Переписка Суворова с эрцгерцогом Карлом; острый её характер; раздражительность и колебания Суворова; причины. — Соединение Корсакова и Конде с Суворовым; различный их прием. — Ненависть Русских к Австрийцам. — Зимние квартиры; конец боевого поприща Суворова. — Военная его характеристика: военный человек вообще, тактик, стратегик; его заграничная известность; память о нем в России и русских войсках. — Голландская экспедиция англо-русских войск; её неудача; охлаждение Павла I к Англии. — Остановка Суворова в Праге; переговоры и планы военных действий. — Признаки перемены в политике Франции: новые поводы к неудовольствиям на Венский двор; окончательный разрыв союза России с Австрией и затем с Англией. — Выступление русских войск в дальнейший путь.
Пока Суворов пробивал себе путь в Швейцарии чрез неприятельские войска, Римский- Корсаков успел усилиться корпусом принца Конде и несколькими баварскими и швейцарскими батальонами. Прибыл также к границам Швейцарии испуганный вестью о цюрихском погроме эрц-герцог Карл со значительною частью своей армии. Представлялась снова возможность - дать делам в Швейцарии другой оборот, двинув соединенные силы на левую сторону Рейна, пока большая часть неприятельских войск находилась против Суворова. Но так как для австрийских наследственных земель опасность миновала, то эрц-герцог Карл, помня строгие инструкции Венского кабинета, предпочел остаться в бездействии. Корсаков решился один предпринять демонстрацию, ради отвлечения от Суворова хоть части неприятельских сил, что и исполнил, понеся однако значительную потерю и притом без существенной надобности, так как Суворов находился уже вне опасности.
То были последние действия Русских в Швейцарии, и в первых числах октября вся страна, за исключением Граубиндена, находилась снова в руках Французов. Правда, и в это время силы союзников все еще имели, в общей сложности, значительный численный перевес над неприятельскими, но они находились под начальством двух главнокомандующих, друг от друга независимых и ни в чем между собою не сходных. Да и всё предшествовавшее положило между Русскими и Австрийцами такую грань, что они были союзниками только по названию, и всякая попытка к действиям сообща должна была оказаться неисполнимой.
Доказательства не замедлили обнаружиться. Суворов, предпринявший движение на Иланц и Кур между прочим по недоверию к союзникам и вследствие решимости - устраниться от совместных с ними действий, стал однако обдумывать новый план вторжения в Швейцарию во время самого перехода чрез Рингенкопф. Из Паникса он сообщил об этом эрц-герцогу Карлу, а на пути из Кура в Фельдкирх послал ему и план действий. Предположение Суворова состояло в том, чтобы корпусам Дерфельдена, Розенберга и Петраша наступать из Фельдкирха чрез С.-Галлен к Винтертуру; Римскому-Корсакову, принцу Конде и части австрийских войск вступить в Швейцарию с северной стороны; затем, по соединении всех сил на р. Туре, наступать к Цюриху и отбросить неприятеля за Лимат. План отличался практичностью, ибо войска Массены были в то время очень разбросаны; но эрц-герцог его не одобрил и предложил некоторые изменения. А между тем, во время трехдневного пребывания в Фельдкирхе, Суворов, изменил свои мысли, так как увидел до какой сильной степени войска его расстроены и получил кроме того известие о громадных потерях Корсакова под Цюрихом. По всей вероятности решение это поддерживалось и возвратившимися сомнениями на счет союзников. Как бы то ни было, он двинулся 4 числа берегом Боденского озера на соединение с Корсаковым, чтобы затем расположиться на винтер-квартирах для приведения войск в порядок.
Прибыв на другой день в Линдау, он получил ответ эрц-герцога с замечаниями на предложенный план действий, Суворов нисколько не оскорбился замечаниями и 5 числа отвечал, что совершенно соглашаясь на план эрц-герцога, делает распоряжение для немедленного его исполнения. Но сомнения опять взяли верх, порыв упорной воли миновал, уступив рассудку, и Суворов на другой же день написал эрц-герцогу, что занят теперь приведением в устройство своих войск и считает необходимым отложить военные операции на некоторое время. Письмо это высказывало не всю правду; отправляя его, Суворов уже положил возвратиться к решению, принятому еще в Гларисе, т. е. вовсе отказаться от военных действий, и с этою целью собрал на другой день, 7 октября, военный совет.
На военном совете Суворов объявил, что имеет мало надежды на успех наступательной операции, о которой завязаны переговоры с эрц-герцогом Карлом, и что на действительное содействие последнего едва ли можно положиться, так как обещания его неопределительны и могут привести к одним демонстрациям. Военный совет решил единогласно, что от Австрийцев ничего кроме предательства ожидать нельзя, а потому от всяких наступательных действий надлежит отказаться, сосредоточив все заботы исключительно на устройстве войск. Суворов принял это решение к исполнению и донес обоим императорам, прося утверждения. В переписке его проскальзывает и еще один мотив принятого решения, о котором он не упоминает официально: необходимость подчинения ему, Суворову, армии эрц-герцога Карла. Про это обстоятельство он проговаривается в письме к Ростопчину, посланном одновременно с донесением Императору Павлу, объясняя, что только при таком общем начальствовании может быть устранено вмешательство Тугута и прибавляя, что "до особы эрц-герцога это не касается - тут он или нет" 1. Такая же мысль проводится в письмах Суворова и несколько позже. Действовало ли тут честолюбие Суворова, или нет, во всяком случае взгляд его в настоящем деле был верен, и без подчинения обеих армий одному главнокомандующему, общий план действий представлялся не мыслимым.
Вслед затем подошли войска Корсакова и принца Конде, так что составилась одна соединенная под начальством Суворова русская армия, силою в 35,000 человек. Явились к нему, в Линдау, и Корсаков, и Конде; но прием им был различный. Ведя войну с Французами не только по долгу подданного, повинующегося Государю, но и по убеждению, потому что был горячим монархистом и убежденным христианином, Суворов, сверх того, питал глубокое сочувствие к несчастию французской королевской фамилии и личное уважение к принцу Конде. Последний в свою очередь "считал за счастие" служить под начальством непобедимого генералиссимуса, давно об этом мечтал и в таком смысле ему писал. По всему этому, прием принцу Конде был оказан полный уважения и почтения; Суворов даже удержался от причудливых выходок и резких странностей. Не так поступил он с Римским-Корсаковым, служа отголоском всей армии. Надев полную форму и все ордена, Суворов вышел в приемный зал, где уже находились лица главной квартиры, и стал ходить по комнате с заметным волнением, то закрывая глаза, то охорашиваясь и приговаривая: "Александр Михайлович человек придворный, учтивый, делал Французам на караул, надо принять его с почетом". Наконец приехал Корсаков, со смущением вошел в приемную и направился к Суворову со строевым рапортом в руке. Суворов отступил на шаг, выпрямился и, глядя Корсакову прямо в глаза, сказал: "Адда, Треббия, Нови - родные сестры, а Цюрих?" При этом он закинул голову назад и сделал презрительную гримасу. Корсаков молча протянул к нему рапорт, но Суворов не удовольствуясь сказанным, схватил эспонтон, стал делать им приемы и язвительно спрашивал: "как вы делали Массене на караул, - так, или эдак?" Затем, попятившись к дверям кабинета, он поманил за собою Корсакова и запер за ним дверь. Какой между ними происходил разговор, осталось неизвестным; стоявшие у самой двери не могли расслышать ни одного слова; но Корсаков вышел больше прежнего расстроенный, быстро прошел приемную и уехал.
Между тем эрц-герцог Карл, получив от Суворова извещение об отсрочке наступательных действий, пожелал разъяснить дело кратчайшим путем личным свиданием. Суворов отклонил свидание под предлогом нездоровья. Эрц-герцог послал к нему графа Колоредо, дабы убедить в необходимости словесных личных объяснений, в любом месте, по назначению Суворова; но Суворов снова отказался, прося сообщить письменно свои намерения. Он, человек дела, а не слова, избегал той арены, на которой был сравнительно слаб. Еще в первую Польскую войну просил он Бибикова избавить его от переговоров с Австрийцами, объясняя, что "черт ли с ними сговорит"; впоследствии тоже уклонялся, когда мог, от словопрений, считая самым приличным "предоставить диалектику денщикам" - перед Фокшанами, как и теперь, отказался от свидания с сотоварищем. В настоящем случае предлагаемое эрц-герцогом свидание было для Суворова вдвойне опасно, потому что упорная воля так и тянула его на продолжение кампании, вопреки требованиям разума, и он уже не раз ей поддавался. Суворов сознавал, что эрц-герцог Карл мог без особенного труда склонить его на возобновление операций, наперекор неблагоприятной действительности и зрелым соображениям; следовало значит отвратить эту опасность. "Юный эрц-герцог Карл хочет меня оволшебить своим демосфенством", писал он Толстому; "вы с ним на три шага, решите с ним и меня разве уведомьте, у меня же на его бештимтзаген ответ готов". Вот где заключается смысл поведения Суворова в настоящем случае, а не в оскорбленном мелочном самолюбии, как утверждают многие по внешним признакам, без исследования сути дела. Да и хронология переписки Суворова с эрц-герцогом говорит против подобного скороспелого заключения.
Вслед затем, 8 октября, Суворов получил высочайшие повеления (данные между 7 и 18 сентября), с выражением сильного неудовольствия на Венский двор и с изложением мер даже на случай разрыва и возвращения войск в Россию (о них упоминалось раньше). Теперь следовало уже откинуть всякую мысль о продолжении кампании и заботиться только о сохранении и устройстве войск. Между тем эрц-герцог продолжал переписку, и неудовольствие его росло. Он говорил Суворову, что сменил войска Корсакова и Конде своими только для того, чтобы дать Русским возможность перейти в наступление; что им следует по меньшей мере прикрыть Форарльберг; что он, эрц-герцог, будет протестовать против оставления Русскими театра войны и ответственность за последствия возлагает на Суворова; что он, наконец, "требует" отменить принятое решение, и т. под. Суворов, раздраженный предложением - стеречь австрийскую границу, указал эрц-герцогу, что его преждевременное выступление из Швейцарии было виною всех злоключений русских войск, что бедственное состояние этих войск может быть исправлено только отдыхом, хорошим довольствием и полным снабжением, а потому они удаляются на зимние квартиры в Баварию. Эрц-герцог опровергал обвинение, будто он был причиной неудачи кампании; укорял Суворова в том, что распределение русской армии по квартирам в Баварии сделано без соглашения с ним, эрц-герцогом; наконец просил замедлить хоть на 5 дней выступлением, пока австрийские войска успеют произвести необходимые передвижения. На последнее Суворов согласился.
В переписке этой, принявшей под конец характер почти личный, обе стороны были не правы, но Суворов пошел дальше эрц-герцога Карла и дозволил себе выражения и выходки, которых можно было избежать. В одном письме он писал: "такой старый солдат, как я, может быть проведен раз, но было бы с его стороны слишком глупо поддаться вторично". В другом письме, написанном накануне выступления из Линдау, говорилось: "наследственные владения должны быть защищаемы завоеваниями бескорыстными: для этого нужно привлечь народную любовь справедливостью, а не покидать Нидерландов, не жертвовать двумя прекрасными армиями и Италией. Вам говорит это старый солдат, который почти 60 лет несет лямку; который водил к победам войска Иосифа и Франца; который утвердил в Галиции владычество знаменитого дома Австрийского; который не любит болтовни Демосфеновой, ни академиков, только путающих здравый смысл, ни сената Анибалова. Я не знаю зависти, демонстраций, контр-маршей; вместо этих ребячеств - глазомер, быстрота, натиск, - вот мои руководители". Наконец, в ответ на последнее письмо эрц-герцога, где движение русской армии с театра войны названо было "отступлением", Суворов с негодованием писал, что он во всю свою жизнь не знал ни отступлений, ни обороны, а ведет теперь войска на отдых. К этому он прибавил язвительное и не совсем верное замечание, что в начале кампании "оборонительное положение в Тироле стоило свыше 10,000 человек, т.е. больше, чем завоевание Италии".
Такая ненормальность отношений двух главнокомандующих вытекала из хода предшествовавшей кампании и усиливалась новыми поводами. Петербургские и венские письма, полученные Суворовым в Фельдкирхе и Линдау, трактовали о происках и замыслах Тугута и подбавили горечи и раздражения к существовавшим неудовольствиям. К темам политическим и военным присоединился вопрос личного самолюбия: до Суворова дошли слухи (оказавшиеся потом вымыслом), будто Венский двор намерен лишить его фельдмаршальского звания. Весьма вероятно также, что раздражительное состояние Суворова увеличивалось необходимостью - отказаться от продолжения кампании, не загладив последних неудач. По крайней мере в письмах своих к эрц-герцогу, он не раз говорит о своих надеждах на продолжение войны против Франции и не считает минувшую кампанию последнею. В свою очередь и эрц-герцог Карл, хотя втайне сознававший вину своего правительства и свою собственную по отношению к Русским, имел причины к неудовольствию против последних, особенно против Суворова, так как они затрагивали национальное самолюбие Австрийцев. Мы уже говорили, что Русские не стеснялись выражением своего негодования к союзникам, называя их поведение изменою, предательством и проч.; все это конечно доходило до эрц-герцога и должно было его возмущать, а тем более случаи, особенно резкие, каковы следующие.
Когда Суворов, спустившись с Рингенкопфа, прибыл в Иланц, ему здесь представился генерал Линкен, который так малодушно бежал от Французов, бросив главнокомандующего на произвол судьбы. Суворов, желая выразить ему свое неудовольствие, спросил насмешливо: "по скольку неприятелей солдаты ваши могут посадить на штык? - мои насаживают по шести". Линкен, задетый за живое, отвечал холодно, что его солдаты делают, что в силах, и делают не дурно. Суворов переменил тон и обошелся с Линкеном ласково. Если этот анекдот, как надо полагать, справедлив, то Суворов сделал совсем не то, что требовалось, ибо задел ни в чем неповинных австрийских солдат, а самого генерала, во всем виноватого, оставил в стороне.
Во время нахождения русской главной квартиры в Линдау, Аркадий Суворов сделал у себя танцевальный вечер, пригласив между прочим нескольких австрийских офицеров, и предупредил их, что будет великий князь. Австрийцы приехали; великий князь прибыл несколько позже и, увидев их, сказал, чтобы они сейчас уезжали, потому что ему неприятно их присутствие. Офицеры отвечали, что при всем своем глубоком к нему почтении, они не могут исполнить приказания, потому что находятся на императорско-королевской службе, которая обязывает, а потому избавят великого князя от своего присутствия, когда сочтут это приличным. После того они остались на балу еще около часа, Константин Павлович вообще не терпел Австрийцев и ни мало не скрывал этого; несколько позже, в Мемингене и Аугсбурге, он показывал им отвращение, которое граничило с оскорблением 2.
Октября 13, в Линдау, происходил у Суворова прием. В зале находилось множество русских офицеров и между ними генерал Римский-Корсаков; тут же были присланный от эрц-герцога Карла генерал (вероятно Колоредо) и от принца Конде герцог Беррийский. Суворов вышел в приемную, обратился к герцогу, обошелся с ним очень любезно, расхваливал принца Конде и его корпус и жалел, что в последних действиях против Французов, эмигранты были расположены и употреблены не так как следует. С упреком этим он отнесся к австрийскому генералу, заметив, что не хотели ли их погубить? и потом сказал герцогу Беррийскому, что впредь ничего подобного не случится и Конде будет сам себе хозяином. Затем он опять обратился к австрийцу: "вы мне привезли приказание от эрц-герцога; в Вене - я у его ног, но здесь совсем другое, и получаю я приказания только от моего Государя". После этого сурового замечания, Суворов стал обходить русских офицеров; отличившихся в Швейцарскую кампанию хвалил, с некоторыми целовался, а к генералу, бывшему одним из главных виновников цюрихского несчастия, обратился с весьма жестким словом и дал ему совет - подать в отставку. Слышавший это Римский-Корсаков, ожидая вероятно и на свою долю какой-нибудь неприятности, постарался скрытно уйти. Суворов однако это заметил и обратился ко всем: "вы видели, господа, что Корсаков ушел, хотя ни он мне, ни я ему не сказали ни слова. Он более несчастлив, чем виновен; 50,000 Австрийцев шагу не сделали, чтоб его поддержать, - вот где виновные. Они хотели его погубить, они думали погубить и меня, но Суворов на них....(крепкое слово)... Скажите эрц-герцогу", прибавил Суворов, повернувшись к австрийскому генералу, "что он ответит перед Богом за кровь, пролитую под Цюрихом" 3.
Во всем этом прискорбном эпилоге Швейцарской кампании, Суворов действовал в качестве представителя русского имени. Русская армия, от генерала до солдата, была так возмущена поведением союзников, что если бы Суворов трактовал Австрийцев впятеро хуже, то это никому не показалось бы излишеством. Такого же взгляда держался и Император Павел; он зашел даже дальше, потому что в это время уже решил разойтись с союзником и, получив от Суворова переписку его с эрц-герцогом Карлом, выразил генералиссимусу полное свое одобрение. Из всего этого видно, насколько неверно утверждение многих иностранных писателей, будто Суворов самовольно оставил театр войны и был причиною разрыва.
Октября 19 Суворов выступил из Линдау, на другой день прибыл в Лейткирх, а 26 числа в Аугсбург. Русская армия заняла все пространство между Иллером и Лехом, главная квартира перенесена в Аугсбург. Союзные войска расстались, чтобы уже больше не свидеться; последняя Суворовская кампания и все его боевое поприще были кончены.
Поприще это было славное, блестящее и поучительное. Во всех войнах за последние 30 лет, где Суворов принимал участие, он резко выделялся из ряда; второстепенная и третьестепенная роли, ему выпадавшие, ограниченная сфера действий, конкуренция военных талантов Екатерининской эпохи, несправедливости высших начальников, - ничто не в состоянии было затереть Суворова. Все степени он взял с боя; всем был обязан своему личному достоинству.
Прежде всего и больше всего Суворов был чрезвычайно цельным типом военного человека вообще, или, в обширном смысле, солдата. Мало сказать, что военное дело и конечное его выражение - война были его страстью, они были его жизнью. С детских лет Суворова, военное призвание сделалось преобладающим элементом его существования, который над всеми прочими господствовал и ими управлял. Вне военной профессии для него не было деятельности, которая могла бы его сколько-нибудь удовлетворить; когда в 1798 году ему показалось, что военное поприще его кончилось бесповоротно, он пожелал идти в монастырь, т.е. отрешиться от мира и посвятить себя Богу. Строго логично было это решение. Личные качества Суворова, свойства, понятия, привычки, потребности, - все это вырабатывалось, формировалось и направлялось к одной конечной цели. Он был военным до последних мелочей будничного житья, но понимая военное призвание и служение широко, он, наперекор понятиям времени, употребил всю силу характера, чтобы образовать свой ум и обогатить его познаниями, притом отнюдь не одними специальными. Мало было в ту эпоху таких образованных и так хорошо подготовленных к своему поприщу генералов, как Суворов, и не только в России, но во всей Европе. Поэтому очень странно читать в иностранной литературе стереотипные фразы о невежестве Суворова, о его незнакомстве с теорией военного дела и т. под., или же о неумении приложит свои знания к практике. Последнее еще имеет кое-какой внешний смысл, так как Суворовское военное искусство выработалось иначе, чем у других, хотя образцы для изучения были для всех одни и те же, и произошло это исключительно по его индивидуальности и непосредственности. Но первое обвинение не основано ровно ни на чем; оно есть недоразумение или непонимание предмета, который трактуется. Суворов в продолжение всей своей жизни любил умственные занятия, относился всегда сознательно и критически к современным военным событиям, определял их истинный смысл примерами из военной истории. Не ограничиваясь собою, он старался привить тоже самое и к другим; мы видели у него подобие военных советов в мирное время и попытку завести научные беседы; знаем также, что его требования доходили в известной степени до низших ступеней военного сословия, ибо он настаивал, дабы каждый солдат "понимал свой маневр". Что касается до личной любознательности Суворова, то она была вполне живая; отпуская знакомого офицера за границу в отпуск или для служебной надобности, он требовал от такого лица отчета в виденном и замеченном, читал отчет с интересом и по нем выводил о писавшем заключение 4.
Физическая природа Суворова также была вполне приспособлена к военному поприщу, и начал он себя соответственным образом воспитывать с самых молодых лет, благодаря чему и дожил до 70-ти, несмотря на слабую свою комплекцию. Он был чрезвычайно умерен в своих потребностях, без всякого над собою насилия, и ненавидел роскошь, придавая ей растлевающее влияние. Не знал он даже комфорта, смешивая его с роскошью, и удобства жизни понимал в самых неприхотливых формах: не то чтобы он мог довольствоваться малым в случае надобности, но просто не видел потребности обставлять свою жизнь лучше лагерного образца. Это весьма существенная его особенность; военные люди такого склада являются чрезвычайно редко, и между генералами XVIII века Суворов красуется в этом отношении в виде самородка, Он вел жизнь солдатскую не из-за какой-нибудь задней мысли, не вследствие какого-нибудь расчета, а только потому, что считал ее для военного человека единственно подходящею; на этом же основании не знал он шлафроков, перчаток, шуб и проч. По его мнению, военный человек обязан быть по своим физическим качествам всегда молод, а потому должен смотреть на старость как на болезнь, которой можно избежать предупредительным средством - суровою, строгою жизнью. Собственно поэтому он не любил в старости зеркал, как назойливых докладчиков о большом числе прожитых лет; потому же самому он не ходил, а бегал, не ездил, а скакал, не обходил стоящий на пути стул, а перепрыгивал через него, как бы удостоверяя себя и других, что обладает легкостью и прыткостью молодого человека. Такой склад мирной жизни Суворова делал его человеком, для которого труды, лишения и всякие неудобства военного времени не представляли ничего неожиданного, нового и непривычного. Он попадал тут в знакомую среду, в свою нормальную атмосферу и, какой бы высокий пост в армии ни занимал, сразу делался в ней первым солдатом по своим военным качествам, становился органического частью коллективного целого, называемого армией. Чужого, пришлого, заимствованного в нем не было ничего; знакомиться с войсками или знакомить их с собою не представлялось никакой надобности, и это не потому, что ему предшествовала слава: он был таким и в то время, когда вовсе еще не пользовался известностью.
Будучи преисполнен страха Божия, Суворов отличался горячим благочестием и строгим соблюдением всех уставов церкви. Вместе с тем он, при всей независимости своего характера, был преданнейшим и вернейшим подданным. В нем неизменно пребывал животворящий элемент - патриотизм; он горячо любил свое отечество, гордился именем русского и, напоминая часто солдатам, что они русские люди, делал это для поддержания в них нравственной силы и чувства национального достоинства. Солдата он любил и сердцем, и головой; во взысканиях с провинившихся был строг, но в оценке вины отличался снисходительностью; не доводил понятия о дисциплине до трепета подчиненных перед начальником; был отъявленным врагом педантства и мелочной требовательности. Образчиком его взгляда на этот предмет - может служить приказ, отданный по войскам в Италии, где он просит офицеров не снимать шляп при его появлении, а взамен того побольше заботиться о порядке в войсках 5.
Все эти военные достоинства Суворова дополнялись огромною массою качеств чисто-боевых. Начиная с никогда не ослабевавшей энергии и ничем не парализуемой инициативы, переходя к упорству и настойчивости и кончая мужеством и личною храбростью, - Суворов сосредоточивал в себе все, что формирует военного человека. По справедливому замечанию одного иностранного писателя, трудно указать на такое военное качество, которого бы в нем не было, и мало кто может быть в этом отношении приравнен к Суворову 6. Имея перед собою историю всей его жизни, скажем больше. Не только из крупных военных деятелей вообще, но даже из величайших полководцев всех веков и народов, едва ли найдется кто-либо, который бы представлял собою такой цельный и полный тип военного человека, как Суворов.
Засим он заслуживает особенного внимания как тактик на поле сражения и как военный наставник и учитель. Воспитывая и обучая войска исключительно для войны, Суворов проводит эту задачу со строгою последовательностью. Он не поддается никаким военно-мирным искушениям, а если делает уступки, то поневоле, в силу действующей извне необходимости, сводя их по возможности к минимуму; когда же принужден поступаться сущностью, то устраняется от дела и сходит с поприща, которому посвятил всю жизнь. В силу такого метода, войска Суворова являются на поле сражения не только с чисто-боевыми воспитанием и обучением, какие только удободостижимы в мирное время, но представляют собою действующую силу, гармонически отвечающую личным боевым качествам предводителя, следствием чего является победа.
Тактика Суворова простая, живая и подвижная; она не скована почти никакими формами; все для других безусловное, обращается у него в условное; многое важное для доктринеров и схоластиков, нисходит у него до степени пустяков, достойных насмешки. Это потому, что признаваемое другими за невозможное, или по меньшей мере за исключительное, Суворов принимает за возможное и исполняет зауряд. Главными правилами боя у Суворова -глазомер, быстрота и натиск; нормальным действием - наступление; преобладающею действующею силою - закаленная человеческая душа. Все это, приведенное во взаимную связь, составляло полную систему, складывалось в цельную военную теорию. В этой теории холодное оружие получало преобладающее значение, но штык был не столько действующим, сколько принципом боевого действия; требовался не собственно штыковой бой, а бесхитростная, беззаветная готовность сойтись на штык, т.е. нравственная сила. Та же самая сила выражалась и в отрицании пристрастия к обходам, фланговым атакам, к опасениям за свой тыл и т. под. Мы видим в каждом сражении Суворова и фланговые атаки, и ружейную оборону, и оберегание своего тыла; он никогда не считал все это не нужным, но только не придавал ничему подобному особенной важности и при этом зорко оберегал свои войска от усвоения таких растлевающих понятий. На практике выходило часто иначе, т. е. иногда употреблялась штыковая атака без существенной необходимости, пренебрегалось обходное движение, когда оно было полезно и возможно, и проч. Но надо различать принцип от действия и помнить, что при приложении принципов к делу, они никогда не сохраняются в безусловной неприкосновенности. Суворов был очень горяч и нетерпелив, а потому запальчив, и под влиянием своего темперамента заходил часто дальше, чем сам хотел. Кроме того, всякий предпочитает употреблять те способы, которыми лучше владеет, хотя бы они в данную минуту и не представлялись предпочтительными. Суворов владел солдатскими душами безгранично, и потому, любя кратчайшие пути к успеху, требовал зачастую от войск такого высокого проявления духовной силы, к которому другие прибегают лишь изредка, как к крайней мере, или не прибегают никогда.
Что Суворов пользовался необыкновенным влиянием на войска, - в этом согласны все, и поклонники его, и порицатели. Причина такого духовного владычества Суворова над войсками заключается в указанной выше его особенности - замечательной полноте его военного типа, необычайном богатстве его военной натуры. Если не всякий из его подчиненных понимал это, то всякий чувствовал. Победный ток (да позволено будет так выразиться) передавался от предводителя десятками путей; на кого не действовал один из них, действовал другой. Глазомер, приводящий в изумление своею верностью; инициатива, никогда и ничем не парализуемая; быстрота решения и энергическое исполнение, несмотря ни на какие препятствия; понятная всякому простота действий; полное пренебрежение численным перевесом неприятеля, так как "бьют уменьем, а не числом"; в заключение, как венец всего, не ослабляемая никакими сомнениями вера в самого себя и в свои войска, т. е. безусловное убеждение в успехе, - вот что передавалось от Суворова войскам и делало их послушным победным орудием в его руках. Прибавим ко всему этому патриотизм, благочестие, любовь к солдату, близкое знакомство со всеми мелочами его быта, со складом его понятий, с процессом образования его идей, уменье с солдатом говорить и обращаться, и проч., и проч., и тогда увидим, какая масса могучих нравственных нитей связывала последнего солдата Суворовской армии с вождем. Следствием были постоянные победы, и эти неизменные победные свойства Суворова сделались в свою очередь причиною, что солдат стал его считать каким-то высшим существом. Говорили, что знал он человеческую душу насквозь; не мог на него прямо смотреть тот, у кого не чиста совесть; видел труса по лицу, ставил его вперед, и делался трус храбрецом. Бог дал ему змеиную мудрость, ведал он "Божью планиду", умел разрушать и волшебство, и козни дьявола именем Божиим, крестом да молитвой. Знал он все на свете, проницал замыслы врагов, чуял в безводных местах ключи; не начинал сражения прежде, чем отойдет обедня, что служат на небе ангелы Господу; Божий посланец оберегал его в бою. И смело шли за вещим Суворовым войска, слепо доверяясь своему вождю 7.
Личное присутствие Суворова, даже одно его имя, производило на войска чарующее действие. В Италии, в каком-то сражении, при одной частной неудаче, рота или какая-то небольшая часть, услышав сзади крик: "Суворов здесь", рванулась вперед и легла чуть не поголовно под губительным огнем неприятеля. На Треббии Фукс был зрителем упорного боя, наблюдая его с небольшого возвышения вместе с Дерфельденом; он заметил, что как только появится Суворов в своей белой рубашке там, где войска приходили от неудачи в расстройство, порядок восстановлялся тотчас же. Дерфельден объяснил Фуксу, что насмотрелся на подобные явления в продолжение 35 лет, как знает Суворова; что этот непонятный чудак есть какой-то талисман, который довольно развозить по войскам и показывать, чтобы победа была обеспечена 8.
Это обаяние громадным образом увеличивало противу других ресурсы Суворова на поле сражения; оно преимущественно и делало его не похожим ни на кого, дозволяя не придавать большой цены многим тактическим правилам и формам, отступать от них безбоязненно и вообще прибегать к средствам необычным. Такой способ действий озадачивал и противников Суворова на поле сражения, и поверхностных критиков в кабинете; но хотя первые были постоянно биты, вторые не убеждались непрерывною цепью фактов. Доктрина, рутина, схоластика, предание, форма - были слишком сильны, и Суворов оказался невеждою в военном деле, незнакомым с основными истинами тактики, варваром, одаренным инстинктом войны. Критики не заметили, что до этого "инстинкта" надо не спуститься, а подняться, и что такую военную теорию, как Суворовская, может создать и усвоить не всякий желающий, а только избранная, в высокой степени даровитая военная натура. Весьма метко выразился один англичанин того времени, лорд Клингтон, сказав, что Суворов в тактике есть тоже самое, что Рембрандт в живописи 8.
Отличительные качества Суворова-тактика остаются присущими и Суворову - стратегику; но в искусстве стратегических соображений, в уменье двигать большие армии, распределять свои силы наиболее выгодно по театру войны и вообще в механизме военных действий, Суворов имеет несколько слабых сторон, которыми и уступает полководцам первой величины. Наполеон сказал, что Суворов обладал душой великого полководца, но не имел его головы; в этих словах большая доля правды. По словам того же Наполеона, в полководце должно быть равновесие ума и воли, а так как подобная гармония встречается в жизни весьма редко, и перевес одного из этих элементов над другим неизбежен, то внутреннему достоинству военачальника меньше вредит преобладание воли над умом, чем наоборот. Этот перевес был характерною чертою Суворова, который имел ум обширный и просвещенный, но в то же время отличался таким запасом воли, что верх последней над первым был очень ощутителен. Стратегические принципы его были верны, но при практическом применении во многом нарушались. Например он всегда ратовал против раздробления сил и стоял за сосредоточенность их, за нанесение главного удара массою; предписания из Вены - об осаде и блокаде многих крепостей и об исполнении иных второстепенных целей одновременно несколькими отрядами - приводили его в негодование; а между тем он сам погрешал в том же смысле. Одна из причин такой невыдержанности заключалась в слишком большой его чуткости к молве, а следовательно и к распускаемым неприятелем слухам, также к его демонстрациям; это заставляло Суворова слишком часто менять свои планы, производить лишние передвижения войск, изменять маршруты и проч. Это замечается не только в Итальянскую кампанию, но отчасти и в последнюю Польскую войну. Может в силу сознания такого в себе недостатка, Суворов не любил составлять стратегические планы иначе, как в самых общих чертах, без всяких даже крупных подробностей, и в свое оправдание ссылался на Юлия Цезаря, которого вообще ставил на первое место в ряду величайших полководцев. Будучи во всех военных операциях, крупных и мелких, безусловным поклонником простоты и врагом всякой сложности и хитросплетений, Суворов и в этом отношении не всегда оставался верным самому себе. Таким образом он принял для Швейцарской кампании план сложный, где кроме того вовсе не были взяты в расчет деятельность, искусство и энергия противника, неоднократно им заявленные.
При подобных недостатках, Суворов обладал однако большими достоинствами, общими замечательным полководцам. У него был расчет, предусмотрительность, осторожность; он не ограничивался отвагой, решимостью и настойчивостью; не ломил напрямик, не глядя по сторонам, как утверждают его хулители; не жертвовал массами людей, когда этого можно было избежать. Употреблял он и демонстрации, и рекогносцировки, и обходные движения; издевался же над ними для того, чтобы отнять от вспомогательных средств придаваемое им первостепенное значение. При этом клеймилась не наука, а схоластика, не искусство, а рутина; но так как насмешки произносились безусловно, безоговорочно, то и пошли за невежество. К невежеству присоединилась жестокость, к жестокости кровопийство; за характеристику пошел памфлет или и просто брань. Говорили и писали, что на границах Франции появился варвар, с лицом обезьяны и с душою кровожадного пса; что этот скиф идет с железом в одной руке, с огнем в другой и топчет окровавленными лошадиными ногами жатву бедного рабочего народа. Пугали детей переиначенным именем этого варвара - Souwarou, вместо loup garou (оборотень - фр.); посылали к нему по почте пасквили, где его просто ругали, называли вандалом, одетым в окровавленную львиную кожу и тому подобное 9. А между тем Суворов не изобретал таких терминов, как "пушечное мясо", не вешал в завоеванной Варшаве людей, как Нельсон в Неаполе, не грабил как Массена, и если некоторые из его побед были кровопролитны, за то и решительны, ограничиваясь одним ударом там, где другому понадобилось бы два или три.
Мы уже знаем, когда и из-за чего началась дурная репутация Суворова в западной Европе; война 1799 года раздула эту славу до геркулесовых столбов нелепости. Суворов был страшен для Франции и иноземных сторонников французской революции, как не был страшен ни один полководец коалиции с самого начала революционных войн. Он олицетворял собою неприятельское вторжение и кровавую контрреволюцию, а ручательством в успехе гибельного для республики предприятия служило его дарование, гласно отрицаемое, но признаваемое с ужасом в глубине смущенной души. Да и как было не бояться этого скифа или гунна, когда два из лучших полководцев республики не могли отразить его ударов, а французские войска, семь лет победоносно противостоявшие образцовым европейским армиям, были им раз за разом побиваемы наголову? При таких условиях всякие выдумки и пасквили насчет Суворова представляются для того времени естественными и понятными; логичность этой ненависти подкрепляется еще диаметрально-противоположными революционным идеям правительственными принципами Императора Павла и малою культурою, интеллектуальною и материальною, той отдаленной страны, откуда появились грозные полчища для разрушения дела, вовсе до них не касающегося. Но затем, когда острая пора миновала, настоящее сделалось прошедшим и перешло в область истории, угол зрения должен бы был измениться. Если мы этого еще не дождались, и о Суворове сохраняются в западных литературах неверные понятия, то причин тому много: оскорбленная национальная гордость; издавна усвоенная точка зрения на Россию и на все русское; слишком поверхностное знакомство с оригинальною личностью Суворова, о которой и в России имеются лишь смутные понятия; своеобразные свойства его военного дарования; наконец, едва ли не больше всего, его чудачество. О последнем будет говориться подробнее впоследствии.
Дабы показать, какого рода сведения о Суворове, вращавшиеся во время последней его войны, перешли в литературу, несмотря на очевидную их нелепость, достаточен будет один пример. Генуэзский антиреволюционный комитет будто бы обещал Суворову 7 миллионов франков, в виде содействия для изгнания Французов из Ривьеры, и фельдмаршал отвечал комитету письмом. Довольно привести заголовок этого письма: "Возвышеннейший, могущественнейший, превосходительнейший господин, граф Суворов, слуга Божий и угодника его Николая чудотворца, кавалер орденов Тигра, Скорпиона, Барса и св. Александра Невского, главнокомандующий австро-русскими войсками в четырех частях света, в странах австралийских и иных, если какие существуют, поборник царей, разрушитель республик, архимандрит и епископ греческой церкви, представитель четырех орденов римского исповедания, архикатолик и прочая, и прочая, и прочая" 10. Очевидно, письмо есть просто карикатура на Суворова и на издаваемые под монархическим правлением документы, а появление этого выдуманного послания в одном из современных французских журналов объясняется революционными тенденциями. Но остается не вразумительным, каким образом эта карикатура была принята за чистую монету и попала в мемуары правительственного лица, изданные четвертью столетия позже?
Конечно не всякий иностранный писатель принимает подобные "документы" за исторический материал, но зато мало кто из них решается идти прямо наперекор общесложившимся понятиям о русском полководце, хотя бы эти понятия он не разделял. Для доказательства, к каким ухищрениям прибегают критики Суворова, чтобы не поставить его на слишком высокий пьедестал, приведем тираду из одного позднейшего о нем сочинения. "Когда воспроизводишь портрет Суворова", говорит автор: "следует принять в расчет и вес его большой сабли. Тюренн, Конде, Фридрих, Наполеон носили шпагу; за Суворовым тащилась сабля, оружие солдатское; для обыкновенного человека различие тут не велико, но для философа огромное. Магомет носил саблю, Вашингтон шпагу. В шпаге есть что-то божественное; она и ранит, и убивает, но не терзает плоть, не уродует тело, не отсекает члены. Шпага красуется около весов юстиции; рука архангела подымает к небесам пламенное лезвие шпаги же. Сабля, при ударе, наклоняется к земле; она более шпаги удалена от головы и сердца" 6. Любопытно знать, чем бы автор указываемой книги заменил свое рассуждение, если бы ему было известно, что Суворов носил иногда саблю, иногда подобие тесака, а иногда и ровно ничего, кроме нагайки?
Не все смотрят на Суворова свысока, толкуя о нем вкривь и вкось, лишь бы обойти правду; но такие исключения не многочисленны и принадлежат к первым годам нынешнего и к последним прошлого столетия. Тогда слишком резко кидалась в глаза истина, что где Суворов, там и победа. Гримм, пораженный зрелищем неудач русских войск Германа и Корсакова, пишет гр. Воронцову, что "следовало бы иметь еще двух или трех запасных Суворовых, дабы они находились всюду во главе войск". В 1807 году, на балу в тюльерийском дворце, Макдональд обратился к стоявшему возле него русскому посланнику и, указывая на окружавших Наполеона лиц, заметил: "не видать бы этой челяди тюльерийского дворца, если бы у вас нашелся другой Суворов". Один из иностранных писателей того времени говорит, что "Суворов всегда будет гордостью и славой русских армий, и имя его долгое время будет служить боевым их кликом". И точно, наступившая вскоре эпоха Наполеоновских войн была наибольшим поклонением Суворову; в эту пору имя его неумолчно слышалось в песнях русских солдат, даже народа, и сделалось национальною драгоценностью. Когда, после кончины Аркадия Суворова в 1811 году, дети его, внуки генералиссимуса, остались при скудных средствах существования, и Император Александр I, во уважение заслуг деда, назначил им 20,000 руб. ежегодного пособия, то все русское общество встретило с горячим сочувствием и благодарностью эту справедливую милость Государя. Имя Суворова продолжало жить и в последующее Николаевское время; в войсках еще пелись песни о Суворовских делах и походах, загроможденные вымыслами; в казармах еще рассказывались анекдоты, большею частию небывалые, о подвигах и причудах генералиссимуса... Теперь все миновало, но зато настало время истории 11.
Пока Суворов удалялся от театров войны, союз распадался. Мы видели, как разрыв зародился и назревал; венская политика, продолжавшая преследовать прежние цели, привела его к исходу. С удалением Суворова в Швейцарию, Австрийцы распоряжались в Италии все с большею бесцеремонностью; Пьемонт подвергался возрастающему разорению, и в Турине вспыхнуло возмущение. По случаю нового вторжения Французов, Австрийцы принуждены были прибегнуть к мере, на которой так безуспешно настаивал Суворов, - к формированию пьемонтской армии, однако и тут остались верны самим себе, не дозволив издать воззвания от имени короля Сардинского, а самого его подвергали неоднократным оскорблениям. Император Павел требовал категорических объяснений; Колычев, ненавидевший Тугута, усердно исполнял волю своего Государя; но Тугут продолжал оттягивать и лавировать. Кроме того он подвергал союз новым испытаниям, завязав довольно давно тайные сношения с Францией чрез испанского посланника, в надежде приискать путь к сепаратному миру; Русскому Государю это было очень хорошо известно, но он все терпел, в надежде сохранить союз. Наконец терпение его лопнуло, по получении 10 октября известия о цюрихском погроме, и разрыв совершился.
Октября 11 Император Павел послал императору Францу сухое, проникнутое негодованием письмо, в котором виною случившегося несчастия выставлялось преждевременное выступление эрц-герцога Карла из Швейцарии и в коротких, но самых категорических выражениях разрывался с Австриею союз. Франц II был очень смущен, Тугут не меньше, однако скоро ободрился, в надежде, что припадок раздражительности и гнева у Русского Государя пройдет, и повеление будет отменено. На этот раз он однако ошибся. Суворову дано приказание занять позицию между Лехом и Изером, т.е. сделать почти то, что он уже сам сделал, и затем заняться приготовлениями к обратному походу в Россию. Суворов тотчас приступил к распоряжениям: у Баварского курфирста сделал заем денег, донес императору Францу о предстоящем походе, просил выслать австрийских комиссаров для заготовления довольствия войскам, испрашивал средства к перевозке из Италии оставшихся там больных, раненых и резервной артиллерии. Затем войска стали последовательно стягиваться к Аугсбургу и с 15 ноября выступать в дальнейший путь.
Когда русская армия находилась уже в походе, Суворов получил от императора Франца рескрипт, с просьбою повременить выступлением, в надежде, что Русский Государь отменит свое повеление. Еще настоятельнее была просьба эрц-герцога Карла, который приводил разные доводы, чтобы удержать Суворова, старался повлиять на его самолюбие и давал обещание оказывать всевозможное ему, Суворову, содействие, если он останется для продолжения войны. Суворов отвечал, что не может остановить движение войск без нового повеления и вскоре убедился из вновь полученных рескриптов Государя, что поступил совершенно правильно. Подтверждались прежние повеления, приказывалось не обращать никакого внимания на предложения Австрийцев; рекомендовалось возвращаться малыми переходами, с отдыхами, дабы постепенно перейти от усиленных трудов к полному покою. "Я весьма рад", писал Император Павел, "что узнает эрц-герцог Карл на практике, каково быть оставлену не вовремя и на побиение; но Немцы люди годные, все могут снесть, перенесть и унесть". Ростопчину было дано 15 ноября такое словесное повеление: "когда придет официальная нота о требованиях двора Венского, то отвечать, что это есть галиматья и бредни" 12.
Разрыв союза России с Австрией и возвращение в отечество армии Суворова произвели сильное впечатление в Европе. Но перемена порядка вещей была еще радикальнее, чем казалась с первого взгляда, только совершилась она не сразу. За разочарованием Русского Государя в одном союзнике наступило недоверие к другому, и первым к тому поводом была неудачная Голландская экспедиция.
Ни главнокомандующий герцог Йоркский, ни начальник русского корпуса генерал Герман не были способны выполнить возложенное на них предприятие, и пророчество Суворова оправдалось вполне. Первые шаги экспедиции были счастливы, но потом пошли неудачи вперемежку с частными, бесполезными успехами, и вскоре стало ясно, что расчеты союзников не оправдываются. Ни войска, ни народ Батавской республики вовсе не соблазнялись предлагаемым им Оранским знаменем; в продолжение шести недель произошло пят сражений, которые стоили очень дорого обеим сторонам, но республиканская армия продолжала держаться упорно. Союзные госпитали были завалены больными и ранеными, из строя выбыло больше половины высаженных на берега Голландии, и для пополнения этой убыли не имелось никаких средств, тогда как к неприятелю подходили подкрепления. Снабжение войск продовольствием и военными запасами также представляло для союзников чрезвычайные затруднения, ибо сообщение с Англией производилось медленно и с риском. Между русскими и английскими войсками не было единства в действиях, вследствие различия организации, обучения и даже темперамента; да и одни русские войска, сравниваемые в разных делах, как бы не походили на самих себя, до того велико было отсутствие точной идеи в их командовании. Генерал Герман попал в плен; заместивший его Эссен находился в постоянных столкновениях с русским посланником в Лондоне: беспорядок царил во всем страшный. Ростопчин писал С. Воронцову про Суворовскую армию: "я не могу постигнуть, что это те же самые русские люди, как и в Голландии"; и действительно постигнуть это было трудно 13. Крупные встречи противников продолжались до конца сентября; затем герцог Йоркский вошел в переговоры с французским главнокомандующим Брюном и заключил с ним конвенцию о перемирии и оставлении союзниками Голландии. Военные действия были прекращены, и в начале ноября Голландия очищена.
Император Павел был в сильном гневе, который выразился, между прочим, в разных немилостях к войскам, участвовавшим в экспедиции. Они потерпели тут полную неудачу и не поддержали русской военной славы, с чем особенно было трудно Государю примириться. Но этим дело не кончилось: экспедиция, стоившая больших жертв и издержек, оказалась бесплодной только для России; Англия же успела извлечь из нее выгоду, завладев почти всем батавским военным флотом. Это было горячим желанием Лондонского кабинета, главною, хотя и тайною целью экспедиции; так что Петербургскому кабинету стало наконец видно, что он работал в Голландии на Англию, как в Италии потрудился в пользу Австрии. Такое горькое сознание пришло однако не сразу, а потому разрыв с Англией оставался еще делом будущего, тем более, что её содействие нужно было Императору Павлу для новых политических комбинаций.
Замысел Русского Государя состоял в устройстве нового союза, преимущественно из северных государств, для обеспечения политического равновесия Европы, на случай примирения Австрии с Францией. Англия приняла эту мысль холодно, предпочитая прежний союз новому, и стала усердно хлопотать о примирении двух императоров. Русский Государь, всем своим существом преданный идее о восстановлении монархии во Франции и мира в Европе, не без тайного удовольствия принял предложения Лондонского кабинета, согласился возобновить переговоры о будущей кампании и с обычною своею скоростью решений, не дождавшись ответа, послал 20 ноября приказание - всем бывшим за границею русским войскам остаться там на зиму.
На этот раз, как и прежде, Суворов предупредил повеление, не даром же Государь в своих рескриптах к нему замечал, что оба они одних и тех же мыслей. Русская армия не успела в Баварии ни отдохнуть, ни одеться, ни исправить свой обоз, так что после нескольких недель похода потребовалась продолжительная остановка, и 5 декабря войска остановились в Богемии и верхней Австрии. Тут застало их высочайшее повеление, и они остались на занятых местах. Точно также Император Павел был предупрежден Суворовым и относительно переговоров о кампании будущего года. Суворов не меньше Павла I мечтал о том, чтобы вознаградить потерянное время; его воля никак не хотела преклониться перед необходимостью противоположного решения, самим же им сознаваемою. Еще в Линдау и в Аугсбурге входил он по этому в совещание с английским уполномоченным Викгамом, который даже получил от него изложенные на бумаге довольно подробные предположения. Сущность плана заключалась в том, чтобы главное наступательное движение во внутрь Франции было произведено со стороны Италии, чрез Дофинэ к Лиону, армией, составленной из Русских и Австрийцев, так как присутствие Русских вливало бы мужество в Австрийцев, а содействие последних было бы полезно по лучшему у них устройству генерального штаба, осадной артиллерии и некоторых других частей (см. Прил. XII). Лондонский кабинет одобрил план Суворова, сообщил его в Вену и Петербург как свое собственное предложение, вызывался давать субсидию на 80.000-ную русскую армию, только бы она состояла под начальством Суворова, и положил кроме того непременным условием, если будет принят какой-либо другой план, чтобы он был предварительно одобрен Суворовым же.
Император Павел составил свое предположение о будущей кампании; Венский кабинет предложил в свою очередь тоже особый план. Начались переговоры, но в самом разгаре были прерваны, потому что мысли Русского Государя опять изменились. Декабря 27 был послан Суворову собственноручный рескрипт: "обстоятельства требуют возвращения армии в свои границы, ибо виды венские те же, а во Франции перемена, которой оборота терпеливо и не изнуряя себя мне ожидать должно;... идите домой немедленно".
Действительно, со стороны союзника ничего нового и хорошего не происходило и впредь не предвиделось, а неприятель давал надежду на коренной у себя поворот к лучшему. Наполеон Бонапарте, вернувшись из Египетской экспедиции, славной, но во всех отношениях бесполезной, кроме утверждения его личной военной репутации, произвел 18 брюмера (29 октября) государственный переворот. Прежняя конституция была заменена новою; во главе власти стали три консула или, лучше сказать, первый консул Бонапарте; с первых же дней проявилась сильная государственная власть, и анархия стала быстро исчезать, уступая место порядку во всех частях управления; революционные заносчивость и неуступчивость во внешней политике заменились сговорчивостью и умеренностью. В ходе французской революции произошел такой поворот к новому правительственному режиму, что в Европе пошли слухи о восстановлении королевской власти, а Император Павел стал говорить, что ему все равно, кто бы ни царствовал во Франции, лишь бы там было введено монархическое правление 12. В другое время Императору Павлу было бы, может быть, слишком мало этих веяний, чтобы изменить свою политику, но в настоящую пору горькое чувство разочарования и обманутые надежды поощряли его разорвать союз, оказавшийся искусственным, тем более, что Австрия не изъявляла готовности поступиться чем-либо из своих целей и уж не скрывала их по-прежнему, хотя и обнаруживала искреннее сожаление о разрыве союза с Россией.
Впрочем и это сожаление скоро исчезло. Лондонский кабинет в сношениях с Австрией был сговорчивее Петербургского, не стоял принципиально против австрийских захватов в Италии, предлагал субсидии, обещал свое содействие при заключении Австрией нового займа. Все это потому, что английская политика, по своим началам, была гораздо более однородна с австрийскою, чем с русскою, и если впадала в какие-нибудь излишества, то никак не в донкихотство. Лондонский кабинет желал во что бы то ни стало продолжать с Францией войну, а следовательно и удержать Австрию от сепаратного мира. Тугут заметив, что с Англией поладить можно и Австрия не останется в одиночестве, перестал дорожить другим союзником, несговорчивым и лично к нему, Тугуту, неприязненным. Австрийский министр не находил уже нужным скрытничать по-прежнему и с достаточною ясностью обнаруживал намерения своего правительства на счет приобретений в Италии. Сверх того он довольно бесцеремонно высказал свое мнение на счет совершенной ненадобности сильной русской армии для будущей кампании, объяснив, что 15,000-ный вспомогательный корпус есть все, в чем Австрия нуждается; если же Император Павел желает выставить большие силы, то их лучше всего употребить вместе с английскими войсками, в виде десанта. Еще категоричнее высказался Венский кабинет против зимовки русских войск в пределах Австрии, прикрываясь предлогом, что она очень обременительна для края; даже Франц II не счел неудобным написать об этом прямо от себя Суворову и, для ускорения выступления русских войск, послал к нему графа Бельгарда. Тугут не останавливался и перед поступками прямого неприличия; так на просьбу Суворова, обращенную к императору Францу, чтобы при размене пленных не были забыты Русские, попавшие в руки неприятеля, Тугут отвечал Колычеву, что русские войска, находясь в Швейцарии, состояли на субсидиях Англии, следовательно дело не Австрии о них заботиться. Суворов представил цифры для убеждения, что в руки Австрийцев он передал пленных Французов в несколько раз больше, чем оставил Русских в руках неприятеля, следовательно русские войска заслуживают, чтобы Австрийцы позаботились о попавшихся в плен из корпуса Римского-Корсакова. Сообщая об этом Колычеву, Суворов писал ему: "будьте тверды, не заразитесь воздухом совиного гнезда, чуть вы гибки, - Тугутова гибкость вас одолеет, и будете вы в узде, как Разумовский" 14. Но и твердость не помогла: Тугут отделался ответом очень неопределенным, который ничего не разрешал, а только оттягивал решение.
Затем произошел еще один случай, составлявший уже несомненное оскорбление. Под Анкону, осаждаемую русской эскадрой Войновича и десантом при содействии ополчения Лагоца, прибыл австрийский генерал Фрелих с корпусом войск, занял места итальянских ополчений, которые за только что последовавшею смертью Лагоца были распущены, и повел дело так, чтобы совершенно отстранить Русских от осады и капитуляции, а забрать всю операцию в свои руки. Несмотря на противодействие графа Войновича, Фрелих заключил с французским гарнизоном капитуляцию на чрезвычайно выгодных условиях для осажденных, ввел в крепость свои войска и запретил впускать туда Русских, с которыми он вообще обращался крайне пренебрежительно, с непонятным высокомерием. Узнав об этом, Войнович поднял русский флаг вместе с другими союзными на моле, на карантине и на пленных судах; австрийские офицеры силою спустили русский и турецкий флаги, оставив один австрийский. Главный начальник русского флота в Средиземном море, адмирал Ушаков, просил у Фрелиха объяснений; австрийский генерал отвечал, что по множеству занятий не имеет времени входить в подробности.
Император Павел потребовал полного удовлетворения и, до получения его, отказал австрийскому послу в приезде ко двору. Вызвали Фрелиха в Вену, нарядили военно-судную комиссию; депутатом с русской стороны командировали Милорадовича; Фрелих был приговорен к исключению из службы. Это решение нисколько не удовлетворило Русского Государя, да и последовало оно уже в феврале 1800 года; первое же донесение о дерзком поступке Фрелиха получено было в Петербурге в декабре 1799 года, как бы в подкрепление принятого тогда Государем решения о разрыве с Австрией. Переговоры еще продолжались, но разрыв уже состоялся.
Изменились совершенно и отношения Петербургского двора к Лондонскому. Во время Голландской экспедиции Англичане погрешили недостаточною заботливостью о русских войсках, которые чрез это терпели много лишений; произошли недоразумения в расчете английских субсидий, по поводу чего Император Павел отозвался, что он "подает помощь своим союзникам, а не торгует наемными войсками и не продает своих услуг"; возникли некоторые неудовольствия при переговорах о плане будущей кампании и по другим случаям. Все это, вместе взятое, не составляло еще достаточной причины для разрыва, тем более, что Лондонский кабинет искренно желал поддержания коалиции, но во взглядах Императора Павла произошел уже поворот, и темперамент неудержимо увлекал его по направлению, противоположному прежнему. Задумав в начале нечто в роде крестового похода против Франции, он под конец убедился, что в основную мысль коалиции только сам и верил, а другие, делая вид будто верят, эксплуатировали ее каждый в своем интересе. Придя к такому заключению, он уже не мог оставаться в коалиции; нужно было только приискать логическое объяснение своего поступка для спасения приличий и для собственного утешения. Это было делом не трудным, и в последних числах декабря Ростопчин получил повеление: "если будет речь о выходе Императора из коалиции, то объяснять, что при всеобщем желании мира, разрушение коалиции этому помогает" 12.
Итак коалиция распалась, и русской армии ничего больше не оставалось, как возвратиться восвояси, не ожидая весны. Суворов так и сделал, опять не дождавшись высочайшего повеления, которое в этом смысле хотя уже последовало, но не было еще ему известно. Русские войска стояли больше месяца на просторных квартирах, отдохнули, оправились, оделись и готовы были хоть сейчас в поход. В виду настойчивых требований Венского кабинета, Суворов нашел возможным не откладывать дальнейший поход, тем паче, что имел на это от Императора Павла полномочие, и января 14 армия выступила двумя колоннами, кроме корпуса Конде, который перешел на содержание Англии. В русские пределы войска вступили разновременно, большею частью в марте; сам Суворов, захворав вскоре по выезде из Праги, остановился в Кракове, сдал начальство Розенбергу и отдал по войскам прощальный приказ.