Побег от собственной совести
На другой день Бакланов сидел у себя в комнате; голова у него трещала; ему представлялось, что, верятно, теперь узнается по всей губернии, как они приезжали на поседки пьные, произвели там драку; наконец, сами мужики могут на него жаловаться, потому что он обнажал оружие. Словом, его мучили те разнообразные страхи, кторые обыкновенно бывают у человека с расстроенным пищеварением, так что, когда к нему в комнату зашел гайдук Петруша и проговорил каким-то не совсем обыкновенным голосом: «пожалуйте на минуточку суда-с!» — он даже задрожал.
— Что такое? — спросил он, вставая.
— Маша вас там спрашивает-с, поговорить ей нужно с вами-с.
Бакланов глядел в лицо гайдука.
— Где же она? — спросил он.
— В овине, на гумне дожидается-с.
Александр пошел. Ему не совсем приятно было это объяснение. «Пожалуй, еще чувствительность выражать будет! На что глупа, а это уж понимать начинает!» — думал он.
В овине, совсем почти темном, Маша сидела на кучке дров и плакала.
— Что это такое? О чем? — спросил Бакланов.
— Маменька ваша-с, — отвечала Маша: — призывала меня вчера к себе-с.
— Н-ну?
— По щекам прибила-с… «Мерзкая, говорит, ты…» — замуж приказывает итти-с за Антипова сына.
— Но ведь ты не хочешь?
— Нет-с, что хотеть-то-с!.. Я к крестьянству, помилуйте, совсем тоже, как есть, не прилучена… дом тоже бедный…
— Ну, и не ходи, если не хочешь!
— Выхлестать хочет, коли, говорит, не пойдешь: а я, помилуйте, чем виновата? Не своей охотой шла-с.
— Вздор!.. Не ходи!.. Я не позволю тебе этого! — говорил Бакланов и пошел к матери.
Но как было заговорить о подобном предмете?
— Вы там, маменька… девушка у нас Марья есть… Вы хотите ее насильно замуж выдать?..
— Непрменно… непременно… — проговорила, вспыхнув, Аполлинария Матвеевна и махнула при этом как-то решительно рукой.
— Не непременно-с! — вскричал Александр: — нельзя так вам вашим подлым крепостным правом пользоваться.
Аполлинария Матвеевна уж задрожала.
— Нету, нету, я уж решилась! — говорила она.
— В таком случае и я решусь, — продолжал Бакланов: — и завтра же уеду в Петербург.
Он знал, что ничем так не мог напугать мать, как своим намерением уехать в Петербург. Аполлинария Матвеевна больше всего на свете хотела, чтобы сын остался при ней, получил бы у них в губернии какое-нибудь выгодное место, женился бы на богатой невесте, и оба бы, он и невестка, ужасно к ней были почтительны.
— Вы ни звука, ни весточки не будете получать обо мне! — говорил он.
— Ну, Бог с тобой! Бог с тобой! — говорила Аполлинария Матвеевна и затем заревела.
Этого Бакланов решительно не мог вынести.
— Это чорт знает что такое, — говорил он, уходя из комнаты и хлопая дверьми.
Он опять пришел в овин к Маше.
— Ну, я говорил матери: не выдадут… — сказал он, полагая, что угроза его подействует на Аполлинарию Матвеевну.
— Нет, барин, как не выдадут?.. Выдадут!.. — сказала Маша и еще больше расплакалась.
Бакланова окончательно это взбесило.
— Это не жизнь, а каторга, — произнес он, уходя из овина.
Напуганная словами сына, Аполлинария Матвеевна не отложила своего намерения, а послала за Ионой Мокеичем.
«Он этакий говорун, — разговорит, может быть, его!» — думала она.
Александр, больной и расстроенный, только было прилег после обеда в своем кабинете, как двери отворились, и вошел Иона Мокеич, чистенький, примазанный, как бы ничего с ним перед тем и не случилось.
— Что, дяденька, а? — говорил он, входя.
Бакланов поднялся на диване.
— Вот кто! Ну что, как ваше здоровье? — произнес он.
— Да ничего! — отвечал Иона, садясь против него: — поотошел маненько… Что у вас-то такое натворилось?
Александр развел руками.
— Чорт знает, что такое тут происходит! — сказал он.
Иона усмехнулся.
— Вы слышали? — спросил его Бакланов.
— Нет, я сейчас только приехал.
— Я тут жил с одною девушкой нашей…
Иона в знак согласия мотнул головой.
— И вдруг моей матушке вздумалось выдавать ее замуж.
Иона опять усмехнулся.
— Что это так?.. — произнес он.
— Да, подите, вот!
— От зависти, надо полагать, старухи это делают! — объяснил Иона Мокеич.
— Вероятно! — подхватил Бакланов.
— Зачем-то нарочного присылал за мной… Думает, может быть, что я это похаю! — продолажал Дедовхин.
— Вы ей скажите, — начал Александр решительным тоном: — что если она это сделает, я сейчас же уеду, и чтобы сыном моим не смела потом считать.
— Эхма! — сказал Иона с грустью и ушел к Аполлинарии Матвеевне.
Бакланов, насупившись, сел у окна.
Иона Мокеич совещался с своею соседкою по крайней мере часа два и возвратился от нее с потом на лбу.
— Совсем баба с ума спятила, — начал он, входя к Бакланову.
— Что же? — спросил тот.
— Боится, что ты женишься на девчонке-то этой.
Александр уж захохотал.
— Да что же, я дурак, али сумасшедший, что ли?
— Эти соколы вон, вероятно, все насплетничали! — сказал Иона, кидая злобный взгляд на гайдука Петрушу, который в это время был у барина в кабинете и прибирал его платье.
— Никогда мы думать даже не смеем, чтобы говорить что-нибудь про господина, — отвечал ему тоже с злобным взглядом Петруша: — а что приказчик точно что докладывал госпоже, так как Марья не стала слушаться и на работу ходить…
— Сама девчонка, чу, хвасталась, что ты женишься на ней.
— Да, я точно что говорил ей ей, — отвечал Александр. Вообразите: девушку к вам приводят почти силой… надобно же было чем-нибудь утешить ее; ну, я и говорю: «я женюсь на тебе!».
При этих словах Петруша вздохнул: устыдился ли он содеянного им поступка, или находил, что к нему мало благодарности чувствуют.
Иона Мокеич не переставал лукаво усмехаться.
— Цепки они, проклятые, за эти слова-то!
— Да вы говорили матери, что я уйду в Петербург? — спросил его Александр.
— Говорил. Поди, вон, ревет на весь дом, как по покойнике.
— А намерения своего не отменяет?
— Нет! «У нас и то, говорит, в роду дедушка был женат на девке; так та, говорит, мерзавка била меня». Все теперь и имеет это в своем воображении.
— Да что же мне дедушка за пример! — воскликнул Бакланов.
— Необразование! — объяснил Иона Мокеич. — «Пусть, говорит, с замужней женщиной с какой хочет гуляет, не мое дело; а с девкой не позволю».
Бакланов пожал плечами.
В это время по двору прошла целая толпа женщин, и между ними Александр сейчас же заметил Марью, идущую с потупленною головой.
— Что это, куда идут? — спросил он беспокойно Петрушу.
Тот мрачно посмотрел в окно.
— Невесту, надо быть, обряжать ведут.
— Куда, зачем? — спросил Александр с вспыхнувшим лицом.
— Немножко пообчистить и пообгладить! — отвечал Иона Мокеич. Сегодня, что ли, венчанье-то? — спросил он Петрушу.
— Сегодня, сказывают! — отвечал тот, грустно потупляя глаза.
— Как сегодня! — воскликнул Александр: — ведь это уж прямо значит надругаться!
— Небольшие тоже, видно, парады-то хотят справлять, — сказал Иона Мокеич.
— О-то, скотство какое! — произнес Бакланов с бешенством в голосе.
Петруша, как бы не в состоянии будучи видеть страдающего барина, ушел из кабинета.
— Не сокрушайся, друг сердечный! — принялся его утешать Иона.
— Да ведь поймите же всю мерзость моего положения! — говорил Александр, колотя себя в грудь: — во-первых, я ее люблю немножко, во-вторых, мне ее жаль, совестно, стыдно против нее, и в то же время я ничего не могу сделать… Ну что я сделаю?.. Словами — матери не внушишь, она не поймет их. Не бить же мне ее.
— Как можно мать бить! — сказал на это Иона. — Ты уж лучше потешь ее в этом случае, — прибавил он каким-то заискивающим голосом. — Машка-то к тебе станет и бабой бегать…
— О-то, скотство какое! — повторил еще раз Бакланов, сжимая кулаки и устремляя взор на потолок.
Через час времени Иона Мокеич, будто так, случайно, вышел на двор и пошел прогуляться по усадьбе.
Александр остался один и продолжал сидеть у окна. Вдруг он услышал по дороге стук колес: сначала проехала одна телега с мужиками и женщинами, потом другая с мужиками и женщинами, наконец третья с одними женщинами, из которых сидевшая посредине была вся покрыта белым.
Сердце замерло у Бакланова.
Вскоре после того к нему возвратился Иона.
— Что это, свадьба уж проехала? — спросил он.
— Да, — отвечал Иона протяжно и с улыбкой.
— Что ж она? Скажите! — спросил с чувством Бакланов.
— Побрыкалась маленько! Ну, да я тоже сказал ей: «барин, говорю, тебя и хлебом и деньгами — ничем не оставит».
— Я готов дать все, что хотите!
— Дадут всего!.. Старуха сама того желает: «Я их дом, говорит, подниму».
— Скоты мы, подлецы, мерзавцы! — сказал Александр Ионе Мокеичу.
— В мире, что в море: всего бывает! — объяснил ему тот.
Иона Мокеич вообще в этот раз был в каком-то тихом, философском настроении, что всегда с ним случалось после, как сам он выражался, сильной пересыпки.
По просьбе Аполлинарии Матвеевны и самого Александра, он остался у них ночевать и на этот раз спал, по обыкновению, с хозяином в одной комнате, завел с ним совсем другого рода разговор и рассказывал даже, как был в молодости влюблен.
— В кого же это? — спросил Бакланов.
— Да тут одна дворяночка у нас бедненькая бела.
— Что ж, она хороша собой была?
— Нет, не то, чтобы красавица, а помадой хорошей помадилась… Прочие-то маслищем кажутся, так воняет от головищи-то, ну, а она, этак, помадкой, — так тем больше пленила.
Бакланов был, впрочем, грустен и почти не слушал его.
На другой день он объявил решительно, что уезжает в Петербург, и как его Иона Мокеич ни отговаривал и ни упрашивал, он уперся на своем: велел своему человеку, нимало не медля, укладывать вещи, а кучеру готовить лошадей. С матерью Александр не хотел ни видиться ни даже проститься, и только уж случайно, зайдя в гостиную за какой-то вещью, застал там Аполлинарию Матвеевну, с лицом, распухшим от слез. При виде сына она очень сконфузилась.
Перед ней стояли обвенчанные молодые, которые пришли к ней на поклон.
У Бакланова едва достало присутствия духа не вернуться назад.
Маша стояла с потупленным лицом, а муж ее, молодой малый, глупо на все посматривал: он еще в первый раз в жизнь свою был в барских горницах.
Маша показала ему что-то глазами, и оба сейчас же подошли к руке Бакланова.
— Поздравляю вас, поздравляю, — говорил тот и поспешил уйти.
— Ты сегодня уезжаешь, друг мой? — сказала ему вслед Аполлинария Матвеевна.
— Сегодня-с! — отвечал он ей грубо.
У Марьи при этом лицо заметно вспыхнуло, а у Аполлинарии Матвеевны сначала задергало обе щеки, потом и слезы потекли.
— Подите, — могла она только проговорить молодым.
Те ушли.
Перед тем, как сесть в экипаж, Иона Мокеич опять стал уговаривать Бакланова.
— Поди, простись с матерью-то!
Александр ничего ему не отвечал и молча сел в коляску.
Тут было подошел к нему проститься мрачный Семен.
— Прочь, мерзавец! — закричал на него Бакланов, заскрежетав зубами.
Тот мрачно и с удивлением посмотрел на него.
С Петрушей, напротив, Бакланов расцеловался.
Поехали.
Стоявшая у курятной избы пожилая женщинавыла на всю усадьбу:
— Жил-то наш батюшка промеж нас и никого-то не обидел ни словом, ни ясным взглядом своим!
Когда отъехали от усадьбы довольно далеко, молодой лакей, опять ехавший с Александром, обернулся назад и проговорил:
— Маша бежит-с!
Бакланов сделал недовольную мину.
— Стойте! — сказал он.
Кучер остановился.
Маша, нагнав их, вскочила на подножку коляски, обняла барина и стала целовать его.
— Прощай, Марья, прощай! — говорил он торопливо. — На, вот тебе! — прибавил он и подал ей сторублевую.
Но Маша и деньгам, кажется, была не рада. Как-то небрежно засунув их за пазуху, она нехотя слезла с подножки и долго-долго провожала глазами удаляющийся от нее экипаж.
В усадьбу она возвратилась, обежав кругом все поле. От мужа своего потом, как ночь придет, так и пропадет куда-нибудь, так что он никак ее не найдет.
Аполлинария Матвеевна, по отъезде сына, сделалась серьезно больна.
Иона Мокеич остался у нее и все ее утешал.
— Он теперь не прости меня! — говорила она, рыдая и лежа в постели.
— Простит, — успокаивал ее Иона Мокеич.