Иона Мокеич дома
Александр, не зная, чем себя занять, начал беспрестанно думать о красивой женщине, виденной им на базаре в Дубнах. Раз, после обеда, он вдруг надел на себя полный охотничьий костюм, велел оседлать себе лошадь и поехл к Ионе Мокеичу.
Циник жил от них верстах в десяти.
Въехав в перелесок и подъезжая к одному из овражков, Александр стал попридерживать своего довольно сердитого коня. Тот от этого еще больше и красивее стал раскидывать свои передние ноги. Когда надобно было подниматься из оврага, Александр вдруг опустил поводья, нагнулся над седлом и, крикнув, выхваил свой охотничьий нож и понесся марш-марш! Потом вдруг опять останавливал лошадь сразу и снова несся. В эти минуты он воображал себя черкесом — доказательство, что еще был молод душою.
Дмитровка — жилище Ионы Мокеича — находилось в сельце, состоящем из нескольких домов бедных дворян. Его же собственно усадьба отделялась от прочих высоким тыном и отличалась довольно большим садом, в котором прятался хоть и низенький, но довольно широкий дом, и оттого несколько таинственною наружностью как бы говорил, что он заключает в себе хоть и старого, но великого грешника.
Иона Мокеич увидал Александра еще из окна.
— А, солнышко, красное! — сказал он, отворяя ему двери.
Сам он был одет в каких-то турецких шароварах, в туфлях и ермолке.
Александр был в первый еще раз у него в доме.
— Это вот моя гостиная, а это моя пустынническая спальня, говорил Иона, вводя гостя в свое довольно уютное помещение. — А там, продолжал он совершенно тем же тоном, показывая на заднюю половину дома: — там мой сераль.
— Сколько же жен у вас? — спросил Александр.
— Три всего… по состоянию, братец!.. Что делать, больше не могу, — отвечал Иона, пожимая плечами.
— Это что такое! — продолжал Александр, останавливаясь перед довольно большою, масляными красками написанною картиной, изображающей нагую женщину.
— Подарение твоего отца! — отвечал Иона Мокеич. — Этакого, говорит, сраму нигде, как у Ионы, в комнатах и держать нельзя! Но это, брат, что! А вот где штука-то! — прибавил он и, взяв Александра за руку, ввел в спальню и там показал ему уже закрытую занавеской картину.
Александр сейчас же отвернулся.
— Что за мерзость! — произнес он: — хоть бы вы рисовать-то велели получше, покрасивее, а то чудовища какие-то!
— По состоянию! — отвечал и на это Иона: — но что тут, друг сердечный, рисованье! — продолжал он: — одно только напоминание, а там уж, как это по-вашему, по-ученому сказать, добавлять надо своими фантазериями!
— А что ж мы на поседки едем? — спросил Александр.
— Непременно. Марфуша! — крикнул Иона Мокеич, приотворив маленькую дверь в соседнюю комнату: — дай-ка нам наливочки!
— Что! к чему это? после обеда!
— Наливки-то? Да ведь ее всегда можно; это не водка, — успокоил его Иона Мокеич.
Марфа, лет двадцати девка, с толстыми губами и грудями, принесла на подносе бутылку наливки и две рюмки, и все это поставила на стол.
— Честь имею рекомендовать; это главная моя султанша! — объяснил о ней Иона Мокеич.
Марфа при этом хоть бы бровью повела. Она, видно, совершенно привыкла к подобной рекомендации и с таким же лицом, с каким пришла, с таким и ушла.
— Какая женщина, у! — дополнил о ней еще Иона Мокеич.
— Вероятно! — подтвердил Александр.
— У!.. — повторил Иона и заставил Александра выпить рюмку наливки.
Тот выпил и чуть не выплюнул назад, говоря:
— Она совсем не подслащена!
— Совершенно! — подтвердил и Иона. — Сахар ведь искусственная вещь… букету уж при нем такого нет, а тут сама натура, как есть.
— Какой тут, чорт, букет.
— Нет, ты попробуй, выпей-ка еще одну, так и увидишь, что так надо.
Александр отнекивался было.
— Да полно, чтой-то, выпей!.. — произнес Иона, как бы несколько обидевшись.
Александр выпил и, в самом деле, не с таким отвращением.
— А что, мы скоро поедем на поседки? — сказал он.
В голове у него начинало пошумливать.
— Все надо, друг милый, по порядку, чинно, не торопясь, отвечал Иона Мокеич; сам он пил уже четвертую рюмку. — Гаврюха, Гаврюха! — подкликнул он, стуча в окно, проходившего мимо высокго мужика.
Тот вошел в комнату. Это был его собственный ткач Гаврила, сначала, по наружности, смотревший очень обыкновенным человеком.
— Во-первых, скажи ты мне, милый человек, — спросил его барин: — что, в Кузьмищеве начались поседки?
— Начались бы словно, — ответил тот довольно громко.
— Тсс!.. тише! — крикнул ему шопотом Иона Мокеич и отнесся к Александру: — не любить у меня этого моя главная-то барыня. «Дома, говорит, что хошь делай, — по чужим местам, по крайности, не срамись!»
— Ну, друг, милый, — обратился он снова к Гавриле: — вот тебе мои ключи драгоценные, поди ты потихоньку от Марфуши… я ее вызову сюда, будто одевать себя… возьми ты там в чулане четыре бутылочки наливки, пряничков, изюму, орешков; положи все это в корзиночку, поставь ты ее под беседку, в мою, знаешь, тележку, запряги ты мне ворона коня и выезжай к нам к крыльцу.
— Слушаю-с, — отвечал Гаврила, видимо с полною готовностью, и вышел.
— Бесценный насчет этого человек! хоть три ночи простоит, где уж скажешь, — не тронется! — объяснил и о нем Иона Мокеич, а затем вышел, позвал Марфу и сильно, как было слышно через перегородку, старался занять ее самыми разнообразными разговорами.
Через полчаса они уже сидели: Александр — верхом на своем коне, а Иона Мокеич и Гаврила — в тележке. Марфа провожала их на крыльцо.
— Когда ждать-то прикажете? Куда это поехали? — спрашивала она.
— Да вот к нему, погостить ненадолго! — отвечал Иона Мокеич смиренно.
Несмотря на вольнодумный характер, он, кажется, находится в сильных лапах у своей главной султанши.
Когда два наши рыцаря, с своим могучим оруженосцем, тронулись на свои романтические приключения, Марфа проговорила, зевая во весь рот:
— Какой тот молоденький-то барин смазливый, не то, что наш плешивый чорт!