Рабочий класс начал русскую революцию. Он первый решился дать сражение царизму — и первое сражение проиграл. По существу дела это был проигрыш не одного класса, а всей революции, потому что других организованных революционных сил в России 1905 г. не было. Революцию же неорганизованную правительство, поскольку его собственная организация уцелела, всегда могло подавить. Это особенно ясно нам теперь, при свете например германской революции. На ее примере мы видим, как отсутствие в стране сильной, сплоченной революционной партии, какой явилась у нас в 1917 г. партия большевиков, срывает революцию и обеспечивает победу ее противникам. Но в 1905 г. у нас многие переоценивали значение стихийности в революции. С этим и связаны были надежды, которые многими возлагались на крестьянство.
То, что происходило в деревне с осени 1905 г., казалось, надежды это оправдывало. Мы видели, что именно деревенское движение было главным, что поддерживало панику правительства, после того как рабочее движение в Петербурге пошло на убыль. Теперь, после декабря, на него же возлагались главные надежды революционеров. Первое выступление рабочих отбито, — думали они, — но когда выступит деревня, на фоне ее восстания рабочая революция будет непобедима.
Присмотревшись ближе и вспомнив прошлое, мы могли бы более трезво отнестись к деревенскому восстанию. Прежде всего мы увидели бы, что движение пролетариата было не только рабочее, но еще и типично городское, что это было конечно движение пролетариата вообще, но главным образом движение рабочих крупнокапиталистических предприятий. В то время как процент стачек по отношению к общему числу предприятий для мелких фабрик — до 20 рабочих — составлял 47, другими словами, не все мелкие фабрики бастовали даже в 1905 г., — процент стачек по отношению к числу предприятий с числом рабочих от 600 до 1 000 составлял уже 163,8: каждая крупная фабрика бастовала более одного раза; а для предприятий-гигантов, с числом рабочих более 1 000, этот процент равнялся 231,9: каждая из крупнейших фабрик бастовала более двух раз. Сравнение числа стачек в городе и деревне позволяет прибавить еще одну подробность. Хотя вне городов расположена большая половина русских промышленных предприятий (около 60%), число деревенских стачек было всегда меньше числа городских. Но в предшествующее революции десятилетие, когда движение было главным образом экономическим, стачки вне городов давали все же почти четверть общего числа: за десятилетие 1895—1904 гг. 24,8% всех стачек происходили на предприятиях, находившихся в деревне. Но во время политического движения 1905 г. «деревенские» забастовки упали до 15,7%. Итак, во-первых, производство было чем мельче, тем менее революционно; во-вторых, деревня — даже в лице ее пролетариата — была настроена еще более «экономистски», чем город, тогда как и город, мы видели, был еще, в лице своих широких слоев, в достаточной степени «экономистом».
Довести движение успешно до конца мог только город. Деревня могла ему в этом помочь, — без ее помощи победа и не могла быть одержана, — но заменить город деревня ни в каком случае не могла. 1917 г. в этом отношении целиком подтвердил опыт 1905 г.; первые победы революция одерживала в крупных центрах — Ленинграде (Петербурге), Москве; лишь из них революция захватывала деревню. То, что царская власть удержалась в Петербурге и Москве в 1905 г., это и означало ее победу, как потеря Петербурга и Москвы в феврале—марте 1917 г. означала ее поражение. В 1905 г. вопрос о возобновлении революции и был вопросом о воскрешении революции городской; поскольку последнее было невозможно, революция должна была итти на убыль.
Представление о стихийности деревенского движения было ошибкой не только некоторой части большевиков, но и — еще больше — легендой, усиленно распространявшейся меньшевиками и эсерами. Не владея по-настоящему городом, кроме Петербурга, меньшевики нигде не имели сколько-нибудь серьезного влияния на рабочее движение, ни в одном крупном центре, а роль эсеров в этом движении была совсем второстепенной, — и те и другие по-своему эксплоатировали деревню. Эсеры думали на нее опереться как на главную революционную силу; меньшевики видели в деревне силу контрреволюционную, тянувшую революцию назад и книзу: крестьянская стихия могла только испортить революцию — и испортила, а большевики в этой крестьянской стихии видят союзника рабочего класса.
Непосредственное знакомство с фактами деревенского движения, долгое время известными нам только в меньшевистско-эсеровской окраске, показало, что большевики были правы не только тактически, — что именно в союзе с крестьянством и нужно было вести революцию, — но и исторически: что именно так революция и шла. Выключая случаи — довольно редкие — когда организаторами деревенского движения являлись деревенские демократы в лице зажиточного крестьянства, это движение толкалось вперед именно рабочим движением.
Уже один из прокуроров в 1902 г. (см. гл. III, «Начало массового движения в деревне») отмечал влияние на харьковско-полтавские «беспорядки» промышленного кризиса, выгнавшего с фабрик и заводов обратно в деревню множество рабочих из крестьян. В 1905 г. эта обратная тяга из города в деревню усилилась в десятки раз и в десятки раз больше повлияла на крестьянское движение.
Просматривая одно за другим полицейские донесения, мы видим, что «стихийные» выступления крестьян были подчас недурно организованы: по набату быстро собиралась толпа, не теряя времени, почти с механической точностью, громила, развозила и разносила имущество; когда появлялись стражники или казаки, — все было кончено. Кто все это организовал? Этого не могла не заметить даже полиция. «Движение несомненно руководится извне, весьма скрыто и умело, — писал курский губернатор Борзенко, — крестьяне тщательно скрывают своих вожаков». Объяснение о «стихийности» крестьянской революции 1905 г. не лучше разговоров о стихийности «бессмысленного» пугачевского бунта. Там, мы знаем, организаторы были в лице главным образом дворовых людей — этой по преимуществу промышленной, ремесленной ячейки крепостной деревни. Кто сменил этих первобытных агитаторов через сто тридцать лет?
Сначала мы слышим только эхо этой новой силы. В Рязанской губернии, по словам ее тогдашнего начальства, источником волнений были между прочим «слухи, приносимые однодеревенцами, приходящими из городов и в особенности из фабричных районов». В Льговском уезде Курской губернии «стало замечаться брожение, вызванное тревожными событиями в С.-Петербурге и забастовками рабочих во многих городах империи». Это было еще весною 1905 г. В то же время и в Воронежской губернии «толки и нервное настроение среди крестьян» вызывали «сведения... о рабочем движении в Петербурге и других местностях». (Ср. донесение екатеринославского губернатора: «Несомненно стачки рабочих на железных дорогах и заводах отражаются на крестьянах».) 9 января всколыхнуло не только город и промышленные районы, — его толчок почувствовали и в черноземной глуши.
Здесь заалел еще только отраженный свет пролетарской революции. В других губерниях связь была прямее. В Калужской губернии сигналом к восстанию было «массовое возвращение крестьян с отхожих промыслов по случаю безработицы на юге и приостановки многих фабрик и заводов, а также по случаю всякого рода забастовок в Москве». Распропагандированный в городе, рабочий, став безработным, нес пропаганду к себе, в родную деревню. То же было и в Симбирской губернии, где «распространителями прокламаций» были «преимущественно местные же крестьяне, возвращающиеся с заработков из Самары и низовых приволжских городов».
В Черниговской губернии, в окрестностях разгромленного в 1905 г. хутора Терещенки, «неспокойное настроение крестьян села Сального, поддерживаемое пользовавшимся влиянием на крестьян местным крестьянином Евдокимом Кузьмичевым и его сыновьями, значительно обострилось в начале февраля 1905 г. после возвращения в село Сальное к тому времени с заработков на юге местного же крестьянина Лаухина и других и перешло затем в брожение — крестьяне стали собираться на улице группами и вести беседу между собой».
Понемногу облик «возвращающегося с заработков» крестьянина становится конкретнее. В Карачевском уезде Орловской губернии « возвращающиеся с шахт рабочие подговаривают делать то, что делается на заводах: «гоните управляющих, — говорят они, — и сами становитесь на их места, снимайте рабочих». В Дмитровском уезде той же губернии «возвратившиеся запасные чины и рабочие с шахт, пользуясь низким уровнем населения, волнуют его, вследствие чего настроение крестьян принимает иногда угрожающий характер». В Черниговской губернии «получены сведения от предводителя, от землевладельцев Суражского уезда, что возобновилось между крестьянами брожение, подстрекаемое возвратившимися с промыслов вооруженными шахтерами, которые ходят шайками, производят буйство». В селе Цинке Мглинского уезда, — рассказывает историк движения в Черниговской губернии, — «по жандармскому донесению, все было тихо до июня 1906 г. Но вот появился в деревне возвратившийся с работ в шахтах крестьянин Штыркунов, и... «пошло лихо»... По настоянию «агитаторов» состоялся сельский сход, где были выработаны условия на помещичьи работы. Был избран «рабочий комитет», задачей которого было следить за тем, чтобы эти условия никем не нарушались. Дело было поставлено так: помимо комитета экономия не могла достать рабочих даже по высоким ценам. «Комитет прибрал к рукам всю деревню», — доносила полиция. В село приглашались «приезжие агитаторы», причем на расходы по этому «приглашению из заработной платы каждого крестьянина комитетом производились установленные удержания. Сельским старостой был избран упомянутый Штыркунов».
И это участие шахтеров дает любопытные отзвуки в технике крестьянского восстания. Из Бахмута 7 июля 1905 г. телеграфировали: «В деревне Червановка Бахмутского уезда крестьяне сожгли в экономии землевладельца Васильева скотный двор с находившимся в нем скотом, сарай и взорвали водяную мельницу динамитом ».
Как в дни пугачевщины крепостной горнорабочий, так теперь полукрепостной крестьянин-шахтер оказывается самым близким к деревне образчиком пролетарской революции. Недаром так ненавидели шахтера еще в 1918 г. белые генералы — Краснов и Деникин. Было за что. «Низкий уровень населения» везде делал легкой спайку между всеми слоями трудящейся массы — вольно было генералам держать эту массу всюду на одинаково «низком уровне». Но на шахтере, правнуке уральского пугачевца, и здесь опять-таки дело не останавливалось. Понемногу все в тех же губернаторских донесениях вырастают перед нами одна за другой фигуры уже из квалифицированного пролетариата.
В Пронском уезде Рязанской губернии, как доносил начальник жандармского управления в ноябре 1905 г., «расследованиям установлено, что крестьяне действовали под влиянием приехавшего из Москвы фабричного мастерового из местных крестьян — Тимофея Комарова, рассказывавшего им, что нынче делать все можно и земля принадлежит крестьянам». В Ковровском уезде Владимирской губернии, — доносил земский начальник, — «многие рабочие из крестьян (я уверен, что они получают вознаграждение от агитаторов), обещая разные будущие льготы, вербуют своих односельчан, а последние, как известно, крайне доверчиво относятся к рассказам и учениям своих однодеревенцев». В Шолоховском уезде Орловской губернии «4 декабря в селе Супоневе в церковно-приходской школе состоялась сходка молодых жителей селений Супонева и Тимоновки; из них многие работают на Брянском заводе и арсенале. На этой сходке рабочие Брянского арсенала — Иван Богатырев и Андрей Галичев — говорили о том, что не надо ни полиции, ни настоящего правительства, что следует отбирать в пользу крестьян землю от владельцев, монастырей и церквей и казенные леса, податей не платить».
Итак первой общественной группой, руководившей деревенским движением, были рабочие, опиравшиеся на пролетарские и полупролетарские элементы деревни.
Эта связь рабочего и крестьянского движения уже в 1905 г. создавала политическую спайку пролетариата и крестьянства, находившую себе самые разнообразные выражения. То крестьяне глухой симбирской деревни требовали назначения судебного расследования по делу о расстреле рабочих в Петербурге 9 января, причем телеграмму об этом министру внутренних дел скрепил местный сельский староста. То крестьяне другой симбирской деревни подписывали свое обращение к местной помещице: «Социал-демократическая рабочая партия», хотя из содержания письма, необычайно подлинно крестьянского, совершенно ясно, что никакая партийная организация в составлении его участия не принимала и принимать не могла (письмо начинается со ссылки на авторитет «союза русских людей»). То в Нижегородской губернии — и это еще в июле 1905 г., задолго до октябрьской забастовки—крестьяне устраивают «демонстративное шествие с красным флагом». То в Черниговской губернии молодые крестьяне, выступающие на сходе, называют себя социал-демократами (характерно, что не социалистами-революционерами). То другие крестьяне — это было уже в 1906 г. — грозят становому приставу, что они пошлют телеграмму «рабочей группе Государственной думы» и т. д. и т. д. — вплоть до великолепного наказа крестьян слободы Покровской, Самарской губернии, где говорилось: «Выборному от крестьян нужно быть всегда заодно с выборными от фабричных рабочих в тех случаях, когда нужно требовать издания благоприятных для бедных людей законов».
А с другой стороны, в Конотопском уезде Черниговской губернии, когда был арестован крестьянский вождь Василец, население села Подлипного, узнав об аресте Васильца, ударило в набат на колокольне и собралось ко двору земского начальника Н. И. Константинова с требованием освободить Васильца, в противном случае они убьют его и разгромят всю усадьбу. Железнодорожные мастеровые и рабочие закрыли свои мастерские и ушли в село Подлипное, присоединившись к собравшимся у двора Н. И. Константинова». «Узнав об этом, я, — доносит полицейский чин, — послал взвод казаков в село Подлипное из города под командой младшего офицера, оставив один только взвод в городе с командиром роты; в это время явились ко мне уполномоченные от мастерских с просьбой освободить Васильца, в противном случае вторая смена мастеровых сейчас явится и разгромит тюрьму; таким образом мне пришлось избрать — или пожертвовать жизнью и имуществом земского начальника, отозвав в город из Подлипного войска, или разгромом тюрьмы, так как один взвод пехоты не в состоянии ее отстоять. К тому же времени я получил от земского начальника письмо с двумя доверенными от собравшейся толпы в Подлипном с просьбой немедленно освободить Васильца и не арестовывать посланных. Я вынужден был отдать на поруки Васильца уполномоченным, с обязательством их по первому требованию суда или административных властей доставить его, куда будет указано».
Но революция 1906 г. была еще буржуазной революцией, и было бы странно, если бы деревенская буржуазия не приняла в ней никакого участия. Этой странности конечно и не случилось — рядом с пролетарской струей мы имеем в крестьянском движении 1905 г. и мелкобуржуазную струю, выявленную с достаточной отчетливостью. Руководителями движения не всегда являлись рабочие. В Шенкурском уезде Архангельской губернии, где движение приняло, как мы увидим ниже, очень остро демократический характер, жандармы в числе таких руководителей, наряду с лесничими, местными мелкими чиновниками, сосланными студентами, учителями, называют и целый ряд торговцев, т. е. местных лавочников, и волостного старшину, никоим образом не из полупролетариата конечно. В Воронежской губернии «в селе Долгуше с открытием весны начали циркулировать толки об отобрании от помещика Главацкого земли. Поводом к возникновению этих толков послужило то, что местный торговец Александр Маликов читал крестьянам о беспорядках в Курской и других губерниях; Маликов постоянно читает газеты и часто передает прочитанное в извращенном виде».
В другом уезде той же губернии «руководителями погрома были крестьяне хутора Постоялого (следуют фамилии крестьян). Все эти лица действовали так: сначала перед рассветом ходят они по селу и приглашают желающих ехать громить экономии. При этом предупреждают, что по первому ружейному выстрелу они должны готовиться, по второму — запрягать скотину и по третьему — выезжать со двора, что в действительности крестьянами так и делалось. В соседние селения ездил об этом сообщать крестьянин слободы Харьковской Гаврило Михайленко, развозивший мясо для продажи крестьянам». В Михайловском уезде Рязанской губернии в роли агитатора выступал волостной судья, читавший крестьянам газеты и «под видом прочитываемого из газеты» говоривший своим слушателям: «Ну вот, пришло время, и в газетах пишут — будет равенство, будет народу радость, которая только бывает на пасху, народ будет радоваться и целоваться: земля от господ в скором времени отберется и поделится между крестьянами поровну, а господам, у которых отберется земля, будут платить жалованье».
В центре крестьянского движения—в Моршанском уезде Тамбовской губернии «в деревне Шачи насчитывается 70 дворов; половина деревни молокане, половина православные. Молокане очень развиты, богаты. Они выписывают различного направления газеты, знакомы с сочинениями графа Толстого. Отыскивая себе заработков, побывали в разных городах России. Особенно в тесном общении находятся с г. Тамбовым. У них перехватывались прокламации».
Политически, как мы выше упомянули, это движение могло быть очень заострено. В Шенкурском уезде делегаты Великониколаевской волости «требовали для России республиканского образа правления», причем от них не отставал и поп афанасьевского прихода, «который с первых же слов удивил большинство собравшихся крестьян своими страстными нападками на правительство и дерзкими выражениями против государя императора, называя его величество кровопийцей и тираном народа, причем говорил о необходимости иметь выборного правителя». Характерно, что крестьяне — бывшие удельные, т. е. бывшие крепостные царской фамилии, — это выслушивали, и только один из них предложил «батюшку» бросить в прорубь, не встретив однако сочувствия остальных.
Демократические лозунги могли найти эхо в этой среде и находили его не однажды. Крестьянская революция пробежала здесь с небольшим опозданием те же этапы, что буржуазная революция вообще. Началось со смутного недовольства «существующими порядками», вроде тех толков, о которых еще в марте 1905 г. доносил самарский жандарм, писавший в департамент полиции: «В Бугурусланском уезде настроение крестьян тревожное; среди них ходят разные толки: высказывается неудовольствие против войны с Японией; начальствующих лиц называют ворами и изменниками; сетуют на выдачу кормовых семьям солдат, ушедших на войну, причем указывают, что кормовые выдаются только зажиточным и богатым семьям, а бедным — нет; что на войну берут крестьян, у которых земли мало, а помещиков — нет. Земских начальников называют дармоедами, так как до них жилось лучше; а теперь все налоги увеличиваются, и земские начальники не объясняют, на что и куда налоги собираются; что скоро будут бить студентов и вообще всех образованных за то, чтобы не бунтовали против веры христианской и не шли против царя».
К концу года настроение становится все более четким, и в ноябре-декабре мы уже имеем крестьянские приговоры, требовавшие немедленного созыва учредительного собрания, пропорционального представительства, «отчуждения всех частновладельческих земель и перехода их из частной собственности в собственность общую, народную» и т. д., и слышим более конечно подлинные (формулировки цитированного приговора несомненно эсеровские) речи крестьян в таком роде: «Нас, крестьян, правительство сжало; виною всего этого — дом Романовых, государь продал Россию Японии. Дом Романовых за 300 лет ничего для крестьян не сделал, а князья лишь пьянствуют; и если из России увезли за границу наследника, то пусть и он помается, как страдают крестьяне, а нам надеяться не на что, а брать надо все силой» (Мамадышский уезд Казанской губернии).
От тех времен, когда даже перестав верить в бога, крестьянин продолжал верить в царя, мы ушли далеко... В деревне несомненно происходила уже не только социальная, но и политическая революция; но лишь дело доходило до социалистической революции, — картина сейчас же резко менялась. На защиту «священной собственности» деревенская буржуазия вставала сплошной стеной, — и горе было тем, кто посмел вообразить, что если царя не надо, то и кулака тоже можно упразднить. В Алатырском и Буинском уезде Симбирской (Ульяновской) губернии после разгона I Думы настроение стало совершенно революционным. «Разговоры крестьян сразу приняли резкий антидинастический характер », — доносил чиновник особых поручений министерства финансов, — а что касается помещиков, то крестьяне «говорили о необходимости избивать всех помещиков без разбору, чтобы отомстить за своих предков, которых помещики терзали при крепостном праве». Рядом с этим помещичий «лес вырубали до тонких прутиков», а помещичьи усадьбы жгли, не боясь даже и казаков: у одного помещика «немедленно по уходе казаков сожгли надворные постройки». Пожары настолько участились, что в августе уже каждый вечер видно было зарево».
И вот на фоне этой яркой крестьянской революции мы встречаем такой факт: «В соседнем большом торговом селе Астрадамовке учреждена дружина из 100 человек, выбран комитет и выработан уголовный кодекс за нарушение личных и имущественных прав, где есть телесные наказания, до отбития рук и ног включительно. Такие дружины из местных жителей конечно могут водворить порядок, — замечает чиновник министерства финансов, — по крайней мере в Астрадамовке попытки разбития лавок не повторялись, но едва ли они защитят помещиков ».
В этой местности, для дополнения картины, пользовалось большой популярностью выборгское воззвание I Государственной думы. Материал для «демократической контрреволюции» имелся уже в 1905 г. И не всегда дело ограничивалось только угрозами «отбивать руки и ноги» и судить нарушителей священного права собственности «судом Линча». В Черниговской губернии, в октябре 1904 г., когда беднота не удовлетворилась разгромом помещика, а начала «отбирать от богатых крестьян лошадей» и «требовать у них денег», волнение было быстро подавлено «самими же крестьянами», т. е. кулацкой их частью; причем было варварски убито 15 человек бедноты89. А помещиков перед этим громили исправно все вместе.
Паника помещиков перед этой неожиданно для них поднявшейся крестьянской волной не поддается описанию. Надо видеть град телеграмм, сыпавшихся с мест в центр в наиболее критические моменты движения — в октябре-декабре 1905, в июне 1906 г. Тамбовский предводитель дворянства телеграфировал Витте 29 октября: «Губерния в опасности; в уездах Кирсановском, Борисоглебском сожжены, разграблены более тридцати владельческих усадеб; ежедневно получаются известия о новых разгромах. Возможные меры приняты, но войск мало, часть их отозвана». Два дня спустя летела телеграмма тамбовского губернатора: «В отдельных местах Тамбовского уеаза ожидаются ночью погромы, посланы войска; в Кирсановском уезде разгромы, поджоги продолжаются; вице-губернатор, советник губернского правления Луженовский90 успешно действуют, но малочисленность войска — причина невозможности сразу подавить погромы... По уходе войск вновь возобновляются грабежи... Банды состоят из конных, хорошо вооруженных крестьян, главным образом балашовцев (т. е. из соседней Саратовской губернии, — губернатор не прочь был свалить вину на соседа. — М. П. ); поджоги совершаются с помощью особых химических препаратов... Малочисленность войск, особенно кавалерии, тормозит дело...» На другой день шла телеграмма губернской земской управы. Центр местного либерализма вопил: «Аграрное движение быстро растет, масса усадеб уничтожена; землевладельцы бегут; количество войск слишком недостаточно. Путь убеждений не действует на массы; необходимы войска и немедленная замена введенной в губернии усиленной охраны военным положением». И на все это, беспомощно схватив себя за голову, министерство внутренних дел могло только ответить: «К сожалению все мои (министра Дурново — М. П. ) настояния о присылке войск остаются без успеха, за неимением вообще войск в империи. Необходимо пока довольствоваться тем, что есть. Действуйте круто и сурово...»
На другую телеграмму то же министерство ответило еще лаконичнее: «Все это известно, но ничего сделать нельзя». А немного погодя неслись телеграммы из Симбирской (Ульяновской) губернии. Начинал исправник Ардатовского уезда: «В уезде плохо; умиротворить крестьян может только военное положение. Сейчас сергачский и курмышский исправники просят помощи военной силы, кругом погром и разорения. Мирный народ в страхе; не знаю, что делать». Продолжали помещики: «Весь Курмышский уезд охвачен аграрными беспорядками. Более 20 имений ограблено и разрушено. Помещики спасаются бегством. Немедленно пришлите войска. Землевладелец Волков». «В уезде полные беспорядки, разграблены усадьбы Панова, Волкова, Таушева, все хутора близ Анастасова. Движенне идет от Анастасова на Языково; просим немедленно прислать войско. Андреевский, Бобоедов, Панов, Брандт, Волков, Давлет-Кильдеев». Из Пензы: «В Петровском и Сердобском уездах жгут усадьбы, грабят, агитаторы ездят в военных мундирах, защиты нет, войска мало; убедительно просим увеличить число войсковых частей и казаков в распоражении пензенского и саратовского губернаторов; умоляем о помощи, иначе — полное опустошение губернии». Подписалось полторы дюжины помещиков, в их числе пестрели самые известные дворянские фамилии России.
Летом 1906 г. возобновились те же картины. 28 июня из Воронежа другой дворянский цветник взывал к министру внутренних дел: «В Бобровском уезде крестьяне производят разгромы имений; разграбляют, увозят все имущество, жгут постройки, скирды хлеба, хлеб с арендованной земли, увозят и владельческие хлеба; уничтожают конные заводы, как например в имении князя Орлова: уничтожают целые усадьбы, рубятся вековые сады; убытки миллионные, масса семейств владельцев, арендаторов, служащих осталась без куска хлеба, не обошлось без массы убийств. Белостокский погром бледнеет перед бобровским. Просим Думу, принявшую участие в несчастьях Белостока, не оставить и нас, бобровцев». Каково было это читать Столыпину, — министром внутренних дел был уже тогда он, и при нем российские благородные дворяне должны были завидовать участи белостокских евреев.
Паники в 1906 г. пожалуй было еще больше, чем в 1905 г., оттого в литературе и можно встретить совершенно неверное утверждение, будто главной волной деревенской революции была именно вторая, лето 1906 г. (это утверждение имелось между прочим и в первых изданиях настоящей книжки). На самом деле и по числу выступлений и по количеству захваченных движением уездов максимум крестьянских восстаний совпадает с максимальным подъемом всей революции — последними месяцами 1905 г. (почти 800 выступлений и 261 уезд; в 1906 г. с мая по август около 750 выступлений и 250 уездов; правда, что в некоторых уездах, например в только что названном Бобровском, движение 1906 г. отличалось исключительно сплошным характером, в среднем число выступлений от трех до четырех на уезд). И тут гегемония пролетариата в деревенском движении нашла себе еще раз выражение: в месяцы наивысшего подъема рабочей революции деревня бунтовала всего больше.
Помещичья паника имела некоторые, объективно полезные, последствия: перепуганные дворяне спешили ликвидировать свои имения, и в ближайшие годы после революции около 10% помещичьей земли поступило на рынок — больше всего в губерниях, где особенно сильно было восстание: в Воронежской и Тамбовской — до 30%, в Симбирской — до 35% в Самарской — до 37% и Саратовской — до 40%. Но насколько дворянские страхи перед «уничтожением всякой культуры» были объективно обоснованы? Мы видели, что самое крестьянское движение было недурно организовано, но преследовала ли эта организация только элементарно погромную цель — нажечь и награбить побольше и поскорее?
Прежде всего были ли актом бессмысленного вандализма поджоги? Вот как описывает крестьянскую тактику один современный наблюдатель: «Главные моменты действия крестьян следующие: 1) удаление помещиков с семьей из усадьбы; 2) разбор и дележ хлеба и продуктов, а иногда и домашней движимости; 3) выведение скота; 4) расчет батраков и домашней прислуги и 5) часто поджог экономических построек. Помещики выезжают по предупреждению крестьян, и насилий над ними никаких не допускается. Одновременно с разгромом экономий крестьяне в принципе решают о передаче с весны помещичьей земли миру в уравнительное пользование, о чем составляются во многих местах общественные приговоры. Урядники, стражники скрываются, а по местам и арестованы крестьянами. Во главе крестьян, нападающих на помещичьи усадьбы, стоит обыкновенно вооруженная дружина; дележом хлеба и продуктов и деньгами заведуют комитеты или братства из честных крестьян. Захваченные в экономических конторах, в казенных винных лавках или у сборщиков питейных доходов суммы обращаются в общественную собственность. Поджог владельческих построек мотивируется крестьянами двумя соображениями: а) если постройки будут сожжены, то помещики не будут в состоянии скоро вернуться в деревню, и следовательно легче упрочится новый порядок землевладения; б) если постройки останутся целы, то они послужат удобным помещением для казаков, к которым у крестьян всеобщая ненависть. В результате пожарами истреблены сотни построек на несколько миллионов рублей. Сожжены до тла все постройки в таких огромных имениях, как герцога Лейхтенбергского, кн. Вяземского, такие дома-дворцы, как кн. Прозоровского и Демидова. Часто сжигаются усадьбы, безотносительно к тому, каковы ранее были отношения крестьян к владельцам, безотносительно к взглядам помещиков; сожжены постройки известных местных либеральных земцев — Львова, Ермолаева, Веселовского и др.; разорены до основания десятки старинных дворянских усадеб с ценными библиотеками, картинами и пр. В Балашовском, Аткарском, Петровском и Сердобском уездах уцелевшие помещичьи усадьбы считаются единицами»91.
Приведенные разрядкой слова — не случайный домысел корреспондента «Русских ведомостей». То была общераспространенная мотивировка. Один воронежский помещик писал Столыпину в 1906 г. о существующей в крестьянской среде уверенности, что «помещичьи земли непременно перейдут во владение крестьян и что, уничтожая помещичьи усадьбы и разоряя помещиков, крестьяне скорее добьются этого перехода». По донесению рязанского жандарма: «В селениях Благих и Канищеве образовались шайки из местных крестьян, поставившие своей целью поджоги имений и зажиточных местных крестьян с целью грабежа во время пожара. Лица, составившие шайки, прикрываются целью выжить помещиков посредством поджогов. Остальное крестьянство втайне сочувствует этим разбойникам и не выдает их, хотя сюда присоединяется страх мести со стороны поджигателей». Рязанский губернатор писал: «Пожары принимали угрожающий массовый характер; успех такого движения обусловливался главным образом тем, что все совершалось втайне, впотьмах и вместе с тем при явном сочувствии целых крестьянских обществ. С таким явлением открытая борьба невозможна; всякие открытые требования власти оставались безрезультатными, обычные опросы при составлении протоколов не давали никаких данных к обвинению кого-либо в поджоге, а между тем по всем обстоятельствам пожара было ясно, что это поджог. Пришлось в Раненбургский и Ряжский уезды мобилизовать особые сыскные силы, делу розыска по этим пожарам придать особую организацию, выслав на место специально как особых чинов, так и сыскных агентов, а равно и отдельные отряды стражников для установления во многих местах разъездов и караулов. Только таким путем удалось прекратить развитие поджогов и пожаров и вместе с тем хотя сколько-нибудь выяснить всю неприглядную картину их организации. Оказалось, целые деревни, в особенности молодежь, считали поджоги и пожары верным средством в борьбе с помещиком, владельцем давно облюбованной ими земли. Во многих местах для поощрения поджигателей собирались деньги на красного петуха». Наконец также мотивировали свои действия и сами крестьяне. В Симбирской губернии: «В начале лега крестьяне держали себя вполне мирно, но ко времени уборки сена (15 июня) они стали предъявлять помещикам, которые не вошли с ними в соглашение относительно земли, требование вдвое больших цен на рабочие руки, чем обыкновенно, а в некоторых местах совершенно отказывались убирать сено. Через несколько дней требования стали предъявляться в более настойчивой форме: говорили обыкновенно, что если помещик не войдет с ними в соглашение, то они не дадут ему убирать хлеб совсем и сожгут усадьбу. Требование земли предъявлялось деревнями на те земли, которые они обрабатывали при крепостном праве. Положение помещиков было безвыходное, и мало-помалу все наши соседи уступили крестьянам свои посевы исполу».
Таким образом даже наиболее «пугачевские» по форме действия крестьян были по существу отнюдь не «стихийными», а вполне обдуманными и сознательными. Мы несомненно имели бы гораздо больше образчиков этой обдуманности и сознательности крестьян, если бы наш источник — губернаторские и жандармские донесения — больше интересовался порядками, которые заводили крестьяне в захваченных усадьбах, нежели произведенными ими «беспорядками». Но кое-какие весьма выразительные примеры сохранились и в губернаторских донесениях. Вот например образчик батрацкого движения в Орловской губернии: «В принадлежащем Воейковой Литижском имении Севского уезда рабочие 30 мая прекратили все работы, предъявив к имению экономические требования, а именно: улучшение пищи, улучшение их положения, сокращения рабочего времени и увеличение платы. На следующий день забастовали рабочие Владимирского хутора Воейковой, а затем Татьянинского; требования предъявлены такие же, как и в Литижском имении. При переговорах рабочие отказались от некоторых своих требований, в том числе и от сокращения своего рабочего времени. Администрация имений согласилась выполнитъ их мелкие требования об улучшении их положения и улучшить пищу, отпуская мясо вместо ¼ фунта ½ фунта; что же касается увеличения жалованья, то соглашение еще не состоялось, так как последнее требование рабочих — об увеличении жалованья на 50%, а владелец соглашается дать прибавку 25%. Рабочие Владимирского и Татьянинского хуторов это предложение приняли и приступили к работе, но при непременном условии, что они получат то же, что будет дано литижским рабочим. В Литижском имении рабочие стоят на прибавке 50%, и забастовка продолжается. По просьбе администрации рабочие дали согласие назначать сменами рабочих для ухода за скотом».
В 80-х годах на фабриках иногда бастовали не так организованно... А вот образчик того, как распоряжались крестьяне с землей в захваченном имении. В Воронежском уезде в 1906 г. «крестьяне села Марьевки Верхнехавской волости 3 июня поделили между собой землю помещика Потамошнева («скупого, вздорного, бессовестно эксплоатирующего крестьян» человека, по отзыву местного жандарма) по 4 десятины на душу, причем самому Потамошиеву отвели 5 десятин. Надо вспомнить эту, сейчас приведенную, характеристику Потамошнего, чтобы оценить поступок крестьян.
У крестьян была вполне определенная цель, ясно видная даже и полицейским наблюдателям поумнее. Лучше и короче всего выразил это знаменитый адмирал Дубасов, усмирявший ряд восставших губерний. Из Курской губернии он писал в ноябре 1905 г.: «Главной причиной возникшего здесь движения — давно обостренный вопрос земли; крестьяне считают, что источник всех их тягостей — малоземелье; у помещиков земли много, они решили выжить помещиков, завладеть их землею. Деятельная пропаганда подняла их на это; агитировали местные элементы, частью пришлые; толчком был манифест 17 октября, ибо ожидали земли, но не получили ».
Чрезвычайно характерно это преломление в крестьянском сознании манифеста 17 октября. Интеллигенция ждала от него «настоящий конституции»; рабочие ничего не ждали; крестьяне ждали земли.
Некоторых «усмирителей» это наблюдение навело на весьма логический вывод — ликвидация крестьянского движения при помощи «безотлагательной и радикальной аграрной реформы, проведенной в жизнь никак не позднее будущего 1906 г.». «С этой целью, — писал из Тамбовской губернии генерал Струков, — представляется учредить во всех уездах особые комиссии, которые, при участии уполномоченных от каждого сельского общества и представителей от местных землевладельцев, исследовали бы экономическое положение каждого сельского общества и наметили те наиболее существенные нужды каждого из них, удовлетворение которых безотлагательно необходимо. Далее было бы крайне желательно теперь же сделать распоряжение, чтобы Крестьянский банк удовлетворял ходатайства крестьян о покупке земли по возможности немедленно, при минимуме формальностей, не откладывая оценок покупаемой земли, не требуя заключений по каждой покупке и продаже от местных земских управ».
Так торопились тамбовские помещики отделаться от земли. Тамбовское дворянское собрание со своей стороны предлагало «признать наилучшим необходимым средством для успокоения возникших беспорядков скорейший созыв Государственной думы на точном основании манифеста 17 октября, причем признать необходимым, чтобы крестьянский вопрос был поставлен в Думе на первую очередь. Просить губернского предводителя дворянства это заключение собрания довести до сведения председателя совета министров, графа Витте».
Памятником этого вида помещичьей паники осталось «дело» совета министров 1906 г. об аграрной реформе, с целым рядом проектов высочайшего манифеста о дополнительном наделении крестьян землею. Но проекты остались проектами, а к тому времени, когда собралась I Государственная дума, было твердо решено Думу разогнать, если она осмелится только заговорить об аграрном вопросе.
Причиной было отнюдь не прекращение аграрных волнений, — напротив, именно во время заседаний I Думы они и вспыхнули последний раз яркой вспышкой. У этой вспышки был ряд причин, не имевших никакого отношения к Думе. Тут был и «манчжурский солдат» — демобилизованный армеец, вернувшийся с Дальнего Востока. Его присутствие засвидетельствовано и губернаторскими донесениями, упоминающими иногда, что тот или другой крестьянский агитатор набрался вольных мыслей «во время пребывания в действующей армии на Дальнем Востоке». Тут сказался и неурожай: в 1905 г. хлеба родилось меньше по сравнению с 1904 г. (когда урожай был выше среднего) на 15% по всем землям — помещичьим и крестьянским; а мы знаем, что и в обычные годы крестьянский урожай был меньше помещичьего. Но всколыхнули крестьян конечно и выборы в Думу, что отразилось между прочим рядом крестьянских наказов, к сожалению до сих пор еще мало изученных, — а они не менее любопытны, чем французские наказы 1789 г. Но в числе всех этих разнообразных причин крестьянского движения 1906 г. не было одной: не было рабочей революции. Разбитая на баррикадах в декабре она тоже не могла подняться, и хотя кривая забастовок весною 1906 г. и дала крупный взмах кверху, ничего подобного октябрю или декабрю более уже не было. И этого было достаточно, чтобы правительство осмелело.
Очень характерно, что первые же «решительные» телеграммы министра внутренних дел непосредственно следуют за подавлением московского восстания. Мы видели, как отвечал Дурново перепуганным помещикам еще в ноябре-декабре 1905 г.: «Все знаю, да ничего не могу поделать». А на новый 1906 г. мы читаем такую телеграмму курскому губернатору: «Чтобы покончить с беспорядками, примите самые суровые меры; деревню бунтовщиков полезно стереть с лица земли, а их самих истреблять без снисхождения силою оружия». Вот как расхрабрился Дурново, справившись с московскими рабочими. А к февралю курский губернатор доносил уже о «чрезвычайном переполнении тюрем», которое вызывало у него даже опасения, поскольку в тюрьмах скоплялся «самый беспокойный элемент». Можно подумать, что в тюрьмы сажали ранее только самую спокойную часть населения.
Опасения губернатора были основательнее, нежели победоносный тон министра. В июне губернатор телеграфировал — уже Столыпину, а не Дурново: «В Курске настроение повышенное, вселяют тревогу неурядицы в войсках, начавшиеся с прибытием с Востока Козловского полка. Нижние чины самовольно уходят в лагеря; при их участии устраиваются импровизированные митинги. Кроме случая с Козловским полком пока явных проявлений неповиновения не было, но влияние пропаганды и революционной прессы несомненно очень велико, и настроение в тюрьмах тоже очень приподнятое и с трудом сдерживается».
И это отнюдь не было местным явлением. В Тамбовской губернии командовавший стражниками урядник доносил, что призванные для усмирения беспорядков «солдаты стреляли в стражу, так как если бы они стреляли в крестьян, то пули не могли бы сыпаться над головами стражи, находившейся позади толпы, чему служит доказательством обнаруженная пуля в мельнице, находившейся на расстоянии полуверсты от села, о чем было доложено ротному командиру. Некоторые стражники при разговоре солдат с мужиками слышали, что солдаты не будут стрелять в крестьян, советовали стражникам также не стрелять в мужиков, высказываясь, что за нужда стрелять в своего брата, — крестьянам необходимо нужно бунтовать, так как у последних мало земли. Солдаты называли стражу продажной шкурой».
Пензенский губернатор писал уже в августе, что у него «пехоты надежных три батальона путивльцев. Оровайцы, инсарцы ненадежны, особенно первые, которыми, по свидетельству военного начальства, пользоваться нельзя. Серьезное положения побуждает меня ходатайствовать об экстренной присылке кавалерии».
Но, освободившись от рабочей революции, самодержавие имело настолько развязанные руки, что могло в конце концов управиться и с крестьянским и с военным движениями одновременно. Чтобы избежать непосредственного соприкосновения солдат с крестьянами, оно пустило в ход артиллерию. Крупное движение в Ставропольской губ. — после разгона I Думы в августе 1906 г. — где обнаружила «неблагонадежность» даже горская кавказская конница, должно было сдаться именно перед «последним средством царей»91. Тамошний губернатор посылал такие например донесения: «Вчера прибыл в село Петровское, серьезный революционный центр. Артиллерия выпустила семь гранат. Однако население упорствует, не выдает членов комитета. Сегодня утром снова начну обстрел. В соседнем селе Константиновском пробыли три дня. Артиллерия сделала одиннадцать выстрелов, после чего крестьяне составили приговор покорности и выдали первого сентября остальных членов комитета; убитых и раненых нет». Из Петербурга отвечали полным одобрением: «Подавите движение во что бы то ни стало, хотя бы самыми суровыми мерами. Применять на месте военно-полевой суд».
Против пушек были бы конечно бессильны не одни крестьяне92. Образчики вооруженного отпора войскам нам встречаются, но в крайне незначительном количестве, и отпора по большей части довольно слабого, скорее — попыток отпора. Один из самых ярких случаев дала Вятская губерния в 1906 г.: «Вятский губернатор 5 сего марта телеграфирует, что, вследствие недопущения крестьянами деревни Васкиной, Яранского уезда, арестовать подстрекателя к составлению противозаконного приговора крестьянина Коновалова, в деревню Васкину был командирован для арестования Коновалова помощник исправника с 34 конными стражниками. Крестьяне, в числе 400 человек, вооруженные ружьями, револьверами, топорами и кольями, напали на отряд стражи, причем тяжело ранили волостного старшину, 10 стражников, из которых один умирает, и повредили руку становому приставу; стражники, защищаясь, отступили. Число убитых бунтовщиков неизвестно. Губернатор на место происшествия вызывает воинскую часть и командирует вице-губернатора».
Это едва ли не единственный случай наступательных действий со стороны крестьян. «Вооруженным восстанием» в настоящем смысле этого слова крестьянская революция была только в Латвии и на Кавказе, о чем мы будем говорить дальше. В России вооруженной была только рабочая революция.
Одной из иллюзий, связанных и у современников и в позднейшей литературе с крестьянским движением первой революции, было убеждение, что вспышкой лета 1906 г. движение в сущности и закончилось — дальше пошли снова «частные случаи». На деле было не совсем так: полное затишье наступило только к осени 1907 г., причем даже за этот год зарегистрировано более 2 тыс. крестьянских волнений всякого рода, т. е. почти столько же, сколько сопровождало «волю» в начале 60-х годов. Сюда входят, правда, и самые мелкие индивидуальные выступления, вроде отдельных поджогов, — но если иметь в виду, с одной стороны, что для предшествующего периода число всех выступлений никогда не превышало за год 300—400, а с другой — что уже в 1910 г. число это снова перевалило за 6 тыс. (в том числе почти тысяча выступлений, носивших массовый характер, — против 3 тыс. с лишним таких выступлений в 1905 г.), мы оценим, какую громадную борозду в истории русского крестьянства провел 1905 г. После этого крестьянское движение в нашей стране не затухало ни на минуту, как ни на минуту не затихало и рабочее движение. И то и другое можно было на время придушить» — подавить их никакая сила уже не могла.