Ночь нависла над каменным плато Чинк-Урта. Вдали темнел массив серого здания, на шпиле высоко в небе светилась и мигала золотая звездочка. С черных столбов, широким кольцом окружавших лабораторию, оскалив зубы, смотрели черепа, горели фосфорическим светом грозные надписи: «Не подходи! Смертельно!» Слышалось тихое жужжание электромагнитного кольца.
Пройдя по бесконечным коридорам серого здания, Горновы вошли в зал, где хранился архив.
Виктор Николаевич молча открыл указанный профессором сейф. Там лежали пустые кассеты, а на них толстая тетрадь.
— Исатай! — сказала Вера Александровна, взглянув на первую страницу.
Это не был в полном смысле дневник. Тут были записи работ, которые Исатай выполнял в Москве, потом здесь, в лаборатории. Деловые записи перемежались, личными заметками всякого рода.
Нетерпеливость, стремительность, страстность Исатая проглядывали в каждой фразе. Наедине со своим дневником он не стеснял себя и в изобилии сыпал любимые поговорки и изречения: «Пока умный думает, решительный сделает». «Дерзновенье разбивает или камень, или свою голову». «Сомнения и колебания — море, пропадешь. Риск — лодка, сядешь и поплывешь».
Горновы много раз слышали от него изречения, порой забавные, а нередко и мудрые.
При виде Исатая, у Веры Александровны иногда мелькала мысль в духе его афоризмов: «Когда в нем говорят чувства — ум и воля его молчат».
Читая страницы, исписанные неровным торопливым почерком, она видела, что все последнее время, быть может, весь год, работая в Москве, в проектном отделе Гольфстримстроя, Исатай больше всего жил сердцем, волнуясь, приходя в экстаз, болезненно реагируя на всякие неудачи и препятствия.
Дневник был исповедью человека со слабой волей, не умевшего сдерживать страсть и порывы своей неистовой натуры в моменты, требующие твердости и спокойствия.
Горновы еще не знали, какую тайну раскроет дневник, но слова умирающего Исатая: «Не успею сказать, произойдут катастрофы», — звучали сейчас как что-то угрожающее и страшное.
По дневнику Исатай был таким, каким они его знали, и любили, энтузиастом Нового Гольфстрима.
Он негодовал на всех, кто не понимал идею Горнова, кто пытался затормозить утверждение проекта. А когда проект был принят, в эти дни страницы дневника были полны торжества.
«Как бы я хотел отдать жизнь свою за это прекрасное дело. И я отдам ее когда-нибудь!» — писал он.
Но в проектном отделе, где работал Исатай, нелегко разрешались встающие перед ним научные и технические проблемы. Были трудности, были и неудачи.
Исатай проявлял нетерпение. Страницы дневника пестрели неожиданными переходами от восторгов и радости к гневу, к жалобам на медлительность, на придирчивость каких-то экспертов. Иногда он впадал в пессимизм, граничащий с отчаянием.
«Так мы и за сто лет не построим Нового Гольфстрима», — писал он.
Но эти мрачные страницы скоро прерывались новыми восторгами.
«Сдан для производства проект тучегона для Центрального влагопровода, — писал он. — Машина-гигант, каких еще не видывал свет. Она должна будет вести борьбу с ветрами, создавать движение воздушных масс, продвигать влагу, которая начнет подниматься с освобожденного от льда Полярного моря. Дух захватывает, когда я представляю в действии этот гигант!»
С каждым месяцем резкие скачки в настроении Исатая, переходы от тревожного или раздраженного настроения, к радости становились более и более частыми. Он преувеличивал неудачи и трудности и по самому незначительному поводу приходил в отчаяние.
Нервозность, психическая неустойчивость Исатая все резче и резче выступали в дневнике по мере приближения к его концу.
«Не могу спать», «Опять кошмары», «Сегодня готов был побить…» Исатай приводил фамилию товарища по работе. Такие и подобные фразы стали встречаться на каждой странице.
Исатай, видимо, и сам замечал ненормальность своего состояния.
За несколько дней до наступления морозов на севере он писал: «Боюсь, что я не совсем здоров. Надо посоветоваться с невропатологом».
А в день, когда пришло сообщение о надвигающемся на Полярный порт циклоне, в дневнике было написано:
«Все погибло! Природа Заполярья обрушила на строительство свою огромную мощь. Уваров предлагает спешно выводить подводников наверх, и он прав, Горнов настаивает на продолжении работ».
Перед вылетом в Чинк-Урт Исатай был настроен по-боевому.
«Виктор Николаевич включил меня в свою бригаду.
В десять дней мы должны заготовить кассеты с койперитом и переключить отеплительные галереи Полярного порта на ядерное горючее. Мы выполним это и, хотя бы всю зиму стояли пятидесятиградусные морозы, не дадим замерзнуть гавани. Еду в лабораторию, где родился койперит. Чувствую себя здоровым, бодрым, полным энергии. К черту болезнь, нервы, переутомление!»
Но уже с первых дней работы в лаборатории, как только началось усиление морозов, Исатая охватил страж за подводников. Снова он оказался во власти отчаяния.
«Не могу отогнать страшные видения гибнущих в батисферах подводников, — писал он. — Не сплю третью ночь. Лишь только закрываю глаза, передо мной посиневшие лица, помутневший взор умирающих юношей. В камере лаборатории, когда выключаю свет н остаюсь в темноте, опять они. Хочу отогнать страшные картины, сосредоточиться на экране, на лампах и не могу… Сегодня мне показалось, что на экране блеснуло бледно-зеленое свечение. Я подумал, неужели кассета пропустила лучи. Но ночью в глазах плавали те же светящиеся экраны, неоновые лампы — результат утомленного мозга. Могу ли я продолжать вести наблюдения»…
Накануне вылета из Чинк-Урта была сделана последняя запись в дневнике:
«Надо сказать Виктору Николаевичу о своем состоянии, о том, что я перестал верить себе, что я сам не знаю, правильно ли я веду наблюдения. Уехать бы куда-нибудь, в самую гущу борьбы, только бы не думать ни о замерзании гавани, ни о подводниках.
Но вправе ли я бросить работу в лаборатории, когда нас всего пять человек?»
«Сегодня я попробовал поговорить с ним, — писал он ниже. — Он сказал: „исполним долг наш“. Я так и не решился сказать ему, что я не уверен в надежности своих кассет. Их надо бы проверить еще и еще раз. А сам я не смогу это сделать. О, как я устал от этих тревог, страхов, от мыслей…»
— Вот разгадка: и как я не видел его состояния, горестно проговорил Горнов, закрывая дневник. — Он хотел еще проверить кассеты. Просил, чтобы я оставил его в лаборатории. Я понял это, как трусость. Решение вылететь на четыре дня раньше захватило его врасплох. Сказать, что он не уверен в точности своих наблюдений, он боялся. Боялся, чтоб я не отложил вылет. Бедный, бедный друг…
Через несколько дней Академия наук вынесла решение:
«Кассеты Горнова и методика их испытания на непроницаемость для электромагнитных лучей вполне надежны. Койперит, помещенный в кассетах, может транспортироваться и применяться как источник ядерного горючего».
Тогда же Академия наук сделала заключение по поводу гибели самолета «Арктика».
Мнения ученых сводились к тому, что причиной катастрофы явилась кассета, не проверенная должным образом Исатаем Сабировым. Она оказалась уязвимой для космических лучей жесткого ливня, в который попал самолет. Выход самолета в сторону предотвратил гибель всего экипажа.