, запищал: ик-ик-ик…
Ноздри у него раздулись, ушки насторожились, а бока так и ходили: он порывисто дышал от испуга.
Наташа залилась басистым хохотом и затопала ногами от восторга.
— Пищит, как кошка… А Майлик… Он как даст ему!
Когда вскипел самовар и мы все пошли в дом, Мишка полез на крыльцо вслед за нами. Пока пили чай, он, стуча своими копытцами, ходил по комнате и обнюхивал все, что попадалось ему на глаза. Совал мордочку в окна, под кровать, обнюхивал стоявшие на лавке крынки. Потом обошел вторую комнату и наконец, выбрав уютное местечко (как раз на пороге, у всех под ногами), опустился на колени и лег.
Рядом с ним на полу лежала бумажка. Мишка захватил ее губами и, громко шурша, принялся жевать.
Четырехлетняя Наташа долго и серьезно смотрела, как он ест бумагу. Потом решительно слезла со стула, взяла краюху хлеба и стала выколупывать мякиш. Соня подтолкнула меня в бок. Юля закрылась газетой, чтобы не показать, как ей смешно.
— Ты чего это? — спросила мама.
— Он голодный же, — мрачно ответила Наташа. — Смотри, бумагу ест.
— Да нет, это он просто так. Мы уже кормили его. Больше он не хочет.
— Нет, хочет. Раз бумажку ест, значит хочет.
Она подсела к Мишке и протянула ему корку. Он прожевал бумагу, а потом взял корку и так жадно захрумкал ее, как будто в самом деле не ел дня три.
Наташа просияла:
— Смотри, как ест! А ты сказала: не будет.
После чая мы играли за домом на лужайке, а Мишка остался с мамой и целый день ходил за ней хвостиком — то в чулан, то в сарай, то к печке, сложенной в углу двора.
А когда мама готовила обед, он смирно лежал около плиты и шевелил ушами.
Оставаться одному во дворе ему было неприятно, боязно и скучно.
Перебегая за мамой двор, Мишка сталкивался с Майликом. Он махал в его сторону головкой и сердито топал ножкой: старался показать, что не забыл утренней ссоры.
Майлик на все выразительно отвечал: арр-рр…
В полдень Мишка сильно проголодался и все время вертелся у мамы под ногами, нетерпеливо толкая ее головой в живот: давай молока, да и только. Должно быть, он вообразил, что она его мать и поэтому обязана кормить его.
Мама, смеясь, отмахивалась от него и поскорее приготовляла ему еду.
Когда она поставила ведро на землю, Мишка уже сам, без помощи пальца, сунул голову в ведро и начал пить.
От жадности он при первых же глотках толкнул ведро и перекинул его набок.
Все молоко вылилось.
— Ах ты, идол ты этакий! — рассердилась мама. — Я торопилась, старалась для него, а он взял да и опрокинул.
Но как ни ворчи, а молоко подавай, а то он опять уже нацелился бодать. Пришлось налить ему снова.
Первое время Мишка, как привязанный, ходил за мамой, много ел и спал.
На нас, детей, он не обращал никакого внимания, хотя мы изо всех сил старались ему понравиться.
Правда, он не отказывался принимать у нас из рук яблоки, хлеб и всякую всячину, но все это с таким презрительным видом, как будто он делал нам большое одолжение.
Так прошло месяца два. За это время Мишка привык к людям и ко всему, что их окружало. Он уже не так боялся собак и часто гулял довольно далеко от дома.
Белые горошинки на его спине исчезли, и он начал линять. Эти беленькие пятнышки бывают у всех детенышей оленя и дикой козы только в младенческом возрасте. На лбу у него набухали две шишечки — это прорезывались рога.
Мама кормила его очень хорошо, и Мишка стал гладкий, откормленный и быстро рос.
Он выпивал уже больше крынки молока за раз. Мама приходила в отчаяние:
— Что мне с ним делать? Если он так будет продолжать, то нам самим ни капли не будет оставаться.
Она стала подбавлять в молоко воды — сначала немножко, потом все больше и больше, а под конец уже на целое ведро воды наливала две-три кружки молока.
Мишка нисколько ни смущался таким надувательством и пил с полным удовольствием. Но вдруг он словно отрезал. Как-то ему налили разбавленного молока. Он фыркнул, перевернул ногой ведро — и с тех пор к молоку, даже чистому, не прикасался.
Младенческий возраст кончился. Мишка перешел на другую пищу: ел вместе с коровой отруби, а когда лошади засыпали овес, он старался присоединиться к ней.
Лошадей он побаивался. Они терпеть не могли, когда Мишка совал нос в кормушку, и часто его кусали.
Зато корову Мишка и в грош не ставил. Бывало мама поставит ей пойло и уйдет. Сейчас же, откуда ни возьмись, нахально заявляется Мишка, отгоняет корову и ест сам. А несчастная Буренка стоит в стороне и грустно на него смотрит.
— Ах ты, негодный, ты что тут делаешь? — крикнет, увидя такой грабеж, кто-нибудь из старших.
Мишка подскочит от внезапного окрика, бросит таз, выкинет несколько затейливых прыжков и, перескочив через плетень, унесется в гору.
Аппетит у Мишки был всегда отличный. А из лакомств он больше всего любил окурки от папирос.
Он целыми днями расхаживал под окнами кордона и подбирал их.
Кроме бумаги, ему, видно, нравилось жевать в них остатки табаку.
Силы били у Мишки ключом. Ему постоянно хотелось бегать, прыгать, двигаться.
Для этого он сам выдумывал себе предлоги. Например, ходит-ходит спокойно по двору, вдруг поднимет голову, поведет ушами и — фрррр-р — помчится вокруг дома, вылетит на дорогу, бросится к реке и оттуда обратно, перескакивая через камни и сваленные у кордона бревна, высоко вскидывая в сторону задние ноги.
Однажды мама повесила после стирки во дворе белье. Мишка моментально явился, выбрал простыню побольше и не спеша принялся жевать один угол. Долго он стоял на месте и жевал, а потом ему пришло в голову отправиться к роще, где мы обычно играли.
Он стащил простыню с веревки, взмахнул головой, перекинул ее себе через спину и, волоча одним концом по земле, торжественно отправился мимо дома, не переставая жевать. Хорошо, что его увидали и отняли у него простыню. Но все-таки она была сильно испорчена: большущий кусок, весь в дырочках, разлезался под руками.
Эта манера жевать что ни попадалось на глаза была у него самой неприятной и очень дорого обходилась его хозяевам. Занавески на окнах, скатерти, платки носили следы Мишкиного внимания. На лучшем кисейном платье Юли, как раз на самом животе, Мишка выгрыз огромную круглую дыру.
То-то было слез и огорчений!
Раз как-то отцу понадобился ключик от шкапа.
Посмотрели на крючок, где он всегда висел, — нету. Стали искать.
Целый день искали по дому и по двору: пропал ключик, да и все тут.
Ломать замок жалко было: хороший такой английский замок, и ключ к нему был маленький, на тоненьком ремешке.
— Кто мог взять ключик? Что за безобразие! — сердился отец.
Наконец уже совсем потеряли надежду. Тут мама заметила, что у Мишки изо рта торчит что-то вроде тряпочки. Она подошла, взяла за тряпочку и потянула. Вытащила почти четверть аршина. Это был ремешок от ключа. Половину его Мишка уже съел, а заодно проглотил и ключ.
— Вот ведь урод!.. Нужно же иметь такой вкус, — возмущался отец.
Все думали, что Мишка заболеет от такой неудобоваримой пищи, но Мишка даже ухом не повел. Ключ, верно, очень ему понравился, и он продолжал в том же духе.
Однажды смазывали под сараем сбрую дегтем, и Мишка умудрился утащить даже целый чересседельник.
Отец увидел, что он жует длинную белую полосу, и вытащил у него изо рта. Оказалось, что Мишка забрал в рот ремень длиной около метра, да еще с железным кольцом посредине.
От долгого жевания черный жесткий ремень раскис, стал мягким, как тряпка, и совершенно белым. А кольцо ничуть не смущало Мишку.
Прошло лето, осень, зима. Наступила вторая Мишкина весна. Ему минуло уже девять месяцев. Он был выше годовалой телки. Сильный, тонконогий, а сам какой-то осанистый. Он любил разгуливать по рощам и обрывать с деревьев молоденькие веточки. Оттого, наверное, он и голову свою носил так высоко, что не привык нагибать ее за травой.
У него уже прорезались рога. Вначале они были мягкие, набухшие, как переспелый персик. Их покрывал нежный пух.
Когда Мишка становился против солнца, в рогах светилась алая кровь. Эта кровь китайцами ценится на вес золота. Они употребляют ее в лекарство. Маралов разводят в специальных маральниках, и когда рога находятся в этом периоде, их спиливают. Это очень болезненная операция. После нее маралы долго хворают, а иногда и гибнут совсем.
Конечно, у Мишки никто и не думал спиливать рога. К нему все очень привыкли и любили его.
Пока еще рога не затвердели, Мишка был кроткий и ласковый. Часто он подходил к людям и тихонько терся головой, прося, чтобы ему погладили рога. Они были горячие и, должно быть, необычайно чувствительные. Стоило только чуть-чуть посильнее провести по ним пальцем, как Мишка вздрагивал и начинал брыкаться.
Мы за это время совсем подружились с Мишкой. Целыми днями мы играли вместе, а когда шли гулять в лес или на гору, он тоже отправлялся с нами.
Это было забавное зрелище: четверо нас, целая толпа наших приятелей-казачат, штук пять-шесть собак и посредине — Мишка. Оставаться один он и раньше не любил, а теперь его особенно тянуло к людям.
Один раз Юля чем-то раздразнила его, а потом в шутку сделала вид, что испугалась, и побежала. Мишка помчался за ней. Юля, хохоча, вспрыгнула на крыльцо и оттуда показала Мишке язык. В ответ на это Мишка поднял голову и… тоже показал ей язык, да еще при этом сморщил нос и зашипел: фффф… Вот тебе и на! Мы так и ахнули от восторга.
Ну и Мишка, ловко отбрил!
Мы начали поддразнивать Мишку и спасаться потом от него на крыльцо. Мишка прекрасно понял игру. Он отбегал от крыльца и ждал: когда к нему приближались с протянутыми руками, он переходил в наступление и гнался до самого крыльца. Мы с визгом взлетали на крыльцо, а Мишка поднимал голову, высовывал как-то на сторону язык и шипел. Это было самое забавное в игре. Да и удирать от оленя на крыльцо тоже всякому лестно.
Так мы играли до тех пор, пока у Мишки не затвердели рога. И вот тут-то нам пришлось пожалеть, что мы научили Мишку гоняться за собой.
Когда рога стали твердые, пух, огрубевший и сделавшийся как шерсть, начал клочьями слезать с них. Мишка терся ими о деревья, стараясь поскорее сорвать шерстяную корку. Наконец она облезла совершенно. Эти первые Мишкины рога были не очень-то большие, и на них не было отростков.
На следующий год, когда Мишка сбросил первые рога и получил новые, на них было уже два разветвления. Так бывает у всех маралов: с каждым годом число ветвей увеличивается, и так до тех пор, пока олень не вступит в зрелый возраст.
По числу ветвей охотники приблизительно могут сказать, сколько оленю лет.
Получив блестящие острые рога, Мишка сразу же задрал нос кверху и расхаживал возле дома, высоко подняв свою красивую гордую голову.
Однажды, проходя по двору, он наступил на миску Майлика и перевернул ее.
— Ну, да уж, конечно, где же нам смотреть под ноги: важный больно стал, — рассердилась Юля. А Майлик, раздосадованный тем, что остался без еды, оскалил зубы и гавкнул на Мишку.
Результат получился совсем неожиданный…
Вместо того чтобы испугаться и отскочить, как это всегда было, Мишка нагнул рога, бросился на Майлика, прижал его к стене сарая и, поднявшись на дыбы, стал колотить копытами.
Майлик взвыл от боли.
На крик Юли сбежались люди и прогнали Мишку.
Собаки после этого случая стали бояться Мишки, как огня. И мстили ему за все обиды только тогда, когда он весной терял рога.
Как-то раз Наташа получила за обедом кусок арбуза и отправилась во двор угостить арбузной коркой Мишку.
Вдруг со двора раздался визг и рев.
Все бросились на крик. Посреди двора на четвереньках стояла Наташа и орала что есть силы, а на ее спине Мишка острыми копытами выбивал дробь. Майлик, яростно лая, бросался на Мишку сзади и старался куснуть его за ногу. Он видел, что Наташу обижают, и бросился к ней на помощь, несмотря на страх перед Мишкой. Кусок арбуза, выбитый из Наташиных ручонок, валялся рядом в пыли.
Негодный Мишка! В благодарность за угощенье он взял и отлупцовал девочку.
Увидев бегущую на помощь Соню, Мишка отскочил в сторону, раскланялся, прыгнул через плетень и умчался на гору.
Когда Наташа утешилась, все начали расспрашивать ее, как же это так случилось. Оказалось, вышло недоразумение: Мишка просто не понял Наташу.
Мы сами же дразнили Мишку в игре тем, что тыкали ему в физиономию пальцем. Ну и вот, когда Наташа подошла с протянутым куском арбуза, Мишка вообразил, что она тычет в него пальцем, и разобиделся.
— Безобразие какое! Дразнят животное, а потом удивляются, что оно дерется, — недовольно ворчал на нас отец. — Вот, погодите, окрепнут у него рога, так он задаст вам жару.
Мишка вернулся поздно вечером. Отец загнал его в конюшню и в наказание запер там на несколько дней.
Утром Мишка печально вздыхал, высунув голову из конюшни. Ему очень хотелось побегать, попрыгать, ну, может быть, и подраться с кем-нибудь. А тут — сиди взаперти.
Через два дня он, злой и нетерпеливый, метался взад и вперед по конюшне.
— Соня, — сказала я, — однако Мишка голодный. Надо ему дать сена.
— Ничего не голодный, я ему недавно давала овса.
Нет, мне казалось, что Мишку уж чересчур обижают.
«Полезу-ка я на сеновал, сброшу ему в конюшню немножко сена», решила я.
И полезла. Набрала охапку и стала искать между бревен щелку побольше, чтобы протолкнуть сено вниз, в конюшню.
Ходила, ходила по сеновалу, да вдруг…. как загужу вместе с сеном в большую дыру — прямо к Мишке!
Ага! Мишка злобно обрадовался. Поднялся на дыбы и так отбарабанил меня по голове, что чуть не прошиб ее совсем. Хорошо, что Соня подбежала и стегнула его плетью.
После этого мы надолго прекратили с Мишкой всякую дружбу. А Мишка, выпущенный через несколько дней на свободу, продолжал безобразничать.
Недалеко от кордона, на поросшей елками Мохнатой горе, жил в маленькой лачужке монах-отшельник, У него была пасека, несколько ульев с пчелами. Чтобы пчелы не улетали далеко за цветочной пылью, он развел на лужайке перед пасекой целое море полевых цветов.
Мишка во время своих странствований приметил эту лачужку и решил навестить отшельника.
Однажды отшельник сидел на скамье в хижине и плел корзины.
Раздался звон разбитого стекла. Высунулись сначала рога, а потом и вся Мишкина морда.
Здравствуйте! Это что за притча? Отшельник сотворил крестное знамение, на что Мишка только затряс ушами, но и не подумал исчезнуть. Тогда отшельник с опаской выглянул из двери и увидел всю представительную Мишкину фигуру.
«А я был бы очень похож на святого, если бы приручил этого негодяя», подумал отшельник, вспомнив, что Мишка разбил его окно.
Он вынес кусок хлеба и позвал Мишку:
— Эй, ты, тпрусь, тпрусь!
Мишка вытянул голову из окна, подошел, понюхал хлеб и с удовольствием его съел. Отшельник насыпал ему на скамейку соли.
О-о-о, это Мишка вполне оценил. Он очень любил соль и принялся с таким аппетитом лизать ее, что выпустил целую лужу слюны. Когда он кончил, скамейка была словно только что вымыта — так чисто он ее вылизал.
Первое знакомство состоялось.
Отшельник был очень доволен: вот, мол, какой я праведный человек, дикие звери — и те чувствуют это, приходят и сразу смиряются и не хотят уходить от меня.
Мишка обошел все хозяйство, потом улегся на низкой земляной крыше погреба и заснул. Он всегда выбирал для спанья самые неудобные места.
А умиленный отшельник вернулся плести свои корзины.
Днем Мишка пропадал в лесу, а ночевать опять вернулся к отшельнику. Так прожил он дней десять. Иногда на несколько часов Мишка заявлялся на кордон и снова уходил.
Дома все так привыкли к тому, что Мишка вечно где-то шатается, что ничуть не беспокоились о нем.
Отшельник все еще хорошо относился к Мишке, хотя в глубине души, пожалуй, не имел бы ничего против, если бы этот «кроткий» олень убрался куда-нибудь подальше от него. Дело в том, что Мишка успел уже пожевать у него платок, служивший скатертью, и подрясник, съел кожаный пояс, объел и помял все цветы и наконец, забравшись за загородку к ульям, растанцовался там и повалил все ульи.
Отшельник все это терпел, но постепенно накалялся.
Однажды отшельник отправился в лес собирать на зиму хворост. Так как хижинка стояла в самом лесу и ходить было очень близко, монах, уходя, никогда не запирал дверей. Мишка, конечно, воспользовался этим.
Как только монах скрылся в лесной чаще, он забрался в избушку и стал там хозяйничать. По стенам избушки были развешаны пестрые листы бумаги, на которых яркими красками изображались разные сцены из святого писания.
Мишка внимательно рассмотрел «Битву св. Георгия Победоносца с крылатым змием». Картина, видимо, ему понравилась. Он захватил губами краешек, дернул и откусил всего змея и ноги Георгия Победоносца. Потом перешел к «Всемирному потопу», изжевал без разбору всех грешных и праведных людей с Ноевым ковчегом в придачу.
«Изгнание из рая Адама и Евы» он просто сорвал со стены и бросил на пол и уже прицеливался к следующей картине, как вдруг услышал пение возвращавшегося монаха.
Мишка хотел поскорее удрать, но хижина была такая низенькая и тесная, что ему никак нельзя было в ней повернуться. Ведь он был уже величиной с лошадь, да еще с большими рогами. Выйти он мог, только пятясь задом. А сзади, к несчастью, уже подходил хозяин. Он сразу увидел обрывки картин и догадался, в чем дело.
— Ах ты, дьявол косматый! Пп-рр-оклятая скотина! — с чувством воскликнул монах. Он взял здоровую хворостину и изо всей силы отстегал безбожника-оленя.
Мишка обиделся и убежал.
Через несколько дней он снова разгуливал вокруг хижины. Отшельник не видел его и спокойно работал на пасеке. Когда Мишка заметил, что монах наклонился над ульем, он тихонько подошел сзади, поднялся на дыбы и, в свою очередь, отколотил его по спине.
Ну, тут уж, знаете, самое святое терпение и то лопнет.
Отшельник трижды проклял это «гнусное творение» и стал упорно выгонять от себя Мишку.
Время шло. Начались заморозки. Листья уже облетели, приближалась зима.
С наступлением холодов жизнь у кордона как-то замерла. Люди заперлись в комнатах. Кругом нашего домика иной раз по целым дням не показывалось ни одного живого человека.
Вскоре выпал первый снег. Мишка радостно встретил это событие. Он долго танцовал в снегу, должно быть купался. Нагибал ветки деревьев, стряхивая на себя тучи снега, раскидывал его ногами и наконец, разгорячившись после такой работы, схватывал снег губами и ел его.
Только теперь все заметили, какая густая шуба отросла у него к зиме. Особенно длинная и пушистая она была на шее и на загривке, как будто на Мишке был надет красивый теплый воротник.
Длинная бахрома шла от передних ног по низу живота, а ноги остались такими же тонкими и гладкими, без всякой опушки, как были и летом.
Этим марал отличается от северного оленя.
У того ноги гораздо короче, толще и у самого копыта опушены мехом. Благодаря этим мохнатым ногам северный олень ступает так, как будто он обут в теплые меховые валенки. Марал же и зимой ходит словно на высоких каблучках.
Всю зиму Мишка прожил без особенных приключений дома. Правда, он частенько разгуливал по лесу и в горах или спускался по дороге вниз, к расположенным там опустевшим дачам. Но к вечеру он всегда лежал дома, на своем месте. Спал он на крыше кузницы, устроенной под навесом горы.
Бывали случаи, что Мишка, отправившись к деревне, стрелой прилетал оттуда, преследуемый десятком собак-гончаков.
С воем и лаем неслись эти азартные охотничьи души за Мишкой. А он летел впереди, высоко закинув голову и раздувая ноздри.
Должно быть, это ему очень нравилось.
Обежав несколько раз вокруг дома, Мишка останавливался у крыльца, нагибал рога и смело бросался в битву.
Вся свора с визгом отступала, а наиболее храбрых и упорных Мишка бил ногами.
Когда повеяло теплом и снег стал таять, Мишка начал сильно тосковать и надолго уходил в лес.
В начале февраля он опять линял.
Красивая серо-бурая шуба висела клочьями. У него снова упали рога, и морда сразу приняла какое-то кроткое и растерянное выражение.
Потекли ручейки. На солнцепеке расцветали подснежники. А потом зазеленели поля и деревья, и мы снова вылезли наружу. В горах стали раздаваться наши громкие песни и ауканье. Опять начались веселые прогулки.
Мишка, нервничал, похудел и был очень мрачен. К началу лета рога у него опять набухли. Бедный Мишка невыносимо страдал от мух и слепней, которые тучей слетались на них и сосали из них кровь. С искусанными, окровавленными рогами, он забивался в темный угол сарая и оставался там целыми днями.
Только к вечеру он выходил и отправлялся в рощу объедать листья и молоденькие ветки, а также кору деревьев.
Мама от всего сердца жалела Мишку. Она пробовала смазывать ему рога каким-то составом, чтобы мухи не садились на них, но этот едкий состав только сильно жег нежные Мишкины панты (так называются молодые рога марала).
Чтобы утешить Мишку, мама часто угощала его всякими вкусными вещами. И Мишка, должно быть в благодарность за это, любил ее больше всех. Он беспрекословно слушался ее голоса, ходил за ней, как собака, очень любил лежать около ее ног, когда она садилась вязать на крылечке.
Часто он клал ей на плечи свою грустную мордочку и стоял с закрытыми глазами, ощущая ласковое поглаживание хозяйкиной руки. Если Мишке случалось провиниться, у него не было более горячего защитника, чем мама.
В последнее время она стала очень беспокоиться, как бы кто-нибудь из охотников, посещавших окрестность, не убил Мишку, приняв его за дикого оленя.
Она сделала ему кожаный ошейник и прикрепила к нему два больших ярких банта из кумача и синей китайки.
Но, несмотря на то, что эти банты издали бросались в глаза, они не спасли Мишку от беды.
Вот как это случилось.
В полутора километрах от кордона, вверх по ущелью, поселился какой-то столичный, как говорили, охотник-натуралист. Он разбил себе палатку и зажил на лоне природы.
Целыми днями он разгуливал по горам с фотографическим аппаратом и собирал по дороге какие-то камешки и травки. К вечеру возвращался в палатку, варил себе ужин, долго рассматривал свои находки и укладывал их по коробкам.
Мишка набрел на палатку, когда хозяина не было дома. Он пробовал бодать ее, становился перед ней на дыбы, подбирал и ел бумагу и окурки, валявшиеся около нее, и решил, что палатка ничего, стоит приходить к ней в гости.
На следующий день Мишка под вечер вышел из темного сарая и отправился к палатке. Края палатки были откинуты. Мишка доверчиво всунул туда голову.
На его несчастье, натуралист был дома.
Батюшки! Храбрый охотник, не разглядев с испугу бантов на шее у Миши и не сообразив, что дикий олень не мог так близко подойти к человеку, схватил ружье и почти в упор выстрелил.
Мишка покатился замертво.
Проезжавший мимо лесник услышал выстрел и бросился на помощь. Он увидел, что Мишка бьется в судорогах, а столичный трус стоит над ним и с растерянным видом разглядывает банты у него на ошейнике.
Лесник помчался к отцу.
— Бегите скорей! Беда! Вашего Мишку убили! — закричал он, влетев во двор.
Отец оторвал повод привязанного к столбу Гнедка, схватил ружье и, не помня себя от возмущения, бросился к месту происшествия.
Мама испугалась, что он в сердцах наделает беды, и побежала вслед за ним.
Она подоспела как раз к тому времени, когда натуралист уже выслушал от отца самое откровенное мнение о своих умственных способностях и, весь красный от стыда, лепетал какие-то извинения.
— И где только у этих горожан мозги помещаются? Да разве дикий олень когда-нибудь сунет голову прямо в палатку к вам? Эх вы, натуралисты!
По счастью, натуралист был таким замечательным стрелком, что, даже стреляя в упор, не попал Мишке в лоб, а прострелил насквозь рог и отбил отросток, который висел теперь на кусочке кожи.
Отец перенес Мишку на более ровное место, засучил рукава и принялся за операцию.
Натуралист принес свою походную аптечку, сам сбегал за водой для Мишки и вообще старался загладить сделанное зло.
Мишке отпилили отросток. Он страшно кричал и бился. Кровь била такой сильной струей, что забрызгала дерево, растущее в четырех шагах.
Наконец все было сделано. Рану залили лекарством. Мишка в полном изнеможении опустил голову и, казалось, потерял сознание.
Всю ночь он пролежал на том же месте, под навесом из парусины, жалобно стоная.
Но на другой день он смог уже встать и с помощью отца добрался до дому.
Рога в этом году были у него неровные: один как следует, а другой — коротенький и простреленный насквозь.
Мы думали, что у него так и будут всегда неодинаковые рога, но ошиблись.
Следующей весной Мишка сбросил рога, и у него к июлю они выросли снова, прекрасные, тяжелые, ветвистые.
Мишке шел уже пятый год.
Этим летом Мишка особенно отличался. Как только в садах, окружавших дачи, созрели фрукты, он по целым неделям начал пропадать там.
Он спускался далеко по дороге к городу и, облюбовав местечко, перепрыгивал через забор, захватывал губами осыпанную яблоками ветку и тряс ее. Яблоки градом сыпались на землю.
А Мишка, подобрав всего две-три штуки, принимался за новое дерево.
Он не столько съедал, сколько портил.
Увидав поутру массу ещё недозрелых фруктов, которые валялись под деревьями и были совершенно побиты и испорчены, садовники приходили в бешенство.
Они узнали, что марал принадлежит нам, и стали являться к нам с жалобами.
— Что же я могу сделать? — беспомощно говорил отец.
Он пробовал запирать Мишку за загородку и строго наказывал его, но Мишка был свободолюбивым животным, и наказания не помогали.
Мы каждую минуту ждали все новых известий с «театра военных действий», как в шутку называл сады отец.
И действительно, известия о Мишкиных подвигах не замедляли получаться: вчера он отколотил ребят каких-то новоселов, сегодня утащил и пожевал платье, третьего дня, танцуя где-то на земляной крыше погреба, провалил ее и, обрушившись в погреб, перебил крынки с молоком.
— Ну и фрукт! Ведь это же форменный разбойник, — сокрушались отец и мама.
Наконец, жестоко выдранный кем-то, Мишка присмирел и стал держаться ближе к дому.
Мы вздохнули свободнее, но не надолго.
Однажды Мишка заявился домой и принес на рогах огромный хомут со шлеей. Он, наверное, увидал его у распряженного воза и принялся бодать. Просунул рога, а вытащить обратно не смог и, испугавшись, примчался вместе с ним.
Когда он влетел домой с таким украшением на голове, поднялся дружный хохот.
Хомут сняли. Сделали о нем объявление, но хозяин почему-то не явился за ним. Так этот хомут и остался у нас и впоследствии очень пригодился в хозяйстве.
Такое же происшествие случилось несколько недель спустя. На этот раз Мишка вновь посетил своего отшельника и унес на рогах его шубу.
Мы работали около дома и вдруг увидели такую картину: по дороге к кордону важно выступает Мишка, неся на высоко поднятой голове тяжелый меховой тулуп, а сбоку рысью бежит отшельник, изрыгая проклятия по адресу Мишки.
Мишку загнали во двор, отобрали у него шубу и отдали хозяину. Он с ненавистью посмотрел на Мишку и ушел, пожелав ему поскорее подохнуть. Но Мишка и не подумал дохнуть, а процветал попрежнему.
Мы вырастали бок-о-бок с Мишкой и постепенно перестали его бояться. Когда он терял рога и становился беспомощным, мы жалели его, баловали и незаметно привыкали чувствовать себя его покровителями.
Поэтому, когда рога появлялись снова и Мишка пробовал показать нам свою силу, мы, вместо того чтобы удирать, хлопали его по крупу и прикрикивали:
— Но, нн-о, дурень! Не зазнавайся!
Зато чужие боялись его и моментально обращались перед ним в бегство. Их Мишка всегда догонял и лупил в полное свое удовольствие.
Однажды в горы приехала гулять большая компания городских нарядных барышень и кавалеров. Они разбрелись по лесу.
Одна парочка уселась, весело болтая, под елью. Вдруг барышня оглянулась и увидела идущего на них Мишку.
— Ай, ай, убьет! Ой, подходит уже! Что делать?
С отчаянным визгом барышня подбежала к развесистому дереву, ухватилась за нижнюю ветку и повисла на ней.
Кавалер решил защищаться. Он махнул на Мишку фуражкой, думая, что тот испугается и уйдет.
Мишка поднял голову, высунул язык и зашипел.
Храбрый молодой человек швырнул в него еловой шишкой, но, когда Мишка шагнул вперед, он вдруг повернулся и во весь опор подрал вниз с горы.
Тогда Мишка обратил внимание на барышню.
Несчастная, видя, как резво умчался ее защитник, со страха выпустила из рук ветку и свалилась прямо к ногам Мишки. Он исполнил вокруг нее один из самых замысловатых своих танцев и собирался в заключение ее поколотить, когда на помощь подоспела Соня и отогнала его прочь.
Такие приключения часто случались с Мишкой в течение лета.
В промежутках между ними Мишка забавлялся тем, что дрался с собаками, носился по горам или купался в реке.
Купался он так: станет посредине реки и начинает разгребать передними ногами воду, поднимая фонтаны брызг.
Мы, играя, любили прятаться с ведерком на крыльце и, когда Мишка проходил мимо, внезапно окатывали его водой.
Эх, и отплясывал же тогда Мишка!
Ему было уже шесть лет, когда он вдруг ушел из дома и пропадал целых два месяца. Мама очень горевала. Она решила, что кто-нибудь застрелил Мишку.
Ничуть не бывало. Однажды, возвращаясь домой с объезда, отец увидел стадо коров, толпившихся вокруг чего-то. Они стояли тесно друг к дружке, как завороженные, глядели в круг и изредка удивленно мычали.
В кругу танцовал Мишка. Он, видно, был очень доволен, что коровы так на него загляделись, и разошелся во-всю.
Он вертелся, наклонял рога, приседал, взвивался на дыбы, отскакивал и раскланивался на все стороны.
— Ах ты, шут гороховый! — расхохотался отец, обрадованный тем, что видит Мишку не только живым и здоровым, но еще в таком веселом настроении.
Мишка вздрогнул, услыхав голос, перескочил через коров и убежал на кордон. Несколько дней он был особенно ласковым и милым, и мама не могла на него нарадоваться.
Как раз в это время отец узнал, что в окрестностях появилось несколько диких маралов. Он рассказал об этом маме и предупредил ее, что теперь наверное Мишка уйдет.
Нет, мама не верила ему. Ну, пойдет, погуляет и вернется обратно.
Но Мишка все-таки ушел. Навсегда ушел за перевал.
Он вступил в возраст, когда олень дерется, хотя бы с целым светом, ища себе подругу.
Мишка был могучим и выхоленным маралом, и мы утешались тем, что он, должно быть, победит всех своих соперников. Он будет самым главным среди них.
Прощай, Мишка, будь здоров!
