1
— Похлопочи о месте морского врача, — посоветовал товарищ Томасу Гексли, когда тот, окончив школу и получив степень бакалавра, не знал, что с собой делать.
— Ну, что это за служба! — возразил тот, но прошение подал. Ему предложили сдать экзамен. Когда неприятная процедура экзамена кончилась, его назначили в морской госпиталь. Здесь он попал под начальство сэра Джона Ричардстона, полярного исследователя, недурного натуралиста и угрюмого мизантропа (полярные моря, как известно, не располагают к особой веселости).
Гексли чувствовал себя на новой службе не очень плохо, а когда ему надоедало накладывать повязки и прописывать лекарства, то развлекался, издеваясь и подшучивая над мизантропом «Джоном». Ричардстон был очень непрочь отделаться от острого языка молодого врача, но для этого нужно было пристроить его на другое место. И в конце концов он этого добился.
— Корабль «Рэттльснэк» отправляется в плавание к берегам Австралии. Это очень интересная страна, и вы увидите там много нового. Поезжайте!
Гексли не сразу согласился, но «старый Джон» такими яркими красками описывал природу Австралии, так расхваливал коралловые острова и прелесть тропических морей, так уговаривал, что уговорил Гексли, и тот поступил на корабль судовым врачом. Он захватил с собой микроскоп и книги, набил свой чемодан баночками и инструментами и весело вошел на корабль, воображая себя, если и не Гумбольдтом или капитаном Куком, то, на худой конец, самим Ричардстоном, отправляющимся открывать новые моря, острова и атоллы.
Около четырех лет длилось это плавание, и из них почти три года «Рэттльснэк» плавал возле берегов Австралии и Новой Гвинеи, исследуя Великий Барьерный риф. Нельзя сказать, чтобы на корабле было весело: дисциплина была очень сурова, капитан — строг и требователен, и жизнь текла так монотонно, что офицеры корабля задыхались не столько от жары, сколько от скуки. И увидя, как Гексли натаскивает в свою каюту всевозможных улиток и рыб, как он ловит медуз и прозрачных сальп и отбивает огромные куски от коралловых рифов, они решили, что он нашел способ бороться со скукой. Впрочем, некоторые из них считали увлечение Гексли собиранием коллекций чем-то вроде мании, а его самого — сумасшедшим.
— Опять вы натащили целую шлюпку «бюффонов», — смеялись они, видя, как Гексли выгружает из шлюпки свои сокровища.
Они называли «бюффонами» все подряд — и морских ежей, и раковины улиток, и морских звезд, и рыб, и кораллы. А основанием к такому прозвищу был том Бюффона, занимавший почетное место на полке в каюте судового врача.
В те времена фауна Австралии и соседних мест была слабо изучена. Новые виды и разновидности словно дожидались натуралиста, который дал бы им названия и отвел место в системе животных. Разнообразные морские животные — прозрачные сальпы, красивые медузы, маленькие черви-сагитты и многие другие — кишели в теплой воде.
Микроскоп не знал отдыха, а баночки со спиртом быстро наполнялись пойманными животными.
— Два слоя клеток! — изумлялся Гексли, изучая полипа, оторванного от огромного полипняка, отломанного в свою очередь от большущего рифа. — Два слоя… Это очень похоже на двухслойного зародыша других животных. — И он принялся зарисовывать полипа.
Ему некогда было особенно останавливаться на этом: он спешил набрать побольше полипов и медуз, спешил наловить сальп и других обитателей синих вод океана и причудливых подводных коралловых лесов. Все же он изловчился и успел написать несколько статеек, которые и отослал в Лондон, — в Линнеевское общество. Он с трепетом ждал ответа — ведь это были его первые статьи, — но ответа так и не получил. Тогда он написал статью побольше и отправил ее в Королевское общество. Он был очень упрям и решил добиться своего.
— Они будут меня печатать, — сказал он себе и, отослав одну статью, тотчас же уселся за вторую.
Это упрямство, вообще ему свойственное, подогревалось и еще одним обстоятельством, не имевшим прямого отношения к науке. В первый же год по прибытии в Австралию он познакомился на балу в Сиднее с купеческой дочкой мисс Хизхорт. Он в первый же вечер влюбился в нее и принял твердое решение — жениться на ней. Но жениться не раньше, чем он упрочит свое положение. Через несколько дней он сделал ей предложение.
— Да, — услышал он в ответ.
— Но я должен раньше устроить свои дела в Англии, — тотчас же ответил он. — Вы согласны ждать меня несколько лет?
— Да, — услышал он еще раз.
Прошли три года. «Рэттльснэк» отправился в Англию, а на нем поплыл и судовой врач, теперь уже наполовину натуралист. Он вез с собой много коллекций и еще больше оконченных и неоконченных трудов.
Гексли решил, что самый простой и скорый способ завоевать себе известное положение — это выдвинуться в качестве натуралиста; к тому же это занятие нравилось ему неизмеримо больше, чем обязанности врача. У него были уже и кое-какие данные для этого: напечатанная в трудах Королевского общества статья (та самая, которую он послал им из Австралии), толстая пачка рукописей и еще больше планов и предположений. Еще в детстве он замечательно говорил «проповеди», и он мог бы читать лекции с утра до вечера и с вечера до утра. У него были все данные для профессорской карьеры. Он начал наседать на совет Адмиралтейства, требуя, чтобы ему дали денег на издание его научных трудов.
— Я их сделал во время плавания. Кто же, как не Адмиралтейство, должен издать их? Ведь Адмиралтейство поощряло мою работу натуралиста на судне.
Адмиралтейство никак не соглашалось на это. Оно ничего не имело против того, чтобы врач собирал коллекции и глядел в микроскоп. Очевидно, лорды Адмиралтейства рассуждали так: пусть лучше возится с банками и улитками, чем пьет и дебоширит, но тратить деньги на печатание статей о каких-то полипах и медузах, улитках и морских червях они совсем не хотели.
Они затребовали списки кораблей, назначенных в плавание и готовых к отплытию. Выбрали один из них и пригласили Гексли.
— Не угодно ли вам, — любезно встретил его лорд, — принять назначение на… Корабль идет в замечательные места, там еще никто не собирал коллекций. Вы соберете там много интересного, вы обогатите науку новыми открытиями. И вот тогда-то мы дадим вам денег, и вы напечатаете такой том, — тут лорд развел руками, — что сразу затмите натуралистов всех времен. Поезжайте, работайте и — будьте покойны. Мы вас не забудем!
Гексли рассердился и подал в отставку.
Главный лорд был в восторге — он отделался от надоедливого врача-натуралиста.
Покончив с Адмиралтейством и его лордами, Гексли задумался. Какую выбрать карьеру? Оставалось одно — кафедра и профессура. Это было и почетно, и доходно. И он начал искать кафедру. Он увлекался физиологией и хотел читать лекции именно по этому предмету. Свободные кафедры бывали, но всегда находились другие кандидаты. С горя он даже попробовал занять кафедру в Торонто, в Америке, но и там дело не выгорело.
Наконец ему повезло. Его друг, некий Форбст, получил кафедру в Эдинбурге, а свое место в Горном училище предложил занять Гексли. Увы! Это не была кафедра физиологии, а кафедра естественной истории, да еще вместе с геологией. Горным инженерам не нужна была физиология, а геология и палеонтология могли пригодиться. И вот физиолог сделался геологом, палеонтологом, всем чем хотите, только не физиологом.
Женившись, Гексли развил бешеную деятельность. Он должен был доказать своей жене, что она не ошиблась, прождав его восемь лет. Он получил место натуралиста береговой службы в Горном департаменте, он набрал лекций и уроков везде, где только мог, начиная от художественного училища и кончая госпиталем Фомы. Он читал и делал демонстрации, он ездил по берегам Англии, выполняя свои странные обязанности натуралиста береговой службы, просиживал ночи над работой и книгами. Он был упрям и решил поставить на своем: он будет знаменит. И чем больше он работал, тем больше увлекался, и, наконец, он стал работать не из-за славы, а просто по любви. Ради этой любви к науке он оставлял все. В его гостиной сидели гости, но если ему нужно было работать, он уходил в свой кабинет. Жена часами ждала его по вечерам; он опаздывал к обеду, он уходил, не дождавшись завтрака.
— Нужно проработать, если понадобится, шестнадцать часов в сутки, — говорил он. — Если вы в состоянии сделать это — успех обеспечен.
И он доказывал это, работая, как вол.
Горячий и увлекающийся, он увлекся и палеонтологией, той самой, которую раньше очень не любил, больше даже — она вызывала в нем отвращение. А увлекшись палеонтологией, он моментально устроил в Горном училище музей, куда и водил своих слушателей. Заинтересовавшись музейным делом, он заглянул в Британский музей, походил по его залам и пыльным кабинетам и тотчас же обрушился на порядки этого знаменитого музея.
— Что это за порядки? — горячился он. — Публика бродит по залам, смотрит и ничего не понимает. А ученые тоже ничего не могут делать в такой неразберихе. Ученые должны двигать науку, а им этого не дают!
Он кричал и кипятился, писал статьи в газетах, поднимал скандал за скандалом в заседаниях ученых обществ, он прославился как скандалист по всему Лондону. Заправилы из Британского музея очень равнодушно отнеслись к его агитации, и только много лет спустя в Британском музее был наведен некоторый порядок.
Войдя во вкус чтения лекций, Гексли решил расширить аудиторию и стал читать популярные лекции. Ему нужна была, как воздух, большая аудитория. И вот он начал читать лекции для рабочих. Это случилось не сразу: он попробовал раньше читать для мещан и мелких торговцев, но моментально разочаровался в этом.
— Им противно читать! Они ничего не знают и не хотят знать, — уверял он и приводил замечательный случай из своей лекционной практики. — Я читал о мозге. Я старался говорить как можно понятнее и проще. И вдруг — почувствовал, что меня никто не понимает. Я растерялся, но вскоре заметил, что одна женщина смотрит на меня во все глаза и видимо крайне заинтересована. Я утешился этим и провел остаток лекции, обращаясь только к ней. И вот после лекции, она подошла ко мне и попросила позволения задать вопрос. «Пожалуйста», — ответил я. «Профессор, — сказала она, — где помещается мозжечок: снаружи черепа или внутри?»
2
Гексли любил науку. Но он не имел определенных взглядов на происхождение животных и растений. Ему как-то не приходилось серьезно над этим задумываться. Но вот в 1859 году вышла книга Дарвина «Происхождение видов». Гексли прочитал ее и сразу влюбился и в книгу, и в теорию, и в ее автора.
— Ты представить себе не можешь, что это за человек! — восклицал он, добиваясь от жены, чтобы и она восхищалась Дарвином не меньше, чем он.
Когда-то он видел маленький буксир, тащивший за собой огромный грузовой пароход.
— Это воплощение упорства и труда, — говорил Гексли. — Я хотел бы, если бы не был человеком, быть таким буксиром.
И теперь он сделался им — он нашел себе грузовой пароход. Теория Дарвина — вот он, этот громоздкий и тяжелый пароход, который потащил буксир — Гексли.
Теория Дарвина — вот новая цель его жизни. И как когда-то он добивался успеха ради мисс Хизхорт, так теперь он шел на все, чтобы защитить и распространить принципы Дарвина.
Томас Гексли (1825–1895).
Не прошло и года, как он выступил на защиту Дарвина на огромном собрании.
30 июня 1860 года было назначено заседание естественно-исторической секции Британской ассоциации. Еще с утра аудитория музея в Оксфорде была переполнена. Дамы в огромных кринолинах вперемежку со священниками, студенты и профессора, репортеры газет и джентльмены всех сортов и рангов наполнили не только аудиторию, но и все соседние помещения. Желающие послушать толпились даже на дворе.
— Сегодня будет говорить сам епископ Вильбефорс…
— Да! И он будет говорить не о математике. Он будет опровергать безбожную теорию мистера Дарвина. Вы только представьте себе — Дарвин утверждает, что человек произошел от… обезьяны.
— Неужели? От обезьяны!
— Да, да! И вот епископ решил, что пора положить конец этому безобразию. О! Он покажет этому Дарвину.
— Да позвольте — самого Дарвина здесь не будет. Он живет где-то за городом и никуда не ездит. Он очень больной человек.
— Еще бы! Здоровый человек так не напишет…
— Не беспокойтесь, — вмешался один из студентов. — Профессор Гексли не оставит этого так. Он выступит. А Гексли — вы знаете, кто это? Он выступал против самого Оуэна[42]! — и студент сделал такое лицо, что слушатели, никогда не слыхавшие имени Гексли, решили, что его стоит послушать.
Когда в аудиторию вошли члены секции, с председателем во главе, то поднялась такая толкотня и давка, что председатель нахмурился. Он пошептался с профессорами и предложил всем перейти в соседнюю залу. В ней вмещалось не менее семисот человек, но когда ученые вошли туда, то оказалось, что все подоконники заняты, в дверях давка. Они едва смогли протискаться на свои места.
— Доклад мистера доктора Дрэпэра, — провозгласил председатель.
Дрэпэр поднялся и начал доклад на тему «Умственное развитие Европы в связи со взглядами мистера Дарвина». Его почти и не слушали — публика собралась вовсе не из-за его доклада — всем хотелось послушать епископа.
— Спор должен быть строго научным, — предупредил председатель, когда Дрэпэр замолчал и многие из присутствующих попросили слова.
— Зря мистер Дарвин не посоветовался со мной, — начал один из оппонентов. — Это дело нужно рассматривать математически. Представим себе, что точка «А» — человек, а точка «Б» — обезьяна…
— Обезьяна! Обезьяна! — заголосили студенты, а кто-то и свистнул.
Наконец заговорил епископ. Это был хороший оратор. Он не знал естественных наук, но очень мало смущался этим пробелом в своем образовании. Он весело посмеивался, шутил и с самым невинным видом говорил глупости, доказывая, что теория Дарвина — сплошная болтовня.
— Мистер Дарвин утверждает, что все наши породы голубей произошли от дикого голубя. Хорошо, я согласен с ним. Но если дикий голубь превратился в домашние породы, то… почему же он остался? У нас есть и домашние и дикие голуби, а нас уверяют, что дикий голубь превратился в домашнего!
Епископ говорил долго. Тут была и «репа, стремящаяся превратиться в человека», и «испаряющаяся без остатка кровь», и многое другое. А под конец он обратился к Гексли.
— Я хотел бы спросить профессора Гексли, который сидит против меня и готов разорвать меня на части, что он думает о происхождении человека от обезьяны? Считает ли он, что произошел от обезьяны со стороны дедушки или со стороны бабушки? — и епископ, мило улыбнувшись, подмигнул публике.
Публика покатилась со смеху.
Епископ кончил. Дамы замахали платочками, священники громко зааплодировали.
Поднялся Гексли. Он говорил спокойно и размеренно, небрежно играя маленьким карандашиком в золотой оправе. Он перечислил все ошибки епископа, указал, что тот ничего не смыслит в естествознании, что он может быть и очень большой знаток Библии, но не умеет отличить воды от крови. Он говорил долго и остроумно, а закончил так:
— Я не стыдился бы происходить от обезьяны, а скорее стыдился бы происходить от невежественного и беспокойного человека, употребляющего свое время и таланты на то, чтобы вмешиваться в дела, в которых он ничего не смыслит, и заниматься не выяснением истины, а затемнением ее!
Дамы заахали, священники потупились, а студенты, весело смеясь, отбивали ладони.
— Как он дерзок! — возмущались дамы.
— Ничуть! Епископ получил по заслугам. Как он смел назвать бабушку Гексли обезьяной? Это не джентльменский поступок, — говорил почтенного вида джентльмен.
— Гексли! Браво! — кричали студенты.
3
Найдя руководящую нить, найдя свой символ веры, Гексли усиленно принялся за работу. Он знал, что ему делать, знал, что искать, знал, как направить свои работы. И палеонтология, которую он так не любил вначале, оказалась очень интересной наукой в свете учения Дарвина. Гексли работал и над глиптодонтами, и над белемнитами, лабиринтодонтами, динозаврами, атракозаврами и многими другими ископаемыми животными, имевшими такие странные названия. Он занялся изучением предков лошади и разузнал кое-что из их тайн. Он так прославился своими работами, что Геологическое общество наградило его самой высшей наградой, которую только имело, — медалью Уоллостона.
Но всего больше возни у него было с врагами Дарвина.
Юмористический журнал «Понч» в каждом номере высмеивал Дарвина. «Из клюва развились птицы, если не лгут, — наш домашний голубь и утки. Из хвоста и задних ног — в позже положенных яйцах — обезьяны и профессор Гексли» — так преподносилась идея эволюции. А чтобы посильнее обидеть Гексли, тот же журнальчик подставил сзади его фамилии буквы «L. S. D.», что означало «фунты, шиллинги, пенсы» и должно было показать на денежную заинтересованность Гексли в пропаганде идей Дарвина.
Гексли смеялся над глупыми возражениями и отвечал на серьезные. А как только немножко улеглась буря, поднятая книгой Дарвина, он выступил с публичной лекцией в Эдинбурге. Лекция называлась «Физические основы жизни».
— Вот из чего состоит все живое! — показал Гексли аудитории несколько щепоток солей и закупоренную бутылочку. — Где же душа? Если она есть, то, вынув из бутылки пробку, я отниму у этой бутылки ее душу.
Аудитория растерянно молчала. Она не ожидала такой прямолинейности.
«Мой агент», — называл его Дарвин, но агент далеко не всегда и не во всем соглашался с Дарвином. Он неоднократно упрекал Дарвина за его утверждение, будто природа не делает скачков. «Скачки есть, — писал он Дарвину, — и вы напрасно создаете себе затруднения, настаивая на том, что их нет». Годы показали, что Гексли был прав.
Изучая ископаемых, Гексли должен был ознакомиться с их черепами, а это привело его к «позвоночной теории черепа», той самой, которую когда-то придумал Гете и которую так прилежно разработал Оуэн. Оуэн не был поэтом, он был сухим ученым, и именно поэтому он так разработал туманную теорию Гете, что она нашла многих приверженцев. Гексли не понравилась эта теория.
— Да это чистейшей воды чепуха, — заявил он со свойственной ему откровенностью, чем жестоко оскорбил Оуэна. — Какие там позвонки?..
И он принялся разбирать эту теорию по всем пунктам. Он перещеголял Оуэна в остроумии и толковании фактов, пустил в ход всех своих динозавров и глиптодонтов, подбавил сюда в качестве тяжелой артиллерии актракозавра и чудовищных ископаемых рыб.
— Человек… Почему вы молчите о человеке? — говорил он Дарвину.
— Моя теория вызывает и так слишком много нападок, — ответил тот.
— Ну, и что же? Вы боитесь сказать последнее слово? Так его скажу я!
Он начал писать статьи, начал читать лекции, написал несколько сравнительно-анатомических работ. И везде проводилась мысль — человек ничем особо существенным не отличается от человекообразных обезьян.
— Даже строение мозга человека и обезьян не является резкой границей между ними, — настаивал он. — Никаких границ между психикой человека и психикой животных провести нельзя. Одно незаметно и постепенно переходит в другое.
Он приводил данные по «психике» более низко организованных животных, показывал, что зачатки чувства и разума можно найти и у них.
— Человек — высшая ступень животного, и ничего больше.
Даже Дарвин удивлялся его смелости, а про Уоллэса и говорить нечего: тот только морщился, когда слышал эти разговоры.
— Нет, дорогой мой, — говорил он. — Дух-то человеческий вы уж оставьте в покое. Он не от обезьяны.
— Не оставлю! — горячился Гексли. — Ничего постороннего у человека нет. Никакой высшей силы… Человек — это очень высоко организованное животное — и только. Его разум — высшая степень развития зачатков умственной деятельности обезьян.
Гексли был страстным проповедником теории Дарвина. Он никогда не отказывался занять кафедру и читал лекции всюду, где только мог. Он даже прокатился в Америку, чтобы поагитировать в пользу Дарвина, и завербовал там в свой лагерь не одного ученого. Он не боялся нападок, но иногда они утомляли его, и в конце концов Гексли откровенно заявил, что критики дарвинизма не знают азов биологии, а потому их и читать не стоит.
— Когда ученому стукнет шестьдесят лет, его лучше разрубить в куски — путного он уж ничего не сделает, — сказал Гексли в день своего шестидесятилетия и отказался от всяких почетных должностей в ученых обществах.
Люди-обезьяны (рисунок XVII века).