Первые столетия русской истории
Восточноевропейская равнина десятки тысяч лет назад; человек ледникового периода. Скифы. Славяне; славянская колонизация. Хозяйственный быт древнейших славян по языку: «нож», «тенета», «соха», «жито», «мед». Рассказы иностранцев; русские предания, варяги и хозары; «основание русского государства». Первые русские «государи» — рабовладельцы и работорговцы; население древнейших городов. «Русь», «Русская правда», судебные обычаи. Образование общественных классов: «рост», «закуп», классовая борьба, ее отражение в «Русской правде». Киевские революции XI—XII вв.; вечевой строй. Причина упадка древнерусских городов; «крестовые» походы; татарское нашествие; превращение городской Руси в сельскую. Культура городской Руси; «Слово о полку Игореве», летописи. Религиозные верования; «Крещение Руси», значение христианских обрядов как классового явления; анимизм как основа христианства и язычества; анимизм как отражение борьбы за жизнь; памятники христианского анимизма. На Восточно-европейской равнине человек появляется буквально в «незапамятные» времена, — когда вся северная половина этой равнины была покрыта толстой ледяной корой. Украина по своему климату походила на теперешнюю Архангельскую губернию, и на ее тундрах паслись стада мамонтов — доисторических слонов, покрытых густой, длинной шерстью. На этих мамонтов охотился первый обитатель нашей страны, их мясом он питался, делал себе из их костей орудия. Кроме этих костяных орудий он имел еще грубо обтесанный каменный топор и ду6ину, и этим ограничивалась вся его техника. Следы одной стоянки таких охотников на мамонта найдены среди нынешнего города Киева на несколько сажен ниже теперешнего уровня почвы. Когда это было? Во всяком случае несколько десятков тысяч лет назад, не меньше. Были ли эти охотники на мамонта предками теперешнего населения СССР? По всей вероятности нет. По мере того как менялся климат5, становилось теплее, ледник все суживался и суживался, и жившее по южному краю ледника население должно было все дальше уходить на север и на восток, в теперешнюю Сибирь, к Ледовитому океану. Туда ушел и мамонт, и там он вымер, его останки (иногда с шерстью и мясом) и до сих пор чаще всего находят во льдах Сибири. Возможно, что вымерли без остатка и люди, которые на него охотились, а может быть их потомки и до сих пор бродят по берегам Ледовитого океана в лице теперешних самоедов и лопарей, питаясь только не мясом мамонта, а его уцелевшего младшего современника— северного оленя.
За десятки тысяч лет, протекшие с тех пор, население Восточно-европейской равнины сменилось тоже может быть не один десяток раз. После дикарей каменного века мы встречаем здесь еще остатки людей медного и бронзового веков, не знавших еще железа; потом остатки людей железного века, но и это быть может не были еще предки теперешнего населения. В V столетии до начала нашего летосчисления, т. е. за две с половиной тысячи лет до нас, мы имеем уже письменные рассказы о южной части теперешней Украины. Там тогда жили скифы, кочевой народ, занимавшийся скотоводством; остатком его являются теперешние осетины в Кавказских горах. Что было дальше к северу, греки, рассказавшие нам о скифах, хорошенько и сами не знали. Лет 800 спустя после этих рассказов мы встречаем первые известия о славянах; тут уже начинается непрерывная связь с новейшими временами, потому что на славянских языках говорит подавляющее большинство населения нашей страны6.
Сходство языка конечно еще не может служить доказательством происхождення теперешнего населения Восточно-европейской равнины от одних славян. Теперешние французы говорят на «романском» языке, на одном из языков, происшедших от латинского языка древних римлян, но происходят они не от римлян, а главным образом от кельтов, которые были когда-то покорены римлянами и усвоили их культуру, а с нею и их язык. Мы определенно знаем, что на этой равнине одновременно со славянами жили народы и других языков, и названия разных мест, рек и даже городов до сих пор об этом напоминают. Слова «Москва», «Ока», Клязьма» — не славянские, а финские, — показывают, что когда-то здесь жили финские племена и до сих пор не вымершие, а только покоренные славянами и ославянившиеся, усвоившие себе восточно-славянский, т. е. русский язык и напоминающие о себе наружностью, чертами лица теперешнего великорусса, москвича или владимирца. Дальше на восток такие же неславянские племена, покоренные в более позднее время, сохранили еще и свой язык (чуваши, народ мари, или черемисы, и т. п.). Таким образом славянский язык еще не доказывает, что в наших жилах течет непременно славянская кровь: русский народ образовался из очень различных племен, живших на Восточно-европейской равнине, но славянское племя оказалось из всех них самым сильным, — оно и навязало всем другим свой язык. Первое время славяне занимали только небольшой юго-западный угол этой равнины, нынешнюю Западную Украину. Несколько позже они заняли среднее течение Днепра и Полесье (белоруссы являются по всей вероятности остатком древнейших славянских поселенцев), еще позже пробрались на север, к Финскому заливу и Ладожскому озеру, и наконец позднее всего заняли теперешнюю Великороссию — Московскую и смежные области. Это передвижение славян по Восточно-европейской равнине заняло не меньше 500 лет, а если считать до того времени, когда они достигли самого восточного края равнины — Уральских гор, то и всю тысячу лет. От последних шести столетий этого тысячелетня мы имеем письменные памятники — летописи, сборники судебных обычаев (на древнерусском языке, называвшиеся «правдами» и «судебниками»), наконец всякого рода договорные и жалованные «грамоты», духовные завещания и т. п. От послдних трех-четырех столетий сохранились даже и кое-какие памятники материальной культуры, преимущественно церкви и иконы, но также и остатки по крайней мере других больших зданий, дворцов и крепостей. Словом, жизнь славян с XI по XVI столетие нашего летосчисления (с XVI в. первые русские колонисты перешагнули за Уральский хребет) мы можем себе представить довольно полно и подробно. Что касается первых трех-четырех столетий славянского расселения, мы о них прямых сведений не имеем и можем судить о славянской культуре того времени отчасти по рассказам иностранцев, которые видали славян того времени (преимущественно греков и арабов), главным же образом по языку.
Человек называет предметы своего обихода, орудия, которыми он пользуется. Орудия меняются, но названия часто остаются: люди к ним привыкли, им не хочется изобретать новых слов. Прежде через уличную грязь набрасывали бревна, это было нечто вроде моста и правильно называлось «мостовой»; остатки такой деревянной мостовой нашли в московском Кремле. Теперь говорят об «асфальтовой мостовой», хотя тут ничего похожего на мост уже нет. Так по старым словам мы можем восстановить старую культуру.
Славянский язык очень наглядно показывает нам все ступени развития техники. Так мы знаем из раскопок, что раньше металлических орудий все люди имели орудия из камня, сначала грубо оббитого (так называемый палеолитический, древнекаменный период — от греческих слов «палеос» — старый, древний и «литос» — камень), потом полированного (новокаменный, неолитический период). Но славянское слово «нож» значит на том языке, откуда оно заимствовано, «кремень»: следовательно первые ножи, которые увидали славяне, были каменные. Дикарь каменного века лишь редко отваживается напасть прямо на крупного зверя, — чаще он старался завладеть им хитростью, поймать его в засаду. Упомянутые вначале охотники на мамонта загоняли его в нарочно вырытые ямы и выжидали, пока там зверь издохнет. Совершенно естественно, что древнейшее охотничье слово славян, звучащее одинаково на всех славянских языках, — «тенета». Теперешняя пахота, при помощи сохи или плуга, силою лошади либо вола, кажется нам простым занятием, но на самом деле это был результат целого ряда изобретений, плод усилий многих поколений людей, трудившихся над земледелием тысячи лет. Прежде всего изобрести такие на взгляд простые орудия, как соха или борона, не так просто было. Вместо бороны еще лет 80 назад на окраинах России можно было видеть большой сосновый сук: его отдельные ветки и заменяли собою зубья бороны. А в более древнее время такой же сук, только еще более толстый и крепкий и без веток, заменял собою соху. Такую пахоту изогнутыми суком или палкой мы еще и теперь встречаем у различных диких народов Африки, а что так же было и у славян, показывает первоначальное значение слова «соха»: сначала это слово значило именно «палка», «жердь».
Еще труднее было добыть живую силу, которая тащила бы плуг или соху. Если уж убить крупную дичину дикарю каменного века было не под силу, тем меньше мог он подчинить себе, заставить себе служить животное, как лошадь или бык, сила которого гораздо больше силы человеческой. Наблюдения над теперь живущими дикарями показывают, что скотоводство развивается у людей всего позднее, — гораздо позже, чем они начинают заниматься земледелием. Совершенно понятно, почему слово «скот» на древнеславянском языке обозначало богатство: тот, кто первый приручил животных, был настолько экономически сильнее других, что был все равно, что миллионер в буржуазном обществе. Недаром высший класс во всей Западной Европе получил в старину название «лошадятников», или «конных» (по-испански — «кабаллеро» от «кабаллус», конь; по-французски «шевалье» от «шеваль», лошадь; по-немецки — «риттер» — конный, откуда наше «рыцарь» и т. д.). Мы сейчас увидим, что обладание скотом было источником силы и влияния даже во времена вполне исторические.
Но, ковыряя землю изогнутым суком, первобытный славянин питался все же главным образом от земледельческого труда. Это видно по тому, что он слово «хлеб» — «жито» по-славянски — производил от того же корня, как и «жизнь». Хлеб был главным средством к жизни, главным видом пищи. На охоту славянин полагался гораздо менее: когда-то еще в тенета зверь попадется. Зато был мелкий зверек, которым если и не легко было завладеть, — да и не стоило, — то у которого легко было отнять вкусные и питательные плоды его труда. Этим зверьком была пчела. Добывание меда диких пчел, бортничество — одно из древнейших занятий не только славян, а всех без исключения обитателей Восточно-европейской равнины. «Мед» не только одно из древнейших славянских слов, но оно общее у славян и у финских племен, населяющих или населявших когда-то нашу страну. А бортные ухожаи, места, где водились дикие пчелы, считались великою ценностью опять-таки уже во вполне исторические времена, когда славянин давно уже имел железный топор и давно выучился пахать на лошади.
Язык таким образом рисует нам древнейших славян народом очень первобытным.
С этим вполне сходятся те описания славян, какие оставили нам греки, наблюдавшие славян в начале этого периода, в VI в. нашего летосчисления. Греки изображают тогдашних славян настоящими дикарями — грязными, полуголыми, не имеющими даже прочных жилищ, а живущими в шалашах, употребляющими отравленные стрелы и чрезвычайно жестокими: напав на какой-нибудь греческий город, они истребляли все население поголовно, пленных не брали. «Зато, — неожиданно прибавляют греческие писатели, — славяне и сами не знают рабства, и если кто, случайно уцелев, попадает к ним в плен, он живет так же, как и сами славяне». Греков это очень удивляло, потому что их собственное хозяйство держалось в это время на рабском труде, и они не могли понять, как это люди могут пренебрегать такой ценной вещью, как раб. У славян же в это время никакого правильного хозяйства еще не было, и рабского труда им негде было применить, — оттого они и пленных не брали и случайно попавшего в плен иностранца не делали рабом.
Что касается общественного устройства тогдашних славян, то о нем греки могли только рассказать, что славяне распадаются на множество отдельных маленьких племен, которые постоянно между собою ссорятся. Воспоминания об этих постоянных ссорах между племенами сохранились и в преданиях о начале «русского государства», которое летопись относила к середине IX в., — лет значит через триста после того, как появились первые известия о славянах. Но по этому преданию, основателями первых больших государств на Восточно-европейской равнине были не славяне, а пришлые народы: на юге — хозары, пришедшие из Азии, а на севере — варяги, пришедшие со Скандинавского полуострова, из теперешней Швеции. Потом варяги победили хозар и стали хозяевами на всем протяжении этой равнины.
Это предание новейшие историки часто оспаривали из соображений патриотических, т. е. националистических; им казалось обидно для народного самолюбия русских славян, что их первыми государями были иноземцы. На самом деле это не менее и не более обидно, чем то, что Россией с половины ХVIII в. управляло, под именем Романовых, потомство немецких, голштинских герцогов (подлинные Романовы вымерли в 1761 г. в лице дочери Петра I — Елизаветы, у которой не было детей). То есть это вовсе никакого значения не имело, и то, что первые новгородские и киевские князья, которых мы знаем по именам, были шведы по происхождению (что несомненно), совсем неважно. Гораздо важнее то, что эти шведы были рабовладельцами и работорговцами: захватывать рабов и торговать ими было промыслом первых властителей русской земли. Отсюда непрерывные войны между этими князьями, — войны, целью которых было «ополониться челядью», т. е. захватить много рабов. Отсюда их сношения с Константинополем, где был главный тогда, ближайший к России, невольничий рынок. Об этом своем товаре, «челяди», первые князья говорили совершенно открыто, не стесняясь; один из них, Святослав, хотел свою столицу перенести с Днепра на Дунай, потому что туда, к Дунаю, сходилось «всякое добро», а среди этого «всякого добра» была и «челядь». Кроме этого на рынок шли и продукты лесного хозяйства — меха, мед и воск. Это все князья побывали «мирным путем», собирая в виде дани со славянских племен, которые им удалось покорить. Но рабы были самым важным товаром, — о них больше всего говорится в договорах первых русских князей с греческими императорами.
Первые русские «государи» были таким образом предводителями шаек работорговцев. Само собою разумеется, что они ничем не «управляли»; в Х в. например князь и в суде еще не участвовал, только с XI столетия князья начинают понемногу заботиться о «порядке» в тех городах, которые образовались мало-помалу около стоянок работорговцев. Дошедшие до нас письменные памятники изображают именно городской быт и городскую жизнь. Население этих городов было не чисто славянским, а очень смешанным. Туда стекались торговцы и просто беглецы из разных стран, куда ходили русские купеческие караваны. Именно это смешанное население и получило раньше всего название «Руси» — от прозвища, которое финны дали шведам, приезжавшим в Финляндию через Балтийское море. Шведы составляли первое время господствующий класс этого городского населения: имена первых князей и их ближайших помощников, бояр, сплошь шведские, как мы уже упоминали. Греческие писатели приводят несколько тогдашних «русских» слов, и они все заимствованы из шведского языка. Самое слово «князь» происходят от шведского «конунг», а другое всем знакомое слово «витязь» — от такого же шведского «викинг». Но большинство городского населения было славянское, и князья с их боярами скоро среди него ославянились. В конце Х в. все князья носят уже славянские имена (Святослав, Владимир, Ярослав и т. д.) и говорят не по-шведски, а по-славянски.
О быте и нравах этих первых «русских» людей, обитателей Новгорода, Киева, Смоленска, Чернигова, Переяславля (это вместе с Полоцком, стоявшим несколько в стороне и находившимся вначале в руках особой княжеской семьи, но тоже шведского происхождения, — древнейшие «русские» города, о каких мы знаем), мы узнаем больше всего из так называемой «Русской правды», сборника судебных обычаев, самые древние из которых возникли в Х в., а окончательно составилась «Русская правда» в ХIII в. Отсюда мы и узнаем, что князь в Х в. еще не судил. Дела между горожанами решались или самосудом: когда один человек ранил или убивал другого, тот или его друзья и родственники расправлялись с виновными сами, синяк за синяк, сломанное ребро за сломанное ребро, а за убийство убийцу убивали, — это называлось «кровною местью»; или же спорящие шли на третейский суд перед 12 человеками (присяжными) и подчинялись их решению. Решение это обыкновенно состояло в том, что ударившего или убившего приговаривали заплатить пострадавшему или его семье деньгами. Дороже всего платили за тех, кто принадлежал княжескому двору, меньше всего за крестьян — то же, что и за рабов. Считали тогда на серебро, хоть и называли его иногда, по старой памяти, «скотом». Перевести тогдашние цены на теперешние очень трудно, но приблизительно выходит, что жизнь крестьянина стоила тогда рублей 500, а жизнь боярина — в 16 раз дороже. За увечье тоже платили, но конечно меньше, чем за убийство. Если убитый был раб, хозяин высчитывал, был ли это обученный какому-либо ремеслу невольник или простой чернорабочий: за обученного раба-ремесленника нужно было платить дороже, чем за свободного крестьянина.
В чем же тут состоял суд? Да вот в том, что судьи помогали столковываться сторонам, обиженному с обидчиком, и высчитывали, сколько кому платить. А наказание? О нем сначала и речи никакой не было, не считая того, что обиженный, если чувствовал себя сильным, мог ударить, а то и убить обидчика. Наказаний вначале не было, потому что городская Русь X—XI вв. еще не знала общественных классов. Наказания служат средством для господствующего класса поддержать свою власть и привилегии (преимущества).
Например в буржуазном обществе, где все основано на частной собственности, наказаниями стараются внушить уважение к собственности. Кто затронет чужое право собственности, того всячески позорят, сажают в тюрьму, осуждают на каторжные работы и т.д. Но пока класса собственников еще не образовалось, всякий охранял себя и свое достояние, как умел, или обращался к окрестным жителям и соседям и у них искал защиты. Что нужна какая-то власть, которая бы хватала, сажала, наказывала, — это не приходило в голову.
Но постепенно наверху городской Руси выделилось люди, в руках которых благодаря удачным походам и грабежам скопилось много богатства, главным образом скота (мы помним, что он вначале был очень дорог) и рабов, «холопов». Масса трудящегося населения от них зависела. Крестьяне, которых войны не обогащали, а разоряли, должны были брать у богатых взаймы, преимущественно скот, лошадей. Скот они должны были отдавать с приплодом (отсюда «рост» и наше «ростовщик», — так произошли проценты). Задолжавшие крестьяне, «закупы», если не могли расплатиться (а могли они это сделать очень редко), попадали в положение, очень похожее на холопское: ростовщик-козяин их бил, иногда и продавал, как невольников. В такое же положение попадали и городские ремесленники, даже купцы, торговавшие в кредит на занятые деньги. Образовалось два класса: богачей, во главе которых стоял князь, и городской да деревенской бедноты, угнетаемой богачами.
С появлением классов началась и классовая борьба: бедные восставали, нападали на богатых, поджигали у них дома, крали у них скот. В позднейших частях «Русской правды» (мы помним, что она составлялась в течение трех столетий) мы уже находим наказания и именно за разбой, т.е. вооруженное нападение на чужую собственность, за поджог и за конокрадство. От этих преступлений нельзя было откупиться, — за них казнили. Любопытно при этом, что приходилось запрещать платить всей деревней за разбойника; очевидно, что крестьянство смотрело на него иными глазами, чем богатые люди: ему казалось, что разбой можно откупить, как и обыкновенное убийство в те времена. Зато если разбойника не находили, т. е. деревня его укрывала, взыскивали со всей деревни, по круговой поруке. Из этих постановлений «Русской правды» мы кстати узнаем, что жертвой разбоев чаще всего становились «княжи мужи», т. е. богатые княжеские приближенные.
Никакими свирепыми наказаниями нельзя было испугать задавленную ростовщиками народную массу. И при первом же удобном случае она поднималось вся, уже не в виде отдельных «разбойников», а в виде общенародного восстания. В Киеве, — это был самый крупный тогдашний город, — мы знаем два таких восстания: одно во второй половине XI в., другое в начале ХII в. Поводом к первому были военные неудачи князей. Мы уже упоминали, что варяги (шведы) были не единственными охотниками за «челядью», не единственными работорговцами на Восточно-европейской равнине. У них были соперники, конкуренты по этой части, приходившие из Азии. Сначала это были хозары, — с ними справились еще первые варяжские князья. Потом пришли печенеги, — и с ними справились, но борьба уже обошлась не дешево: называвшийся выше князь Святослав был убит печенегами, и из его черепа печенежский князь сделал себе кубок. Когда пришла следующая волна азиатских соперников, пришли половцы, правнуки Святослава уже не в силах были с ними справиться и побежали. Население Киева тогда само взялось за оружие, но прогнало не только половцев, а и князей с их боярами. Это был однако кратковременный успех: скоро князья опять вернулись и жестоко расправились с вождями народной революции. Вымогательства ростовщиков становились все наглее и наглее, причем гнездом ростовщичества был княжеский двор: князь был первым спекулянтом, торгуя солью и т. п. На этот раз киевская беднота не дожидалась военных неудач: как только этот князь (сын свергнутого и вернувшегося за 40 лет перед тем) умер, восстание вспыхнуло вновь, и на этот раз не удалось его раздавить. Киевские богачи спаслись только тем, что поспешно призвали из другого города, из Переяславля, самого популярного тогдашнего князя, прославившегося победами над половцами, Владимира Мономаха. Тот сумел обойти народ ласковыми речами, но должен был сделать и целый ряд уступок. Вновь изданные постановления, записанные в «Русскую правду», запретили обращаться с закупом, как с холопом; закуп мог теперь искать управы на своего хозяина-ростовщика. Если купец, взявший деньги взаймы, терял их не по своей вине, а от пожара или кораблекрушения например, и не мог отдать долга, его не обращали в рабство, как это делалось раньше: он получал отсрочку для уплаты долга. Конечно все это не положило конец ростовщичеству и угнетению массы, которая от постоянных войн все беднела. Но первое время после киевской революции с этой массой считались больше, чем когда бы то ни было, и сходка киевских горожан, вече, управляла Киевом, ставила и низвергала князей, а те должны были разговаривать с вечем не как с подданными, а как со своим братом, как с равным. Князь говорил: «братья киевляне», а те ему отвечали: «брат наш».
Такие же, как в Киеве, порядки установились и в других городах — в Ростове (Ярославском), во Владимире, особенно же в Новгороде, о котором еще придется говорить особо. Но кроме Новгорода, где были и особые условия, как увидим дальше, у вечевых порядков не было никакого будущего. Тогдашние большие города жили работорговлей, — не нужно забывать этого. Они страшно опустошали этим окрестную страну. Крестьяне бежали от этих городов в чащу приволжских и приокских лесов, в теперешние Московскую и Ивановскую области. Эти крестьяне уже не были теми полудикарями, как первые славянские поселенцы; они имели уже железные орудия, умели пахать землю на лошади, сохою или плутом, они были гораздо сильнее тех финнов, которых они находили в московских лесах, и легко их покорили. В то же время для горожан они попрежнему оставались «смердами» (отсюда «смердеть» — вонять), которые годятся лишь на то, чтобы обратить их в рабство или брать с них дань. На вече смерды не имели голоса, и не было им расчета поддерживать вече. Древнерусская свобода была городской свободой, и она пала вместе с городами.
Главных причин упадка древнерусских городов было две: первой была огромная перемена в направлении и характере торговли того времени. Этот переворот известен в истории под именем «крестовых походов», потому что главной, всем объявлявшейся целью этих походов было будто бы завоевание у «неверных», т. е. магометан, Иерусалима и других «святых мест». На самом деле западноевропейские ополчения, шедшие освобождать «гроб господень», были лишь орудием в руках средневекового западноевропейского (преимущественно итальянского) торгового капитала. Южнофранцузские и итальянские купцы хотели себе пробить прямую дорогу на богатый тогда Восток, чтобы не зависеть больше от греческих, константинопольских купцов, которые держали до сих пор в руках восточную торговлю. В Иерусалиме крестоносцы удержались недолго, но Константинополем они в 1204 г. завладели прочнее. Главный покупатель русских товаров был разорен. Восточная торговля, которая шла прежде через Черное море и по Днепру, обходом в Балтийское море, пошла теперь прямо из Сирии, Палестины и Египта в Венецию и Геную, а оттуда, через альпийские горные проходы и Рейн, в Северную Европу. «Великий водный путь из варяг в греки», на котором вытянулась цепь древнерусских городов, заглох, а с ним вместе стали глохнуть и эти города.
Окончательно их добило татарское нашествие. Татары пришли оттуда же, откуда приходили хозары, печенеги, половцы, они были и сродни этим народам, и цели у них были те же — охота за человеческой дичью, — но из всех азиатских пришельцев татары были самыми сильными, лучше всех организованными. Нашествия прежних азиатов останавливались перед стенами городов, все опустошения доставались опять-таки крестьянам, «смердам». Татары умели брать города; повидимому им был известен даже и порох, еще неизвестный тогда (середина XIII столетия) в Западной Европе. Дружины русских князей не могли справиться с таким противником: все русские города попали один за другим в руки татар, кроме Новгорода. Татары не только разорили их и увели население в плен, но, упрочивая свою власть, они с корнем вырвали всюду (опять-таки кроме Новгорода) городскую свободу. Из князя они сделали своего приказчика, собиравшего дань для татарского хана, и всякое сопротивление ханскому приказчику каралось новым беспощадным разгромом. «Вече» стало значить то же, что «бунт»; «вечник» — то же, что «бунтовщик».
Татарские порядки прочно укрепились на Руси, особенно на северо-востоке, около Москвы и Владимира. Татарский способ раскладки податей (по сохам, так называемое «сошное письмо») удержался до середины ХVII столетия. Мы увидим дальше, как объединение Руси около Москвы было на добрую половину татарским делом. Но это будет еще впереди. И прямые, непосредственные следствия татарского нашествия были очень велики. Городская Русь, истощенная собственными грабежами, подбитая передвижкой мировых торговых путей с Черного моря и Днепра на Средиземное море и Рейн, была окончательно добита татарами и после татарского разгрома оправиться не могла. Россия стала той деревенской страной, какой мы привыкли ее видеть. И сложившиеся в этой деревенской Руси порядки были не похожи ни в дурную, ни в хорошую сторону на то, что представляла собой городская Русь Х и XII столетий. Князь и его боярин, работорговцы вначале, теперь превращаются в землевладельцев. Вместо того чтобы доставлять товар на невольничьи рынки, они сажают теперь захваченных ими пленников на землю, делают из них своих «смердов». Все это случилось конечно не сразу — не в один-два года, даже не в одно-два десятилетия. Задолго до татар, в XII в. боярин из ростовщика и торговца превращается в сельского хозяина: у него, по «Русской правде» есть село, в селе — приказчик и всякие рабочие. У одного князя летопись насчитывает 700 человек такой сельской челяди; про другого — галицкого князя Романа—даже поговорка сложилась: «Романе, Романе, худыми живеши, Литвою7 ореши», потому что он литовских пленников сажал на землю и заставлял пахать. Все это однако первое время не мешало князьям и боярам разбойничать и при случае торговать награбленным, а ростовщичество даже отлично уживалось с сельским хозяйством, доставляя рабочие руки в лице закупов. Только падение городов прочно усадило боярина в его усадьбе и окончательно сделало его «барином», помещиком.
От городской Руси (историки обыкновенно называют ее «Киевско-новгородской», по двум главным городам) осталось порядочное количество письменных памятников, показывающих, что в то время в городах, особенно при княжеских дворах, люди были уже довольно развиты умственно, имели литературные, художественные интересы и т. д. Князья не только грабили, а увлекались военной славой. Их придворные поэты воспевали их подвиги и оплакивали их несчастья. Одна такая придворная поэма — «Слово о полку Игореве» — до нас дошла целиком; она рассказывает о неудачном набеге одного князя на половцев. От других подобных поэм или песен сохранились отрывки в летописях, которые велись при каждом княжеском дворе; князья ссылались на летописи, когда им нужно было доказать свою правоту или неправоту соседа. Само собою разумеется, что в этих летописях князья не только на первом месте, но и о них рассказывается все хорошее, что можно рассказать, а об их врагах — все дурное. Если даже и летописи не могли скрыть тех киевских революций, о которых говорилось выше, значит уж слишком громкое было дело, о нем говорилось в народе, и летописцу ничего не оставалось, как оправдывать своего князя, сваливать вину на его молодость, на плохих советников и т. п. Вообще летописцы всячески старались возвеличить князей; это именно из летописей Киевской Руси новейшие историки извлекли разные сказки о том, будто князья явились на Русь, чтобы установить порядок, прекратить преступления, защитить обиженных и т. д., — сказки, которые и теперь можно прочесть в плохих исторических книжках, распространявшихся царским правительством.
Это возвеличение князей объясняется не только тем, что летописцы были придворные люди, но и тем еще, что это были по большей части люди духовные, придворные священники или настоятели монастырей, основанных и щедро одаряющихся князьями. Светских грамотных людей в то время было еще мало; «Русская правда» например не знает еще письменных договоров, а священники все поголовно и тогда были грамотные; естественно, что они чаще всего являлись писателями. Но христианская церковь обязана своим существованием и процветанием в России князьям и боярам. Когда у нас начал образовываться верхний слой общества (см. выше), он гнушался старыми, славянскими, религиозными обрядами и славянскими колдунами, «волхвами», а стал выписывать себе вместе с греческими шелковыми материями и золотыми украшениями и греческие обряды и греческих «волхвов», священников.
Православная церковь конечно всячески раздувала значение этого события, так называемого «крещения Руси», но на самом деле перемена была чисто внешняя, и дело шло об изменении именно обрядов, а религиозные верования и до и после крещения оставались и тогда и гораздо позже, до наших дней, — анимизмом8, т. е. верой в то, что весь мир населен бесчисленным количеством духов, злых и добрых, но больше злых, чем добрых, от которых зависит все, что происходит в мире, — движение небесных светил, погода, урожай, счастье и несчастье человека, — все это определяется капризной волей этих духов.
Анимизм был некогда основным верованием всего человечества и до сих пор живет в языке. Когда мы говорим «солнце встает», то мы повторяем слова человека, жившего тысячи лет назад и искренне убежденного, что солнце есть живое существо, что оно каждый вечер ложится спать и утром встает с постели. Когда мы говорим «лес шумит», «река бежит», мы этим самым изображаем их живыми существами. Но сейчас это — только слова, а когда-то человек, повторяю, действительно верил, что вся природа оживлена. Духов, которые двигают всей природой и от которых зависит существование человека, конечно страшно боялись. Их старались всячески умилостивить, и так как наивно думали, что у этих духов были те же потребности, как и у людей, старались этих духов накормить, снабдить даже одеждой, — словом, ублажить их так, чтобы им было не на что жаловаться. Когда явилось христианство, то к прежним духам прибавилось много новых, христианских, ангелов и святых. Но вообще эти верования не изменились. Продолжались и жертвоприношения, только вместо того, чтобы непосредственно отдавать духу курицу, барана, лошадь или что другое, это отдавалось духовенству, которое, предполагалось, умеет как-то ублажить соответствующих духов святых или напугать соответствующих злых духов. Христианское духовенство таким образом заменило собою тех волхвов и кудесников, которые будто бы узнавали судьбу раньше.
Древнерусский анимизм особенно ярко выразился в «житиях святых», в особенности в сборнике рассказов из жизни монахов главного древнерусского монастыря — Киево-печерского. Вся жизнь древнерусских угодников и монахов состояла из бесчисленных схваток с разными «злыми», т. е. враждебными христианству, духами, причем помощникамн монахов выступали «добрые», т.е. христианские, духи святые и ангелы. Попутно мы узнаем, что в древнерусском монастыре ничего не делалось даром и монахом нельзя было сделаться, не заплатив денег, — словом, все было пропитано таким же духом торгашества, как и вся жизнь древне-русского города.