Последний период русской истории, который нам осталось изучить (1897—1929), весь занят подготовкой и ближайшими последствиями одного громадного события — Великой русской революции. Мы называем ее коротко «Октябрьской революцией» по ее поворотному пункту — свержению правительства Керенского, пришедшемуся на 25 октября (ст. ст.) 1917 г. Но все предшествующее готовило Октябрь, а все последующее было защитой завоеваний Октября. Ленин всегда считал эту защиту труднее самого завоевания. «Если русское самодержавие не сумеет вывернуться» — писал он в марте 1905 г., — если оно будет не только поколеблено, а действительно свергнуто, тогда очевидно потребуется гигантское напряжение революционной энергии всех передовых классов, чтобы отстоять это завоевание».
Эта защита завоеваний Октябрьской революции продолжается и поднесь. Угроза новой интервенции, нового вторжения буржуазных или нанятых буржуазией сил в нашу страну попрежнему остается главной угрозой нашему социалистическому строительству. Часто повторяли, что рабочему классу нашей страны легче было начать революцию, а его западным товарищам легче будет кончить. Опыт показал, что нам и кончить будет пожалуй не труднее, чем нашим западным товарищам приступить к делу. В то же время мировое движение пошло такими далекими и сложными путями, от Англии до Китая, что социалистическая революция как целый огромный исторический период, — о чем тоже часто говорилось в прежнее время, — только теперь встает перед нами во всей своей наглядности и конкретности. Мировой Октябрь не кончился и очень не скоро кончится, — а с ним вместе не кончилась и борьба, начатая русским Октябрем.
В противоположность первым двум частям «Сжатого очерка», где мы занимались бесповоротно прошлым, теперь нам приходится, таким образом, объяснять свое настоящее. Это имеет свои выгоды и невыгоды. Выгода состоит в том, что здесь меньше придется рассказывать и объяснять чисто внешние факты, — они хорошо известны даже читателям пионерского возраста. Особенно не приходится много рассказывать про самую Октябрьскую революцию, — это понадобится для следующего поколения, а по отношению к ныне живущему смело можно предполагать, что не один читатель и сам видел события собственными глазами. Сжатый, коротенький рассказ ничего ему не даст. Многие конечно помнят и империалистическую войну 1914—1918 гг.
Но объяснить все эти события дело далеко не излишнее. И тут начинаются невыгоды и трудности нашего с читателем положения. Легко объяснить событие совсршенно законченное, и начало и конец которого лежат перед нами, — тогда все понятно. Но когда пишешь посреди события, то поневоле движешься вместе с ним. И как при перевале через горы с каждого нового поворота дороги открывается новый вид, так и тут, — новые, нарастающие подробности события наталкивают на новые точки зрения, которые раньше и в голову не приходили.
Вот отчего истории революций, написанные их свидетелями и участниками, имеют обыкновенную цену воспоминаний или же являются публицистическими произведениями, где автор, иногда из-за гроба, доканчивает споры со своими политическими противниками. Мы, марксисты, поставлены впрочем при этом в более выгодное положение, чем наши буржуазные предшественники; у нас есть то, чего у них не было, есть метод, есть ключ к объяснению всяких событий, случились ли они вчера или три тысячи лет назад. Среди нас если и возможен спор, то только о правильности применения этого метода. Такие споры возможны конечно и по поводу объяснений, которые читатель найдет дальше в этой книжке. Но поле нашего спора будет тесно очерчено требованиями марксистского метода. И читателю придется считаться главным образом с тем, что незакончившемуся событию не может быть дано законченного изображения. Новые повороты нашей исторической дороги могут выдвинуть новые стороны Октября, которых мы не замечали раньше, и отодвинуть в тень то, что вчера нам казалось самым главным.
При всех этих поворотах не изменится конечно одно: на какую точку зрения ни встань, Октябрь всегда останется Великой русской революцией. Что это значит — льстивый титул, какой в старину давали царям; Петр «Великий», Екатерина «Великая»? Нет, на этот раз в слово «великий» можно вложить определенный смысл. Революции кончаются либо низвержением старого порядка, либо его уступками тем, кто требует нового: старое от нового откупается. Когда наши буржуазные противники имели перед собою в будущем революцию 1905 г. и видели ее неизбежность, они молили своего бога об одном — чтобы это была революция второго из описанных типов, а не первого. Для ясности они приводили даже цифры: пусть это будет 1848 г., говорили они, а не 1789. Вот эти две цифры и дают хороший случай объяснить, в чем разница между «великими» и «невеликими» революциями.
Когда говорят о 1848 г., то имеют в виду обыкновенно не неудачную рабочую революцию во Франции, больше похожую именно на наш 1905 г., а так называемые «буржуазные» революции в Пруссии и Австрии. Что такое «буржуазная» и «небуржуазная» революция, — об этом мы поговорим дальше, а теперь по поводу «1848 г.» и «1789 г.». В Австрии и Пруссии в 1848 г, правительства не были свергнуты: в Австрии правительство только сбежало на некоторое время, а потом скоро вернулось; в Пруссии не было и этого. Революции кончились там тем, что правительства вынуждены были дать конституцию (в Австрии скоро взятую обратно и восстановленную только через 20 лет), т. е, предоставить известную долю участия в управлении буржуазии и зажиточной интеллигенции, вообще имущим классам. Рабочие и крестьяне, которые конечно и делали самую революцию, получили самую ничтожную долю участия в решении государственных дел, больше на бумаге, чем в действительности. Это русским «либералам» 1905 г. и казалось самым желательным. При этом «основы» прежнего порядка — монархия, сословия, дворянство, бюрократическое, чиновничье управление — остались неприкосновенными.
Наоборот, во Франции в 1789 г. началась революция, повалившая старую власть на землю. Уже в этом году король в сущности делал то, что от него требовало буржуазное Национальное собрание. Дальнейшая борьба велась больше против крупной буржуазии и присоединившихся к ней остатков дворянства и духовенства (большая часть дворянства сбежала за границу). В течение этой борьбы королевская власть и формально была свергнута (10 августа 1792 г.). Во Франции была провозглашена республика, скоро превратившаяся в демократическую (конституция 1793 г.), в господство городской мелкой буржуазии и крестьянства.
При этом верхние этажи «старого порядка» были сметены начисто. С королевской властью исчезали и сословия и старая бюрократия; попы прятались по подвалам — в этом последнем отношении французская революция пошла дальше нашей. Она вообще с внешней стороны работала как будто чище; в ней было больше резких внешних перемен, больше театральничанья. Мы например считаем года еще по-старому, — французы Великой революции ввели повое летосчисление со дня провозглашения республики, дали новые названия месяцам и дням недели и т. д. Но то были перемены, повторяю, внешние. Сметя верхние слои старой грязи, французская революция не тронула самого плотного, нижнего; частная собственность на землю и орудия производства осталась неприкосновенной. Большая часть дворянских земель и все земли церковные были конфискованы, но не в порядке общего закона, а по каким-нибудь частным поводам: дворянские земли например конфисковывались в наказание за эмиграцию их владельцев. Земли эти не были разделены между трудящимися, а проданы новой буржуазии, созданной революцией, которая перепродавала их крестьянам за огромную цену. Условия труда не только не улучшились благодаря революции, а даже ухудшились: запрещены были например стачки, в то время как фабриканты остались на месте со всеми их правами, фабрики не были национализированы.
Трудящиеся, главным образом ремесленники и крестьяне, — рабочие не выступали как отдельный класс, — захватив власть в свои руки, не решились ее использовать до конца. Руководившая ими буржуазная интеллигенция — нечто вроде наших «левых эсеров» — только разговаривала о «земельном законе», больше, чтобы напугать буржуазию, но на самом деле чувствовала суеверный страх перед «священной собственностью». В результате диктатура трудящихся была во Франции крайне непродолжительна: они окончательно стали у власти в начале нюня 1793 г., а 27 июля следующего 1794 г. по революционному календарю — 9 термидора26, их вождь Робеспьер был свергнут и казнен буржуазными партиями, соответствовавшими примерно нашим правым эсерам и кадетам, быстро упразднившими демократическую республику и восстановившими власть буржуазии (был восстановлен избирательный ценз и т. п.). Чисто революционная власть продолжалась во Франции таким образом всего четырнадцать месяцев.
Итак Великая французская революция была гораздо менее глубокой и более быстрой, более скоропроходящей, чем русская. Обе эти стороны тесно связаны между собою. Почему пал Робеспьер? Потому что народные массы, вначале очень его любившие, — он был так же популярен, как наш Ильич, — в конце концов его перестали поддерживать, так как не видели никакого проку от революционной диктатуры. Все богачи, купцы, фабриканты, подрядчики, даже и те помещики, которые подчинились и признали республику, остались на своих местах и только еще больше богатели. А все издержки революции несла народная масса. Немудрено, что последняя довольно быстро разочаровалась и устала бороться. Вот отчего революционная диктатура не продержалась во Франции и полутора года, между тем как у нас существует уже тринадцать лет.
Таким образом крупнейшая из революций, какую видела Европа в прошлом, все же была менее глубокой, чем русская. Вот что надо иметь в виду, чтобы получить верный масштаб для оценки тех событий, свидетелями и участниками которых довелось нам быть. И уже если французскую революцию 1789—1794 гг. называют «великой», то наша заслужила это название и подавно.
Но сравнение с французской революцией дает попутно ответ и на другой вопрос, затронутый выше: о буржуазной и небуржуазной революции. Термин «буржуазная революция» можно понимать двояко: или это означает революцию, создающую условия, необходимые для существования буржуазного, капиталистического строя, или это означает революцию, которою руководит буржуазия. В первом смысле понималось название «буржуазная революция» в 1905-1907 гг. преимущественно нами, большевиками. Во втором смысле понимали его меньшевики и в особенности Плеханов, на этом основании настаивавший, чтобы пролетариат всеми силами поддерживал буржуазию, которая-де «делает революцию».
Французская революция была буржуазной в обоих смыслах. Во-первых, она устранила все те многочисленные препятствия, которые стояли в старой Франции на пути развития капиталистической промышленности. И страна и общество в старой Франции были разбиты множеством перегородок на бесчисленное количество мелких клеточек. Одна провинция (область) была отделена от другой таможенной чертой,—нельзя было например привезти хлеба из одной провинции в другую без особого разрешения начальства. В каждой провинции были свои законы, считавшие сотни лет существования, т. е. совершенно не приспособленные к современному капиталистическому обороту. В каждой деревне имелись всевозможные «привилегии» помещика, церкви и т. д., тоже существовавшие много веков и совершенно бессмысленные (вроде обязанности крестьян пугать лягушек на барском пруду, чтобы они не мешали барину спать). Конечно никто такими привилегиями непосредственно уже не пользовался по их нелепости, но крестьян все же заставляли их выкупать, и таким путем огромная доля прибавочного продукта крестьянского хозяйства попадала в руки помещика или попа, в руки непроизводительных классов. «Привилегии» лежали такой тяжестью на трудящихся массах, что революция и началась в 1789 г. под лозунгом «долой привилегии».
Если провинциальные привилегии мешали торговле и приложению капитала вообще, то сословные привилегии, разоряя крестьян, которые постоянно оставались нищими, сколько они ни работали, мешали образованию внутреннего рынка, без которого немыслима крупная капиталистическая промышленность. Чтобы капитализм во Франции мог развиваться, нужно было уничтожить «привилегии». Это революция и сделала. Средневековые провинции она заменила существующими и поднесь департаментами, чисто административными округами, устроенными совершенно однообразно и не отделенными друг от друга никакими заставами. Все привилегии в пользу помещика и церкви были уничтожены. Сначала упоминавшееся выше «Национальное собрание» хотело было заставить крестьян все же выкупить — раз навсегда — наиболее крупные из них, — это было толчком для продолжения революции и установления диктатуры трудящихся; упразднение старых привилегий без всякого выкупа было главным, что дала демократическая республика французскому крестьянину. Крестьянин после этого превратился в свободного мелкого земельного собственника, и французская промышленность получила наконец достаточно широкий и емкий внутренний рынок.
Как видим, французская революция действительно устранила преграды, стоявшие на пути развития капитализма во Франции, — и только основы капитализма, частной собственности на землю и орудия производства, она, как мы помним, не тронула. В полном соответствии с этим буржуазная идеология во французской революции решительно господствовала, что мы опять-таки видели. Немногие социалисты, которых выдвинула революция, должны были выступать как заговорщики против революционного правительства, которым и были казнены. Да и выступили они с большим опозданием уже после низвержения Робеспьера. Последний впрочем тоже не жаловал социалистов, несмотря на вырывавшиеся изредка у него социалистические фразы, и беспощадно казнил всех покушавшихся затронуть «священную собственность».
Великая французская революция была таким образом «буржуазной» во всех смыслах. Такими же были «невеликие» германские революции 1848—1849 гг. Была ли такой же и Великая русская революция?
Прежде всего, стояли ли у нас на пути развития капитализма те же препятствия, что в старой, дореволюционной Франции? Стояли, но гораздо меньшие. Местных, областных привилегий, которые бы стесняли торговлю и приложение капитала, у нас к началу XX в. совсем не было. Русский торговый капитал тут широко расчистил дорогу своему младшему брату — капиталу промышленному. Что касается сословных привилегий, то главной нз них у нас было крепостное право, отмененное, как мы знаем, в 1861 г. Но мы знаем также, что его отменили лишь настолько, насколько оно мешало развитию помещичьего хозяйства. Крестьяне перестали быть движимым имуществом помещика — их нельзя было больше продавать и менять на собак, но «свободными гражданами» они отнюдь не сделались Они по-прежнему были прикреплены к своему сословию, к своей земле, а главное — к поземельной общине с ее круговой порукой. Насколько эти остатки крепостного права должны были стеснять развитие русского капитализма, покажет пара цифр: производство четырех главных хлебов в России (ржи, пшеницы, ячменя и овса) за двадцать лет — с 1870 до 1890 г. — увеличилось всего на 15%: с 270 млн. четвертей до 312, тогда как население за это время увеличилось в полтора раза. Толчка, данного «освобождением» (см, часть II), хватило таким образом не надолго. И если наша промышленность все же продолжала быстро развиваться, то это объяснялось отчасти железнодорожным строительством, отчасти разложением в деревне натурального хозяйства, обнищанием крестьянина (см. часть II). Он, как это еще в 1861 г. предсказывал Чернышевский, переставал носить домотканную холстину, — и ткать-то уже не из чего было, — и начинал покупать фабричный ситец.
Как видим, революции было что упразднять в области русских «привилегий». Но разница с Францией все-таки была огромная. Там даже революционная власть — «Национальное собрание» — не решалась уничтожить привилегии даром; у нас даже старое, царское правительство круговую поруку отменило еще до начала революции — в 1903 г., под влиянием первой революции 1905 г. и совсем приступило к ликвидации сельской поземельной общины. У нас поэтому революция сразу поставила вопрос, о котором робко заговаривали во Франции: вопрос о конфискации всей крупной частной поземельной собственности и передаче ее тем, кто землю обрабатывает — крестьянам. Уже в 1906 г. большевики выступили с проектом национализации земли (Ленин о ней писал еще в XIX в.), а как только революция окончательно восторжествовала в октябре 1917 г., был немедленно издан тот самый «закон», которым французские революционеры пугали детей.
Русская революция начинала с того, чем французская не посмела и кончить. Конфискация всех крупных имений — это еще не социализм, но это такой удар по «священной собственности», какого еще никогда не наносилось во всем буржуазном мире. Даже как буржуазная революция, русская является поэтому предельной революцией, — дальше итти некуда.
Но мы не ограничились, как известно, конфискацией земли, — в 1918 г, были национализированы все крупные промышленные предприятия. Это уже шло, без всякого сомнения, гораздо дальше буржуазной революции, даже самой беспредельной, ибо целью ее является беспрепятственное накопление частного капитала, а отнюдь не превращение этого частного капитала в государственную собственность. Такого превращения всегда и везде требовали только социалисты, — никакой буржуазный революционер не мог бы выставить такого требования. Денационализация промышленности, возвращеиие национализированных предприятий «законным» владельцам, является лозунгом всей борющейся с нами буржуазии — как нашей, белогвардейской, так и заграничной, антантовской. И уже этого лозунга контрреволюции достаточно, чтобы охарактеризовать эту часть нашей революции как революцию социалистическую.
Социалистической была и идеология нашей революции, причем социалистическую окраску и даже название социалистов принимали у нас революционеры явно буржуазного типа. Таковы энесы — «народные социалисты», в сущности буржуазные демократы. Левое крыло наших буржуазных демократов имело смелость присвоить себе даже звание «социалистов-революционеров», и только когда они стали у власти и не сумели сделать ни одного шага в направлении к социализму, люди поняли, что перед ними самозванцы. Но и самозванство их любопытно и выразительно: в прежнее время самозванцы объявляли себя царями, а в России XX в. самозванцы объявили себя социалистами.
И, совершенно естественно, буржуазия у нас иначе отнеслась к революции, чем во Франции. Там буржуазия летом 1789 г. начала атаку на королевскую власть, решила ей не подчиняться и наконец при помощи восставшей народной массы подчинила короля своему Национальному собранию. У нас буржуазия все время старалась сторговаться с самодержавием, поднимая цену по мере успехов народной массы, которую вела в бой не она. А когда городская масса — пролетариат — была разбита в декабре 1905 г., трудно сказать, кто больше торжествовал — буржуазия или самодержавие и его слуги.
А когда самодержавие неожиданно для буржуазии было опрокинуто пролетариатом в феврале старого стиля 1917 г., она с необыкновенным упорством стала отстаивать из старого порядка то, что еще можно было отстоять. Тут особенно поучительно сравнить поведение русской буржуазии в 1917 г. и французской — в 1792 г. Тогда крайняя левая буржуазная партия, соответствовавшая нашим кадетам, была определенно республиканской и первое время шла во главе республиканского движения; тотчас по низвержении королевской власти было созвано Учредительное собрание (Конвент), всего через шесть недель после переворота (королевская власть пала 10 августа 1792 г., а Конвент открылся 20 сентября). Буржуазия упиралась во Франции только в экономическом вопросе, — когда революция начинала затрагивать «священную собственность».
У нас после февраля 1917 г. буржуазные партии прежде всего другого стремились спасти монархию. Только когда выяснилось, что новый царь не усидит на престоле и полчаса, что его свергнут много раньше, чем он успеет короноваться, буржуазия согласилась примириться, на словах, с республикой... На деле они оттягивала елико возможно ее установление, отсрочивая созыв Учредительного собрания, как будто в России 1917 г. с железными дорогами и телеграфами было труднее его созвать, чем во Франции 1792 г., где ездили исключительно на лошадях и все сношения велись при помощи почты. С момента торжества революции буржуазия в России становится открыто контрреволюционной, реакционной силой. И уже одно это должно быдо помешать русской революции остаться в рамках революции «буржуазной». Как французская революция не могла оставить имения в руках контрреволюционера-помещика, бежавшего за границу и там сговаривавшегося с иностранцами о нападении на революционную Францию, так и русская революция не могла оставить завода в руках контрреволюционера-капиталиста, шушукавшегося с разными иностранными «миссиями» о том, как бы подавить движение рабочих и крестьян. Это не было разумеется главной причиной превращения нашей революции в социалистическую, — мы дальше увидим, что для этого были глубокие экономические основания, глубокое перерождение нашего народного хозяйства. Но это лишний раз подчеркивает неизбежность такого превращения.
Не только субъективно, в сознании своих руководителей, но и объективно, по ходу вещей, русская революция должна была стать и не могла не стать революцией социалистической.
Но такой она стала не сразу. Упомянутые нами сейчас объективные условия выступили со всей силой к 1917 г., а первым днем революции в России было 9/22 января 1905 г. .Первый взрыв русской революции прошел еще под буржуазными лозунгами — учредительного собрания и демократической республики. На деле революция 1905 г. остановилась, не добившись осуществления даже этих лозунгов, и могло показаться, что революция в России кончилась, как в Германии 1848 г., что самодержавию удалось открепиться от революции конституцией. Только со второго раза самодержавие было окончательно сброшено. Русская революция прошла таким образом две ступеньки, что и дает все основания разделить дальнейшее изложение на две части. Предметом первой будет именно революция 1905 г., т. е. первая попытка буржуазной революции, с ее непосредственными причинами и ближайшими последствиями. Предметом второй части — воскресение рабочего движения, начиная с 1910—1912 гг., война, победа буржуазной революции и вторая, социалистическая революция.