Поседки
Кузьмищево, казенная деревня, расположенная по большой дороге, тянулась в длину версты на две. Во всех окнах изб мелькали огоньки, и в одной из них, довольно большой, свет был как-то поярче. На улице была совершенная тишина: изредка проедут запоздалые извозчики, или выведет кто-нибудь из мужиков лошадь попоить к колодцу, или наконец быстро промелькнет какая-нибудь женская тень с пряслицей и устремится к этой именно избе. Александр и Иона Мокеич, выехав откуда-то с задов, тоже подъехали к ней.
— Прежде всего, друг сердечный, надо подкрепиться! — сказал, кряхтя и вылезая из своей повозки, Иона и вытаскивая из корзинки бутылку, из которой заставил Александра выпить целый стакан, а сам выпил два. Потом они вошли в сени, оставив Гаврилу у лошадей. В довольно большой избе, по всем передним лавкам, сидели молодые женщины и девушки, по большей части все недурные собой.
Под полатями стояли молодые парни, а некоторые из них, по преимуществу имевшие в руках гармоники, сидели промеж девушек, но те всегда при этом старались их выпихнуть и выжить от себя.
— Не примете ли странником, идем из далеких мест: обносились, обовшивели! — сказал, входя, Иона Мокеич. Корзинку он захватил с собой.
Хозяйка избы, довольно молодая женщина, сейчас же его узнала.
— Милости просим! — сказала она, смеясь, и, согнав с одной скамейки ребятишек, предложила ее гостям.
— Чей такой — молодой-то барин? — сказала она Ионе, указывая на Александра.
— Дворянин Нищин, из усадьбы Огородова, под пряслом родился, на тычинке вырос и теперь на коле верхом изволит русскую землю объезжать!.. — отрекомендвал его Иона Мокеич.
— Да полноте, лешие, это из Лопухов барин-то; я видела его… ягоды носила! — толковала другая баб в толпе.
— Какой нарядный! военный, знать! — замечали иные.
Александр не без удовольствия видел, что он составляет предмет общего внимания. Но, впрочем, взглянув в один из более темных и многолюдных углов, он увидел свою красавицу-крестьянку.
— Здравствуй! Мы с тобой несколько знакомы, — сказал он.
— Вы мне, что ль, это говорите? — сказала она приятным голосом.
— Тебе… Я тебя видел и восхищался тобой в Дубнах.
— Гм! — усмехнулась на это женщина.
Александр взял небольшой деревянный стул и сел против нее.
— Ты замужем?
— Али нет! — отвечала красавица, кидая на него лукавый взгляд.
— Где ж у тебя муж, в Питере?
— В Питере, чтоб бока повытерли! — отвечали за нее другие бабы и засмеялись.
Один из стоявших под полатями парней и как-то мрачно на все это смотревший подошел и зажег освещавшую лучину посветлее. Красавица Александра еще больше выглянула перед ним во всей своей красоте.
— О, ты дивно хороша! — воскликнул он, ероша свои курчавые волосы.
— Ну, вот что! Какой он! — говорила, смеясь та.
Иона Мокеич между тем ходил и угощал наливкой.
— Выпей, душенька, — говорил он, подходя к Александру.
Тот в сильном волнении и не видя сам, что делает, выпил стакан залпом, а потом другой.
— А, краля писаная! — воскликнул Иона Мокеич, увидав бабу-красавицу. — Ну, выпей!.. Белогрудая, белозубая, пей! — говорил он ей.
Та отпила немного из стакана.
— Ой, не люблю я этого: крепкое какое, пес!
— Да что вы орехи-то бережете?.. давай орех-то, — сказали другие бабы, от глаза которых не ускользнули лежащие в корзине сласти.
— О, сейчас! — воскликнул Александр, вскакивая, и, схватив оттуда целый тюрик орехов, поднес их и стал перед своей красавицей на колени.
— Все тебе, царица души моей! все!
— Ой, девоньки, какой он! — смеялись бабы.
Иона Мокеич в это время суетился около других девушек и женщин.
— Пейте, мои голубушки, пейте! — говорил он им, угощая их пряниками и наливкой. Последняя, впрочем, больше за ним самим оставалась.
«Калинушка с малинушкой», — затянули наконец посидельщицы.
«Лазоревый цвет», — подхватил за ними Иона, довольно чистым тенором.
«Веселая беседушка», — пели те.
«Где милый мой пьет!» ух! — допевал Иона и затем так расчувствовался, что стал промеж девушек и двух, ближайших к себе, обнял и стал прижимать их к бокам своим. Одна из них колотила его при этом легонько кулаком в голову, а другая подносила к лицу зажженную куделю. Он только отфыркивался и повертывался от одной к другой.
Александр тоже не отставал от приятеля. Он декламировал перед своей красавицей:
«Все в ней гармония, все диво,
Все выше мира и страстей:
Она покоится стыдливо
В красе торжественной своей».
Девушки и женщины смеялись, а парни, напротив, все что-то между собой переглядывались, а некоторые даже перешептывались…
Иона Мокеич дошел наконец до полнейшего неистовства: он обнимал, хоть и не старуху, но безобразнейшую бабу и, припав к ее плечу головой, начал для чего-то слегка простанывать.
— Ох, ох, — говорил он, а потом вдруг всколчил и, выхватив лучину из светца, бросил ее на пол.
Тот же мрачный малый быстро подошел, поднял ее, разжег и вставил в светец.
— Пошто вы балуете? — почти крикнул он на Иону Мокеича.
— Оставь, погаси ее… погаси ее… — крикнул тот на него и опять было потянулся, чтобы погасить лучину.
— Не трожьте ее! Али вы самотко и здесь эту срамоту завести хотите? Срамники! — проговорил парень и оттолкнул Иону.
Тот наскочил и ударил его по лицу; парень тоже не остался в долгу: как хватил наотмашь кулаком, так барин и растянулся на полу.
— Что такое? — воскликнул Александр, приподнимаясь и обертываясь, но все-таки еще оберегая рукой свою красавицу.
В это время в избе затрещала рама.
— Барина бьют! — раздался голос, и в избу влезал Гаврила.
Все это было делом одной минуты.
— Ты что, чорт, делаешь? — обратился он прямо к молодому парню, и оба потом, не говоря ни слова, схватились, как два дикие зверя, и начали возиться по избе, издавая по временам злобные звуки и ругательства.
— Хорошенько его, хорошенько! — кричал с полу Иона.
— Робя, бьют! — произнес наконец парень, почти с треском костей упалая на пол под железным натиском Гаврилы. Несколько человек бросились к нему на помощь, но Гаврила так с ними распоряжался, что как толкнет огромным спожищем своим кого в рыло, кого в грудь, кого в брюхо, — так тот в углу избы очутися. Отбитые таким образом, они накинулись на поднимавшегося Иону и начали его тузить и даже драть за волосы.
— О-о-ой! о-о-ой! — кричал он, повертывая им то тот бок, то другой и хватаясь за голову.
— Перестаньте, перестаньте! — кричал Александр.
Но суматоха сделалась всеобщая. Девки и бабы, под поднятыми кулаками мужиков, убегали из избы. Красавица его тоже юркнула вон.
— Прочь! — закричал наконец Александр, пробираясь сквозь толпу, чтобы спасти как-нибудь Иону, и при этом выхватил охотничий кинжал.
— Коли так, робя, берись в колья! — раздалось снова, и в ту же минуту, Бог знает откуда, появились в воздухе поленья и палки. Александр чувствовал, что вся кровь прилила ему в голову. Он выхватил свой маленький охотничий пистолет.
— Если кто-то хоть с меята пошевелится, я сейчас пущу пулю, и в тебя… и в тебя… и в тебя… — говорил он, переводя пистолет с рожи одного мужика на другого, на третьего.
Те сейчас же начали отступать.
— Он, паря, и в сам-деле стрельнет.
— Если кто слово произнесет! — кричал Александр, дрожа всем телом, и, с помощью Гаврилы, который своего врага вышвырнул в сени и даже за лестницу, вытащил охающего и все-таки продолжающегося ругаться Иону Мокеича из избы и стал укладывать его в тележку.
При этом один из бивших его парней даже подсоблял им это делать.
Александр, сев на лошадь и выехав из селенья, был как сумасшедший.
— Это чорт знает что такое! — говорил он, хватая себя за голову.
— Такой буян народ, — пояснил ему Гаврила, впрочем, совершенно спокойно севший на облучок: — каждый праздник, что немножко, сейчас же в колья. Ну, тоже и к нам когда попадут, так угощаем тоже.
— Тоже? — спросил Александр с удовольствием.
— Тоже. У нас из бедных этих дворянчиков, пожалуй, такие есть лоботрясы, что и чорта уберут.
Александр беспокоился об Ионе Мокеиче.
— Чтоб он не умер! — сказал он.
— Нет, вон он, чу, спит уж! — отвечал Гаврила. — Не в первый ведь раз: завтра в баню сходит, и все пройдет.
— Ну, так я поеду домой?
— Поезжайте, — успокоил его Гаврила.