Народное хозяйство огромной страны, которая называлась «Российской империей» и большая часть которой вошла теперь в состав Советского Союза, представляло собою в начале XX в. противоречивую картину. С одной стороны, это была страна очень развитого промышленного капитализма, притом развившегося быстрее, нежели в какой бы то ни было другой стране. Меркою развития крупной промышленности считается производство средств производства, т. е. машин, орудий и т. д.; а так как все этой делается из металла, то производство металла в стране, в грубых чертах, и может служить показателем ее промышленного развития. Так вот, если мы сравним выплавку чугуна в передовых капиталистических странах и в России с 1890 по 1913 г.,—мы получим такую картину:
Годы
САСШ
Англия
Германия
Франция
Россия
1890 (в миллионах тонн)
9,2
7,9
4,6
1,9
0,9
1913 (в миллионах тонн)
30,9
10,2
19,2
5,2
4,7
1913 в % к 1890
336
129
418
273
522
Итак у нас производство чугуна увеличилось за 24 года с лишком в пять раз, — тогда как для Германии мы имеем увеличение лишь в четыре с небольшим раза, а для Соединенных штатов Северной Америки даже только в три с половиной раза.
Еще более яркой будет картина, если мы возьмем двадцатипятилетие — 1887—1912 гг.: 0,6 млн. т и 4,3 млн. т — увеличение с лишком в семь раз, на 612%.
Но развитие промышленности сказывается не только в увеличении производительности фабрик, но и в увеличении массы того, на чем эти фабрики работают, — промышленного сырья. И тут мы видим опять-таки, что добыча каменного угля за десятилетие (1889—1899 гг.) увеличилась в России на 131%, тогда как в Германии она увеличилась на 52%, в Соединенных штатах — на 61%; добыча нефти увеличилась на 132% тогда как в Соединенных штатах — всего на 9%; по добыче нефти в 1899 г. Россия стояла на первом месте во всем мире.
Другим показателем развития крупной капиталистической промышленности служит концентрация производства, — а она выражается в размерах предприятий. И тут, если мы сопоставим например Россию и Германию начала XX в. (1907-1913 гг.), у нас получатся такие два ряда цифр.
Из 100 рабочих были заняты на предприятиях (в процентах):
Размеры предприятий
Россия
Германия
От 21 до 100 раб.
10
22
От 101 до 500 раб.
17
21
От 501 до 1 000 раб.
10
6
Более 1 000 раб.
24
8
В Германии большая часть рабочих крупной промышленности была занята на мелких и средних фабриках с количеством рабочих не более 500. В России большая часть их — 34% против 27 — работала в крупных предприятиях. Причем процент работавших на предприятиях-гигантах, более нежели с 1 000 рабочих каждое, был в России относительно втрое выше германского. По концентрированности производства русская капиталистическая промышленность не уступала самой передовой капиталистической промышленности Европы, если не всего света.
Но свое место в мировом хозяйстве Россия занимала не благодаря своей промышленности; мы видели, что, несмотря на чудовищно быстрый рост последней, по размерам производства Россия шла все же в хвосте крупных капиталистических стран. Совершенно исключительное место среди других стран Россия занимала по размерам своего сельскохозяйственного производства. В 1913 г. Россия давала почти четверть мирового урожая пшеницы (27 млн. из 110 млн. т ), половину мирового урожая ржи (25 млн. из 50 млн. т ), более одной трети мирового урожая ячменя (13 млн. т из 35 млн. т ). Среди капиталистических: стран земного шара в сельскохозяйственном отношении Россия стояла на втором месте, уступая только Соединенным штатам. Но тогда как там и сельскохозяйственное производство было сплошь капиталистическим, у нас сельское хозяйство давало картину, далеко не похожую на то торжество капитализма, какое мы только что видели в русской обрабатывающей промышленности.
Прежде всего из хлеба, шедшего на продажу (примерно 20 млн. т ), только 20% с небольшим давало крупное хозяйство; почти 80% (78,4) шло с крестьянских земель, т. е. производилось мелким хозяйством, не капиталистического, а средневекового, докапиталистического типа. В каких условиях работало это мелкое хозяйство, мы увидим дальше. Но мы сделали бы очень поспешное заключение, если бы сочли все крупные хозяйства России конца XIX в. капиталистическими. В огромном количестве случаев помещичья земли обслуживалась крестьянским хозяйством — барская пашня пахалась мужицкими орудиями и лошадьми. Так в Саратовском уезде в начале 90-х годов из 132 800 га крупных имений (более 218 га каждое) только 20 430 га, т. е. 15%, обрабатывались собственным инвентарем, — 85% обрабатывались крестьянами с их инвентарем. В Воронежском уезде таким способом «по большей части» обрабатывалось 55% всех имений. Несколько позже департамент земледелия (царский наркомзем) собрал сведения о 1 570 помещичьих имениях — «выдающихся» и «образцовых». Из них в черноземной полосе, главном районе производства хлеба, находилось 1 012. Из этого числа 80 совсем не имели пашни, 285 сдавали ее в аренду крестьянам. Менее половины эту пашню чем-нибудь удобряли (484), причем искусственное удобрение знали только 10% (102 имения). Если вспомнить, что во Франции например — самой крестьянской из больших капиталистических стран — кризис искусственного удобрения есть кризис земледелия, вообще — без искусственного (химического) удобрения французский крестьянин не может представить себе своей пашни, — мы поймем всю колоссальную разницу между русским барином и французским мужиком. Притом барином «образцовым», а мужиком весьма обыкновенным: во Франции хозяйство, употребляющее искусственное удобрение, никто конечно не относит к «образцовым» и «выдающимся».
Итак даже крупное предпринимательское земледелие конца XIX в. было в России весьма экстенсивным, весьма отсталым по сравнению со средним уровнем такого же хозяйства в капиталистических странах. Естественно, что и производительность нашего сельского хозяйства была чрезвычайно низкая. В то время как восточная Германия, где почва гораздо хуже русской, давала урожаи пшеницы в 13½ двойных центнеров (2,7 т, или около 180 русских пудов) на гектар, русские урожаи в среднем не превышали 4,5 двойных центнеров на гектар (0,9 т, или 54 русских пуда).
Нет ничего мудреного, что в огромном количестве случаев — во многих местностях в большинстве их — русский крупный землевладелец предпочитал вовсе не заводить на своих землях собственного хозяйства, а «ссужал» эту землю соседним крестьянам, которые в земле всегда нуждались (для того чтобы заранее обеспечить эту нужду, крестьянские наделы при «освобождении», мы помним, были сильно урезаны, особенно на черноземе: по 20 черноземным губерниям у крестьян отрезали почти четверть — 28,6% — всей их земли). В конце 80-х, начале 90-х годов в Тамбовской губернии от 26 до 40% имений (по разным уездам) совсем не имели никакого инвентаря, в Орловской губернии до 30% пашни сдавалось крестьянам, в Саратовской — половина всех крестьянских посевов производилась на арендованных у помещиков землях, в Нижегородской — помещики сами вели хозяйство лишь на 2% всей своей пашни и т. д. Русский крупный землевладелец конца XIX в. был не столько сельскохозяйственным предпринимателем, сколько земельным ростовщиком. Он эксплуатировал не столько свою землю или труд работавших на ней батраков, сколько свое право на землю и нужду в последней крестьян. Монопольное право на землю было в России главной привилегией помещика — вот почему наше крестьянское движение и направлялось непосредственно против этого права, а не против отдельных феодальных привилегий, как во Франции конца XVIII в.
Дела о крестьянских «беспорядках» 1902 и 1905—1906 гг. дают массу ярких примеров того, до чего доходило использование помещиками этого своего права. Надо вспомнить, что при отрезке крестьянских земель бралось в расчет не только количество, но и главным образом качество отрезываемой земли: отрезывали то, что было особенно нужно крестьянам, без чего они совершенно не могли вести хозяйство — выпас, выгон, проезжую дорогу и т. п. На этой почве и происходили такие сцены, все их мы описываем словами губернских жандармов, губернаторов и тому подобных «свидетелей», которых ни в революционности, ни хотя бы в сочувствии крестьянам заподозрить никак нельзя. В Тульской губернии, Веневском уезде, в селе Березове, крестьяне «постепенно пришли к полному разорению и воспитали ненависть и злобу к Кочукову (кулаку-арендатору). В текущем году, поразившем уезд неурожаем хлебов и трав, березовцы обратились к Кочукову с настоятельною просьбою сдать им в аренду хотя 8 десятин земли, врезавшихся клином в их село Березово и расположенных притом так, что отделяют их от водопоев и совершенно лишают возможности удержать скот от потравы. За аренду эти крестьяне предлагали 150 руб. вместо 70 руб., которые они платили ранее, но Кочуков по упрямству просьбы не уважил. Крестьяне неоднократно возбуждали вопрос о продаже им этого лужка в 8 десятин, который, собственно говоря, совершенно не нужен владельцу, но без которого они обойтись совершенно не могут. С просьбою о содействии им в этом отношении они доходили даже до губернатора, но удовлетворения не получили вследствие упорства владельца». При этом, как видно из дальнейшего, крестьяне отлично помнили, что этот лужок когда-то был их собственностью.
В Орловской губернии крестьяне села Тагина объясняли свое выступление «крайне безвыходным положением, так как они в настоящее время лишены пастбища, которое ранее имели в экономии графа Чернышева—Кругликова. В присутствии его, исправника, крестьяне, становясь на колени, умоляли управляющего дать им пастбище на пару за отработки, но управляющий потребовал от них за разрешение пасти скот на пару полной обработки 50 десятин клевера и только после долгих просьб и указаний крестьян на непосильность такого труда согласился уменьшить до 35 десятин».
В Воронежской губернии «у землевладельца Насона Дмитриева Шевлягина крестьяне арендуют 600 десятин земли, которую владелец сдает им: 200 десятин по 25 руб, за десятину и 400 десятин исполу при условии — 2 десятины владельцу и 1 десятина крестьянам и, кроме того, с обязательством вывезти на каждую десятину по 50 возов навоза. Если же отдает исполу пополам, то крестьяне должны доплачивать владельцу по 11 руб. за десятину. В мае сего года крестьяне пришли к Шевлягину и стали просить его сбавить арендную плату по случаю плохого урожая и выбития градом хлеба, но он их прогнал, пригрозив потребовать солдат из г. Воронежа. 6-го сего июня у Шевлягина в усадьбе произошел пожар, причем выгорел почти весь двор за исключением дома. Причина пожара, и виновные неизвестны».
В другом имении той же Воронежской губернии «причиной беспорядков послужило неудовольствие крестьян на управляющего Спичка за то, что он не позволяет крестьянам ходить и ездить через землю, издевается над крестьянами за захваченный их скот на экономической земле, заставляя виновных делать поклоны кадушке, наполненной водой, принуждает сверх арендной платы поденно работать в экономии».
Один из обвиняемых по делу о «беспорядках» в Полтавской губернии в 1902 г. (о них подробнее будет сказано дальше) говорил на суде: «Позвольте рассказать вам о нашей мужичьей несчастной жизни. У меня отец и шесть малолетков без матери детей, и надо жить с усадьбой в ¾ десятины и ¼ десятины долевой земли. За пастьбу коровы мы платим арендатору Кузьминову 12 руб., а за десятину под хлеб надо работать 3 десятины уборки. И это все надо заработать двумя мужичьими руками. Теперь уже даже и за такую высокую цену землю с трудом найдешь. Жить нам так нельзя, — мы в петле. Что же нам делать? Обращались мы, мужички, всюду. И у земского начальника были, ходили и в земскую управу, — нигде нас не принимают, нигде нам нет помощи...».
Обращение к «земскому начальнику» ни к чему и не могло повести, так как земский начальник нарочно и был поставлен с той целью, чтобы охранить в деревне порядки, осуждавшие крестьян на такое положение. Земские начальники недаром были учреждены в конце 80-х годов, в разгар аграрного кризиса, когда помещики ввиду резкого падения цен на хлеб (с начала 70-х до начала 90-х годов на 30% по пшенице и на 18% по ржи) круто повернули от попыток сельскохозяйственного предпринимательства к эксплоатации крестьян старыми крепостническими способами. Земский начальник, назначающийся губернатором, но непременно из дворян, по возможности из местных помещиков, почти воскресил в деревне крепостное право. Он мог отменить любое постановление органов крестьянского «самоуправления», подвергнуть наказанию любого из крестьянских выборных и через волостной суд, всецело ему подчиненный и беспрекословно его слушавшийся, мог выпороть розгами любого крестьянина. От освобождения со введением земских начальников осталось буквально только одно: что крестьян нельзя было продавать и покупать — во всем остальном их положение не отличалось от положения крепостных. Но о крепостных, как о своей движимой собственности, помещик все же заботился и по закону обязан был заботиться. Теперь заботиться о «свободных» крестьянах он не имел ни интереса, ни обязанности по закону.
Земский начальник был органом дворянской диктатуры в деревне: вот почему эта должность, учрежденная в 1889 г., была крупнейшим остатком феодализма в дореволюционной России. В то время как в области промышленности Россия быстро догоняла самые передовые страны, — в области главного производства страны, в области сельского хозяйства, у нас господствовали средневековые порядки, подобных которым нельзя было уже нигде найти в Западной Европе. Для того чтобы в русской деревне мог развиваться капитализм, нужно было прежде всего сломать эти порядки; но помещики этого разумеется не хотели, а буржуазия, как мы увидим дальше, не умела этого сделать. Оттого и получилось странное на первый взгляд явление: остатки феодализма в России были сметены пролетарской революцией, той революцией, которой, по схеме Маркса, полагалось смести только буржуазные отношения, — об упразднении феодальных должна была позаботиться буржуазия. Вследствие ее неумения это сделать за дело должны были взяться рабочие, причем их натиск колоссально усилился благодаря накопившимся парам буржуазной революции в деревне. Носителем этой последней революции у нас в начале XX в. явился не буржуа из города, а крестьянин: в этом коренное отличие русской буржуазной революции от западноевропейских.
Остается показать, на чем экономически держалось это средневековье в русской деревне и к каким экономическим, для развития хозяйства, последствиям оно вело. Первое настолько наглядно изображено Лениным, что можно просто повторить его характеристику: «Мы видим здесь, во-первых, громадное преобладание крупного землевладения: 619 тыс. мелких землевладельцев (82,2% всех личных собственников) имеют всего 6½ млн. десятин (7,6% земли частно-личных собственников). Во-вторых, мы видим необъятно больше латифундий. 699 собственников (0,09% (!!) всего их числа) имеют почти по 30 тыс. десятин каждый, 28 тыс. собственников концентрируют 62 млн. десятин, т. е. по 2 227 десятин на одного. Подавляющее большинство этих латифундий принадлежит дворянам, именно 18 102 владения (из 27 833), и 44 471 994 десятин земли, т. е. свыше 70% всей площади, — под латифундиями. Средневековое землевладение крепостников-помещиков обрисовывается этими данными с полной наглядностью».
Для иллюстрации второго, т. е. экономических последствий крепостничества, придется привести несколько данных. Прежде всего мы видели, что главным поставщиком хлеба для рынка было крестьянство: 80% «товарного» хлеба шло с его земель. В то же время мы видели, что у крестьян в 1861 г. отрезали лучшие земли, оставив им «песочки». В результате, хотя крестьяне распахали все, что было возможно, — выгоны и даже земли, самим начальством признанные в 1861 г, за «неудобные», угнаться за помещиком они никак не могли. Если ми возьмем урожайность 1861—1871 гг. за 100, то получим такие два ряда цифр:
Для 70-х годов
крестьянские земли
107
владельческие
112
» 80-х »
»
117
»
127
» 90-х »
»
134
»
142
» 900-х »
»
143
»
164
Вы видите, как крестьяне изо всех сил тянутся за помещиком. Вы видите, что крестьянское хозяйство несомненно идет вперед, но все же отстает от помещичьего. Таблица одновременно служит и опровержением россказней о «лености» и «косности» крестьян и доказательством безвыходности их положения.
Но оно было более безвыходным, чем показывает эта таблица. Те дикие формы эксплоатации, примеры которых мы видели выше, не только мешали крестьянину двигаться вперед, — они определенно тянули его назад. Крестьянское хозяйство становилось все более «маломочным». На 100 жителей в России приходилось:
Годы
Лоша-дей
Крупногорогатогоскота
Овец
Свиней
1861
26,0
36,0
73,1
—
1882
25,6
36,0
60,9
11,4
1898
17,6
25,2
39,7
9,4
Падение количества скота, помимо прочего, означало все ухудшающееся удобрение крестьянских земель, — а мы знаем, что с удобрением даже на помещичьих землях дело обстояло далеко не благополучно. Крестьянские наделы быстро выпахивались и теряли плодородие — не в силу мифического «закона убывающего плодородия почвы», а просто потому, что земля, работавшая без отдыха и без удобрения, переставала родить. Черноземные губернии, раньше не знавшие неурожаев, в конце XIX в. имеют их чуть не через год. В Симбирской и Саратовской губерниях, имевших с начала XIX в. по 1880 г. всего по 2 неурожая, за 22 года (1880—1901 гг.) имеются неурожаи: в первой — 7, во второй — 6. В Самарской губернии до 1872 г, насчитывали всего 2 неурожая, а после этого до 1901 г. — 8. В Уфимской губернии за последние перед 1901 г. 12 лет было 5 неурожаев. И т. д. и т.д.
Вырождалось не только крестьянское хозяйство, — вырождался и сам крестьянин. Процент бракуемых за физические недостатки при призыве на военную службу повышался с каждым пятилетием. В Ливенском уезде Орловской губернии в 1875 г, было забраковано 16% всех призывавшихся, в 1880 г. — 23%, в 1885 г. — 26%, в 1890 г. — 36%. По 50 губерниям «Европейской России» за 33 года (1874—1907 гг.) процент браковавшихся поднялся с 11,2 до 22,1; особенно вырос он на северо-западе — с 8,9 до 21,7% — в два с половиною раза.
Только революция могла спасти крестьянина от прямой физической гибели. Это начали сознавать под конец даже и рядовые помещики. Один такой помещик, хорошо помнивший очевидно «войну за освобождение славян» 1877 г., писал в разгаре волнений 1905—1906 гг. министру внутренних дел: «Поспешите удовлетворить крестьян землей из банка, кто сколько может взять; например Орловская и Калужская губернии — там рады будут хотя бы по одной десятине на душу, ибо они имеют по ¼ десятины всего, вечно нищие; да и оценку земли следует понизить, чтобы они могли уплачивать процент. Войдите в их положение — они разорены хуже болгар турецких...» Само начальство считалось как с само собою разумеющимся фактом, что помещики при «освобождении» ограбили крестьян. Объясняя положение крестьян одной слободы Курской губернии, местный губернатор мимоходом замечает: «Они, как бывшие помещичьи, владеют сравнительно малым наделом» — где ж, мол, ждать, чтобы у бывших помещичьих крестьян было достаточно земли. Но лучше всего, что смысл «освобождения с землей» начали понимать сами крестьяне. «Земли вы нам даете так мало, — писали крестьяне села Буракова своему помещику, — так мало, что жить нам нельзя на этой земле, вы нас только привязываете, как корабль к берегу. Время пришло — оторвемся...»
И вот, как нарочно, для того чтобы облегчить этот «отрыв», и без того безвыходное положение крестьян в последние годы XIX в. стало превращаться в полный тупик. В течение 80—90-х годов процесс задерживается, как это ни покажется на первый взгляд странным, аграрным кризисом. Низкие хлебные цены страшно разоряли и крестьян; об этом говорилось во 2-й части настоящего «Очерка», это можно видеть и из некоторых цифр, прииеденных выше: можно заметить например, как резко падает количество лошадей у крестьян именно в годы кризиса. Но зато в чисто экономической области низкие цены на хлеб ограничивали до некоторой степени жадность помещика: где ничего нет, там даже и русский барин с помощью земского начальника ничего взять не мог. Лучше всего это видно на изменении земельных цен — как при продаже земли, так и при сдаче ее в аренду. Начиная с 60-х годов, в черноземной полосе, в губерниях Орловской, Тульской, Рязанской, Тамбовской, Пензенской, Воронежской и Курской, цены на землю непрерывно росли. В первой они достигли 96 руб. за 1 га в 1880 г. и 133 руб. в 1883 г. Но в 1889 г. в Орловской губернии 1 га стоил уже только 106 руб. Та же картина наблюдается и в Воронежской и в Пензенской губерниях. В Воронежской губернии земля поднялась в цене с 50 руб. в 60-х годах за 1 га до 122 руб. в 1883 г., чтобы упасть до 114 руб. к 1889 г. В Пензенской губернии земля стоила 31 руб. 1 га в 60-х годах, 94 руб. 1 га — в 1883 г, и только 73 руб — в 1889 г.
То же было и с арендой. По Полтавской губернии арендная плата с гектара еще в 1887 г. составляла 7 р. 28 к., а уже в 1889 г. — только 6 р. 94 к. Потом она несколько раз поднялась, чтобы в 1895 г. упасть снова до 7 р. 13 к. По Орловской губернии крайние цифры будут 10 р. 28 к. (1887 г,) и 9 руб. (1895 г.), по Воронежской — 11 р. 50 к. и 10 р. 18 к.
Все это давало некоторую передышку, если не всему крестьянству, — все крестьянство в целом чрезвычайно быстро пролетаризировалось именно в этот период, — то по крайней мере наиболее зажиточному его слою.
Если взять за 100 площадь купчей крестьянской земли в 1862 г., мы получим такую таблицу:
Годы
В %% к1862 г.
1872
.....
127
1882
.....
187
1892
.....
285
1902
.....
402
Читатель видит, как быстро вскакивает кверху цифра крестьянских покупок именно в годы кризиса — с 1882 по 1902 г. с лишком вдвое, но из мертвой петли, накинутой на шею крестьянина «освобождением с землей», удавалось высвободиться лишь небольшому меньшинству: от 6 до 9 десятых всей купленной крестьянами земли и от 5 до 9 десятин аренды сосредоточивалось в руках одной пятой доли дворов. Наиболее зажиточная часть этого меньшинства прямо наживалась на разорении крестьянства. По отчетам сберегательных касс за 1899 г., в руках крестьян было 640 тыс. сберегательных книжек, на которые было записано 126 млн. руб. Но всего крестьянских семей считалось тогда в России около 10½ млн., так что счастливцы, обладавшие «вкладами», составляли немного более 1 / 20. Зато каждый из русских «сберегателей» был крупнее даже французского: во Франции на каждого владельца сберегательной книжки приходилось около 160 руб., а у нас на каждую «крестьянскую» книжку — 197 руб. При этом быстрее всего шло накопление вкладов в русских сберегательных кассах именно в голодные годы — 1891 и 1892.
Так уже в конце XIX в. намечался в русской деревне тот слой «крепкого крестьянства», сельской буржуазии, на который должна была опереться впоследствии столыпинская реакция.
Кризис сильно толкнул вперед диференциацию деревни и разорвал на время единый фронт крестьянства в борьбе с помещиком. Но картина быстро стала меняться, как только с 1900 г. цены на хлеб на мировом рынке снова начинают расти. Если цены 1898—1897 гг. принять за 100, то в 1898—1904. гг. хлебные цены выразятся цифрой 122, в 1905—1912 гг. — 165. Первое десятилетие XX в. проходит под знаком высоких хлебных цен, т. е. под тем знаком, под которым шла Россия перед 14 декабря 1825 г. и перед 19 февраля 1861 г. Общая мировая «конъюнктура» (условия рынка) повторяется, и притом даже с большей устойчивостью и настойчивостью, чем прежде, ибо подъем хлебных цен перед 1861 г. далеко не достигал максимального процента — 65, какого он достиг сейчас. Тогда максимальный подъем был 20—25%. Дело в том, что в конце XIX в. Соединенные штаты Северный Америки участвовали в хлебном экспорте более чем наполовину: 52% потреблявшегося Европой хлеба выбрасывалось на рынок Соединенными штатами. А в 1908—1912 гг. Соединенные штаты дали только 18% хлебного экспорта. Произошло это конечно не от упадка земледелия Соединенных штатов, а потому, что в Соединенных штатах появилось то, чего не было в 70-х годах, — грандиознейшая крупная промышленность; появился пролетариат, которому понадобился покупной хлеб. Эта перемена и определила мировую конъюнктуру, которой в значительной степени объясняется то, что происходило в русской деревне в течение первого десятилетия XX в.
Цены на землю немедленно с головокружительной быстротой не поползли, а полетели кверху. Если цены 1900 г. принять за 100, то по Харьковской губернии мы имеем следующие цифры: в 1898 г. — 85; в 1902 г. — 132. В Курской губернии в 1898 г. — 122; в 1902 г. — 207. По Полтавской губернии мы имеем такую таблицу:
Годы
Цены на землю (в рублях)
В %
1898
159
100
1900
214
135
1902
251
158
1904
293
184
По всей России, если мы возьмем цены разгара кризиса — 1888—1892 гг., — за 100, мы получим в 1904 г. 244. То же было и с арендной платой. По Курской губернии с 15 р. 41 к. (1898 г.) она поднялась до 20 р. 37 к. за гектар (1904 г.). По Полтавской губернии соответствующие цифры будут 9 р. 72 к. и 13 р. 77 к.; по Воронежской — 11 р. 28 к. и 17 р. 20 к. (1905 г.) и т. д.
Это уже било одинаково и по кулаку, и по бедняку, и по середняку. Перед 1905 г. наша деревня была совершенно готова к аграрной революции — и это чувствовали отлично сами помещики. Еще в августе 1901 г. из Воронежской губернии писали: «У нас в воздухе висит что-то зловещее: каждый день на горизонте зарево пожаров; по земле стелется кровавый туман, дышится и живется трудно точно перед грозой. Мужик угрюмо молчит, а если и заговорит иногда, то так, что мороз по коже подирает».
Изменившаяся конъюнктура отразилась не только на судьбах деревни. Русское туземное накопление держалось главным образом на хлебном вывозе, и естественно, что в период низких хлебных цен накопление шло крайне медленно. Если бы не приток иностранного капитала, то в последние два десятилетия XIX в. в России наблюдался бы полный экономический застой. В четырехлетие 1893—1896 гг. средняя ценность всего русского вывоза за год составляла 661,4 млн. руб., а накопление за эти четыре года составляло 104 млн., а за четырехлетие 1905—1908 гг., несмотря на происходившую в это время революцию и кризис, о котором вопила буржуазия, средний годовой вывоз оценивался в 1 005 млн. руб. (золотых разумеется, как во всех этих подсчетах), а накопление дало 339 млн. руб. Какую роль здесь играло повышение хлебных цен, видно будет, если мы сравним рост хлебного вывоза в пудах, с одной стороны, и рост его стоимости в золотых рублях — с другой. В 1900 г. из России выверено было хлеба 6 860 тыс. т, а в 1910 г. — 13 876 тыс. т. Если мы возьмем вывоз 1900 г. за 100, — вывоз 1910 г. будет 196. А стоил весь вывезенный хлеб в 1900 г. 304,7 млн. руб., а в 1910 г. — 735,3 млн. руб.; если мы первую цифру возьмем за 100, вторая будет равняться 245. Вывоз хлеба вырос менее чем вдвое, а доход от вывоза — в два с половиной раза.
Если в деревне политическим последствием повышения хлебных цен было обострение противоречия между крестьянином и помещиком, то здесь это отразилось политическим последствием не меньшей важности: изменением отношения буржуазии к правительству. Давно известно, еще со времен Энгельса, что чем дальше на восток Европы, тем буржуазия подлее. На эту подлость русской буржуазии указывалось и в первом манифесте нашей партии. Но какими же таинственными причинами объясняется это прогрессивное оподление? В крови, что ли, русской буржуазии было такое свойство? Нет, причины этого были экономические. Капиталистическое накопление в России шло в 1880—1890 гг. за счет иностранного кредита. Даже русские номинально предприятия существовали часто на иностранные деньги, полученные правительством в виде иностранного займа и переданные фабриканту в виде субсидии. Но заграничный кредит оказывался в XIX в. государству, а не частным предпринимателям. Начнешь бунтовать против правительства, без кредита останешься, — должен был рассуждать русский капиталист; и действительно, в первую же революцию 1905 г. приток иностранных капиталов чрезвычайно сократился, начался даже отлив, — иностранцы стали массами продавать русские ценные бумаги. Тем не менее тон русской буржуазии в ее разговорах с правительством как раз в эти годы чрезвычайно поднялся: еще никогда русская буржуазия не «дерзила» так царю, как в эти годы. А после первой революции иностранные капиталы шли уже не столько через казенный сундук, сколько через банки в русскую промышленность. Царь терял заграничный кредит, — буржуазия его приобретала.
Этого явления мы не поймем, если позабудем, что одновременно с обмелением золотой реки, текшей с Запада, золото стало бить фонтаном из русской почвы.
А если вы прибавите к этому, что сама русская промышленность колоссально выросла за это время (ее производство с 1 800 млн. золотых рублей в 1897 г. возросло до 4 500 млн. в 1911 г.), то вы поймете, что и удельный вес этой группы должен был во столько же раз увеличиться. Промышленники стали и либеральнее и сильнее. Только благодаря высоким хлебным ценам наше сельскохозяйственное пооизводство держалось на той же высоте, а если бы хлебные цены были те же, что в конце XIX в., то промышленность шла бы в своей производительности далеко впереди по сравнению с сельским хозяйством.
Если Россия конца XIX в. была более буржуазной страной, нежели в середине этого века, то в начале XX в. она стала в два с половиной раза более буржуазной, чем в конце XIX в. А приемы управления в стране «Романовы» старались сохранить те же, что были в 1861 г.; уже этого достаточно, чтобы в самой грубой форме объяснить революцию 1905 г.
Но быстрое развитие русского промышленного капитализма и создавало лишнюю помеху для перехода русской буржуазии от либерализма к революционности. Русский предприниматель был заинтересован в феодальном грабеже русской деревни.
Хорошо поясняет здесь картину сравнение положения русского рабочего в бурно развивавшемся русском промышленном производстве с положением рабочих старой, медленно развивавшейся капиталистической страны, например Англии.
Если мы примем за 100 ту заработную плату, какую английский рабочий получал в 1850 г., то заработная плата 1900 г. выразится цифрой 178, — значит увеличилась больше чем в полтора раза. А если мы примем цены съестных припасов в Англии 1850 г. за 100, то для 1900 г. мы получим 97. Денежная заработная плата выросла, а цена жизни уменьшилась, — значит реальная заработная плата, другими словами, жизненная обстановка английского рабочего за эти 50 лет улучшилась. Английский капиталист ему приплачивал. Откуда же? Из своего кармана, от своей доброты? Ничего подобного! Наоборот, эксплоатация рабочего капиталистом и в Англии конечно увеличилась, а не уменьшилась. Пользуясь увеличением производительности труда, предприниматель все меньшую и меньшую долю из цены продукта уступал рабочему, все больше оставляя себе. В 1819—1821 гг. в каждом фунте обработанного в Англии хлопка заработная плата составляла 15,5 пенса27, а в 1880—1882 гг. — только 2,3 пенса, почти в семь раз меньше. Но заработная плата при этом все же увеличивалась, потому что в первом случае рабочий вырабатывал в год всего на 322 фунта стерлингов28, а во втором — на 4 039. Чем это достигалось? Конечно улучшением техники производства, усовершенствованием машин: английские машины этого периода были первыми в мире. А это делало первыми в мире и продукты английских фабрик. Англия завоевала себе в XIX в. монополию на всемирном рынке, она торговала всюду и всюду устанавливала цены такие, чтобы и капиталисту не было «обидно» и чтобы рабочему кое-что оставалось. Как только под влиянием конкуренции с Германией дела изменились, Англия стала терять мировую монополию, — быстро стали портиться и отношения английского рабочего с его хозяином. Мы это увидим в своем месте.
И вот это-то условие в России совершенно отсутствовало.
Пользуясь приниженным, полукрепостным положением русского крестьянина, пользуясь быстрым обнищанием деревни, русский предприниматель не имел никаких побуждений «прикармливать» своего рабочего.
Тогдашняя статистика по 21 губернии считала в деревне по крайней мере 5 млн. «лишних» рабочих, которые не находили никакого применения своему труду в земледелии. Общее же число рабочих, занятых в промышленности, составляло тогда около 2½ млн.: «резервная армия» составляла таким образом ровно 200% армии «действующей». При таком соотношении сил фабрикант считал себя, да считался и сельскими пролетариями, ищущими работы, «благодетелем», ежели он вообще что-нибудь платил; мы видели, какие порядки создавалось на этой почве даже в Москве и Московской губернии (см. ч. 2). Немудрено, что русский фабрикант платил рабочему всегда в обрез. Если мы примем заработную плату русского фабричного рабочего 1892 г. за 100, то заработная плата 1902 г. выразится цифрой 105; а если мы возьмем за 100 хлебные цены середины 90-х годов, то для 1902 г. получим 125. Реальная заработная плата русского рабочего все время уменьшалась, тогда как английского увеличивалась. От английского рабочего жизнь замаскировывала, скрывала буржуазную эксплоатацию, — русскому жизнь самым безжалостным образом напоминала о ней каждую минуту. Немудрено, что русский рабочий, как только становился сознательным, начинал понимать свои классовые интересы, так становился революционером, что в России «сознательный рабочий» и «революционер» стали значить одно и то же.