1
В одной из кривых и узеньких улочек Амстердама была аптека. Ее содержал некий Якоб Сваммердам; он был уроженцем деревушки Сваммердам; его и прозвали по имени этой деревушки.
Итак, в Амстердаме жил Ян-Якоб Сваммердам и занимался аптекарским искусством. Но изготовление пилюль, развешивание порошков и кипячение всевозможных настоев и микстур его не удовлетворяло.
Если бы зайти в его квартиру, то вы по первому взгляду, пожалуй, и не поняли бы, кто в ней живет: тут были и огромные фарфоровые вазы, и куски колчеданов, и великолепные сростки горного хрусталя всех цветов и размеров, и… Да столько там всего было, что глаза разбегались! Якоб был большим любителем всяких диковинок. Он устроил у себя дома целый музей, или, как тогда называли, «кунсткамеру». Пятьдесят лет жизни потратил он на это почтенное занятие. Сколько вагонов порошков, бочек пилюль и цистерн микстур нужно было продать, чтобы накупить всего того, что переполняло квартиру этого аптекаря!
Весь город знал об аптекаре, а он не дрожал над своими сокровищами, как многие коллекционеры, не прятал их под замок. Он пускал любоваться ими всех желающих, подрабатывая и на этом, ибо осмотр музея был прежде всего премией для постоянных покупателей и заказчиков. Многие богатые и знатные люди были не прочь купить коллекции аптекаря.
— Продай мне твои вещицы, — небрежно говорил посетитель, заезжий герцог. — Цена? — и совал руку в карман.
— Шестьдесят тысяч гульденов, — равнодушно отвечал аптекарь. — Это стоило мне гораздо дороже, но пусть, уж будет так.
Герцог вытаращивал глаза на сумасшедшего аптекаря. Шестьдесят тысяч гульденов за камни, чучела рыб и птиц, жуков и бабочек? Шестьдесят тысяч гульденов за заспиртованного двухголового теленка?..
— Нет! Это немыслимая цена!
И покупатель уходил, а аптекарь, стирая пыль с редкостного экземпляра птицы, обращался к отсутствующему покупателю:
— Попробуй найти такие редкости, как «крысиного короля», теленка о шести ногах, белую ворону, жука с кулак величиной. Шестьдесят тысяч! Я мог бы запросить вдвое больше… Да что вдвое — втрое, вчетверо!.. — И аптекарь еще с большим старанием стирал пыль и прибирал свои драгоценности.
У аптекаря в скором времени появился помощник. Это был его сын Ян, родившийся 12 февраля 1637 года. Уже двухлетним ребенком Ян не выходил из комнат, где стояли сокровища отца. Он, разинув рот, смотрел то на одно, то на другое, так увлекался этими занятными вещицами, что мог простаивать перед ними часами.
Как только Ян подрос, он сделался чем-то вроде хранителя отцовских сокровищ. Он стирал пыль с коллекций, расставлял их, отчаянно хлопал ладонями, стараясь поймать на лету моль. Он никуда не хотел ходить, не хотел ни гулять, ни играть. Он согласен был весь день просидеть в комнатах, в которых было не только мало света, но и воздух был весьма сомнительного достоинства.
— Я сделаю из него пастора, — говорил отец в кругу друзей. — Это очень почтенное занятие.
Но Ян вовсе не хотел быть пастором. Его интересовало совсем другое — он хотел изучать природу. Много ссор и споров было у него с отцом, прежде чем он добился своего. Ему позволили, наконец, изучать медицинские науки, ибо в те времена естественных наук особо не изучали.
Вот тут-то Ян и начал свои охотничьи похождения. Он начал с охоты за живым, он хотел устроить у себя такую же кунсткамеру, какая была у его отца. Он не имел лишнего гроша, не мог покупать всякие диковинки, но — зачем они, когда все кругом кишит разнообразными животными? Чем крохотный жучок хуже яркой заморской птицы?
И вот начались странствования Яна. Он не отправлялся в опасные заморские путешествия, нет. Он принялся исследовать окрестности своего родного города, лазил по болотам, проваливался в тину, резал руки о жесткую осоку. Он бродил по лесу, продираясь сквозь чащи. Он ходил по полям. Ян был смелым охотником, и пшеничные «джунгли» не могли охладить его пыла. Он лез в пшеницу, а хозяин поля, поджидая его у дороги, два-три раза «дружески» похлопывал его по шее.
Простое собирание жучков и улиток скоро перестало удовлетворять Яна. Он принялся изучать, как они живут, как размножаются. Он подолгу просиживал над каким-нибудь жучком, копошившимся в песке, и ждал — а когда же он родит маленьких жучат?
До двадцати четырех лет прожил так Ян, гоняясь по полям и лесам, собирая всякие диковинки и надоедая матери бесконечными просьбами — то зашить штаны, то починить куртку. Но всему бывает конец. Ян поступил в университет в Лейдене. Здесь он подружился с полезными ему людьми, в том числе и с анатомом Стенсеном и Де-Граафом[19]. Тогда Де-Грааф еще не пользовался особой известностью. Но позже он прославился — он открыл так называемые «граафовы пузырьки» в яичнике млекопитающих. Правда, он не утерпел и напутал, приняв, эти пузырьки за яйца, но… все же эти пузырьки были названы его именем.
Такое знакомство привело к определенным последствиям. Во-первых, Сваммердам увлекся потрошением разнообразных животных, а во-вторых, его отношения с отцом начали портиться.
Деля свое время между анатомическим столом, разговорами с друзьями за кружкой пива и фарфоровой трубкой с длиннейшим чубуком, Ян в 1663 году кончил университет. Он тотчас же поехал во Францию, где и прожил некоторое время в Сомюре (у некоего Фабера). Этот период времени не был богат открытиями, но Сваммердам научился вскрывать насекомых. А потом он перекочевал к своему другу Стенсену в Париж. Здесь он познакомился со своим будущим покровителем Мельхиседеком Тевено. Это был богатый и влиятельный человек, одно время он был даже французским послом в Генуе. Итальянцы в те времена очень интересовались естествознанием, и они-то и приучили к этому благородному занятию французского посла.
У всякого итальянского герцога был свой домашний ученый. Мог ли Тевено отказаться от такого удовольствия?
— Едем со мной, — пригласил он Сваммердама.
И вот наш будущий ученый очутился в именьи вельможи в Иаси, в окрестностях Парижа.
Здесь он наславу поработал.
2
В 1667 году Сваммердам защитил в Лейдене диссертацию на степень доктора медицины и в том же году заболел малярией. Едва он успел выздороветь, как встретился с герцогом Тосканским. Этот почтенный покровитель наук приехал в Амстердам поискать хороших брильянтов для жены: голландцы славились своим искусством гранить драгоценные камни. Конечно, он не миновал кунсткамеры Сваммердама-отца и в ней-то и встретился с Сваммердамом-сыном. Герцог с большим интересом осмотрел коллекции, но на этот раз сын победил отца.
Сваммердам-сын вскрыл перед герцогом гусеницу. Это была особая гусеница, она должна была со дня на день окуклиться.
И вот перед глазами изумленного герцога развернулась замечательная картина.
Оказалось, что под кожей гусеницы уже имеются зачатки органов будущей бабочки — усиков, крыльев.
— Это вовсе не превращение, — говорил Ян. — Кто тут превращается и во что? Бабочка уже спрятана внутри гусеницы, нужно только вынуть ее оттуда. А гусеница спрятана в яйце. Ее не видно там, правда, но она прозрачна в это время…
Урок зоологии.
Этот фокус — вынимание бабочки из гусеницы — очаровал герцога. Его ученые еще не додумались до этого.
— Едем со мной, — пригласил он Яна. — Я дам тебе двенадцать тысяч гульденов, а ты возьми с собой свои коллекции.
Ян отказался. Тем временем аптекарь начал ворчать.
— Пора бы и за ум взяться! Что ж, так все и будет — жучки да мошки? Я сам люблю все это, — он гордо поглядел кругом, — но и дела не забываю, — тут он глянул в сторону аптеки. — А ты? Что ж, так и будешь до седых волос на отцовские денежки жить? Доктор медицины — вот и займись практикой. За лекарством ко мне же посылать будешь, а времени тебе для твоих ученых занятий и тогда хватит. — Старик похлопал Яна по плечу. — Так-то, Ян, послушайся меня!
А Ян возьми да и не послушайся — ни одного пациента, зато сколько хочешь всяких препаратов.
Отец поглядел неделю, поглядел другую, поглядел месяц…
— Я перестану давать тебе деньги, — сказал он непокорному сыну. — Сам зарабатывай!
Тут Ян призадумался. Дело в том, что он начал прикупать кое-какие диковинки из заморских стран для своего музейчика. Угроза отца лишала его этой возможности. И все же он не сдался сразу.
— Я очень испортил себе здоровье, — сказал он отцу. — Я могу еще работать, сидя за столом, но принимать пациентов и ходить к ним я не в состоянии. Дай мне денег, я поеду в деревню, отдохну и полечусь. А тогда… — и Ян сделал такое движение, как будто сгребал в свои руки всех жителей Амстердама.
Старик не очень-то поверил сыну, но денег дал. Ян поехал в деревню.
Может быть он и исполнил бы обещанное, но — кругом было столько лесов, полей и болот. И все это прямо-таки кишело всяким зверьем — четвероногим, шестиногим, восьминогим. А в воде попадались и десятиногие. Как тут было утерпеть, как тут было ограничиться питьем парного молока! Ян махнул рукой на молоко и прочие деревенские прелести и засел за работу, принявшись изучать водяную блоху. Она привлекла его внимание тем, что очень занятно прыгала в воде, размахивая чем-то вроде пары длинных рук. Папаша думал, что сынок лечится, а тот крошил себе да крошил жука за жуком — тут водилось множество жуков-носорогов — и не думал о лечении.
Пришло время ехать домой.
— Если ты так лечил себя, то как же будешь лечить других? — ядовито осведомился отец, увидев его. — Ты, кажется, забыл, что у меня аптека, а не гробовая лавка! — и, довольный остротой, громко захохотал.
И снова все пошло по-старому — Ян потрошил гусениц и жуков, а отец ругался.
— Ах, что за чудесное животное! — восторженно восклицал Ян, наблюдая… вошь.
— Действительно чудесное, — ворчал отец.
— Конечно, — не унимался Ян. — Она так мала, и у нее есть всё — кишки, мускулатура, дыхательные органы, нервная система, половой аппарат. Есть все, что и у нас! Вот только… самцов я никогда не видал. Должно быть их нет у вшей!
И Ян нагибался над столом, где в стеклянной чашечке с водой лежала крохотная вскрытая вошь.
Он изучал ее много дней. Он нашел у нее даже «мозг», а брюшную нервную цепочку он без дальних разговоров назвал «спинным мозгом», хотя она и лежала не на спинной стороне, а на брюшной.
— Это замечательное животное, — повторял он. — Это одно из чудес творения.
Занявшись улитками, он изучил заодно и рака-отшельника.
Мягкое брюшко рака и раковина, в которую прячется этот рак, привели его к убеждению, что рак-отшельник — особая улитка.
— Брюшко мягкое, раковина есть — чего еще нужно? — и он присоединил рака-отшельника к улиткам, решив, что раковина — продукт деятельности самого животного. А чтобы пополнить исследование, изучил заодно и ракушек, прудовиков, лужанок и прочих настоящих улиток.
3
«Приезжай в Париж, — писал Яну его друг и покровитель Тевено, которому Сваммердам посылал длиннейшие письма, описывая в них все свои работы. — Я устрою тебя здесь, ты сможешь работать».
— Только попробуй! — ответил аптекарь, когда Ян заикнулся об отъезде в Париж. — Только попробуй!..
Тогда Ян решил умилостивить отца.
— Давай я приведу в порядок твою кунсткамеру, — сказал он. — Нужно там и расставить все по порядку, и починить кое-что.
Отец согласился, и Ян засел в пыльных комнатах.
Ну, и досталось же ему это дельце! Чего он только ни делал! Починки было столько, что для научной работы времени совсем не оставалось. Он клеил и подкрашивал, делал новые препараты, разыскивал редкости на замену уже изветшавших… Только изредка ему удавалось поработать часок-другой для себя.
Кое-как, между делом, ему удалось закончить свои исследования над женской маткой и пищеварением у рыб. Он послал свои сочинения об этом в Англию, в Королевское общество. Там их напечатали, и тотчас же по выходе их в свет на Яна обрушился Грааф, его старый приятель. Теперь-то он был уже знаменитостью, а Сваммердам — кто его знал толком?
И, как на грех, в это же время Сваммердаму подвернулись под руки книжонки прорицательницы Антуаннеты де-Буриньон. Сваммердам и раньше-то был религиозен, а теперь… Все перевернулось в его бедной голове! Он проникся невероятным почтением к прорицательнице и вступил с ней в переписку.
Неудачный спор с Граафом и другими, переписка с прорицательницей и вечные ссоры с отцом сказались на настроении Яна. Он впал в тоску.
— Суета все это, — вздыхал он, садясь за рабочий стол. — Суета, — повторял он, уставившись на листок папоротника. — Суета и всяческая суета, — продолжал Ян, осторожно оттягивая иголочкой какие-то буроватые пленочки на нижней стороне листа. — Суета… — начал было он и не окончил — из-под пленки посыпался какой-то мелким порошок.
— Ого! — воскликнул он, сразу забыв о «суете». — Ого!!!
Рассмотрев порошок в лупу, Ян решил, что это семена. Дело было занятное, и он принялся изучать и эти «семена» и те мешочки, в которых они помещались. Он немножко напутал. Это были не семена, а споры, но…
А там снова пыл ученого остыл.
— А зачем все это? Кого я хочу прославить? — вздыхал Сваммердам. — Себя или творца всего этого?..
И, подумав, решил:
— Себя!
— Тщеславие это… — сказал он сам себе. — Жалкое человеческое тщеславие, — и он отложил в сторону иголочки и увеличительное стекло. — Баста!..
Но страсть к исследованиям не унималась. Временами она с такой силой охватывала Сваммердама, что он не мог сопротивляться. И тогда он с жадностью и одновременно с отвращением принимался за работу. Сидя за столом, поставленным на открытом воздухе, с непокрытой головой и на самом солнечном припеке, он упорно ковырялся во внутренностях жука или блохи.
— Сядь хоть в тень, тебя удар хватит, — говорили ему.
— Ничто не должно затенять поле моего зрения, — отвечал он. — Видите, с какой мелочью я вожусь.
И он напрягал глаза изо всех сил. В глазах начинало рябить, так что Ян уже не мог разглядеть толком препарат. Шатаясь, он брел к себе в комнату отдохнуть.
— Микроскоп… — ворчал он. — На что он годен? Под него не подсунешь иголок, не уложишь целого жука или пчелу. Свои глаза вернее и удобнее.
И он портил глаза, пытаясь увидеть ими то, что другие видели только сквозь линзы микроскопа. И ему удавалось это. Лишь иногда он позволял себе роскошь пользоваться лупой.
Как раз во времена такого уныния, чередовавшегося с научным запоем, Ян начал работу над пчелой. Он работал днем, а ночами писал и делал рисунки. Он десятками вскрывал самок-цариц, рабочих и самцов-трутней, он натащил к себе в комнату целые горы сотов разнообразных размеров и фасонов…
— Я понимаю — изучать пчелу, чтобы извлекать из нее доход, — говорил практичный аптекарь-отец. — Но давить пчел зря… — и он презрительно пожимал плечами.
— Ах, отец! — подскакивал на стуле Ян. — Да ты послушай… Ведь вот думали, что трутни занимаются насиживанием яиц, что это пчелы-наседки. А я узнал, что это самцы. Разве это не интересно? Разве это не важно?
— И что же? Твое открытие поможет собрать больше меда с улья?
— Н-н-н-н-н-е знаю, — растерялся Ян.
— А как эти самцы оплодотворяют самку? — поинтересовался отец.
— Этого я еще не узнал, — ответил сын.
— Вот видишь… Чего стоит твое открытие? — повернулся к нему спиной старик. — Блажь одна, — ворчал он, выходя из комнаты.
А Ян снова нагнулся над пчелой.
Трудно было постичь все пчелиные секреты без микроскопа.
— Воск… Воск… Конечно, они делают его из цветочной пыльцы. Ведь я сам видел, как они собирают ее…
Но цветочная пыльца была совсем непохожа на воск.
— Они смешивают ее со слюной, вот и получается воск, — решил Сваммердам, не подозревая, что впадает в самое неприличное заблуждение. Но где ему было рассмотреть простым глазом восковые железки на грудке пчелы?
4
Яну было всего тридцать шесть — тридцать семь лет, а мысли о «суете» уже так одолели его, что он решил уйти от мирских соблазнов.
— Нужно продать свои коллекции, — мечтал он, — отделаться совсем от этого соблазна. А там — поеду куда-нибудь в глухой уголок и буду размышлять…
О чем? Понятно, о суете…
Сваммердам написал своему другу Тевено и просил его поискать покупщиков на его коллекции. Но Тевено не удалось их найти. Тогда Ян вспомнил своего старинного друга — Стенсена.
Стенсен, когда-то анатом, успел за эти годы проделать блестящую карьеру: он переехал в Италию, перешел в католичество и был теперь уже не анатомом Стенсеном, а епископом Стено. Правда, он раз навсегда покончил с науками, но — составить протекцию мог: ведь во Флоренции, а там жил Стено-Стенсен, науки были в большом почете.
Письмо было отправлено, а пока… пока Сваммердам занялся кое-какими исследованиями. «Последними», как думал он.
В такой богатой водой стране, как Голландия, водяные насекомые прямо-таки кишели. А поденок было великое множество. В дни их вылета воздух наполнялся тучами крылатых насекомых, живущих всего несколько часов. Сваммердам не упустил случая — он принялся за поденок.
Что за удивительные насекомые они были! Их толстая, неуклюжая, даже безобразная личинка жила несколько лет в воде, жила за тем, чтобы, превратившись в поденку, попорхать час-другой и лечь трупом на илистую воду канала.
— Когда же они успевают поесть? — спросил себя Сваммердам, и получил ответ от самой поденки. Ее кишечник был так недоразвит, что есть это нежное насекомое не могло. Впрочем, ему было и некогда есть: тех немногих часов, что оно жило, едва хватало на более важное дело — обзаведение потомством.
Сваммердам долго смотрел, как кружатся над водой тучи поденок, но процесса оплодотворения он так и не видел. Он видел, как падали на воду самцы и умирали там; видел, как спускались на воду самки; находил в воде яйца поденок. И из всего виденного сделал вывод — поденки оплодотворяются, как и лягушки.
— Они кладут в воду икру, а самцы поливают ее семенной жидкостью, как молоками, — говорил он. — Это то же самое, что мы постоянно наблюдаем у рыб.
Глаза Сваммердама были очень зорки, когда дело касалось препарата. Но они становились близорукими тотчас же, как только он начинал наблюдать живое насекомое. Он не сумел уследить за поденками, он проглядел, как самцы оплодотворяли самок. Зато он видел, как перед вылетом взрослого насекомого дважды линяет «куколка поденки». Он видел, как всползает на осоку поденка и там сбрасывает с себя последнюю шкурку. Он тысячами находил эти шкурки на осоке, на своем платье.
Как раз в самый разгар работы над поденками Сваммердам получил ответ от Стено.
«Переходи-ка, милый брат, в католичество. Тогда герцог заплатит тебе за коллекции двенадцать тысяч гульденов и устроит тебя во Флоренции», — вот краткое содержание этого письма.
Сваммердам покраснел, бросил стеклянную трубочку, которую только что так старательно изготовил, а вдогонку за ней полетело и скомканное письмо.
«Я не торгую душой!» — вот его ответ епископу Стено, бывшему анатому Стенсену.
Итак, и со вторым комиссионером дело не выгорело. Все же Ян продолжал подправлять и пополнять свои коллекции. Найдется же когда-нибудь на них покупатель!
Так прошло с год, а там подоспела и работа Сваммердама о поденках. Публиковать ее без разрешения прорицательницы он никак не мог, а потому и отправился к ней в Шлезвиг. Пользуясь этим случаем, он рассчитывал и вообще обменяться с ней кое-какими мыслями, среди которых мечты о «тихом уголке» занимали видное место.
Кое-как Яну удалось выклянчить у отца немножко денег на эту поездку — старик дал их только потому, что надеялся на прорицательницу.
В Шлезвиге дела были совсем плохи. Правоверные лютеране вели против прорицательницы войну, и столь успешную, что той приходилось подумывать о выезде.
— Все равно, вышлем, — утешали ее отцы города. — Уезжайте уж сами.
Почему-то Антуаннета де-Буриньон облюбовала себе город Копенгаген. Но ехать туда сразу она не решалась — ну, как вышлют и оттуда? И вот Сваммердам с одним из приятелей поехали в Копенгаген выхлопатывать своей наставнице разрешение на въезд и проповедь. Там им однако, отказали наотрез. После такого афронта Яну не оставалось ничего другого, как ехать к отцу, — денег больше не было.
Старик встретил сына очень неласково.
— Ты будешь получать от меня двести гульденов в год, и больше ничего, — заявил он сыну. — Нужно тебе больше — заработай сам.
Попавшему на столь «жесткий режим» Сваммердаму не оставалось ничего другого, как засесть дома и заняться работой. Другой начал бы искать заработка, искать пациентов, практики. Ян был не таков: он и не подумал о приработке к нищенской сумме в двести гульденов. Он занялся своей работой.
Поизучав немножко анатомию каракатицы и назвав это животное странным именем «испанской морской кошки», он перешел к одному из морских червей — «афродите».
Но он не знал научного названия этого червя — это не его вина, тогда этот червь еще был «безымянным» — и назвал его не менее странно, чем каракатицу, — «бархатной морской улиткой». Но дело ведь не в названии, а в том, насколько исследовано строение. А это было сделано на совесть.
А затем он занялся обобщениями. Это не было его специальностью, но все же он попробовал «обобщить» кое-что из виденного им, а видел он немало.
Бабочка, спрятанная в гусенице, — фокус, которым он когда-то так поразил заезжего герцога, — произвела не меньшее впечатление и на самого «фокусника».
И вот замечательная теория создалась в мозгу Сваммердама. Он решил обобщить все известные ему факты, он решил доказать, что все животные построены по одному образцу — «венца творения» — человека. Он стал называть все части тела и все органы животных на человеческий лад.
Так появился у насекомых спинной мозг (лежащий на брюшной стороне!), легочные трубочки и многое другое. Но этим не исчерпалась его «философская» деятельность.
— Все развивается по одним и тем же законам! — заявил он. — Все развитие заключается в развертывании уже имеющихся признаков. — И он начал приводить примеры.
В яйце спрятан зародыш, его не видно, он прозрачен, но он там имеется. В зародыше насекомого спрятана гусеница, в гусенице спрятана куколка, а в куколке — бабочка. И у всех животных это происходит сходным образом.
Безногий головастик похож на гусеницу, головастик с ногами — это куколка насекомого. Человек — та же история. Безногий зародыш человека соответствует «червячку», зародыш с ногами — куколке. Даже растения не являются исключением. Семя соответствует яйцу, росток — червячку, почка цветка — куколке, а распустившийся цветок — взрослому животному.
Эта замечательная теория не утратила своего значения сейчас. Правда, автором ее считается уже не Сваммердам, а немец Вейсманн[20]. И по Вейсманну в яйце спрятаны вложенные друг в друга зародыши, и по Вейсманну в гусенице спрятана куколка, а в куколке бабочка. Разница между Вейсманном и Сваммердамом все же есть: Сваммердам видел бабочку в куколке, а Вейсманн не видел — да и не мог видеть — всех тех загадочных «биофор», на которых построена его теория.
Сваммердам мог бы гордиться своей теорией: он, простоватый и в сущности малообразованный человек, дал теорию, не уступавшую теории знаменитого немца-профессора.
5
Сваммердам кое-как закончил свою книгу, которая должна была носить название «Библия природы». В этом названии скрывался глубокий смысл: книга должна была заменить натуралистам «настоящую Библию».
Жить на двести гульденов в год было нелегко, но при отце Ян еще мог кое-как прокормиться, если бы не новое осложнение. Иоганна, сестра Яна, жившая тоже при отце, вздумала выйти замуж. Старик придрался к этому случаю и заявил, что переедет жить к зятю. Яна никто туда не приглашал, и таким образом он оказался почти на улице.
Он написал письмо одному из своих старых знакомых, тому самому богатому человеку, который когда-то звал его жить к себе в именье. Представьте себе огорчение Яна, когда тот ответил, что теперь ничем не может помочь ему.
— Никому нельзя верить, — горько усмехнувшись, сказал Ян, и тут же прибавил: — Суета, ох, суета…
Здоровье становилось все хуже и хуже, работа не шла, мысли о суете повторялись все чаще и чаще. Вдруг умер отец Яна и оставил ему наследство. Иоганна тоже была наследницей, и, понятно, без споров дело не обошлось. Но Ян был покладистым человеком, по крайней мере, он не протестовал, когда сестра тащила из отцовского добра все, что могла.
Но сколько сестра ни тащила, все же осталось кое-что и Яну. Он мог теперь жить безбедно. Но жить-то ему уже не хотелось. Он так устал и ослаб, так был измучен лихорадкой — ее приступы возобновились, — что не хотел ни работать, ни лечиться. Его коллекции ему так опротивели, что он решил продать их с аукциона, но никто не покупал его замечательных препаратов и редкостных диковинок.
— Страдание предшествует радости, и смерть есть преддверие жизни, — говорил Ян своим немногочисленным друзьям. — Посмотрите на жука-носорога. Ведь жук есть слинявшая и выросшая куколка, а куколка — слинявшая и выросшая личинка. Червь-личинка ведет жалкую жизнь в земле, в гниющем растительном мусоре, куколка не шевелится, она как бы мертва. И вот из нее выходит великолепный красавец-жук. Он должен был пройти через жалкую жизнь личинки и через смерть куколки, иначе он не достиг бы своего великолепия. Так и мы…
Что могли ответить друзья этому человеку, вообразившему себя, очевидно, куколкой и упорно желавшему превратиться в мотылька?
А дальше — хуже.
Сваммердам заболел. И в больном мозгу все отчетливее и отчетливее вырисовывалась мысль:
«Что я сделал? Я назвал свою книгу „Библией природы“, она должна была заменить настоящую Библию. Еретик! Разве можно подменить великие мысли пророков суетными рассуждениями о бабочках и гусеницах? Разве можно…»
И Сваммердам обливался холодным потом, мечась в припадке лихорадки.
— Я хотел поставить себя на место… — и он боялся даже мысленно произнести имя того, на чье место посягал.
Да! Трудно было мозгу Сваммердама переварить все то, что он передумал и увидел в дни молодости и расцвета здоровья. Больной, отравленный поучениями полусумасшедшей прорицательницы Антуаннеты, он испугался того, над чем работал всю жизнь.
Хорошо еще, что его рукописи были в надежном месте и уцелели — он все время порывался найти их и уничтожить.
В 1686 году он умер от водянки. Его рукопись оказалась у Тевено. Не скоро она увидела свет — ее пришлось переводить с голландского языка на латинский. А пока ее переводили — ее украли, а потом продали. Долго гулял по рукам увесистый свиток, и только в 1735 году он попал в руки Буэргава. Он купил рукопись у французского анатома Дювернэ за полторы тысячи гульденов. Эта рукопись и составила знаменитую «Библию природы» Сваммердама. Только через пятьдесят лет после его смерти книга увидела свет, а в ней было много нового, интересного и полезного.
Морской конь.