1
Его судьба была очень интересна. Из школьного учителя и землемера он сделался путешественником, астролябию и линейку учителя он променял на охотничье ружье и сачок энтомолога. Чуть было не вырвав пальму первенства из рук Дарвина, он сделался позже его последователем и страстным защитником, а еще позже он стал… спиритом.
Его не готовили ни к научной карьере, ни к должности врача, ни к проповеднической кафедре. У его отца было много детей и мало денег, и четырнадцатилетнего Альфреда Уоллэса отправили в Лондон обучаться ремеслу. Какому — все равно, лишь бы оно кормило. Альфред сделался землемером. Не успел он ознакомиться со всеми тонкостями обращения с астролябией и землемерной цепью, как попал в ученики к часовому мастеру. И здесь он не доучился до конца — его хозяин закрыл свою лавочку. Тайна часового механизма осталась неразгаданной.
Искать новую профессию, снова учиться и учиться?
— Нет, хватит, — решил Уоллэс и опять зашагал по полям с астролябией, покрикивая на мальчишку, несшего пучок кольев.
Шагать по полям невесело, и вот для развлечения он начал собирать растения. Он не сделался ботаником, он не внес в эту науку ничего нового, он не построил новой системы растений и не написал усовершенствованного определителя. Впрочем, он и не собирался конкурировать ни с Жюссье, ни с Линнеем, ни с Декандолем. Он просто собирал цветы и, кое-как определив их, раскладывал по папкам.
Когда землемерие ему надоело, он сделался учителем. Но и это занятие не удовлетворило его: быть учителем оказалось еще скучнее, чем землемером. Он снова вернулся к астролябии. Ему хотелось бродить по полям и лесам с чем-то в руках, но под руками у него не было ни ружья, ни подзорной трубки, он даже не знал, как их взять в руки. У него была только астролябия — и он таскал ее на себе и глядел в ее трубку, в которой отчетливо виднелись перекрещенные нити и кол с веселой рожей мальчишки вдали.
Вскоре астролябия опять стояла в углу, а ее владелец еще раз переменил профессию. Он сделался подрядчиком и вместе с братом брал небольшие подряды на постройке железной дороги. Нельзя сказать, чтобы ему было уж очень по сердцу это новое занятие, но оно кормило, и несомненно, что он так и остался бы подрядчиком, если бы не знакомство с Бэтсом.
Бэтс работал в чулочной торговле своего отца, но все свободное время проводил, бегая по полям и лесам, в поисках за жуками. Жуков можно было продавать торговцам коллекциями, и хотя это дело было и не столь доходно, как постройка железнодорожных будок, у него были свои привлекательные стороны. Бэтс соблазнил Уоллэса, и тот тоже занялся ловлей жучков и ловил их куда с большим рвением и прилежанием, чем когда-то измерял поля или преподавал в школе. Вскоре они переловили чуть ли не всех жуков в ближайших окрестностях и стали поговаривать о том, что не мешало бы проехаться куда-нибудь подальше. Английские жуки были мелки и некрасивы, они уже не удовлетворяли их охотничьего самолюбия.
— Ах, там, в Бразилии, какие там жуки! Вот где стоит собирать, вот, куда нужно ехать.
Зимними вечерами, когда жуки крепко спали, зарывшись в мох или спрятавшись в трещинах коры пней, они пересматривали карты и атласы и мечтали, мечтали, мечтали…
— Будем копить деньги, — решил Уоллэс, — и тогда…
И они принялись копить. Им не нужно было много денег — только бы хватило, чтоб добраться до этой загадочной страны, кишащей попугаями и огромными жуками, только бы попасть на Амазонку с ее разливами и болотами, а там… О, там они сумеют показать себя, сумеют набрать столько жуков и наловить столько бабочек, что им хватит их на всю жизнь.
Настал желанный день: несколько удачно построенных будок сильно приблизили его. Они отправились в Бразилию, захватив с собой брата Уоллэса. Их багаж привел в смущение таможенных чиновников — в нем было очень мало белья и платья и очень много коробок и ящиков, банок и баночек, сачков для насекомых, пинцетов и булавок.
— Джентльмены — натуралисты? — спросил чиновник и подмигнул глазом. — О, я сразу догадался!
Еще бы не догадаться! Кто, кроме натуралиста, потащится за тысячи километров, имея в чемодане две смены белья и полдюжины сачков из кисеи?
Их знал весь корабль, и все шутили над тремя англичанами, ехавшими в такую даль за… жуками и бабочками.
— Да у меня на ферме этого добра сколько хочешь было, — говорил им толстый фермер, переезжавший в Аргентину, чтобы там начать новое хозяйство.
— Там другие, — смеялись Бэтс и Уоллэсы. — Там не то, что в Англии.
Они добрались до обетованной земли и принялись ловить все, что подвернется под руку. Они собрали тысячи жуков и бабочек, настреляли бездну попугаев, собирали насекомых и птиц с таким азартом, что можно было подумать, будто их цель была — переловить всех насекомых Бразилии и лишить ее леса попугаев. Они не обращали внимания на дожди и ядовитых змей, не боялись рева хищников и бесстрашно лазали по камышам и болотам. Электрический угорь не мешал им забираться по уши в воду, для того, чтобы подсторожить стрекозу, летавшую над огромными листьями Виктории Региа. Они бойко удирали от кайманов, если те были велики, и спокойно хватали их и совали в свои походные мешки, если те были малы. Они ночевали в лесах и на берегу рек, мокли под дождем и парились в солнечные дни во влажных болотистых лесах. И кончилось все это тем, что брат Уоллэса заболел лихорадкой. Он трясся и метался в бреду в палатке, а Уоллэс и Бэтс по очереди гонялись по лесу и с азартом размахивали сачками, ловя пестрых бабочек. Брат умер. Но вовсе не потому, что за ним плохо ухаживали: желтая лихорадка редко выпускает больного из своих лап.
Пробыв в Бразилии четыре года, Уоллэс решил, что пора вернуться в Англию. Погрузив на корабль ящики со своими коллекциями, он тронулся в путь.
— Пожар! — раздался тревожный крик.
Корабль сгорел среди океана, а с ним сгорели и все ящики с коллекциями Уоллэса. Сам отважный путешественник и неутомимый охотник за бабочками, жуками и попугаями едва успел спрыгнуть в шлюпку. Десять дней он носился по волнам океана в компании с несколькими матросами, десять дней глядели они на эти волны и ждали спасения. Они чуть не ослепли от блеска воды и нестерпимого сияния неба, у них слезла кожа с лица, а руки потрескались и кровоточили. Но они — дождались корабля.
Вернувшись в Лондон, Уоллэс не захотел снова волочить за собой землемерную цепь. Ведь он знал теперь, с чем хорошо бродить по лесу, — с ружьем и сачком. Написав две книжки о своем путешествии, он получил за них небольшую сумму денег, хотя книжки особого успеха и не имели. Денег на первое время хватало. Он принялся заводить знакомства среди натуралистов, уже знавших о нем как об опытном собирателе коллекций. Эти натуралисты выхлопотали ему поддержку правительства, и вскоре Уоллэс опять грузил на корабль чемоданы и ящики с булавками, банками, сачками и ружьями. Теперь он отправился на восток — исследовать Малайский архипелаг.
Не думайте, что натуралисты хлопотали о нем только из уважения и любви к нему. Ничуть! Им были нужны животные с Малайских островов, вот они и послали за ними опытного охотника.
Уоллэс поехал. Он восемь лет пробыл там, на больших и малых островах, посетил ряд островов, начал от Малакки и добрался до Новой Гвинеи. Он уже не просто собирал теперь бабочек и жуков, стрелял птиц и совал в ящики со спиртом змей и ящериц. Он почувствовал себя настоящим натуралистом и занялся всевозможными наблюдениями. А материала для этих наблюдений на Малайских островах было сколько угодно.
На Суматре и Борнео он встретился с орангами, которых в Европе почти не знали. Он увлекся охотой и наблюдениями за ними, тем более, что охота была так легка и проста.
— Когда я находил оранга, то шел домой за ружьем, — рассказывал Уоллэс о своих встречах с орангами. — И оранг словно дожидался меня, он не уходил далеко.
И найдя этого доверчивого оранга, охотник посылал в него пули. А когда раненый оранг карабкался на вершину дерева и начинал делать там себе временное гнездо из наскоро наломанных веток, чтобы укрыться от врага, Уоллэс с радостью заносил в свою записную книжку новое наблюдение — как оранг строит гнездо.
Однажды он убил самку, у нее был детеныш. Этот детеныш упал с дерева и завяз в трясине. Уоллэс подобрал его и попробовал выкормить. Детеныш, конечно, издох, но кое-какие наблюдения были снова сделаны, и в записной книжке прибавилось еще несколько страниц.
Летавшие всюду огромные бабочки были прекрасны. Сердце охотника начинало тревожно и радостно биться всякий раз, когда над деревом появлялась ярко раскрашенная «орнитоптера», само название которой показывает на ее размера — бабочка была величиной чуть ли не с дрозда. Уоллэс часами простаивал на лесных опушках и ждал — когда спустится вниз прекрасная бабочка. Он стрелял в нее из лука, стрелял песком из ружья, и когда убитая бабочка падала, кружась, словно огромный листок сказочного дерева, — он несся к ней со всех ног. Наблюдая этих бабочек, он заметил, что у них самцы неизмеримо красивее самок. А у других, не менее красивых бабочек — он заметил — самцы и самки бывают разных сортов. Попадались бабочки, у которых было до трех сортов самцов!
Райские птицы с их невероятным оперением не избежали общей участи. Он убивал их десятками — каждая птица несла с собой кучку денег. И вот странность: у всех этих птиц ноги были в полном порядке и на своем месте. А ведь еще так недавно утверждали, что райские птицы безноги, и даже сам Линней, описывая одну из райских птиц, дал ей название «безногая». Уоллэс выяснил, что безноги бывают только птицы, убитые туземцами, что в лесу у них ноги всегда есть. Туземцы почему-то отрезали ноги убитым птицам и делали это так ловко, что никаких следов от ног не оставалось. А хитроумные европейцы никак не могли сообразить такого пустяка и одно время всерьез думали, что в лесах Малайского архипелага летают безногие птицы.
Лихорадка, конечно, не упустила случая — Уоллэс заболел. Он отлеживался в палатке или в хижине туземца, а как только приступ кончался, хватал сачок, брал ружье и шел в лес. И, желая наверстать потерянное время, еще с большим ожесточением размахивал сачком, ловя мух и ос, бабочек и шмелей, стрекоз и жуков.
Альфред Уоллэс (1822–1913).
Однажды он лежал в жесточайшем приступе лихорадки. Перед его глазами проносились странные картины. Ему казалось, что он плывет на лодке по океану после кораблекрушения на пути из Бразилии, но в лодке не матросы, а оранги. Над лодкой порхают огромные бабочки «орнитоптера», а райская птица кружится над кормой и ищет, где бы ей сесть.
— Но у нее нет ног, как же она сядет? — хотел крикнуть Уоллэс.
Птица не успела сесть, а Уоллэс крикнуть — из-за борта лодки выглянула голова с крючковатым носом и кудрявыми бачками.
— Да у вас тут форменное перенаселение, — сказал незнакомец в то время, как Уоллэс старался припомнить, где он видел это характерное лицо. — У вас тут форменная борьба, война не на жизнь, а на смерть…
— Мальтус! — вскрикнул Уоллэс.
Голова исчезла, а оранги подняли такой рев, что Уоллэс испугался. Он потянулся за ружьем, опрокинул лодку… и очнулся.
В холодном поту он лежал на постели — припадок кончался.
— Мальтус… Борьба за жизнь… — шептал он. — Война среди людей… война… среди… животных… — с усилием выговорил он и спокойно заснул.
На утро он проснулся слабый, но полный радостных надежд. И сейчас же побежал в лес.
На его глазах птица ловила муху, а эту птицу хватал хищник. Он видел, как одно растение глушит другое, видел, как задыхаются деревья в цепких объятиях лиан. Он видел борьбу за жизнь. В этой войне не было пушек и винтовок, не было слышно грохота разрывающихся снарядов и свиста пуль. В лесу было тихо, и борьба шла в немой тишине, она была скрыта и медленна, но она была.
Он видел на маленьком островке Тернато, как гибли более слабые туземцы и как выживали более сильные. За эти годы он побывал на многих островах и всюду слышал рассказы о войнах туземцев, и всегда было одно и то же — побеждали более сильные и выносливые.
Великое открытие требовало немедленного опубликования. Уоллэс горел нетерпением и тут же на островке написал небольшую статейку и отослал ее в Лондон. У него не было ни библиотеки, ни музеев, ни лаборатории — его библиотекой были записные книжки, а музеем и лабораторией лес; он написал, что знал, написал кратко и сжато, но очень ясно.
Корабль захватил его пакет, привез его в Лондон, а там этот пакет попал в руки Дарвина.
— Первенство за Дарвином! — сказали друзья Дарвина.
«Если мистер Дарвин так хорошо разработал этот вопрос, я не настаиваю на праве первенства», — ответил Уоллэс на запрос из Лондона.
Он был честен и скромен.
2
Вернувшись в Лондон, Уоллэс привез с собой — на этот раз вполне благополучно — огромные коллекции. Ученым и коллекционерам, любителям и торговцам и просто любопытным хотелось поглядеть на замечательных бабочек и птиц и всем хотелось что-нибудь купить. А купить было что — одних бабочек было привезено 12 000 штук. Торговля пошла так удачно, что вырученных денег могло хватить надолго.
— Буду заниматься наукой, — решил Уоллэс. — Довольно таскаться по джунглям и болотам.
И вот землемер и ученик часового мастера сделался ученым. Он не имел специального образования, не имел ученых степеней, но кто мог помешать ему работать научно? И он работал.
— Я ваш верный последователь, — сказал Уоллэс Дарвину, почтительно склоняя голову перед знаменитым ученым. — Я ваш первый ученик… И если вам нужны справки по фауне и флоре Малайского архипелага, мои записные книжки и я всегда к вашим услугам.
Он знал тогда почти только то, что видел. Но видел-то он так много, что этим знаниям могли искренне позавидовать многие «книжные» ученые.
— Не знаете ли вы, почему у некоторых гусениц такая яркая окраска? — спросил его как-то Дарвин.
Это был интересный вопрос, и Уоллэс тотчас же принялся за его разработку.
Покопавшись в своих дневниках и заметках, поглядев на несколько ярко окрашенных гусениц, он додумался до своей теории так называемой «устрашающей» или — более скромно — «предупреждающей окраски».
— Этой яркой окраской гусеницы отпугивают своих врагов, — заявил он. — Их окраска издали бросается в глаза, как бы говорит: «Не тронь нас. Мы несъедобны».
И, ухватившись за это объяснение, он принялся подводить под него всевозможные случаи жизни. Он каждую гусеницу стал рассматривать с точки зрения ее окраски — «устрашающая» она или нет. Он искал на гусеницах пятен и полос, он искал таких же пятен на жуках и бабочках, он искал их всюду. Эта угрожающая окраска чудилась ему и в глазчатых пятнах бабочки «павлиний глаз» и в пятнах гусениц бражников.
— Эти пятна все равно что глаза, и птица их принимает за глаза неведомого животного — она пугается.
Он так увлекся этой окраской, что мечтал о грандиозном опыте: попробовать перекрасить в угрожающие цвета тысячи гусениц, выпустить их на волю и посмотреть, что из этого выйдет. Только недостаток времени помешал ему осуществить этот заманчивый план.
Но зато он соблазнил двух любителей, и они занялись наблюдениями над курами и цыплятами, подсовывая им разнообразных гусениц. И эти любознательные джентльмены выяснили, что куры и цыплята не едят очень многих гусениц. Таким образом Уоллэс мог подтвердить свои предположения и соответствующими экспериментами.
Все насекомые теперь разделились на два отдела: одни были защищены от врагов угрожающей окраской, другие обладали защитной окраской, — окраской, которая делала их незаметными на фоне окружающей обстановки. Эти насекомые были, в отличие от «угрожающих», почти всегда съедобны.
— Вот вам замечательный пример действия отбора! — восторгался Уоллэс. — Чем иначе вы объясните случаи защитной окраски? Чем, как не отбором, можно объяснить это изумительное сходство между насекомым «палочником» и сухой веточкой? Я сам ошибался и, принимая за сухой сучок насекомое, осторожно хватал настоящий сучок и совал его в коробку.
Придя вполне самостоятельно к выводам, сходным с выводами Дарвина, он сделался ревностным защитником «дарвинизма». Он защищал его от нападок противников, протестовал против попыток возродить учение Ламарка, разрабатывал учение Дарвина, но кое в чем он с Дарвином все же не поладил. Первое недоразумение получилось с теорией «полового отбора».
— Что за пустяки? — кипятился Уоллэс. — Нельзя же допустить, что птица выбирает красивейшего, нельзя же допустить, что у птиц есть представление о красоте. Никогда этого не было и не будет! Здесь дело в другом, — и он объяснил эту разницу в окраске самцов и самок совсем иначе, чем это делал Дарвин.
Самка никого не выбирает. Она достается наиболее сильному самцу, а такой самец будет, понятно, и окрашен ярче, чем слабый. Окрашены самцы ярко не потому, что такие больше понравятся самкам, а по совсем другим причинам. И тут Уоллэс ловко перешел от самцов к самкам и начал рассуждать о самках.
— Какие самки окрашены скромно? Те, гнезда которых помещаются более или менее открыто. Дятлы и попугаи делают гнезда в дуплах, и у них самки почти не уступают самцам в яркости оперения. Ярко окрашенная самка издали видна на гнезде, это выдает ее врагам. В дупле самка спрятана, тут яркая окраска не может повредить.
Выходило так, что никакого полового отбора в смысле Дарвина нет, а есть совсем иное — отбираются не самые яркие самцы, а наоборот — самые неяркие самки. Путем отбора была выработана у самок защитная окраска.
— Да он больший дарвинист, чем сам Дарвин, — язвили ученые. — Он перещеголял своего учителя.
Но «больший дарвинист» спасовал, как только дело коснулось человека.
— Тут не обошлось без вмешательства высшей силы, — заявил Уоллэс во всеуслышание и совсем не стесняясь. — Слишком велика пропасть между человеком и животными, слишком умен человек, и слишком глупы животные.
И он принялся доказывать, что мозг дикаря так велик по сравнению с его умственными способностями, что появление у него такого большого и тяжелого мозга никак нельзя объяснить естественным отбором.
«Дикари так мало разнятся по своему образу жизни от обезьян, что и мозг их не должен быть значительно тяжелее обезьяньего».
Он прожил восемь лет на Малайских островах среди туземцев и думал, что достаточно знает их. А кроме того — разве он не наблюдал человекообразных обезьян? Разве он не убивал орангов? Разве он не сидел у костров и в хижинах дикарей?
— Я нахожу, — уверенно продолжал он, — что некоторое высшее существо давало определенное направление развитию человека, направляло его к специальной цели совершенно так же, как человек руководит развитием многих животных.
Человек придумал отбор для домашних животных и растений, а высшая сила занялась отбором самого человека. Вот что получилось. Это был разрыв с дарвинистами, но Уоллэс продолжал считать себя правовернейшим из правоверных дарвинистов. Ведь он выделил из этого учения только человека, да и то не всего — лишь его «душу». Насчет «физической» стороны эволюции человека он готов был согласиться с Дарвином.
— Нет, нет и нет! Я никогда не соглашусь, что обезьяна — моя бабушка или дедушка. Нет! Мой ум — дело рук высшей силы. Я не животное, я — человек.
И в то время, как Гексли неимоверно гордился своей обезьяной-бабушкой, Уоллэс всячески от нее отказывался.
«Я очень огорчен тем, что расхожусь с вами в этом вопросе, — писал ему Дарвин. — Я не вижу надобности прибегать по отношению к человеку к какой-либо добавочной теории или гипотезе».
— Мой дух дан мне свыше! — настаивал Уоллэс.
Незаметно для самого себя Уоллэс, начав с писанья заметок, сделанных во время путешествий, перешел к более серьезным трудам. Он написал книгу «Дарвинизм», дав тем самым название дарвиновскому учению. Он написал еще более толстую книгу о распространении животных на земле. В этой работе ему очень пригодилось знание животных Малайского архипелага: оно помогло ему найти тонкую черту, разграничивающую две смежных фауны — «Индо-Малазию» и «Австро-Малазию». Эта граница пробегала по узенькому проливчику между островами Бали и Ломбок.
Уоллэс сравнительно поздно начал свою писательскую и научную деятельность, и не успел он оглянуться, как наступила старость. Любовь к писанью статей его не покинула, но на старости лет он начал заниматься совсем не зоологией.
— Прививка оспы? Модный вопрос! Гм… — многозначительно произнес он и завалил кабинет книгами и отчетами, статистическими таблицами и сводками больниц.
Он несколько месяцев сидел над этими цифровыми выкладками, а когда последняя страница была прочитана и последний подсчет сделан, грозно сказал:
— Преступники!
И, не теряя времени, он принялся разоблачать «ужаснейшее преступление». Он должен был спасти мир, он должен был доказать, что прививка оспы — страшное заблуждение.
«Пока закон об оспопрививании находится в силе, родители ежедневно подлежат наказанию, а дети — смерти», — писал он, негодуя на правительство, издавшее такой несуразный закон. А чтобы еще сильнее всполошить общество и уязвить правительство, он прибавил: «Оспопрививание — заблуждение, принудительность прививки — преступление».
Уделив некоторое время вопросу о национализации земли, он вдруг занялся френологией. Эта «наука» оказалась в (числе «обиженных», ее никто не хотел признавать за науку, и вот Уоллэс принялся с увлечением доказывать, что знание френологии переродит человечество.
Это дало неожиданный результат — ему поднесли степень «почетного доктора юриспруденции». Это так удивило Уоллэса, что он сделался… спиритом.
— Дарвинова теория, — сказал он, — разъясняет нам, каким образом человеческий организм развился из организма низших животных по закону естественного отбора. Но она же говорит нам о том, что его умственные и нравственные способности должны иметь другое происхождение. И для этого происхождения мы можем найти достаточные причины только в невидимом духовном мире.
Он был бы плохим охотником, если бы, поверив в этот невидимый мир, не попытался проникнуть в его тайны. Ведь если он нашел законы, в силу которых появляются и закрепляются те или иные телесные признаки человека и животных, то разве мог он не попытаться установить и законы для развития человеческого «духа»?
— Я побывал в Бразилии, я побывал на островах Архипелага. Я охотился в болотах и джунглях. Почему бы мне не поохотиться и в дебрях мира невидимого? — спросил он себя и, подумав над этим, нашел что препятствий нет.
И вот он начал охоту в мире невидимого. Он сделался спиритом, ибо только они знают секреты сношений с миром духов. Он начал с простого любопытства и желания «поэкспериментировать», но ловкие медиумы показали ему такие фокусы, что он окончательно уверовал в потусторонний мир и позабыл об охотничьих подвигах.
Уоллэс пристально глядел на положенное на стол блюдечко, ждал ответа, и его сердце билось куда сильнее, чем когда-то давно, когда он крался на далеких островах к райской птице или с сачком в руках подстерегал прекрасную бабочку «орнитоптера». Он вертел столик, вызывал духов, разговаривал с ними о судьбах вселенной, советовался о том, какому портному отдать сшить себе парадный сюртук, справлялся у них, поднимутся ли в цене те акции, в которых он держал свой маленький капиталец.
Он так сжился с своим блюдечком, что не мог дня обойтись без него.
Он искренне верил, что Наполеону и Спинозе доставляет огромное удовольствие отвечать на его вопросы, и то и дело вызывал их. Когда умер Дарвин, он начал разговаривать и с духом Дарвина.
— Вы знаете, вы знаете? — запыхавшись, прибежал Уоллэс к Гукеру. — Он сказал мне, что я прав!
— Кто? — оторвался от гербария Гукер.
— Дарвин! Он согласился теперь со мной! Дух человека стоит вне законов отбора, это высшая сила, которая…
Он увлекался все больше и больше. Известный медиум Эвзапия Паладино была уличена в обмане. Это ничуть не подорвало веры Уоллэса.
— Тут нет обмана! — заявил он. — Это недоразумение.
Уоллэс разговаривал с духами без малого двадцать лет. Но они все же не предупредили его о двух «великих» событиях: о том, что он скоро умрет, и о том, что через год после его смерти начнется европейская война.