1. Наружность обманчива
1
Их было три профессора в парижском Музее естественной истории — Кювье, Ламарк и Жоффруа Сент-Илер. Самым старым был Ламарк, самым молодым — Сент-Илер, самым знаменитым — Кювье.
Его имя навеки вошло в историю естествознания. Он основал науки — палеонтологию и сравнительную анатомию. Он был творцом естественной системы животного царства, и он же был автором пресловутой теории катастроф, столь нашумевшей в свое время. Он был знаменит, как только может быть знаменит ученый. Он был знаменит и как государственный деятель: он основал при Наполеоне I университеты в ряде городов, он был пэром Франции, президентом комитета внутренних дел, директором некатолических вероисповеданий. Он видел на своем веку ряд монархов — Наполеона, Людовика XVIII, Карла X и Луи-Филиппа. Он слышал громы революций.
Ученый за письменной работой.
Он был очень ловок и изворотлив — недаром в дружеском кругу он носил прозвище «дипломата». Люди были для него игрушками, пешками; он холодно смотрел на них и извлекал из них все, что ему было нужно. Он верил в бога и эту веру пытался обосновать научно. Его теории и гипотезы не были направлены к низвержению божества, наоборот, он пытался подпереть своими книгами шатавшийся пьедестал. Он… он был — Кювье. Этим все сказано.
Его воспитала мать. Это она развила в нем религиозность, красной чертой прошедшую через его жизнь. Она учила с ним уроки, учила его рисовать, ухитрялась заниматься с ним по-латыни, не зная латинского языка.
Феноменальная память, острая наблюдательность и невероятная сообразительность проявились у него с детства. Он очень любил рисовать, и когда ему, еще десятилетнему мальчику, попала в руки книга Бюффона, он принялся раскрашивать животных. С этого времени сочинения Бюффона стали его настольной книгой.
— Что ты читаешь? — строго спрашивал учитель Жоржа, согнувшегося над партой, и при общем смехе отнимал у мальчика томик… Бюффона.
Ах, эти учителя! Они никакие хотели позволить Жоржу довести дело до конца. Едва он начинал раскрашивать картинки — это делалось дома, — как томик у него отнимали. Он доставал новый томик — с ним повторялась та же история. Жорж так и не мог раскрасить полностью книгу, дальше восьмой таблицы он не пошел.
Еще мальчишкой он чувствовал себя вождем. Он не мог подчиняться, он должен был всегда и везде быть первым.
— Устроим академию! — предлагал он товарищам. И начиналась новая игра — в «академию». Они играли всерьез, читали доклады и сообщения, вели споры. Товарищи были членами, а сам Жорж, конечно, президентом.
А пока Жорж развлекался, воображая себя президентом академии, родители решали его судьбу. Их денежные дела были очень плохи, и, как часто бывает в таких случаях, они решили, что карьера священника будет самой подходящей для Жоржа. Он бы и попал в монахи, он был бы, несомненно, прелатом и епископом, если бы не любил позлословить. Жорж так неосторожно пошутил над директором школы, что получил аттестат третьего разряда. Дорога в духовную семинарию была закрыта.
Кое-как удалось его пристроить в Каролинскую академию. Тут Кювье решил показать себя и так приналег на науки, что просиживал за книгами ночи напролет. Он был худ и космат, он был задумчив и вял. Казалось, он ничего не замечает, что делается кругом.
— Лунатик! — прозвали его товарищи. И правда, он очень был похож на лунатика. Только книга оживляла его.
Естественные науки в академии изучались, но профессора были так бездарны, что Кювье решил изучать естествознание сам. Он немедленно организовал общество, в котором студенты делали доклады. Он и тут остался верен себе — придумал картонный орден, которым награждались достойнейшие.
Восемнадцати лет он окончил академию, но он был так еще молод, что о государственной службе и думать было нечего. Пришлось искать частное место. Правда, Кювье получил предложение занять место профессора в России. Тогда у нас охотно приглашали иностранцев. Но он отказался от этой чести.
— Там холодно, там бегают по улицам медведи, там нельзя носа показать на улицу. Нет, не поеду! — ответил он и променял профессорскую кафедру на место домашнего учителя.
В замке графа Эриси он прожил восемь лет и за это время много продумал и сделал. Он бродил по берегу моря и изучал иглокожих и других морских животных, выброшенных приливом на берег. Он часами стоял, уставившись в одну точку. Стоял так неподвижно, что птицы бегали около него, по песку, а иногда и садились ему на плечи.
Революция, взятие Бастилии, ночь 4 августа, казнь короля — все это пронеслось где-то вдали. Нормандия была глухим углом, и до нее не сразу докатился великий гром. И все же Кювье не остался безразличным к политике, он сильно интересовался событиями, писал друзьям, спрашивал о новостях и высказывал свое мнение. Вначале либерал, он быстро скатился вправо. Автор «теории катастроф», он возненавидел резкие перемены в жизни.
— Горячка — плохое лекарство, — говорил он.
Там, далеко на востоке, гремела революция, а в нормандском замке жизнь шла тихо и размеренно. Кювье был очень одинок здесь, ему часто не с кем было перекинуться словом.
«Мне приходится жить среди невежд, от которых я не могу даже спрятаться. Вместо того, чтобы изучать растения или животных, я должен забавлять баб всякими глупостями. Говорю — „глупостями“, потому что в этом обществе нельзя говорить больше ничего другого… Говорю — „баб“, потому что большая часть их не заслуживает другого названия», — вот отрывок из письма Кювье к приятелю.
И все же он нашел одну не «бабу». Это была жена графа Эриси. Она не только выучилась у Кювье немецкому языку, но даже помогала ему в его занятиях натуралиста. Они вместе набивали чучела птиц, препарировали насекомых, засушивали растения. Но как ни была мила и хороша графиня, как ни интересовалась она наукой и самим Жоржем, — разве могла она заменить ему общество ученых! И Кювье часто писал товарищам, жалуясь на свое одиночество.
Единственное, что наполняло его время и облегчало ему тяготы жизни, было изучение животных. Его письма были полны научных заметок. Он изучал насекомых и ракообразных, он изучал анатомию птиц и зверей. Он собирал рыб и сотнями зарисовывал их в свой альбом, готовя материалы для грандиозного труда «Естественная история рыб». Он сотнями описывал морских моллюсков. Он столько вылавливал из моря всякой всячины, что рыбаки шутили над ним и говорили, что он хочет ограбить море начисто.
Тетрадь за тетрадью исписывал Кювье. И чем больше он работал, наблюдал и писал, тем чаще задумывался.
«Нет, Линней неправ, — думал он. — Его система — не система, а только ключ. — Она очень хороша для определения, но в ней нет и намеков на естественность. Его „группа червей“ — это какой-то хаос: туда введено все, что угодно. И уж во всяком случае моллюски должны быть выделены».
Началась охота за моллюсками, охота с определенной целью — доказать, что Линней неправ. Кювье тащил моллюсков к себе домой целыми корзинами, потрошил улитку за улиткой. Он так наловчился делать это, что за час времени успевал вскрыть и рассмотреть больше десятка улиток. Он работал с такой быстротой, что нередко на вскрытие у него уходило времени меньше, чем на поиски и добывание улиток.
Понемножку перед ним начала вырисовываться картина того, чем он прославил свое имя, — картина «теории типов». Но он был молод, а главное — не уверен в себе; он снова работал и работал, снова проверял себя, снова вскрывал десятки и сотни животных.
Раскаты революционной бури докатились наконец и до тихого замка в Нормандии. Началась организация местных обществ, ставивших себе целью борьбу с сторонниками короля. Кювье заволновался.
Что делать?
Он забыл на несколько дней своих улиток и морских ежей, не ходил на берег моря, не брал в руки пера и тетрадок. Нахмуря лоб, ероша волосы и посапывая орлиным носом — это он всегда делал, когда «работал головой», — он шагал по своей комнатке, все углы которой были завалены раковинами и скорлупками морских ежей. Он думал три дня и две ночи и — придумал.
— Организуйте это общество сами, — сказал он местным помещикам.
— Сами? Зачем? — всполошились те.
— Затем, чтобы все оказалось в наших руках. Понятно? — холодно сказал Кювье и еще холоднее посмотрел на туповатых нормандских графов и баронов. Он чувствовал себя в этот миг чуть не министром.
Кювье уговорил помещиков, общество было организовано. Секретарем его был, конечно, Кювье. А занялось это общество обсуждением вопросов сельского хозяйства.
— Кто за короля — смерть тому! — вот девиз общества. А на заседаниях говорили о репе и капусте. Это было так забавно, что первое время помещики не столько говорили и слушали, сколько прыскали от смеха. Вместо рубки голов роялистов они обсуждали вопрос о лучшем способе рубки… капусты. Можно было посмеяться!
На одном из заседаний общества Кювье вдруг навострил уши.
«Я знаю этот голос, я читал где-то эти фразы», — и он внимательно поглядел на незнакомца, врача военного госпиталя. Чудовищная память сделала свое. Кювье вспомнил…
— Вы — Тессье! — подошел он к врачу после заседания.
— Меня узнали, я погиб! — воскликнул врач — беглый аббат Тессье, скрывавшийся от гильотины.
— Почему? — удивленно спросил Кювье аббата. — Здесь нет ваших врагов.
Прошло несколько дней, и Тессье был очарован новым знакомым.
«Я нашел жемчужину в навозе Нормандии», — писал он своему парижскому знакомому.
«Кювье — это фиалка, скрывающаяся в траве. Лучшего профессора сравнительной анатомии вы не найдете», — написал он ботанику Жюссье.
Кювье воспользовался случаем и послал кое-какие свои рукописи Сент-Илеру, уже тогда профессору. Тот прочитал и пришел в восторг.
«Это замечательно! Приезжайте в Париж, займите среди нас место нового Линнея, нового законодателя естественной истории», — ответил ему Сент-Илер.
— Я нашел нового Линнея! — восторгался он, бегая по залам музея в Париже. — Я нашел его!
Сент-Илер очень беспокоился, что наука никак не обойдется без заместителя Линнея.
— Эх, была не была! — решился Кювье и, простившись с графом и графиней, отправился в Париж.
2
Парижские ученые встретили кандидата в «Линнеи» с распростертыми объятиями. Они мигом устроили ему место в Центральной школе Пантеона, а вскоре пристроили «профессора Кювье» и в свой Музей естественной истории.
— Живи у меня, — пригласил его Сент-Илер.
Работа закипела. Обширная область зоологии давала столько материала, что, сойдясь за завтраком, друзья только и делали, что делились друг с другом новыми открытиями.
— Мы не садились за стол, не сделав двух-трех открытий, — смеялся позже Кювье. — Да, это были славные времена!
Блестящая карьера Кювье началась, а вместе с ней пришло и здоровье. Он окреп и поправился, его глаза заблестели, он перестал жаловаться на кашель и боли в груди. Его движения стали быстрее, и он больше не был похож на того мрачного юношу, которого товарищи звали «лунатиком».
В музее Кювье раскопал в каком-то чулане несколько скелетов — остатки от работ Добантона. Это было все, что он получил от музея для своих работ.
— Дайте мне препаратора! — пронесся по коридорам музея зычный голос Кювье. — Дайте мне скелеты!
Новоявленному Линнею отказать было нельзя. Работа пошла полным ходом. Препаратор готовил скелет за скелетом, а Кювье изучал. Но не одни скелеты наполнили время Кювье. Еще в Нормандии он собрал большие коллекции моллюсков. Пришла и их очередь.
— Ты посмотри, что наделал с ними Линней! Вот был путаник, — непочтительно отзывался об отце систематиков Кювье. — Он свалил в общую кучу червей — все! И осьминог, и беззубка, и прудовик, и земляной червь — все это черви. Ну, и компания! — и Кювье весело хохотал.
Он хватался то за осьминога, то за каракатицу, тащил их на стол, вскрывал и ковырялся в мягкой массе тела, разыскивал там нервы, органы кровообращения, дыхания и прочее. Он препарировал орган за органом, рисовал, записывал. Потом тащил прудовика, катушку, а от них переходил к слизням. И чем больше он вскрывал, тем яснее становилась общая картина.
— Старик Линней сильно напутал. Тут целых три класса одних только моллюсков, — сказал он Сент-Илеру за завтраком.
— Я же говорил тебе, что ты — новый Линней, — ответил тот. — Один Линней путал, другой — поправляет.
За моллюсками последовали черви и насекомые. Снова горы банок громоздились на столе Кювье, снова ланцет и ножницы не знали отдыха.
— Хорошо еще, что Сваммердам так любил насекомых. Можно не все вскрывать: его работы вполне надежны, — радовался Кювье при виде горы банок, ждавших очереди.
И вот настал великий день, картина стала ясна.
Не описание отдельных видов, а изучение отдельных органов и их изменений — вот основа всего. Орган — предмет сравнения и изучения, основная единица анатомии, как вид — в зоологии. У каждого органа свое назначение, своя работа. Поэтому его и нужно выделить, нужно проследить у самых разнообразных животных. Так зародилась наука — сравнительная анатомия.
Эта наука привела Кювье к мысли о подчиненности признаков, об их зависимости друг от друга. А это повело за собой многое другое.
— Ты только послушай, — сказал Кювье Сент-Илеру за очередным завтраком, — только послушай…
— Ну? — спросил тот.
— В каждом организме имеется гармония частей, без которой жизнь организма невозможна. Животное, питающееся исключительно мясной пищей, должно увидеть свою добычу, иметь средства ее преследовать, схватить, одолеть и разорвать. Ему необходимо острое зрение, тонкое обоняние, быстрый бег, ловкость, сила челюстей и клыков. Поэтому острый, пригодный для разрыванья мяса зуб не может встретиться одновременно с копытом ноги.
— Ну? — опять повторил Сент-Илер.
— Ну? — передразнил его Кювье. — Слушай… Копытные животные питаются растительной пищей, потому и коренные зубы у них обладают широкой поверхностью, приспособлены для жеванья, растирания. Кишечник у них длинный, а желудок емкий и часто очень сложный. Форма зубов, длина и емкость кишечника должны вообще соответствовать степени твердости и переваримости пищи.
— Ну? — в третий раз спросил Сент-Илер.
— Да ведь если ты что-нибудь понял, то должен же понять и то, что, имея в руках зуб животного, я могу сказать, чем оно питалось, могу даже приблизительно изобразить его внешность. Ты понимаешь? Я могу по части скелета восстановить его целиком!
— О?! — изумился Сент-Илер. — Да ты не просто «второй Линней», ты куда больше Линнея…
Жорж Кювье (1769–1832).
Кювье выбрали в секретари Академии, и только он успел привыкнуть к своим новым обязанностям, как в Академию явился новый президент. Это был не кто иной, как сам Бонапарт (тогда его еще не звали Наполеоном). Его собственно никто не выбирал, но неугомонный вояка вдруг воспылал страстью к наукам, а где же науки всего ближе, как не в Академии. И вот он торжественно вошел в зал заседаний и уселся в президентское кресло. Благовоспитанные ученые встали и поклонились новому президенту, старший член сказал приветственную речь, а секретарь прочитал очередной протокол. Все пошло, как обычно.
— Мосье Кювье прочитает нам некролог покойного Добантона, — провозгласил председатель.
Кювье встал и прочитал некролог Добантона, того самого, который когда-то работал подручным у Бюффона. Бонапарт внимательно слушал и одобрительно покачивал головой. А когда Кювье кончил, он шопотом спросил у соседа:
— Как фамилия этого секретаря? Кювье? Очень хорошо, — и он еще раз внимательно посмотрел на Кювье.
Прошло два года, и вдруг Кювье получил назначение от самого Бонапарта. Он оказался инспектором, и ему было поручено заняться устройством лицеев в Марселе и Бордо. Бонапарт запомнил секретаря Академии, запомнил его язык. В те времена было принято говорить и писать очень витиевато, «высоким стилем». А Кювье писал и говорил очень простым и ясным языком. Бонапарту это понравилось, и вот Кювье пошел в гору.
Оставив на время музей и кафедру, Кювье покатил на юг. Но и в пути он работал. Его колоссальная память заменяла ему все справочники и словари, он мог писать в карете, за трактирным столом, — мог писать везде и всегда.
Так начались поездки Кювье по делам народного образования. Он буквально разрывался на части между лекциями и музеями, между поездками по провинции и докладами и отчетами о них. В промежутке между двумя поездками он женился на вдове откупщика Дювасель. Она оказалась очень серьезной и спокойной женщиной и вполне подошла к холодному и рассудочному Кювье.
Наполеон собрался учредить Императорский университет, но он не хотел делать это единолично и устроил прения в Государственном совете. Судьба прений была предрешена, но все же говорили «за», говорили и «против». Защитником проекта был назначен Кювье. И он так блестяще защитил проект, что Наполеон тут же назначил его членом Верховного совета по делам просвещения. Кювье неожиданно для себя оказался в числе насадителей просвещения, и он немедленно использовал свое положение. Он ввел обычай — врачей, служивших на судах дальнего плавания, обучать способам собирания коллекций. И вот со всех концов земного шара в музей стали поступать коллекции, собранные судовыми врачами. Кювье мог гордиться своей ловкостью: он получил сотни даровых помощников. Конечно, ему привозили много ненужного, но немало было и ценного.
Наполеон так ценил Кювье, что отправил его в Италию и заставил заняться там организацией ряда университетов. Кювье открыл университеты в Падуе, Пизе, Флоренции, Сиенне и Турине. Затем он отправился с той же целью в Голландию, а оттуда снова в Италию и открыл университет в самом Риме. Кто знает, сколько университетов еще было бы открыто в Европе, если бы Наполеону не пришлось обороняться. Неприятель подходил к Майнцу. В критическую минуту у Наполеона не оказалось под руками ни одного маршала, ни одного генерала.
— Кювье…
И Кювье оказался комиссаром по обороне этого города. Зоолог, анатом, ученый — оказался вдруг военачальником. Кювье не удивился, он уложил чемодан и поехал сражаться. Он не успел доехать до Майнца — тот был взят — и Кювье так и не пришлось блеснуть своими талантами полководца.
3
Вскоре после приезда Кювье в Париж в окрестностях города начались земляные работы. То тут, то там из глубоких ям и канав вытаскивали кости и черепа. Это были странные кости и черепа. Они не походили на черепа известных науке животных, это было что-то совсем особенное. Как только Кювье узнал об этом, он распорядился, чтобы все отрытые кости несли к нему. И вот чулан за чуланом, комната за комнатой наполнились грудами костей. Они лежали в беспорядке, покрытые комьями земли и глины, местами громоздились чуть не до потолка, местами были рассыпаны по полу.
Над этим хаосом костей и черепов виднелась всклокоченная голова с ярко горящими глазами — Кювье не выходил из сараев и чуланов.
— Каждая кость должна занять свое место, — бормотал Кювье, хватая кость за костью и бросая на нее быстрый взгляд. Одни кости он укладывал отдельными кучками, другие складывал в общую кучу, и вот постепенно из груды костей начали показываться отдельные скелеты.
— Зуб… — вертел Кювье в руках зуб. — Зуб этот — зуб жвачного животного, значит и ноги… — и он торопливо перерывал ворох костей и отыскивал в нем кости ног жвачных.
— Эта… эта… Нет, мала — по зубу видно, что животное было крупнее, — и он отбрасывал в сторону маленькую стопу животного.
— Выбей мне из камня вот эту кость, — вбежал Кювье в комнату брата (у него был брат зоолог).
Никто ему не ответил. Он поднял глаза и увидел, что брата нет. Там был только Ларильяр, один из знакомых брата. Он умел работать молоточком и очистил кость от извести.
— Ура! Я нашел мою ногу! — закричал Кювье. — И этим я вам обязан, — низко поклонился он Ларильяру.
Именно этой-то ноги и нехватало Кювье. Он уже заранее знал, какова будет эта нога, но нужно было проверить свои предположения. И вот нога, очищенная Ларильяром, блестяще показала правоту рассуждений Кювье.
— Это вымершее животное, — заявил Кювье, когда скелет был собран. — Таких животных нет больше на земле.
— Вздор! — хором ответили ученые. — Никогда не поверим этому.
Тогда Кювье притащил все свои скелеты. Они напоминали то скелет слона, то носорога, то свиньи, то газели. Но это были какие-то своеобразные слоны, носороги, свиньи и газели. Они заметно отличались от современных.
— Чья это челюсть? — на миг задумался Кювье, держа в руках большую челюсть с очень небольшим числом зубов. — Она похожа на… — и он напряг свою память. — Да это — ленивец! — воскликнул он.
— Велик он слишком для ленивца, — не поверил зоолог. — Таких ленивцев не бывает.
— Но зубы, зубы… — горячился Кювье. — Ведь у него неполное число зубов, это — неполнозубое.
— Что ж — зубы? Он их при жизни растерять мог, — ухмыльнулся зоолог.
Кювье вскипел.
— А ячейки где? Вы, коллега, должно быть, забыли, что у млекопитающих зубы сидят в ячейках?
Зоолог был посрамлен, но не сдался.
— Все-таки это не ленивец, — бормотал он. — Да и что можно сказать по одной челюсти?
Ленивец живет на деревьях, а судя по челюсти, хозяин ее был так велик, что мог подгибать деревья под себя и уж во всяком случае не мог по ним лазить. И все же челюсть дала возможность Кювье получить некоторое представление о гигантском ископаемом ленивце — мегатерии.
— Он должен быть таким-то, — утверждал Кювье, делая набросок предполагаемого обладателя челюсти.
Зоологи посмеивались.
Прошло несколько лет, и был найден полный скелет мегатерия. Он вполне соответствовал описанию, данному Кювье.
Кювье «угадал» и еще несколько скелетов, и ни разу не ошибся.
— Угадал первый раз — случай. Угадал второй раз — счастье.
— Ну, а в третий раз? А в четвертый раз?
— Привычка! — хотел сказать зоолог, но поперхнулся. Привыкнуть угадывать скелеты пахло уже не привычкой, а — знанием. Зоолог повесил голову, подумал еще немного и разразился неистовым криком.
— Браво, Кювье!
Кювье сделался охотником за ископаемыми животными. Собрав целую коллекцию полных и неполных скелетов, он занялся их обработкой. И в первую очередь он взялся за родню слонов.
— Остатки, найденные в Сибири, принадлежат не слону, это совсем особый вид животного, — и Кювье дал описание мамонта.
— Ну, от слона он отличается не так-то уж сильно, — ответили академики. — Почти тот же слон, только бивни другие.
Кювье рассердился и приготовил описания двух толстокожих — палеотерия и анаплотерия. Кое-какие из их костей он раздобыл в Монмартре, т.-е. в самом Париже.
— Ах! — вырвалось у академиков, когда они увидели рисунки этих чудовищ, живших когда-то на том самом месте, где теперь шумел Париж.
А Кювье принялся писать мемуар за мемуаром. Он описал и восстановил около полутораста скелетов животных. Тут были и мастодонты и мамонты, были палеотерии, самый большой из которых был величиной с носорога, а самый маленький — с зайца. Был и ископаемый ирландский олень с колоссальными раскидистыми рогами; были медведи, гиены, тигры, гигантские ленивцы и мегатерий, величиной с носорога. Были даже китообразные. Был мегалозавр, длиной чуть не в двадцать пять метров, были удивительнейшие летающие ящеры и еще более удивительные ихтиозавры.
Словно сказку читали ученые описания этих животных. Какой новый мир, мир, полный загадок и чудес, развертывался перед ними! Когда-то давно на земле жили все эти животные, наполняли воздух, леса, луга, воды болот, озер и морей. Никаких сомнений не было в том, что таких животных нет больше на земле. Они были так чудовищно велики, что их нельзя было проглядеть. Они давно вымерли.
Началась охота за ископаемыми животными. Не только кости птиц и зверей, ящериц и змей, но и горы раковин моллюсков, рыбы, ракообразные и многое другое стало добычей охотников.
А Кювье принялся изучать строение парижского бассейна. Он ездил по окрестностям Парижа; ни одна крупная постройка, ни одна глубокая канава не миновали его. Все подрядчики знали о том, как интересуется профессор Кювье постройками, и всякий считал своим долгом сообщить ему о каждой новой постройке. Поначалу бывали и недоразумения. Подрядчики думали, что Кювье интересуется самой постройкой, и сообщали ему о наполовину выстроенных зданиях.
— На что мне это! — раскричался профессор, когда его пригласили осмотреть стройку, и он, приехав, увидел почти выстроенное здание.
— Мне нужны не ваши стены и крыши, — мне нужны ямы для фундамента!
Подрядчики уразумели наконец, что нужно профессору. И как только намечалась постройка нового здания, они писали ему. И он приезжал и давал указания, как рыть, куда девать найденные кости.
Рабочие с монмартрских ломок мела и извести надоели своим подрядчикам и десятникам жалобами. Они каждый день жаловались на Кювье.
— Он мешает нам работать! Он заставляет нас работать тихо и осторожно… Вчера я только начал отбивать большой пласт, как он закричал: «Не смей!» Он увидел какую-то костяшку. Он не платит нам жалованья, у нас уменьшается выработка из-за его костей…
— Я буду платить за каждую интересную кость, — сказал Кювье, а десятники прибавили к этому:
— Чего голосите, дурачье? Он почти министр! Разгонит вас отсюда, тогда узнаете.
Рабочим пришлось долго ждать обещанных им франков. Кювье целое лето не показывался на ломках извести. Он бродил по окрестностям Парижа и, казалось, подыскивал место для кирпичного завода — так внимательно он растирал между пальцами то глину, то песок. Затем он бежал в соседний овраг, карабкался по размытому водой обрывистому берегу реки, откалывал молоточком куски извести и тер меж пальцами глину.
— Броньяр! Броньяр! — закричал он однажды своему спутнику по прогулке. — Скорей! Сюда!..
Прибежал Броньяр.
Кювье за работой.
— Вы целы? — спросил он у Кювье, сидевшего на корточках перед кучкой известковых камней.
— А что? — удивился тот.
— Вы так кричали…
— А… Не в этом дело. Я понял, я знаю теперь, почему бывает такая разница между некоторыми пластами! Одни из них морские отложения, другие — речные.
Это было колоссальной важности открытие — разница между отложениями морских и пресных вод. Теперь можно было узнавать, какие из водных ископаемых были пресноводными, а какие морскими. Броньяру хотелось поделиться с кем-нибудь таким открытием. Но кругом никого не было, только овсянки перелетали в кустах, да чеканчик покрикивал, сидя на известняке.
Геология и палеонтология так увлекли Кювье, что он только и думал о костях, видел сны, в которых фигурировали то гиганты-ископаемые, то горы песку, глины и извести. Для него было ясно одно — все эти животные когда-то жили на земле и давным-давно без остатка вымерли. Но почему?
— Почему они исчезли? Почему вместе с костями нашей лошади никогда не встретишь костей мегатерия?
Это была загадка.
Кювье долго ломал голову над разрешением этого вопроса. Он снова и снова перерывал вороха давно знакомых костей, снова ехал то за одну, то за другую парижскую заставу, снова рассылал письма во все концы земли, прося о присылке костей. В промежутки между заседаниями и лекциями, в карете, в постели, за столом он думал.
И… задача была разрешена.
Мать, сделавшая его религиозным, много повредила ему в этой работе. Кювье преклонялся перед авторитетом Библии, он допускал только одно единственное творение жизни на земле — библейское. Животные было сотворены в шестой день творения. Но ведь нигде в Библии нет указания на то, что они должны были все дожить до наших дней. Ведь был же всемирный потоп. Несомненно, Ной не мог взять в свой ковчег всех этих мамонтов и мастодонтов! Они утонули, их кости остались, и таких катастроф могло быть много…
— Да, — прошептал Кювье, — так могло быть, так — было…
«В мире происходил ряд перемен, обусловленных изменениями свойств окружающей среды. Следовательно, на земле имели место повторные катастрофы, выдвигавшие сушу из моря, и надо полагать, что не раз суша снова покрывалась водой. Большая часть этих катастроф происходила внезапно, и это всего легче доказать относительно последней бывшей на земле катастрофы. Она оставила на крайнем севере трупы громадных четвероногих, которые во льду сохранились до наших дней с кожей и волосами. Если бы смерть этих животных и их замораживание произошли не одновременно, то трупы подверглись бы полному разложению. С другой стороны, этот вечный мороз не царствовал в тех местах, где животные были им охвачены, ибо будь там такой мороз, они не могли бы существовать. Стало быть, был такой момент, который вызвал гибель этих животных и сковал страну, где они жили, вечным льдом. И это должно было произойти внезапно».
Так родилась на свет знаменитая в свое время теория — теория катастроф.
Земля пережила ряд страшных переворотов, внезапных и ужасных. Разом появлялись новые материки, мгновенно затоплялись океаном старые. Гибли все животные данной местности, а когда все снова приходило в порядок, снова появилась жизнь. Пять-шесть тысяч лет тому назад произошла последняя катастрофа. Она уничтожила тогдашние материки и острова, уничтожила живших там мамонтов и мастодонтов, уничтожила всех животных. А потом их заселили новые.
Жизнь земли шла скачками. Нет поэтому и связи между животными, нет переходов между ними. Исчезли мастодонт и мегатерий, их заменили коровы и лошади.
— Откуда они взялись?
— Пришли из соседних мест. Не вся земля сразу подпадала под действие катастрофы. Акт творения был — один! — отвечал Кювье, твердо помня про шестой библейский день творения.
Его ученик Д’Орбиньи был менее привержен к библейским истинам. Он пошел еще дальше и утверждал, что после каждой катастрофы был новый акт творения. Это было все же логичнее, чем утверждения Кювье, хоть и не совсем вязалось с Библией. Очевидно, Д’Орбиньи был уже несколько заражен вольнодумством.
— Вы посмотрите только! — восклицал Кювье на своих лекциях. — Была первая эпоха. Тогда было много разных рыб, моллюсков, пресмыкающихся и очень мало морских млекопитающих. Во вторую эпоху на земле появилось много млекопитающих. В третью — земля прямо-таки кишела мамонтами, мастодонтами, бегемотами, гигантскими ленивцами и носорогами. Теперь четвертая эпоха — господство человека и современных нам животных…
— Так говорят факты: кости, пласты морских и речных отложений. Смешно спорить против этого, — заканчивал он лекцию. — Это написано на самом лике земли, нужно только уметь читать эти записи.
Гремели аплодисменты, восторженные слушатели хрипли от крика, а Кювье уже мчался по коридору — у него было очередное заседание в совете, а потом нужно было ехать в университет, оттуда в Академию, а там еще и еще дела. И покачиваясь на мягком сиденьи, он быстро писал новую главу своей очередной книги, изредка поглядывая в оконце кареты.
4
Это были замечательные годы — 1810–1812 — теория катастроф, книги об ископаемых и в заключение всего — теория типов.
— Линней не дал естественной системы животных. — И Кювье развернул перед изумленными учеными свою систему животного царства.
— Не увлекайтесь внешностью; важнее то, что спрятано в глубине.
Кювье решил, что нервная система — самые важные органы для животного. И по строению этой нервной системы он разделил всех животных на четыре «типа»: позвоночных, моллюсков, членистоногих и лучистых. А эти типы он разбил на ряд классов, отрядов и семейств. Он дал куда более близкую к действительности систему, чем Линней, но он думал, что типы есть нечто ограниченное. Он думал, что каждый тип замкнут; что переходов между ними нет и быть не может. Это было прямым последствием его взглядов на строение животных.
— Животное не может сразу быть и хищником и травоядным, а переход и есть нечто среднее! — вот его ответ на вопрос: «А нет ли переходов между типами?»
Теория типов составила эпоху в зоологии. Эта теория легла в основу и современной классификации.
А государственная деятельность шла своим чередом. Кювье был и инспектором школ, и президентом комитета внутренних дел, и членом совета. Он и при Людовике XVIII остался на своих должностях, прибавив к ним новые. В эпоху жестоких гонений на бонапартистов он всячески старался смягчить преследования, которым подвергались сторонники Наполеона. Он устроил даже так, что закон о так называемых превотальных судах, направленный против бонапартистов, не прошел. А ведь именно он, Кювье, государственный комиссар, должен был защищать его в совете. В 1818 году Ришелье так запутался в своих собственных интригах, что все министры подали в отставку. Ришелье мало обеспокоился этим, стал набирать новый кабинет и пригласил в него и Кювье. Ученый отказался от этой чести. В том же году он получил кресло «бессмертного» в Академии. «Животное царство» было напечатано в 1817 году. Эти пять толстых томов были ценнейшим из всего, сделанного Кювье, и кресло «бессмертного» было незначительной наградой за этот колоссальный труд.
Слава Кювье достигла зенита. Его день был заполнен так, что он едва всюду успевал. Вставая в восемь часов утра, он ухитрялся поработать до завтрака, за завтраком проглядывал газеты, потом принимал посетителей и спешил в Государственный совет или в Совет университета. Домой он едва поспевав к шести часам вечера и, если у него оставалось хоть пять минут до обеда, бежал к столу и садился писать. Он обладал удивительной способностью: оборвав на полуслове фразу утром, он садился к столу и продолжал писать так, как будто он и не вставал из-за стола.
Ученые, политики и писатели наполняли его дом по субботам. И в этой толчее он бродил спокойный и холодный, поглядывая из-под густых бровей, и одинаково встречал как принца, так и полуоборванного студента, — он одинаково презирал всех.
— Ваша теория типов, ваши рассуждения о значении подчиненности признаков очень хороши, — сказал ему на одном из таких вечеров заезжий зоолог. — Но почему вы не построите нам какой-либо системы, сообразно вашей теории?
— Зачем?
— Чтобы доказать ее справедливость.
— Хорошо, — ответил Кювье и занялся рыбами.
Вместе со своим помощником Валансьенном он собрал колоссальный материал, мобилизовав для этого всех судовых врачей. Ему повезли целые боченки рыб и из Индии, и из Америки, из Южной Африки, из рек Бразилии и рек далекой Австралии. Тут были и рыбы тропиков и быстрых речек северо-запада Европы, холодных ручьев Урала и прогретых солнцем тинистых озер Индокитая. Яркие цвета, причудливые формы тела, камбалы, акулы и скаты, осетры, стерляди и угри, рыбы коралловых рифов и прелестные рыбки рисовых болот, и канав Малакки — все это наполнило музей. По стенам висели связки сушеных рыб, а на полу лежали кожи акул всех сортов и видов. И всего больше было в этом рыбьем царстве окуней. Они подавляли своей массой все остальное.
— Кость или хрящ? Вот — основа, — сказал Кювье Валансьенну, перебирая рыб. — Помните: с костью в одну сторону, с хрящом в другую!
И рыбы разделились на два больших отряда — направо легли рыбы с костяным скелетом, налево — с хрящевым. Окуни, плотва, коралловые рыбы, щуки, караси и карпы, пескари и гольцы были отделены от осетров и стерлядей. А потом и эти две группы были разделены на восемь порядков, а там пошли — семейства, роды и т. д.
У Кювье оказалось их около пяти тысяч!
В те времена наука знала всего около тысячи четырехсот видов рыб. Кювье увеличил это число в три раза. Особенно много оказалось окуней. Он описывал их день за днем, а гора новых видов почти не убавлялась. И когда с окунями было покончено, Кювье сказал Валансьенну:
— Недурно! Четыреста видов одних окуней, а раньше… раньше всех рыб знали только втрое больше. Вот что значит — поработать как следует.
— И вот что значит, — прибавим от себя, — заставить собирать коллекции сотню-другую корабельных врачей.
— Вот вам моя система рыб. Вот вам мое доказательство, — сказал Кювье, сдав в набор первый том своей «Естественной истории рыб».
Но он не успел издать всего этого труда. При его жизни было отпечатано только (только!) восемь томов. Никто и никогда еще не давал таких подробных описаний, такой замечательной классификации.
Кювье оправдал надежды Жюссье, он действительно сделался «вторым Линнеем», только Линнеем более… научным.
И в разгар этой работы, когда он был так весел и жизнерадостен — он любил каторжную нагрузку и безумную скорость работы, — у него умерла единственная дочь. У него было несколько детей, но все они умирали в детстве, и только Клементина выжила. И вдруг она умерла от скоротечной чахотки. Это был страшный удар для Кювье. Холодный и рассудительный, «тончайший дипломат», он сразу потерял все свои «качества», заперся в своей квартире и два месяца никуда не выходил. Но дела не ждали, пришлось ехать на заседание совета. Он поехал, спокойно вошел, занял председательское место, но вместо того, чтобы говорить, он… заплакал.
Его веселость исчезла, он стал раздражителен и угрюм. И он стал высокомерен.
— Дома гражданин Кювье? — спросил у лакея старинный знакомый ученого Пфафф.
— Какой Кювье? — услышал он. — Господин барон или его брат Фредерик?
Старый «приятель Кювье» безвозвратно исчез. Его место занял «господин барон Кювье». Пфаффа приняли, и он, знавший Кювье тридцать лет тому назад, был поражен. Перед ним стоял толстоватый человек с потускневшими глазами. Он был поглощен политикой, и когда Пфафф стал показывать ему замечательные анатомические препараты, то вместо расспросов и замечаний он услышал:
— Хорошо Валансьенн, уберите это на место.
Кювье как бы задремал, и словно сквозь сон еще продолжал говорить о науке, продолжал работать как ученый. И только в последние годы своей жизни он снова вспыхнул и загорелся ярким пламенем. В этом пламени сгорела его дружба с Сент-Илером.
— Это болят нервы воли, — сказал Кювье, пэр Франции, когда у него на одном из заседаний вдруг сильно заболела рука. На другой день заболела нога, а там заболели обе руки и парализовалась глотка. Прошло еще несколько дней, и были поражены легкие.
Знаменитейшие врачи столпились у постели ученого. Он умирал, но врачи не хотели оставить его в покое.
— Наука должна бороться до последней минуты, — важно сказали они и решили прижечь больному шейные позвонки. Но, подумав, они нашли, что можно ограничиться пиявками и банками.
— Это спасет его, — сказал самый старый и самый важный врач.
— Спасет! — откликнулись более молодые и менее важные.
Пиявки и банки поставили. Врачи с жадностью смотрели на больного и ждали. Прошло положенное время, пиявки и банки сняли.
— Пить! — сказал Кювье.
— Ему помогло лечение! — отозвались хором врачи.
Кювье не успел сделать глотка, вздрогнул и — умер.
Пиявки и банки действительно оказались замечательным средством.
Впрочем, врачи мало смутились этим.
— Нас поздно позвали, — сказали они. — Запустили болезнь.
Его мозг весил 1861 грамм. Полушария этого чудовищного мозга были замечательны своим строением. Это был мозг — гения.