МАТУШКА ЦАРИЦА
С половины царя Бориса Семен Годунов счел нужным заглянуть на половину царицы Марии Григорьевны. Он был особенно обрадован поручением государя следить за боярами Романовыми. Романовых он особенно ненавидел за тот почет и уважение, которыми они пользовались, за высокое положение в среде московского боярства, за громадные богатства их, которые почти равнялись богатствам царя Бориса. Но Семен Годунов знал, что царь Борис никогда не решится выступить против них открыто и что на царя необходимо было повлиять через царицу Марию Григорьевну, достойную дочь Малюты Скуратова, женщину злую, жестокую, неумолимую во вражде и готовую на все, лишь бы утвердить на престоле свой царский род. С царицей (которая знала цену Семену Годунову и постоянно его ласкала) этот достойный царский слуга надеялся обдумать те темные замыслы, которые лелеял в душе своей против Романовых.
Пройдя перильными переходами и внутренним крыльцом на половину царицы, Семен Годунов очутился в настоящем бабьем царстве. И крыльцо, и сени перед царицыной передней были битком набиты женщинами. Кроме обширной царицыной служни, тут было много и посторонних: и верховые нищие старцы, и богомольцы, и монахи с разных концов Московского государства с посильными дарами и приношениями обителей, и всякие «беспокровные вдовы и сироты» с челобитными, пришедшие в чаянии царицыной милости и «государского наделения». Среди этого люда сновали взад и вперед закройщики, наплечные мастера и мастерицы царицыной мастерской палаты со своими работами, царицыны комнатные боярыни с узлами материй и белой казны, седые царицыны «дети боярские» со шкатулками и ларцами за царской печатью и царицыны стольники, малые ребята лет по десять-двенадцать.
Двое таких стольников отворили настежь перед Семеном Годуновым двери в царицыну комнату, где также было не менее полусотни женщин, но это уже были все только царицыны родственники, верховые и приезжие боярыни, постельницы и ларешницы. В стороне стояла приказная боярыня Хамовного двора, на котором изготовлялись холсты и шилось белье для царского семейства. Около нее стояли ее мастерицы и целый ряд корабей, замкнутых, запечатанных и зорко охраняемых дворцовыми истопниками. В коробьях хранились работы мастериц, привезенные напоказ царице.
Семен Годунов, как ближний человек царицы, прошел через переднюю, едва кивая на поклоны боярынь справа и слева, и без доклада вошел в комнату царицы.
Царица Мария Григорьевна, женщина лет сорока, среднего роста, дородная и полная, в темном атласном опашне с жемчужным низаньем на передних полотнищах, на плечах и на рукавах и в высокой жемчужной кике, суетилась около стола, у которого чинно, почти навытяжку, стояли перед ней две пожилые боярыни. На столе были разбросаны полосы цветного аксамита и алтабаса, низанные жемчугом, куски бархата, расшитого золотом и серебром, разбросаны были около стола по полу. Царица гневалась и кричала на одну из боярынь, на светлишную, которая заведовала золотым шитьем и низаньем, и в гневе ходила кругом стола, размахивая руками и делая такие резкие движения головой и плечами, что изумрудные серьги с длинными жемчужными привесками так и мотались во все стороны. Царица, стоявшая лицом к дверям, не заметила Семена Годунова, который, как и всегда, вошел как тень, и продолжала кричать на боярыню:
— Ведь я же тебе говорила, чтобы мне все это рефидью2 вынизать, да лесами, да в три пряди, а ты мне что тут нанизала? А?
— Приказывала я, государыня, видит Бог, деловицам приказывала, а они говорят мне, что не та прорись дана…
— Да что мне до их прорисей за дело? Приказ мой чтобы был исполнен! Ты понимаешь, я велю рефидью, ре-фи-дью низать, а ты мне все в ряску да елями…
— Виновата, матушка государыня, виновата, да ведь вот все мастерицы-то меня с толку сбили, — оправдывалась светлишная боярыня.
— А коли тебя с толку сбили, так я тебя на толк наведу — все спороть, все заново, как приказано! А мастериц, которые напутали, всех перебери!
«Праведно рассудила», — подумал Семен Годунов и легонько откашлянулся в руку, чтобы дать знать о своем присутствии.
Царица быстро обернула к нему свое искаженное злобой лицо, с сердито сдвинутыми бровями и молниями во взорах, и разом стихла.
— Добро пожаловать, Семен Никитич! — сказала она, допуская боярина к руке. — Присядь и обожди немного, пока я отпущу боярыню-судью. Вмиг с нею все дела порешим…
И она подозвала к себе боярыню-судью, занимавшуюся исключительно разбором разных ссор и дрязг между женскою и мужскою служнею и мастеровыми на царицыной половине.
— Кто с чем, матушка царица, — сказала боярыня-судья с низким поклоном, — а я все к тебе с жалобой.
— Ну, на кого еще?
— Да вот, матушка, Ванька Бесхвостов, наплечный мастер, да Еремка Утенок, что знаменщик в Светличной палате, так вчера разодрались, разругались, такой содом подняли, что всех мастериц присрамили. Еремка зачинщик был, стал над Ванькой издеваться, на смех его поднял: «Ты, — говорит, — сегодня наплечный мастер, а завтра тебе прикажут, так и заплечным мастером будешь!» А тот и давай в него швырять чем попало! Чуть до смерти не убил! Ну, и разодрались…
— Обоих батожьем поучи, — резко отчеканила царица, — а чтобы впредь неповадно им было, пусть днем работают, а на ночь в холодный чулан запирать.
— Слушаю, матушка! — ответила боярыня-судья, отвесила низкий поклон и вышла из комнаты вместе с светличною.
— Вот так-то, целый день как на сковороде тебя жарят! — проговорила царица, обращаясь к Семену Годунову. — Поди-ка, тоже думаешь, легко мне управляться с моим бабьим делом?
— Где уж легко, государыня, чай, царь Борис с тобою не поменялся бы…
— Много и у него заботы, — сказала царица, покачав головою, — да вот дрязг-то этих нет! Дела — делами! А тут дело и не дело, а ухо держи востро! Везде подвохи, подходы разные… Вот хоть бы на днях, ты знаешь, с чем подъехала боярыня Романова к царевне…
— Где же знать мне, государыня! Не знаю, о которой Романовой и говорить изволишь?
— Полно прикидываться-то, Семен Никитич! — с сердцем сказала царица. — Как тебе не знать, ты все на свете знаешь! Знаешь, что в келье шепотом монашки говорят… А туда же, со мной хитришь!
— Ей-же-ей, не знаю, государыня! Ведь из Романовых женаты трое…
— Да кто из них главный-то! — злобно и почти шепотом продолжала царица, нагибаясь над столом и впиваясь очами в очи Годунову. — Кто первый-то наш враг, в ком все зло-то романовское сидит! Не знаешь? А?
— Чаю, что изволишь говорить о Федоре Романове? Он точно что опасней всех… Его бы…
— Так вот, его-то женушка, боярыня Аксинья, приехала просить царевну, чтоб я дозволила царевниной сенной боярышне, Иришке, замуж выйти за братца за ее, за стольника Шестова! Какова?!
И злые темные глаза царицы Марии так и забегали, так и заблистали молниями…
— Ведь, пойми ты, этакая дерзость, девчонка нами во дворец взята с детства, сиротой, и всем наделена, сыта, обута, одета нашей милостью… С царевной выросла, как собака верная должна бы век свой служить ей!.. Ан нет! «Отдай ее за братца замуж!..» А сам знаешь: отдай, так и спекаешься! Девчонка-то весь сор из дворца на романовское подворье понесет!
Произнося все это, царица так волновалась, что не могла усидеть на месте и стала ходить взад и вперед по комнате.
— Так как же ты ответила боярыне Романовой, великая государыня? — полюбопытствовал Семен Годунов.
— Как я ответила?! А вот как: приказала ей сказать, что, мол, Иришка молода еще и замуж не желает, а сама велела мигом собрать девчонку да со всею рухлядишкой из дворца ее сослала в село Кадашево, к кадашевской боярыне под строгий начал… Пусть там ткать да прясть поучится, коли здесь не сладко было! Будет знать, как замуж проситься за романовскую родню!
— И дело, государыня! С Романовыми ведь уж как ни верти, добром не кончишь. Им туда же дорога лежит, куда и Вельскому Богдану… Да хорошо бы и подальше куда-нибудь…
— Ах, хорошо бы, Семен Никитич! Раскинь-ко разумом, придумай! Озолочу тебя, половину их богатств тебе отдам!..
Семен Годунов вдруг насупился и прикинулся обиженным.
— Да разве ж я из-за корысти хлопочу, государыня? Я твой и государев холоп, без лести тебе предан, денно и нощно думаю только о том, как бы древо ваше царское…
— Знаю, знаю все это, Семен Никитич! — нетерпеливо перебила царица. — Пусть так… Да ты уж лучше денно и нощно думай о том, как бы их-то… Их-то… Стереть с лица земли!
И царица, сверкнув очами, сделала резкое движение рукой в сторону.
— Думаю, матушка, думаю, да ведь если ты государя не наставишь да не станешь ежедень ему все то же в уши дуть, так и никакая затея моя не выгорит, пожалуй.
— В уме ли ты, Семен Никитич? Да я скорее забуду помолиться и лоб перекрестить на сон грядущий, нежели забуду государю твердить и поминать, кто первый-то нам враг! Не Милославский, мол, не Шуйские, а вот они, Романовы… Их прежде всех и с корнем вон. Так говори же скорее, что ты там придумал?
Годунов оглянулся во все стороны и сказал шепотом:
— Государыня! Ты вперед-то все же поклянись мне, что меня не выдашь!
— Изволь, боярин, клянусь тебе, что никому, даже и мужу, не скажу того, что от тебя услышу.
— Ну, тогда изволь прислушать, государыня! — лукаво и вкрадчиво произнес боярин, наклоняясь над столом…
И затем, беспрестанно оглядываясь и прислушиваясь к каждому шороху, он изложил царице Марье свой черный замысел против Романовых.