Трудное движение чрез Росштокский хребет. — Действия ариергарда и авангарда. — Дурные вести; разгром Римского-Корсакова и Готце; боязливые действия Линкена и Елачича; Суворов оставлен на произвол судьбы. — Его отчаянное положение; военный совет; расстройство Суворова. — Наступление к Кленталю; неудачная атака Французов; их отступление и оборона при Нетстале и Нефельсе. — Розенберг в Мутентале; рекогносцировка Массены; упорное дело на другой день; Паническое бегство Французов. — Движение Розенберга на соединение с Суворовым — Ужасное состояние русских войск; раздражение против Австрийцев; новое решение Суворова; военный совет. — Возводимые на русские войска несправедливые обвинения. — Выступление из Глариса; действия ариергарда. — Бедственный переход чрез Рингенкопф. — Суворов — генералиссимус. — Опровержение делаемых ему упреков; местные легенды; особенное значение Швейцарской кампании.
В 5 часов утра 16 сентября войска Суворова тронулись в трудный поход. Впереди шел Багратион, за ним Дерфельден, потом Ауфенберг; Розенберг должен был прикрывать движение с тыла, а ариергард его - держаться у Альторфа до той поры, пока будут пропущены вперед все отставшие вьюки.
По мере подъема, тропинка становилась уже и круче, а местами, на голых скалах, и вовсе пропадала. Приходилось двигаться большею частию в одиночку, гуськом, по голым каменьям, скользкой глине, рыхлому снегу; взбираться как бы по лестнице, на ступенях которой с трудом умещалась подошва ноги, или же по грудам мелких камешков, осыпавшихся от каждого шага. Со вчерашнего утра начался опять дождь, который и продолжал идти с перерывами, а когда и стихал, то люди, двигаясь на высоте облаков и туч, все равно были охватываемы густым туманом, и платье их промокало насквозь. Вдобавок дул по временам резкий ветер, становившийся при промокшем платье вдвойне чувствительным; от него дрожь прохватывала казалось до костей, ноги и руки коченели. Требовались большое внимание и осторожность, чтобы не сорваться со скользкого пути и не полететь вниз, а когда туман сгущался или над головою чернела туча, то опасность увеличивалась, ибо приходилось лезть ощупью, двигаться на авось. Еще труднее, почти невозможным делалось движение ночью, когда, при ненастье, не видно было ни зги и истощенные дневным походом силы солдат отказывались служить. Части войск останавливались на привал, где встречались площадки; но такие ночлеги служили больше утешением, чем на действительную пользу, потому что леденящий ветер гулял тут свободнее, пробирая насквозь, а голая, бесприютная высь не давала ни прутика для бивачного огня 1. Предшествовавший поход по дикой горной стране послужил, правда, школою для войск, но он перемежался упорными боями, а не отдыхами, и войска не имели досуга привести свое снаряжение в исправное состояние. Обувь солдатская, и в особенности офицерская, теперь в течение немногих часов совсем сбилась и пришла в негодность; у иных отодрались подошвы. О каких-нибудь приспособлениях, в роде например сандалий с железными шипами, не было и помину, ибо не имелось ни времени, ни опытности, как у Французов, искусившихся бойцов горной войны. В довершение бедствия нечем было подкрепить силы; вьюки с провиантом тянулись позади, а при себе или ничего не было, или очень немногое, и эту малость надо было расходовать бережливо. Кто был позапасливее, тот сохранил муку, розданную в Альторфе, в ожидании огня, чтобы спечь из нее лепешки. Другого харчевого подспорья не было; иные раздобылись в прежнее время картофелем или сыром, но это все уже вышло, да и большинство солдат употребляло сыр лишь в последней крайности, считая его гнилью. Офицеры и генералы бедствовали чуть ли не больше, и солдаты им охотно помогали, чем могли: чинили обувь на привале, делились харчами из последних скудных остатков. Милорадович на биваке съел у одного солдата спеченную из альторфской муки пригорелую лепешку, очень ее похвалил, поблагодарил хозяина и прислал ему взамен небольшой кусочек сыра, - половину всего, что имел сам. Солдат не взял сыру, а вместе с другими своего десятка или капральства составил складчину, по сухарику с брата, и все это с кусочком сухого бульона, взятого с убитого французского офицера, отнес в узелке к Милорадовичу, который поблагодарил и принял 1.
Часами становилось полегче: переставал дождь, стихал ветер, отыскивался материал для бивачных костров, и люди приободрялись, словно оживали, даже заливалась "русская песня с рожками и самодельными кларнетами", как свидетельствует участник 2. Подкрепляли и поддерживали солдат также бравые начальники своим примером. Великий князь сделал целый переход пешком при авангарде князя Багратиона; Суворов то ехал верхом, то шел пешком при передних частях и беспрестанно был на виду у солдат. Проезжая мимо людей, остановившихся в широком месте перевести дух, продрогших, голодных, сумрачных, - он затянул песню: "что с девушкой сделаюсь, что с красной случилось". Раздался дружный хохот, и солдаты повеселели. Им было конечно не до величественных видов, открывавшихся с верхних частей Кинциг-Кульма; но в минуты облегчения не оставались незамеченными и длинная полоса Люцернского озера, тянувшегося внизу налево, и тучи, ходившие под ногами, и глухое рокотание грома, раздававшееся эхом по ущельям, и голубоватые вспышки молнии. Эти редкие минуты развлечения сменялись однако многими, бесконечно-долгими часами трудов, муки и опасностей, особенно когда кончился подъем и начался спуск в долину Муттен. Люди, выбившись из сил, в скользких местах сползали вниз сидя; особенно трудно было конным, а тем паче лошадям и мулам, навьюченным артиллерией, зарядами и патронами. Они едва передвигали ноги, несмотря на понуждения погонщиков; обивали копыта до совершенной невозможности продолжать путь; истомленные бескормицей и усталостью, падали или срывались с узкой тропы, летели стремглав с кручи и разбивались о камни, увлекая за собою нередко и погонщиков. Малейшая неосторожность и невнимание, каждый неверный шаг грозили смертью. Совсем истомились люди от этого напряженного состояния и, как блага, жаждали встречи с неприятелем "на чистом месте" 2.
Как тяжел был переход, видно по времени, которое на него потребовалось. Голова авангарда спустилась к деревне Муттен чрез 12 часов по выступлении из Альторфа, хотя расстояние между этими двумя пунктами не превышало 15-16 верст; хвост колонны прибыл в Муттен на другой день к ночи, а вьюки тянулись еще двое суток. Расчет Суворова не оправдался: прямой путь оказался сравнительно длинным и обозначался страшным следом людей, лошадей и мулов, искалеченных, умиравших и мертвых. Впрочем нет категорических данных для утверждения, что потеря людей на этом переходе доходила до цифры значительной; по крайней мере были и полки, которые почти не имели убившихся 2. Самая большая потеря должна была оказаться между казачьими лошадьми, употребленными под вьюки. За то переход этот изумил всех, и тропинка, перейденная русскими войсками, изображается на многих картах Швейцарии надписью: "путь Суворова в 1799 году". Сам смелый до дерзости Лекурб, по словам одного авторитетного писателя, не решился бы на такой подвиг и не считал эту тропинку в числе военных путей сообщения 3.
Крайняя мера, принятая Суворовым, подействовала на неприятеля внушительно: ариергард Розенберга, два раза атакованный Французами и оба раза отбивший нападение превосходных сил, был затем оставлен в покое, и весь вьючный обоз, под прикрытием спешенных казаков, успел втянуться на горную тропинку. По выражению того же иностранного писателя, "требовалось все холодное мужество Русских" ариергарда, чтобы армия Суворова могла спокойно совершить свой беспримерный переход. Но дело тут не в одном ариергарде, а в отважности всего предприятия, которая подавляла мысль противника и парализовала его волю; ариергард был только видимым представителем этого "холодного мужества", остановившего Французов.
Как успешно удалось ариергарду исполнить возложенную на него задачу, так удачны были и первые шаги авангарда в Муттентале. Приближаясь к Муттену, Багратион узнал, что там находится передовой пост Французов, выдвинутый от Швица. Захватив с собою небольшую часть егерей и казаков из головы колонны, Багратион, пользуясь пригорками и перелесками, незаметно окружил Французов, считавших себя в полной безопасности, и произвел внезапное нападение. Весь пост, в числе до 150 человек, был или переколот, или взят в плен, после чего войска русского авангарда, несмотря на свое крайнее утомление, провели ночь в полной готовности к бою, в ожидании нападения со стороны Швица, которого однако же не было.
Спустившись в Муттенскую долину и ожидая, пока стянутся остальные войска, Суворов послал утром 17 числа вправо, к стороне Глариса, сотню конных казаков, чтобы собрать какие-нибудь сведения о Линкене. Казаки вернулись с дурными новостями: про Линкена не было слуху, а Кленталь занимали Французы. Один из историков говорит, будто Суворов послал с казаками предложение французскому генералу Молитору - положить оружие, потому-де, что он, Молитор, окружен, но Молитор прогнал казаков, передав им весть о погроме Корсакова и Готце. Все это выдумано, так как Суворов не знал о нахождении Французов в Клентале, и казаки были посланы именно для разведывания о положении неприятеля. Страшные вести получены Суворовым действительно в этот самый день, но от окрестных жителей. Это уже не было смутным слухом, в роде носившегося в Альторфе: Корсаков и Готце разбиты на голову и далеко отброшены, Елачич отступил, сильный французский корпус занял Гларис, и Массена стягивает войска к Швицу.
Катастрофа произошла 14-15 сентября; Массена предполагал атаковать союзников позже, но вступление Суворова в Швейцарию заставило его поторопиться; однако больше, как на один день, он сократить срок не мог. Корсаков расположил свои войска как нельзя хуже и не только не принимал мер против неприятельского наступления, но можно сказать напрашивался на поражение. Массена напротив готовился к бою с осмотрительностью, с искусством и в глубокой тайне; с таким же искусством и выдержкою он произвел и нападение. По справедливому замечанию лучшего историка войны 1799 года, гр. Милютина, атака Массены на Лимате имела, в общем своем ходе, очень много общего с переходом Суворова чрез Адду, но при этом Корсаков вовсе не походил на Моро. Русские были застигнуты в расплох; от самонадеянности, кичливости и беспечности, предводитель их перешел в другую крайность и совершенно потерял голову. Беспорядок был невероятный, граничивший с полным хаосом; распоряжений никаких. Правый фланг, под командою генерала Дурасова, оставался во время дела в бездействии, обманутый демонстрациями Французов; он бродил наобум и только случайно избежал истребления. Отряжение в помощь Готце 5,000 человек, согласно общему плану действий, было исполнено лишь накануне атаки Массены и способствовало увеличению расстройства; впрочем очень сомнительно, чтобы нахождение этих войск на лицо могло изменить исход дела, вследствие совершенной разрозненности действий и отсутствия общих распоряжений. Если ко всему этому прибавить значительный перевес сил на стороне Французов, то станет понятно, почему Римский-Корсаков подвергся под Цюрихом совершенному разгрому и корпус его понес страшные потери. Число убитых, раненых и пленных простиралось до 8,000, в том числе много офицеров и 3 генерала; знамен потеряно 9, орудий 26, обоз почти весь.
Исход мог быть еще гибельнее, если бы русские войска своею беззаветною храбростью и стойкостью не восполняли отчасти недостатков высшего командования. Сам Массена отдавал им в этом отношении справедливость. После поражения, войска нисколько не упали духом и жаждали отместки; офицеры же говорили, что Русских побил не неприятель, а свой собственный генерал 4. Один Римский-Корсаков смотрел на дело иначе и находил причину поражения всюду, особенно в образе действий Дурасова, но не в самом себе. Император Павел был очень огорчен цюрихским поражением и повелел Суворову, подробно рассмотрев распоряжения Корсакова и Дурасова, представить свое мнение. Суворов донес, что Римский-Корсаков не виноват, а причиною происшедшего есть Дурасов, "поелику занят будучи одною лишь канонадою и угрожением переправы, не поспешал соединиться с прочими войсками, в бою бывшими". С заключением Суворова трудно согласиться; вероятно он основался на донесениях Римского-Корсакова, не затребовав объяснения от Дурасова; последний был конечно виноват, но не в той мере, как первый. Во всяком случае Суворов, произнося свой приговор, не кривил душой и не руководился побочными соображениями и расчетами. В донесении Корсакова Государю дважды было указано на откомандирование, по приказанию Суворова, части войск к Готце, как на распоряжение, повлиявшее на дурной исход боя; уже одно это обстоятельство подсказывало Суворову решение не в пользу Корсакова. Император Павел решил иначе; он повелел отставить от службы и Римского-Корсакова, и Дурасова; та же участь постигла и трех генералов, попавших в плен.
Русские войска отступили на правую сторону Рейна и расположились близ Шафгаузена, уничтожив за собой мосты. Французы преследовали их только вначале: Массена был озабочен движением Суворова.
Одновременно с цюрихским сражением происходил и бой на Линте. В самом начале дела, Готце и его начальник штаба были убиты; австрийские войска понесли полное поражение, потеряв почти половину своих людей убитыми, ранеными и пленными. Они отступили чрез Сан-Галлен к Рейнеку и тут перешли на правую сторону Рейна, разрушив за собой мосты. Одержавший победу французский генерал Сульт преследовал их очень слабо; его внимание было тоже обращено к верховьям Линты и Рейсы.
Прочие отдельные отряды Австрийцев хотя избежали плачевной участи Корсакова и Готце, но также совершенно покинули Суворова, Елачич и Линкен, исполняя общий план кампании, продвинулись вперед; первый из них, встретив упорное сопротивление, а потом услышав про катастрофу на Линте, впал в такую панику, что отретировался за Рейн к Майен-фельду. Линкен поступил еще хуже; будучи вместе с Елачичем сильнее французского генерала Молитора, против которого они оба действовали, он не пособил Елачичу, действовал боязливо, медленно и только увеличивал этим отвагу и решительность Французов. Он должен был понимать, на сколько обязательным представлялось для него движение вперед и открытие сообщения, или по крайней мере сношений, с Суворовым. Несмотря на это он, будучи в одних силах с Молитором, простоял против него у Глариса 16 и 17 числа, не предприняв общей атаки, а когда узнал о событиях на Лимате и Линте и об отступлении Елачича, то сам ретировался. Между тем в этот последний день, 17 числа, сотня казаков Суворова доходила до Кленталя, для открытия с ним сообщения. Таким образом Линкен окончательно выдал Французам Суворова, что называется головой, и никем не преследуемый отошел до самого Иланца.
Суворов остался против Французов на всем театре войны один со своей маленькой армией, истощенной, истомленной в конец, без продовольствия, без артиллерии и, главное, без всякой надежды на чью либо помощь или содействие. Массена был не из таких генералов, как Линкен или Елачич; не теряя часа времени, он поехал по Люцернскому озеру в Альторф и, узнав тут, что Суворов ушел, немедленно произвел рекогносцировку по направлению к Шахенталю. Вдоль пройденного русскими войсками начала тропинки, по склонам гор, валялись трупы людей, лошадей и мулов; было подобрано несколько человек еще живых, но искалеченных, или недалеких от смерти вследствие усталости и голода. Удостоверившись, что Суворов должен быть уже в Муттентале, Массена вернулся в Швиц и приказал сосредоточиваться туда части своих войск, а другим подкрепить Молитора, дабы таким образом запереть Русским эти два, единственные выхода из западни, в которую они попались. Массена был убежден, что русским войскам нет спасения и что они принуждены будут сдаться; выезжая из Цюриха в Альторф, он обещал пленным русским офицерам увеличить чрез несколько дней их общество фельдмаршалом и великим князем. Последние успехи затуманили Массене голову, и он поторопился слишком легко и хвастливо оценить своих новых противников.
Положение Суворова в Муттентале было без сомнения отчаянное. Теплой одежды не было, да и летняя имела вид рубища, а обувь и того хуже; в сухарных мешках людей не оставалось почти ничего; вьюки с провиантом тянулись еще сзади, и Бог знает сколько из них погибло в пропастях; артиллерии, кроме горной, не было; заряды и патроны на исходе; кавалерийские лошади обезножены и истощены совершенной бескормицей. Нравственный гнет безвыходного положения усугублялся еще горечью сознания, что ничего подобного не случилось бы, если бы войска не потеряли 5 дней в Таверне. Теперь и судьба войск, и военная честь России, и собственная репутация Суворова, - все это зависело от того, какое решение будет им, Суворовым, принято и как исполнено. На него легла тяжкая дума, особенно по получении 18 числа донесения от генерала Линкена обо всем совершившемся; озабоченность его была так велика, что ее замечали даже солдаты 2. Подвиг предстоял такой трудный, что требовалось для его совершения полное единодушие всех и каждого, высшая степень единения между предводителем и подчиненными, подъем нравственной силы до последнего предела. Суворов приказал собраться у себя военному совету, пригласив великого князя и 10 генералов; австрийского генерала Ауфенберга не позвали 5.
Иностранные историки свидетельствуют, что Суворов, увидя себя в западне, пришел в такую ярость, что решил выбить Французов из Швица и выйти в тыл неприятельской армии, и что только настойчивые убеждения нескольких лиц удержали его от такого отчаянного намерения. Русские источники говорят противное, а один из участников кампании утверждает, что австрийские офицеры генерального штаба указывали Суворову на Швиц, как на лучший путь действий, но он не согласился. Русские источники оказываются более основательными; но очень вероятно, что Суворов, в первом порыве, хотел идти на Швиц. Предприятие было бы в высшей степени дерзким, но непреклонная воля Суворова, уверенность в себе и своих войсках, безнадежные обстоятельства, грозившие завершить катастрофой его долгое победоносное поприще, - все это могло внушить ему решение, которое не пришло бы другому в голову. Намерения этого он держался не долго, так как опасности такого плана были слишком велики и очевидны, и военному совету, собравшемуся 18 числа, сам указывал на него, как на неисполнимое.
Первым явился на совещание Багратион; Суворов в полной фельдмаршальской форме, сильно встревоженный и взволнованный, ходил шибко по комнате, отпуская отрывистые слова и едкие фразы на счет парадов и разводов, неуменья вести войну, искусства быть битым и т. под. Он не обратил никакого внимания на Багратиона, может быть даже совсем не заметил его прихода, так что тот счел более уместным выйти и явиться вместе с другими. Суворов встретил их поклоном, закрыл глаза, как бы собираясь с мыслями, и потом с огнем во взоре, с одушевленным лицом стал говорить сильно, энергично, даже торжественно. Он будто преобразился; никто никогда не видал его в таком настроении. Объяснив вкратце, что произошло на Лимате, на Линте и с остальными австрийскими отрядами, Суворов, не сдерживая своего негодования, припомнил все затруднения в ходе Итальянской кампании, какие постоянно имел от Тугута и гофкригсрата; говорил, что Русские удалены из Италии, чтобы не мешали австрийским захватам, что преждевременный выход из Швейцарии эрц-герцога Карла был верхом Тугутова вероломства, что задержка Русских в Таверне носит на себе явные признаки измены, что благодаря этому предательству, Корсаков разбит, а он, Суворов, опоздал придти и не успел предупредить скопления неприятельских войск на Лимате и Линте. Сказав это, Суворов остановился, как бы давая время генералам вникнуть в его речь, и потом продолжал. Он объяснил, что сухарей у людей очень мало, зарядов и патронов и того меньше; что на Швиц идти невозможно, отступать же стыдно; что со времени дела на Пруте при Петре Великом, русские войска никогда не находились в таком отчаянном положении, как ныне. "Помощи ждать не откуда, надежда только на Бога да на величайшее самоотвержение войск, вами предводимых; только в этом и спасение", продолжал говорить Суворов своим подчиненным с возрастающим волнением, горестью и негодованием: "спасите честь России и её Государя, спасите его сына!" С этими словами он, в слезах, бросился к ногам великого князя 6.
Впечатление было потрясающее. Это был не тот Суворов, которого все привыкли видеть в бою, на походе, в лагере, то грозного, то шутливого и причудливого, но всегда смотревшего вперед с полною уверенностью в успех, и не допускавшего мысли о неудаче, тем паче поражении. Едва ли кто видел прежде на глазах его слезы; никому не приводилось в прежние годы замечать на его лице такую тревогу и волнение. Все присутствовавшие инстинктивно двинулись вперед, чтобы поднять Суворова от ног великого князя, но Константин Павлович, сам потрясенный до глубины души, уже поднял фельдмаршала на ноги и, весь в слезах, обнимал его и покрывал поцелуями. Потом все, как бы по заранее принятому соглашению, взглядами обратились к Дерфельдену, который, помимо своего старшинства, пользовался всеобщим уважением за свои личные и боевые качества, Дерфельден обратился к Суворову с задушевным словом, но с лаконичностью, которая всегда приводила Суворова в восторг. Он сказал, что теперь все знают, что случилось, и видят, какой трудный подвиг предстоит им впереди, но и он, Суворов, также знает, до какой степени войска ему преданы и с каким самоотвержением он любим. Поэтому, какие бы беды впереди ни грозили, какие бы несчастья ни обрушились, войска вынесут все, не посрамят русского имени и если не суждено им будет одолеть, то по крайней мере они лягут со славой. Когда Дерфельден кончил, все в голос, с энтузиазмом, с увлечением подтвердили его слова, клянясь именем Божиим, и не было лести у них на языке, ни обмана в их сердце. Суворов слушал Дерфельдена с закрытыми глазами и опущенной головой - когда же раздался сердечный, горячий крик присутствовавших, поднял голову, взглянул на всех светлым взглядом, поблагодарил и изъявил свою твердую надежду, что будет победа, двойная победа - и над неприятелем, и над коварством.
Главная цель была достигнута: нравственная связь между войсками и предводителем скреплена и удостоверена на жизнь и смерть. Начались совещания о плане последующих действий. Великий князь говорил против движения к Швицу, находя, что оно отдалило бы Русских от соединения с союзными войсками, путь же на Гларис приближает и к Линкену, и к кое-каким средствам продовольствия. Совет согласился с великим князем, постановив выступить на Гларис и продолжать марш на Сарганс и дальше, по указанию обстоятельств, для соединения с войсками Корсакова и Готце; постановлено было также собрать о случившемся с ними вернейшие сведения. Относительно провианта совет решил довольствоваться по необходимости существующим его запасом, выдавая людям половинные рационы и дополняя недостающее сыром и мясом, чтобы продовольствия достало на 10 дней. Каким образом совет определил наличный запас провианта 5-дневной пропорцией, остается неизвестным, потому что вьюки еще не прибыли, да и много из них погибло; в постановлении о мясе и сыре тоже было много условного, так как военные действия происходили в очень разоренной стране. Хоть и доставались войскам кое-какие случайные запасы по пути от Сен-Готара, но все это немедленно съедалось; в деревне Муттен великий князь приказал скупить на его счет все, что только там было съестного, и раздать войскам, но и тут конечно могло быть собрано только ничтожное количество сравнительно с потребностью. Следовательно войскам предстояли усиленные боевые и походные труды, а продовольствие уменьшалось, - нелогичность печальная, но неизбежная.
Тут же, в военном совете, Суворов продиктовал диспозицию. В авангарде назначено идти Ауфенбергу, выступив в тот же день, 18 числа, а на другой день остальным войскам, кроме корпуса Розенберга и дивизии Ферстера, которые остаются в ариергарде и должны удерживать неприятеля из Швица, пока все вьюки перевалят чрез гору Брагель. Розенбергу приказано держаться упорно, отбивать неприятеля с напряжением всех сил, но отнюдь не преследовать его дальше Швица. Участвовавшие в военном совете откланялись Суворову и разошлись, унося в сердце своем небывалое доселе впечатление и сохраняя следы его в выражении лица; особенно гневно и грозно смотрели Дерфельден и Багратион.
Войска выступили, как назначено было диспозицией. Ауфенберг сбил с горы Брагель неприятельские посты, спустился в Кленталь и остановился на ночлеге, не доходя озера. На утро Молитор атаковал Австрийцев, потеснил их и потом сделал предложение - положить оружие. Ауфенберг вступил было в переговоры, испуганный ретирадой чрез Брагель и не надеясь на скорую помощь Русских, но как раз вовремя подоспел Багратион. Переход чрез Брагель был легче, чем чрез Росшток, но подъем все-таки сильно утомил войска, и русская колонна очень растянулась. Только в третьем часу после полудня Багратион спустился в Кленталь, болотистой местностью, между перелесками, и направился по дороге, огибавшей Кленское озеро с северной стороны. Два батальона наступали по дороге, два левее, один полк держался еще левее, карабкаясь по горам для обхода Французов, а сам Багратион взял вправо, дабы угрожать левому флангу неприятеля. Ауфенберг, извещенный о приближении Багратиона, прервал переговоры и стал отступать; Молитор, твердо убежденный, что Массена не выпустит Суворова из Муттенталя, преследовал Австрийцев горячо, считая их своей верной добычей. Внезапно появился на его левом фланге Багратион, скрытно пробравшийся болотистым лесом, и с криком ура бросился в штыки. Велико было изумление Французов, совсем не ожидавших нового врага; встреченные штыковою атакой и с фронта, и с фланга, они подались назад и хотя пытались удержаться, отстреливаясь, но Багратион не давал им опомниться, возобновляя постоянно атаки.
Молитор отступал по узкой дороге, усиливаясь подходившими от Глариса подкреплениями. Занята была сильная позиция у восточной оконечности озера, по гребню крутых гор, левым флангом к озеру; позиция эта, на расстоянии от берега до подошвы гор, усиливалась каменною оградой церкви. Русские наступали по той же узкой дороге, где могли проходить рядом только два человека; по временам движение затруднялось огромными камнями и сваленными деревьями. Шедший в голове австрийский батальон, по выходе из теснины был встречен залпом и подался назад; протиснувшийся вперед русский батальон бросился в атаку, но был тоже отбит. Багратион возобновлял атаку несколько раз, но безуспешно; спереди осыпал атакующего град пуль и картечи, с правого фланга производился живой огонь из-за каменьев противоположного берега, Спускалась ночь; войска, утомленные 20-верстным переходом по горным высям, чрез снеговой хребет, очень нуждались в отдыхе. Багратион отложил атаку до следующего дня; лишь перестрелка продолжалась, несмотря на ночную темноту. Ночью же подошла и дивизия Швейковского, потеряв на переходе много вьюков. Отдых предстоял не завидный в близком соседстве с неприятелем: приказано стоять в совершенной тишине; огни дозволено развести только в местах, скрытых от неприятеля горами. Ненастье продолжалось; крупные капли дождя перемежались с хлопьями снега; непроницаемый туман мешал разглядеть что-либо в десяти шагах. Войска провели ночь почти без сна; Суворов и великий князь ночевали в овечьем хлеву.
Неудача вечерних атак заставила князя Багратиона принять дополнительные меры к обеспечению успеха на утро. Пользуясь туманом и непроглядною темнотою, несколько батальонов взобрались на утесы влево и расположились на полугорье, в две линии, очень близко от Французов, а подполковник граф Цукато с 2 батальонами, 4 австрийскими ротами и 2 сотнями спешенных казаков пробрался еще дальше и занял почти отвесные утесы, командовавшие правым неприятельским флангом. Войска были голодны, многие люди несколько дней не видали сухарей; они были босы и почти голы, но все с нетерпением ждали встречи с Французами 2. В результате боя лежала их надежда на лучшее, на выход из настоящего положения; смерти не боялись, о ней и не думали. Появился в отряде Багратиона Суворов, измокший, дрожавший в своем жиденьком плаще; он искал Багратиона и найдя его, стал говорить, что непременно надо пробиться на следующий день к Гларису, что употребить на это нужно все усилия. Багратион успокаивал его, говоря, что в Гларисе будем во что бы то ни стало и объяснил, какие сделаны распоряжения на утро. Суворов одобрил принятые меры, похвалил твердую решимость Багратиона и, провожаемый им, вернулся к своему ночлегу.
Около полуночи Французы, услышав вероятно шум на своем правом фланге, послали туда патрули для осмотра гор. Патрули наткнулись на русский пикет, обменялись с ним несколькими выстрелами и отступили. Обстоятельство это однако несколько обеспокоило Молитора; не задолго до света он послал другой, более сильный отряд, еще выше по горам, вероятно чтобы занять тут пункт и обеспечить фланг; но отряд опоздал, гора уже была в руках Русских. Тогда французы разом открыли сильный ружейный огонь по всей линии, несмотря на темноту. Это послужило как бы сигналом русским войскам, занимавшим кручи; все кинулись вперед, на выстрелы, с криком ура. Много тут сорвалось людей и убилось; еще больше пострадали Французы от этой страшной, неистовой атаки наугад, на огонь. Войска Дерфельдена, стоявшие внизу, на дороге, тоже повели атаку фронтально и мигом выбили Французов из-за церковной стены. Атакованный с фронта и фланга, угрожаемый с тыла, Молитор перешел поспешно в отступление и был преследуем по узкой горной дороге 6 верст, не мало потеряв людей убитыми, ранеными и пленными. Затем он занял позицию у Нетсталя, чтобы обеспечить свое соединение с войсками, находившимися у Глариса, где и держался довольно долго, несмотря на настойчивые атаки Багратиона. Выбитый наконец из Нетсталя с потерею пушки, знамени и 300 пленных, Молитор отступил к Нефельсу, по обоим берегам р. Линты.
Здесь, впереди деревни, Французы заняли крепкую позицию, где опять долго и упорно отражали Багратиона. Однако как ни ослаблены были войска Багратиона предшествовавшими боями и тяжелым походом по горам, все же они числом превосходили отряд Молитора, а потому, при неослабевавшей энергии и настойчивости, заняли деревни Нефельс и Молис, лежащие на разных берегах Линты, и взяли у Французов знамя, две пушки и до сотни пленных. Молитор перешел было в полное отступление, но скоро подошли к нему на помощь давно ожидаемые передовые войска Газана. Французы получили теперь перевес в силах, завладели снова Молисом, перешли мост, ударили во фланг русским войскам, занимавшим Нефельс, и выбили их оттуда. Багратион в свою очередь атаковал Нефельс и прогнал Французов, которые затем снова пошли в атаку. Пять или шесть раз переходила деревня из рук в руки и, когда последний раз была занята Русскими, Багратион получил от Суворова приказание - отойти к Нетсталю, где в то время уже сосредоточились остальные войска Дерфельдена. Был вечер, когда Багратион выступил из Нефельса; заметив это, Газан двинул в атаку все свои силы и сам повел гренадер в штыки; однако на этот раз Французы тоже были отбиты, а войска Багратиона совершенно спокойно отступили к Нетсталю.
Пока половина русских войск прокладывала себе таким образом выход из Муттенской долины, другая половина оставалась около Муттена, обеспечивая с тыла движение первой. Главные силы Розенберга стояли у деревни лагерем, авангард находился перед францисканским монастырем, передовые посты еще версты на полторы впереди. Всего было в строю тысячи четыре, считая и спешенных казаков; три полка ариергарда находились еще на пути чрез Росштокский хребет, так как вьюки продолжали тянуться по горной тропе. Французы в Швице были сильнее вдвое и ждали новых подкреплений; Массена прибыл из Альторфа 19 числа и сам делал все распоряжения. Он однако не знал и не мог знать, где именно находится маленькая русская армия; накануне он мог удостовериться лишь в том, что Русские ушли из Альторфа в Муттенталь. Массена положил безотлагательно произвести рекогносцировку и на добытых сведениях основать свой дальнейший образ действий.
Около 2 часов по полудни французские колонны, в предшествии густой цепи застрельщиков, показались перед русскими передовыми войсками. Авангард Розенберга несколько раз ходил в штыки, но всякий раз был отбиваем и потерял было одну пушку, однако овладел ею снова и еще захватил французскую гаубицу. Часа через два появилось подкрепление из главных сил Розенберга и вместе с авангардом атаковало Французов, которые перешли в отступление н, угрожаемые с обоих флангов двумя спешенными казачьими полками, ретировались до самого Швица с довольно ощутительным уроном. Цель усиленной рекогносцировки была достигнута, Массена мог определить приблизительно силы Русских, оставшихся у Муттена, и удостоверился, что Суворов с большею частью своих войск ушел дальше. Русские же полагали, как это часто случается, что отразили настоящее нападение, и в донесении Розенберга, а затем и Суворова, встреча с Французами 19 числа приняла значение упорного дела и одержанной над сильным неприятелем победы, что в действительности произошло лишь на другой день 7.
К ночи прибыли в Муттен остальные вьюки, тянувшиеся из Шахенталя чрез Росштокский хребет, а вслед за ними спустился с перевала и ариергард. Таким образом силы Розенберга возросли приблизительно тысяч до семи, но и Массена получил также подкрепление, так что в Швице сосредоточилось никак не меньше 10,000 человек. Ночь и утро прошли спокойно; нового нападения Русские совсем не ожидали, под влиянием вчерашнего дела, принятого за победу. А между тем готовился решительный удар. Три французские колонны с артиллериею и застрельщиками появились по обеим сторонам реки и повели наступление бойко и решительно; цепи застрельщиков протягивались за их фланги, занимая скаты гор. Передовые посты Русских отступили, авангарду приказано было оттягивать назад, не завязывая серьезного дела; он это и исполнил, лишь по временам давая французской цепи острастку внезапными ударами, да из цепи русских стрелков храбрецы осаживали штыками неприятельских налетов. Тем временем Розенберг придвинул свои главные силы на несколько сот шагов вперед и вытянул их в две линии поперек долины, а отступавшему авангарду отдал приказание, приблизясь к первой линии, раздаться вправо и влево и быстро отходить к флангам. Маневр был исполнен вполне хорошо, и колонны французские внезапно очутились пред грозным строем, занимавшим всю ширину долины. Артиллерия французская открыла огонь, пехота стала развертываться в линии, продолжая наступление с барабанным боем и музыкой; русская первая линия, подпустив неприятеля на ружейный выстрел, дала залп и разом, с криком ура, бросилась в атаку.
Французы были ошеломлены, стали приостанавливаться, заминаться, открывать местами беглый огонь; но русские батальоны приближались так стремительно и грозно, что и мгновения нельзя было терять. Колебание продолжалось не долго: центр неприятеля дрогнул и побежал, не выждав удара; фланговые колонны, более слабые числом, последовали его примеру. Русские продолжали наступление яростно и дошли до такой степени возбуждения, что некоторые батальоны второй линии опережали первую, дабы добраться до неприятеля. Опрокинувшийся зарядный ящик загородил дорогу, по которой отступала французская артиллерия; в больной суматохе не успели во время очистить ей путь, и 5 орудий достались Русским. Очевидец говорит, что трудно себе представить какою паникою были объяты Французы; они потеряли всякое присутствие духа и бежали без оглядки в смертном ужасе 7. Ариергард их остановился было для отпора при устье ущелья, в очень крепкой позиции, усиленной заранее укреплениями, но атакованный с фронта и обойденный с фланга, не выстоял, бежал. На мосту чрез р. Муотту, где столпились бежавшие, ариергард снова пытался остановить бурное преследование, но опять без всякого успеха, и поплатился тут еще двумя орудиями, которые были тотчас обращены против беглецов и провожали их толпы французскими ядрами. Трудность преследования заключалась для Русских лишь в том, чтобы догнать бегущих, на что не хватало сил, до того поспешно и беспорядочно было бегство. Где удавалось настигнуть Французов, там их рубили и кололи почти безотпорно; пленные сдавались целыми толпами. Поражение нанесено было такое полное, и Французы приведены в такое расстройство, что начали устраиваться только позади Швица, а русские войска прекратили преследование лишь при выходе из ущелья, передовые же отряды дошли до самого Швица и Брунена, заняв последний.
Так кончилось это знаменитое сражение, составляющее один из самых блестящих подвигов русского оружия. Корпус Розенберга сослужил 20 сентября большую службу и не только выполнил свою трудную задачу с полным успехом, но сделал больше, чем рассчитывал сам Суворов. Весь ход этого кровопролитного сражения был таков, как будто происходил в присутствии и под руководством Суворова; войска дрались с одушевлением, трудно поддающимся описанию. Ребиндер и Милорадович были выступающими героями дня; незаметный, как бы исчезающий в присутствии других Суворовских сподвижников Розенберг доказал свое право на место в их блестящей плеяде. Розенберг не пользовался такою любовью войск, как другие, он был генерал особой категории и школы, его недолюбливал и Суворов; но не все дурное, ему приписываемое, было справедливо. Кто не любим, тот и виноват. На другой день после Нови, когда корпус Розенберга, преследуя Французов, был внезапно остановлен и остался в бездействии, все винили в этом его, Розенберга, а между тем он получил на то положительное приказание от Суворова 2. Сентября 19, во время усиленной рекогносцировки Французов, авангард Ребиндера не был в скорости поддержан Розенбергом; стали говорить, что причиною тому личная неприязнь Розенберга к Ребиндеру, тогда как гораздо легче было подобрать десяток других более простых объяснений, тем паче, что Розенберг был тут главным начальником и нанося умышленный вред своему авангарду, он делал бы зло самому себе. В настоящем случае, в бою 20 сентября, Розенберг вел себя безукоризненно: принял отличную диспозицию, ездил по фронту войск, ободрял солдат, приказывал не терять времени на пустую перестрелку, а драться по-Суворовски, работая штыком. Есть известие, будто Суворов не был доволен сражением в Муттентале и обошел Розенберга в представлении к наградам, но это сведение страдает нелогичностью и натяжкой, а потому не заслуживает веры. Гораздо достовернее другое, утверждающее, что 20 сентября примирило Суворова с Розенбергом и исправило их взаимные отношения 8.
Сражение 20 сентября не оценено по своему достоинству до сих пор иностранными писателями, а Французы говорят о нем не иначе, как под сурдинкой. Они понесли тут огромные потери, точный итог которых трудно определить по разноречивости сведений, но его надо искать между пределами 3-4000 человек. Одних пленных взято больше 1000, в том числе генерал и 15 офицеров. Потеря Русских нигде не показана; из хода дела видно, что она должна быть несравненно ниже французской. Поселяне и казаки всю ночь и следующее утро подбирали раненых, сносили их в большой каменный дом в Муттене и рыли могилы для убитых. Взятые у неприятеля пушки были заклепаны и зарыты в землю. У убитых Французов оказалось не мало съестного: водка и вино в маленьких плоских скляницах, сыр, хлеб, сухари и т. и.; у редкого из них не было денег или ценных вещей; все это конечно было обобрано Русскими. Кроме того, не вдалеке от Швица, в лесу, казаки нашли несколько мешков с сорочинским пшеном, сыром, колбасами и другими припасами, - вероятно маркитанские запасы, брошенные при поспешном бегстве. Авангард, получивший таким образом добычу, разговелся в этот вечер горячим, наварив в водоносных фляжках похлебку из разных разностей 2.
Ночь прошла спокойно, неприятель смирно стоял в своей позиции за Швицем, не трогаясь с места; казачьи разъезды невозбранно сновали под городом. Русские отдохнули и повеселели. В эту же ночь, или под утро, Розенберг получил от Суворова приказание - начать движение для присоединения к главным силам. Трудна была эта задача, в виду многочисленного неприятеля с тыла и горы Брагель впереди; но нравственное влияние победы сгладило неравенство положения Русских с Французами. Розенберг прибегнул еще к хитрости: он послал в Швиц приказание - заготовить хлеба, мяса и вина на 12,000 Русских, которые должны вступить в город, что конечно тотчас же сделалось известным французам. Целый день они прождали нападения Русских; только к вечеру напало на Массену сомнение, и он решился сделать рекогносцировку. Но Розенберг выступил еще с утра, и хотя Французы погнались за ним по Муттенталю, до горы Брагель, однако не могли настичь даже ариергарда. Побитый и обманутый Массена оставил в Муттентале несколько батальонов, а прочие свои войска повел кружным путем, чрез Эйнзидельн, на соединение с Молитором. Впоследствии, в 1807 году, беседуя с одним русским генералом, Массена вспомнил Суворова, хвалил его военные дарования и сказал, что никогда не простит ему одного выигранного им в Швейцарии перехода 9.
В Муттене Французы нашли целый госпиталь. Не имея возможности везти за собою тяжелораненых, Суворов велел оставить их здесь с лекарем, несколькими фельдшерами и офицером, знавшим французский язык. Офицер был снабжен письмом к начальнику первых французских войск, которые вступят в Муттенталь; великодушию их поручались русские раненые. Таких раненых после Розенберга осталось - до 600 человек Русских и больше 1,000 Французов. Офицер, штабс-капитан Селявин, возвратился в Россию в следующем году, с засвидетельствованным Французским правительством документом о прекрасном исполнении возложенного на него Суворовым поручения 2.
Тем временем корпус Розенберга шел форсированным маршем, почему и успел подняться на гору Брагель до французской погони. Переход чрез Брагель был Розенбергу затруднительнее, чем Суворову, потому что выпал свежий снег и продолжал идти вперемежку с мелким дождем, при сильном, холодном ветре. Вьюки растянулись, ночи приходилось проводить почти без огней, на мокрой земле. Всюду виднелись еще свежие следы недавних побоищ, но тела русских убитых были похоронены. Наконец 23 числа войска прибыли к Гларису и здесь имели утешение несколько подкрепить свои силы. Достался ли Русским французский продовольственный магазин, или был сделан сбор припасов с городских жителей, но только каждый солдат получил понемногу пшеничных сухарей и по фунту сыра 2.
В ужасном виде находился наличный остаток Суворовской армии: люди были оборваны, босы, истощены походом и голодом, патронов почти не оставалось, так же как и артиллерии, вьючного обоза не было и половины. Не только офицеры, но даже генералы не выделялись из общего фона картины; Ребиндер обходил войска в сапогах без подошв. Казалось, что чаша горя и бедствий дошла до краев, что человеческая выносливость и терпение достигли последнего своего предела; но это только казалось, а на самом деле худшее ожидало впереди.
В Гларисе пропала последняя надежда Суворова на помощь и содействие Австрийцев: Линкен давно покинул долину Линты и без всякой необходимости отступил в Граубинден. Раздражение противу Австрийцев достигло высшей степени; не может быть сомнения, что его вполне разделял и Суворов. Австрийцы поставили его в положение, доселе им не испытанное, несмотря на долгую военную карьеру; они привели его к краю пропасти, где его слава непобедимости могла исчезнуть как мираж. Пробиваясь чрез Муттенталь и Кленталь, он имел в виду продолжать наступление к Везену, чтобы открыть себе путь на Сарганс, соединиться с Елачичем, потом с Петрашем, временно заменившим Готце, и наконец с Корсаковым. Но жалкие распоряжения Австрийцев, начиная с выступления эрц-герцога Карла из Швейцарии, до того осязательно доказывали ненадежность союзников, что риск, которому подвергались русские войска преследуя такой план, вовсе не соответствовал выигрышу. Надо было думать уже не о том, чтобы поправить положение дел коалиции в Швейцарии, а заботиться только о себе, т.е. об одних русских войсках; требовалось иметь в виду один свой интерес и пренебречь союзным интересом, который неотразимою силою фактов сделался теперь чужим. Иначе говоря, Суворову предстояло принять решение о спасении военной чести и славы России, как можно меньше рискуя и помышляя лишь о том, чтобы сохранить остаток армии от поражения и истребления.
Такое движение было в сущности отступлением, и если Суворов на него решился, то значит имел важные причины. Как ни капитальны вышеприведенные его соображения, но едва ли они одни руководили им. Он сам говорил, что идти на Сарганс было бы "благороднее", т.е. больше соответствовало его принципам; ради одного этого обстоятельства он мог принять такое решение, даже выкидывая из своего расчета интересы союзников. Но против подобного смелого плана возвышало свой голос ужасное состояние его армии и, в особенности, недостаток артиллерии и патронов, бывших на последнем исходе. В его переписке мы находим два письма, Ростопчину и эрц-герцогу Карлу, где он говорит, что отсутствие патронов заставило его уклониться от новых сражений и повернуть на Паникс. И точно, держаться прежнего плана, не имея средств к огнестрельному действию, было бы безумием. Суворов нашел в себе силу, чтобы подавить свои личные взгляды и поступить объективно 10.
По всему выходит, что такая резолюция была им принята тотчас по прибытии в Гларис, потому что он не поддержал малочисленный авангард Багратиона в Нефельсе, велел ему прекратить атаки и в следующие дни не возобновлял нападения. Прошло, правда, три дня в бездействии, но это потому, что требовалось выждать Розенберга. Некоторые писатели сильно порицают Суворова за принятое им решение, говоря, что Елачич и Петраш не замедлили бы оказать ему свое содействие, при его движении чрез Нефельс к Саргансу. Это обвинение, идущее из австрийского источника, едва ли чего-нибудь стоит, после только что приведенных соображений, подкрепляемых всем ходом кампании. Им, этим критикам, кажется в порядке вещей все, сделанное Петрашем, Елачичем и Линкеном; они не считают нужным объяснять отсутствие в этих генералах всякой инициативы для выручки главнокомандующего из бедственного его положения, а признают более логичным упрекать его самого в непринятии решения, которое походило бы на va-banque азартного игрока, знающего, что он окружен шулерами. Приводят в доказательство, что принятое Суворовым решение - отступить чрез хребет Паниксер - стоило ему большей потери, чем могла обойтись попытка к прорыву чрез Нефельс и Молис к Саргансу. Но этот вывод, во-первых, совершенно гадателен и голословен, а во-вторых - не верен. Никак нельзя определить иначе, как громадной цифрой, потерю русской армии в отчаянном наступлении без провианта, без патронов и артиллерии. Затем, помимо естественного желания Суворова - устраниться от всяких военных действий в виду злокачественности союзников, - выбор пути чрез Паниксер был вовсе не таким опасным решением, каким оказался по последствиям. Тропинка была очень не хороша, но гораздо лучше пути чрез Росштокский хребет; ее недавно проходил Линкен дважды, она была обыкновенным сообщением между Гларисом и долиною верхнего Рейна. Если движение по ней сделалось для Русских гораздо более гибельным, чем предполагалось, то единственною тому причиной было обстоятельство непредвиденное и новое: в горах внезапно выпал большой снег 7.
Суворов собрал военный совет, так как положение дел было очень серьезное, а он в подобных случаях делился с подчиненными своею решимостью. Обстоятельных сведений об этом совете нет; не знаем даже, кто именно были приглашены; но есть известие, что великий князь восстал против предлагаемого Суворову австрийским генеральным штабом движения на Молис, Везен и Сарганс и что мнение это было советом принято. Последовало решение - взять путь кружный, но безопасный - по Зернфталю, чрез Энги, Эльм, гору Рингенкопф (Паникс) на Иланц, а потом на Кур и Майенфельд к Фельдкирху, откуда уже легко было соединиться с Корсаковым, забрав по дороге обозы и полевую артиллерию, отправленные из Италии чрез Граубинден и Тироль. Суворов принял это решение, как совпадавшее с его собственным взглядом, и послал приказ Линкену - заготовить в Куре к 25 числу провиант для русского корпуса на два дня. Тяжелораненые оставлялись в Гларисе, в наскоро устроенном госпитале; поручив их попечению жителей, Суворов оставил также письмо к начальнику первого французского отряда, который вступит в Гларис, прося его о человеколюбивом обхождении с Русскими и обещая со своей стороны тоже самое относительно пленных Французов.
Некоторые австрийские историки истолковывают по-своему принятое Суворовым решение, указывая как на его причину, на существовавшее несогласие между русскими генералами и на уныние, обуявшее их в высшей степени. Против такого обвинения говорит все. Уныние, не отражающееся в действиях, не есть уныние, а его мы не находим в фактах, начиная с первого дня вступления Русских в Швейцарию. Весь поход есть напротив живое, полнейшее отрицание упадка духа. Внезапное появление уныния в Гларисе представляется также не логичным: вступление Русских в Гларис было победное и тут не произошло ничего такого, что не было бы предвидимым последствием предшествовавшего. В той же мере заслуживает веры свидетельство о внутренних несогласиях в русской армии. Если под этим разуметь несходство мнений, которое быть может обнаружилось на военном совете, то в этом явлении нет ничего ненормального, а если что иное, то что же именно? Проследив все военное поприще Суворова, можно ли допустить в его войсках что-нибудь в роде внутреннего разложения? Дело представится яснее и проще, если взять в расчет, что мнение австрийского генерального штаба было отвергнуто; что одним из мотивов такого решения было недоверие к союзникам; что в Гларисе негодование Русских на Австрийцев должно было подняться еще на несколько градусов, и едва ли кто, начиная с великого князя, стеснялся его выказывать. Если уже пускаться в исследование причин, побудивших Русских отступать на Иланц и Кур, то найдем не уныние, а негодование, не внутреннее разложение, а недоверие к союзникам, которых все называли предателями. Такое заключение по крайней мере прямо вытекает из всего предшествовавшего, а не является внезапно, изолированным фактом, для которого надо искусственно подбирать основу. Слишком неблагодарное дело - отыскивать в Суворовских войсках то, что прямо противоречит победным началам их духовной организации, и по справедливому замечанию одного участника этой войны, щедрость Австрийцев на подобные обвинения вовсе не пристала к ним, особенно пред судом их собственной военной истории 7. Кстати будет привести слова и другого писателя (не русского): "в эту кампанию Австрийцы, не будучи биты, до того зазнались, что стали оспаривать у Русских всякое мужество, о чем и говорили по всей Германии; при всякой неудаче, понесенной Русскими, они не могли скрыть своей радости, а по окончании Швейцарской кампании хвастались, что благодаря только их содействию, Суворову удалось оттуда выбраться без больших бед" 4. Если в этом свидетельстве постороннего лица и допущено, быть может, некоторое преувеличение, то основа таких австрийских отзывов все-таки остается однородною с вышеприведенными обвинениями Суворовской армии в унынии и внутренних раздорах. Там и тут действует одна и та же тенденция, а потому и ответ в обоих случаях будет одинаковый, который изложен выше.
Войска тронулись в путь ночью с 23 на 24 сентября. Милорадович шел в авангарде, за ним вьюки, потом остальные войска Розенберга и наконец Дерфельден; в ариергарде находился Багратион. Ауфенберга уже не было, он двинулся двумя днями раньше. Утром, узнав об отступлении Русских, Французы немедленно пустились вслед за ними. Когда вьючный обоз еще втягивался в теснину, Французы повели атаку, сильно потрепали казаков и опрокинули их на пехоту. Багратион остановился впереди Швандена и выстроил боевую линию, прикрыв оба фланга, так как правому грозила французская обходная колонна, отряженная заблаговременно. Артиллерия неприятельская открыла огонь; у Русских пушек не было, и они встретили Французов ружейною пальбой, а потом все время действовали штыками. Несколько часов продолжался неравный бой; 5,000-ный неприятельский корпус сильно ломил, учащая атаки; ариергард русский, не имевший в рядах и 2,000 человек, отбивал натиски натисками. По требованию Багратиона, прибыл из хвоста колонны один полк, ариергард перешел в наступление, отбросил Французов, пользуясь их замешательством отошел за Шванден и занял новую позицию. В это время и Французы получили подмогу: как раз в нужную пору подошли головные части отряда, посланного Массеной из Шахенталя чрез Клаузенпас в помощь Молитору. Но и это не помогло; Русские, по сознанию самих Французов, дрались как отчаянные, все усилия неприятеля разбивались об их энергию, а необходимость приберегать последние патроны - только увеличивала их стойкость и упорство. Не зная отступлений, воспитанные и обученные только нападать, идти вперед, бить, - Суворовские батальоны не ограничивались сдерживанием Французов, переходили в атаку, дерзко бросались в штыки и не только останавливали сильного неприятеля, но заставляли его осаживать назад. Тут сказалась фактическая поверка того будто бы уныния, которое открыли в русских войсках их союзники.
Продержавшись таким образом на трех позициях, Багратион отошел к вечеру на четвертую, за дер. Матт. Здесь неприятель прекратил преследование, но всю ночь тревожил Русских, так что в батальонах часть людей оставалась постоянно под ружьем. После полуночи 25 числа, войска снова тронулись в путь, который, благодаря глубокому выпавшему снегу, оказался труднее всех прежних. По крутому подъему на высокий снеговой хребет извивалась тропинка, допускавшая движение только в одиночку; она шла большею частью по косогору, иногда по краю отвесных обрывов, беспрестанно то спускаясь в глубокие пропасти, где приходилось переходить чрез горные быстротоки, то опять подымаясь на вершины. Ночь на 25 число была темная и ненастная; за недостатком горючего материала, люди не разводили бивачных огней и тронулись в путь мокрые, продрогшие; днем ненастье продолжалось, валил густыми хлопьями снег пополам с дождем, и дорога все больше и больше портилась. Сначала люди вязли в грязи, потом в глубоком и рыхлом снегу; жалкая обувь у кого и была, окончательно теперь пропадала, ибо размокшие и изорванные сапоги, слезая с ног, оставались глубоко в снегу. Чем выше подымались, тем труднее становился путь; наконец снег совсем занес и скрыл тропинку. Тучи в виде непроницаемого тумана обволакивали двигающуюся вереницу людей; войска карабкались наобум, ничего не видя перед собою, и сами отыскивали дорогу, так как, в довершение несчастия, проводники разбежались или попрятались. Огромные каменья с грохотом катились в бездны, ветер завывал, вздымая вьюгу и заметал последние признаки пути. Кто ехал верхом, тому приходилось слезать, но не иначе, как спустившись задом, через круп, и затем идти за лошадью, держась за её хвост; люди подымались в гору чуть не на четвереньках, спускались вниз сидя. К ночи большая часть войск едва успела добраться до вершины хребта; всякий остановился там, где застигла его ночная тьма. Ночь не принесла ничего хорошего: ветер на вершине был еще чувствительнее и вдобавок завернул мороз. Каждый ютился как мог, отыскивая себе убежище от ветра и стужи; не было ничего для разведения огня. Бесконечною казалась эта ужасная ночь, а для многих она была и последнею: к утру несколько человек замерзло и довольно многие отморозили члены 11.
Спуск с Рингенкопфа, вследствие морозной ночи, сделался еще труднее подъема. Сильный ветер сдул в лощины весь снег и оставил на скалах только тонкий слой льда, сгладивший все мелкие неровности и углубления, где нога могла бы утвердиться и удержаться. Поэтому переход 26 сентября был еще бедственнее вчерашнего, особенно для вьючного скота 7. К полудню войска собрались у дер. Паникс, к вечеру дошли до города Иланца, где удалось добыть немного дров и хоть сколько-нибудь обогреться, а на следующий день пришли в Кур. Движение тут уже не представляло и подобия прежних бедствий; кроме того войска знали, что в Куре запасено для них продовольствие, и надежда на скорый конец безвременья подкрепляла их силы. Действительно, в Куре были выданы войскам дрова, отпущен печеный хлеб, мясная и винная порции, - и люди ощутили такую степень благосостояния, с которою давно уже не были знакомы. В истинно-ужасном виде прибыли войска в Кур, но в тот же самый день уже нельзя было узнать на лицах людей, что они прошли через целую цепь нечеловеческих испытаний. Солдаты принялись исправлять амуницию, чинить обувь себе и офицерам; в лагере происходило давно не бывалое движение, раздавался говор, сыпались веселые шутки, слышались даже песни: вся горечь недавнего прошлого была совершенно забыта. Как бы обновленная пришла маленькая Суворовская армия в Фельдкирх 1 октября и здесь расположилась лагерем.
Если офицерам и даже генералам достались на долю в этом походе те же самые труды и лишения, как и солдатам, то немногим лучше было Суворову и великому князю. По донесению Фукса генерал-прокурору, 4 дня не было хлеба и приходилось спать в болоте; по его же удостоверению, при выходе из альпийских ущелий, встречены были два быка, вмиг убиты и распластаны, и каждый, добыв кусок мяса, принялся жарить его на палочке или шпаге, в том числе и Суворов 12. Тут если что и прибавлено, то не очень многое, потому что напр. Каменский заплатил однажды червонец за 3 - фунтовой хлеб в месте обитаемом. Разумеется Суворову не приходилось голодать буквально, а довольствоваться сухарем не было для него большим лишением, но атмосферные невзгоды должны были отражаться на нем чувствительнее, так как еще в Италии здоровье его заметно повихнулось. Но и в этом отношении он старался не выделяться из общего уровня и, будучи прикрыт одним легким плащом, переносил терпеливо вьюгу, стужу, ветер, дождь, ехал бодро на казачьей лошади или шел пешком, показывался войскам на походе или привале, заговаривал с солдатами, шутил, острил. Он даже слишком бравировал, стараясь примером своим доказать, что все эти невзгоды ровно ничего не значат; по крайней мере один иностранец, встретивший его при выходе из гор, уверяет, что он был одет в холщовом кителе и ежедневно окачивался холодною водой 13. Другой вопрос - что происходило у него на сердце, и какие душевные муки ему приходилось выносить при виде ужасающей массы бедствий, обрушившихся на его армию. Но и в этом отношении он, так сказать, притерпелся, по крайней мере видевшие его при переходе чрез Паниксер (Рингенкопф) не замечали на его лице тревоги или озабоченности 2. Бодрость поддерживалась в нем силою воли, и если бывали минуты, когда он сомневался в спасении своем и своей многострадальной армии, то и тогда находил утешение в том, что неприятелю не дастся, что смерть на месте все покроет, и будет он жертвою чужого предательства, а не собственного малодушия 14.
Требовалась действительно необоримая душевная сила, чтобы вынести в конце своего 40-летнего боевого поприща славную, но бедственную Швейцарскую кампанию, с её венцом - переходом чрез Рингенкопф. Раненые, как мы видели раньше, были оставлены в Гларисе,
т.е. отданы в руки неприятеля, как и в Муттентале. Следовало по настоящему оставить и горную артиллерию, но Суворов взял её остатки с собой и потерял всю в начале перехода, так как при спуске с Рингенкопфа уже не было ни одного орудия 7. Есть свидетельство, что он, видя невозможность их перевезти, но не желая отдать в руки неприятеля, велел свалить в одну общую яму, засыпать землей и водрузить сверху небольшой деревянный крест, как над свежею людскою могилой. Много дней спустя эта хитрость была открыта окрестными жителями, пушки попали в руки Французов и были включены в число трофеев, отбитых от Русских 16. Кроме всей артиллерии, русская армия лишилась на этом перевале больше 300 вьюков, оборвавшихся вместе с вьючными лошадьми в пропасти. Число погибших людей нигде не определяется; нет причин полагать, чтобы оно было очень значительно; в этом смысле говорится и в переписке Ростопчина. Довольно того, что на переходе этом люди много выстрадали; особенно много вынесли французские пленные, еще легче Русских одетые 16. Во всяком случае потерю Русских во время Швейцарской кампании нельзя определять иначе, как общим итогом, потому что весь поход состоял из непрерывной цепи крупных и мелких дел, неудобо-отделяемых одно от другого. Да и огульный счет может быть подведен только под цифру не столько верную, сколько вероятную, и мы, по соображении имеющихся немногих данных, не ошибемся в свою пользу, если примем, что вся потеря с С-Готара до Кура, в продолжение 17 дней, была несколько ниже одной трети наличного состава, который в начале кампании простирался до 21,000 человек. Из этого числа наибольшая доля выпадает на раненых, оставшихся в руках Французов по невозможности транспортировки. Французы со своей стороны потеряли в действиях против Суворова несколько меньше, может быть до 5,000, в том числе 1,400 пленных, которых Суворов вывел с собою из Швейцарии и сдал в Куре Австрийцам.
Вся Европа следила с напряженным вниманием за разыгрывавшейся в Швейцарии кровавой драмой; газеты ловили новости на лету и сообщали с театра войны сотни былей и небылиц без всякого разбора. Не трудно понять, до какого градуса возросло это внимание в России и в каком беспокойстве находился Император Павел, получая известия о происходившем позже всех. И действительно, до Петербурга было так далеко, что и тревоги, и радости, и распоряжения - все это там происходило задним числом. Так например, донесение Суворова о начале швейцарского похода могло придти в Петербург лишь в то время, когда кампания была окончена; Ростопчин пишет Суворову о своем беспокойстве на счет будущности Корсакова тогда, когда уже 10 дней раньше Корсаков был разбит. Это обстоятельство еще усиливало беспокойство Государя и его правительства, потому что увеличивало их бессилие - помочь чем-нибудь полководцу, заброшенному на другой край материка. Переписка государственных людей с Суворовым и между собою показывает, что на него одного возлагалась вся надежда, но что эта надежда не спасала от "мучительной тревоги". Ростопчин пишет ему, что беспокойство Государя превосходит всякую меру: "и дорого бы я дал, чтобы ему принесть известие не о победе (их довольно и слишком было), но о соединении вашем с Корсаковым". В других его письмах к разным лицам читаем: "дела в Швейцарии худы, нет никаких вестей о Суворове; ... мы в мучительной тревоге, от Суворова никаких известий, а с ним великий князь; газеты противоречат, то он побеждает, то разбит и уничтожен". Государь сам пишет Суворову: "вы должны были спасать царей, теперь спасите русских воинов и честь вашего Государя". "Главное - возвращение ваше в Россию и сохранение её границ", говорится в другом рескрипте, а о предписываемых распоряжениях приказывается не секретничать: "дабы отнять чрез сие способ у Венского двора - воспользоваться присутствием вашим с войсками и доставить себе какие-либо выгоды в мерзских своих намерениях". Отдаются высочайшие повеления - "о цесарских победах не служить более молебнов; курьерам к Суворову не заезжать в Вену, коли нет туда писем; объявить Кобенцелю, что Государь не обязан делать что угодно Тугуту; сообщить эрц-герцогу Иосифу, что Дидрихштейн может представиться ко двору и оставаться на праздники, но после них он лучше сделает, если уедет в Вену, ибо Император не любит интриганов" 17.
В 20 числах октября в Петербурге были наконец получены верные известия о Швейцарской кампании и её исходе. "Да спасет вас Господь Бог за спасение славы Государя и русского войска", писал Ростопчин Суворову: "что скажут злодеи ваши и злодеи геройства? Казнен язык их молчанием... До единого все ваши награждены, унтер-офицеры все произведены в офицеры... Дидрихштейн не видал Государя и так уехал... Принц Фердинанд Виртембергский вздумал было худо о вас говорить, оправдывая Венский двор, но с ним с тех пор с самим ничего не говорят... В Вене ваше последнее чудесное дело удостоивают названием une belle retraite; если бы они умели так ретироваться, то бы давно завоевали всю вселенную". Государь писал: "побеждая всюду и во всю жизнь вашу врагов отечества, не доставало вам одного рода славы - преодолеть и самую природу; но вы и над нею одержали ныне верх". Тогда же Государь вызывал в Петербург своего сына Константина Павловича с тем, чтобы он ехал не чрез Вену, а Ростопчину повелено: "если дойдет до объяснения с Венским кабинетом, то объявить, что доколе барон Тугут будет в делах, то связи никакой с ним быть не может 18.
После тревожных опасений, волновавших Императора Павла многие дни и не дававших ему покоя, полученная от Суворова реляция являлась делительным бальзамом. В основе характера Павла I лежал истинно-рыцарский дух, и спасение чести русского оружия в обстоятельствах безнадежных было в его глазах величайшею национальною заслугой. Поэтому он пожаловал 29 октября Суворову звание генералиссимуса, сказав при этом Ростопчину, что другому этой награды было бы много, а Суворову мало; почтил нового генералиссимуса самым благосклонным рескриптом и кроме того повелел военной коллегии вести с ним переписку не указами, а сообщениями. Спустя несколько дней приказано проектировать статую генералиссимуса; когда проект был представлен, то Государь утвердил его и повелел приступить к работе 19. Великому князю был пожалован титул Цесаревича; все представленные Суворовым получили щедрые награды; одних знаков св. Анны 2 и 3 степей роздано до 200; нижним чинам выдано по 2 рубля на человека.
Безусловные порицатели Суворова повествуют, что этот "якобы непобедимый варвар погубил половину своей армии и ретировался со стыдом и яростью в сердце". Читатель, ознакомившийся теперь со всею жизнью Суворова и с ходом последней его кампании, может сам оценить и "варварство" Суворова, и "стыд", которому подвергается генерал за такие военные действия, как швейцарский поход. Очевидно, в подобных отзывах говорит не критика, а национальное фанфаронство и жгучее чувство глубоко уязвленного самолюбия, которому было нанесено Суворовым в 1799 году столько тяжелых ран. Предприятие Суворова в Швейцарии было бедственно, и план его совершенно не удался, но самый размер бедствия и полнота неудачи способны возбудить только гордость, утвердить сознание совершенного подвига и вполне удовлетворить чувству военной чести, самому требовательному и щекотливому. Неудачная Швейцарская кампания до того внушительна и грандиозна, что поражает воображение. В Швейцарии до последнего времени не совсем еще вымерли предания о Суворове, и многие суеверные Граубинденцы смешивали горного духа Рюцебаля с Суворовым. Еще недавно жила там легенда, а может быть и теперь живет между склонными ко всему чудесному горцами, будто много лет после смерти Суворова, не раз видели его на высях Сен-Готара, верхом на серой лошади; что в горных теснинах и ущельях верхней Рейсы неоднократно появлялась тень седого старика и огневыми глазами осматривала места, обагренные русскою кровью 20. Но мало того, что Швейцарская кампания Суворова есть богатый материал для легенды, она и по военно-историческому смыслу своему выходит из ряда смелых военных предприятий. Эта 17-дневная эпопея не могла быть задумана или предначертана заранее; она сложилась в силу обстоятельств, под направлением Суворовского дарования. Она есть венец военного поприща Суворова, крайнее выражение его военной теории; он тут сделал все, на что только способна человеческая воля. Если весь ход и особенно результат этого феноменального предприятия может привести к вопросу или замечанию критики, то никак не в том смысле, что Суворову не удалось одолеть Массену и выгнать Французов из Швейцарии. Вопрос складывается совсем иначе, именно - каким образом сам Суворов выбрался с театра войны, пожертвовав меньше, чем третьею долей своей армии, тогда как вся она, вместе со своим предводителем, должна была остаться в руках Французов, на что твердо надеялся и Массена.