20 октября 1941 года
Сегодня меня вызвали в 239-ю школу. Завуч школы Антонина Васильевна сообщила, что начало занятий в ленинградских средних школах с 4 ноября.
— Мы не будем ждать этого срока, — говорит она. — Детей уже истомило ожидание. Я думаю, что мы в недельный срок приготовим школу к открытию. Вам придется взять уроки истории в пятых, шестых и восьмых классах. Кроме того, вы назначаетесь воспитателем в шестом классе.
Видя, что я собираюсь что-то сказать, она добавляет категорическим тоном:
— Вы, вероятно, будете говорить, что слишком много классов? Если бы я с вами вчера говорила, речь шла бы и о девятых и о десятых классах.
Мне не хочется уходить из госпиталя, и мне кажется, что работа в нем крепче связывает меня с фронтом, но я не решаюсь это сказать. Представляю себе, как Антонина Васильевна посмотрит на меня из-под своих больших роговых очков и скажет:
— Ведь вы учительница!
Она глубоко права, ей надо организовать занятия в обстановке города-фронта. Я понимаю, что должна вернуться в школу.
27 октября 1941 года
В школе начались занятия. Младшие классы занимаются в домохозяйствах. Где есть достаточно сухие и теплые бомбоубежища, занятия будут проходить в них, а если в этих помещениях сыро, то управхозы обязаны предоставить хорошую, светлую комнату в одной из квартир, по возможности ближе к бомбоубежищу.
Сегодня первый раз вела занятия в 239-й школе. Ее все называют «школа со львами». Здание школы — исторический памятник. Строил его архитектор Монферран.
Пушкин знал этот дом и посвятил ему строки в «Медном всаднике»:
Тогда на площади Петровой,
Где дом в углу вознесся новый,
Где над возвышенным крыльцом
С поднятой лапой, как живые,
Стоят два льва сторожевые,
На звере мраморном верхом
Сидел недвижный, страшно бледный
Евгений…
Вестибюль дома очень красив: массивные гранитные колонны на бронзовых пьедесталах.
На первой площадке лестницы лепка прекрасной работы, изображающая римское оружие, в библиотеке сохранилась замечательная роспись потолка.
Учителя собрались в школу очень рано. Здание огромное, и надо изучить помещение, чтобы не тратить времени на поиски классов, в которых нужно будет давать уроки.
Занятия начались в девятнадцати классах. Учащихся в школе семьсот человек.
Классы чисто вымыты и просторны. В них лишь чуточку холоднее, чем бывало раньше. Необычно то, что вешалки для пальто поставлены в классах.
Из окон учительской виден Исаакиевский собор. Впервые смотрю на него с высоты второго этажа и притом так близко. Гранитные колонны кажутся еще грандиознее, сложная капитель выглядит очень тяжелой и давит на ствол колонн. Золотого купола не видно, он закрашен серой, как наше осеннее ленинградское небо, краской.
Еще утром, подходя к школе, встретила маленькую девочку.
— Я решила обязательно прийти в школу первой, — сообщает она. — Мне недалеко, но я очень боюсь опоздать.
Она открывает тяжелую дверь вестибюля и с отчаянием в голосе говорит:
— Ну, вот я и опоздала! Это всё оттого, что ночь не спала, а под утро заснула.
В залах второго этажа много учащихся. Шумно и как-то празднично. Дети переведены из разных школ. Они отыскивают «своих» учителей и радостно их приветствуют.
Нам задают обычные вопросы:
— Вы у нас будете?
— Географию Александр Маркович будет преподавать?
— А воспитателем у нас кто?
— А немецкий язык учить будем?
— А правда, что нас будут кормить обедами и давать пятьдесят граммов хлеба в день? — спрашивает Аля, худенькая девочка с выпуклым лбом и карими глазами.
Мне очень трудно сказать: «Нет, неправда». Очевидно, ей уже знакомо чувство голода.
— Не знаю, — уклончиво говорю я.
— Об этом, наверно, в РОНО знают, — с надеждой говорит девочка. Для меня ясно, что под «этим» подразумевается обед и хлеб.
В проходном зале, «Кировском», как его называют школьники, так как в нем стоит бюст С. М. Кирова, рослый голубоглазый школьник в русских сапогах собрал вокруг себя массу ребят, главным образом мальчиков. Я слышу отрывки какой-то фантастической автобиографии.
— Как зовут этого мальчика? — спрашиваю проходящего мимо меня ученика.
— Это Валерий. Разве вы не знаете?
Коля крайне удивлен, что я не знаю такую известную личность.
Нужно познакомиться с этим мальчиком, у которого, как говорят ребята, «замечательно интересная жизнь».
Я не хочу прерывать их беседу и останавливаюсь в стороне, у окна.
— Было ясно, что это шпион… — слышу я голос Валерия.
— Загримированный? — с затаенным дыханием спрашивает кто-то из его слушателей.
— Натурально загримированный, с космами седых волос, — отвечает Валерий, широко расставив ноги и запустив руки глубоко в карманы штанов.
Раздается звонок, встреченный криком восторга ребят. Зал быстро пустеет: все торопятся в классы.
Решено начать занятия с короткого доклада. Его поручено сделать мне.
Я еще вчера очень волновалась, обдумывая свой доклад. Хочется его сделать как-то по-особому, — ведь школа никогда еще не начинала работать в такой необычной обстановке.
Как жаль, что я не знаю, как учились и учились ли дети в Смоленске и Москве в 1812 году или в Севастополе в эпоху его героической обороны. Думаю, что не учились… Я обращаюсь ко всем собравшимся в большом зале:
— Товарищи, мы начинаем занятия в необыкновенной обстановке: страна наша ведет тяжелую, упорную войну с сильным врагом; город наш окружен со всех сторон огромным числом фашистских дивизий; он стал фронтом.
В такой обстановке не приходилось учиться ни одному поколению русских школьников. Пройдут года, вы станете взрослыми, у вас будут дети, внуки… Они вас непременно спросят: «Что вы делали в дни Великой Отечественной войны?» И вы с гордостью скажете: «Мы учились в Ленинграде».
Многие из вас любят уроки истории, но она не только в прошлом.
Мы с вами живем в замечательную эпоху, когда в книгу истории вписываются страницы, полные героизма. Научитесь же читать эту книгу, и тогда вам легче будет переносить все трудности и лишения.
В самом факте, что вы сегодня начинаете учиться, смелый вызов врагу.
«Город в блокаде, город окружен врагами, а мы выполняем свой долг и садимся за книги», — говорите вы всему миру.
А наши друзья скажут:
— Мужественные дети растут в Советской стране. Они учатся в городе, который бомбят, обстреливают из пушек и лишают продовольствия.
29 октября 1941 года
Урок кончен. Закрываю журнал и говорю детям:
— Можете выходить из класса.
Ко мне подходит Валерий. Его сопровождают Федя и Толя.
Серые огромные глаза Феди сияют, а у Толи хитрое лицо наблюдателя. Он готовится стать свидетелем интересного события. Начинает Федя, считая себя моим знакомым.
— Ксения Владимировна! Валерий вам хочет что-то передать.
— Вы говорили насчет истории и просили всё записывать. Так вот я принес, — говорит Валерий, протягивая мне пачку листов, исписанных довольно крупным почерком. Сверху старательно выведено: «Моя краткая биография в дни войны».
— Очень хорошо, большое тебе спасибо! — говорю я, искренне обрадованная. — Я прочту и верну тебе.
— Не надо. Пусть вам останется, — великодушно заявляет автор «краткой биографии».
Списываю ее в свой дневник без всяких поправок:
«Еще до начала войны мы уехали на дачу в деревню Красавино. Скоро к нам стали привозить ребят, эвакуированных из Ленинграда. Их размещали по избам, и у нас тоже жило двое… Мама стала руководительницей группы младших детей в интернате. Скоро в Красавино пришли наши войска. Мне и старшим ребятам очень хотелось сделать что-нибудь полезное для Красной Армии. Я и предложил: — Ребята, давайте организуем отряд для ловли диверсантов. Отряд создали и меня выбрали командиром, так как я знал все тропинки в лесу. За время работы нашего отряда мы указали на трех шпионов. Первый нарядился в нашу военную форму и говорил, что отстал от части. Второй был в одежде крестьянина. Мы помогли их задержать, так как они показались нам подозрительными. Но особенно интересно поймали третьего шпиона. Мы с ребятами пошли в лес за ягодами. Идем по дороге, весело смеемся и видим: навстречу идет старуха, на клюку опирается. Откуда тут быть старухе? Я развил у себя привычку рассматривать лица. Смотрю во все глаза на старуху и вижу на ее лице грим. Она прошла, а со спины ясно видно: фигура мужская. Я говорю Петьке: «Гони в воинскую часть!»; Шуре с Лешей велел издалека наблюдать, куда пойдет старуха, а сам я с остальными ребятами сел на краю дороги и стал ждать. Минут через двадцать появились бойцы, и мы им показали, куда пошла старуха. Ее поймали, — а это был шпион. Нам благодарность от командира дали. Помогали мы строить временный аэродром. Вдруг распоряжение — аэродром должен быть ложным, чтобы ввести в заблуждение врага. Привезли два поврежденных штурмовика и поставили. Всё это было интересно, и я очень старался работать. Через деревню шли войска на фронт. Я прожил в городе несколько дней, а потом вместе со взрослыми из нашей квартиры решил поехать «на окопы». Мы рыли противотанковые рвы. Спали то в бане, то в сене под открытым небом. Сейчас работаю «пожарником». Очень люблю во время тревоги сидеть на крыше. И страшно, и интересно».
7 ноября 1941 года
Вчера я сидела дома у печурки, когда радио донесло нам голос товарища Сталина.
Он говорил слова жестокой правды:
«Враг захватил большую часть Украины, Белоруссию, Молдавию, Литву, Латвию, Эстонию, ряд других областей, забрался в Донбасс, навис черной тучей над Ленинградом, угрожает нашей славной столице — Москве…»
Нельзя пропустить ни одного слова из этого доклада.
Нужно чтобы
«… все народы СССР организовались в единый боевой лагерь, ведущий вместе с нашей армией и флотом великую освободительную войну за честь и свободу нашей Родины, за разгром немецких армий».
И какой уверенный, ободряющий конец речи!
«Наше дело правое, — победа будет за нами!»
Мы верили в победу с первого дня войны, но теперь мы знаем: она будет. Это убежденность поможет нам всё перенести, поможет работать не покладая рук.
5 ноября 1941 года
День двадцать четвертой годовщины Октября принес нам новое доказательство грядущей победы.
В Москве, на Красной площади был военный парад. Разве это не свидетельство нашей силы?
У нас в городе не было обычной демонстрации, но праздник всё равно чувствовался. На всех больших улицах и особенно на Невском была масса народа. В переполненных залах ленинградцы смотрели фильмы — «Ленин в Октябре», «Фронтовые подруги» — и спектакль «Свадьба в Малиновке».
Враг угрожал разбомбить каждый дом, где будет вывешен красный, праздничный флаг. В ответ на это все дома Ленинграда подняли красные флаги.
Мы участвовали в общем празднике страны, так как живем ее жизнью.
Мы знаем, что великая борьба народа с врагом на фронте в две с лишним тысячи километров — это и борьба за нас, ленинградцев.
Парки, скверы и бульвары изрыты щелями. Окна нижних этажей закрыты щитами с землей. Всюду ящики с песком. Закрыт серым холстом шпиль Адмиралтейства. Памятники под чехлами. «Медный всадник» обложен песком и обит досками. Вместо фигуры Петра на площади высится деревянная пирамида. Конная статуя Петра работы Растрелли зарыта глубоко в землю. Только памятник Суворову стоит на своем месте.
Зима в этом году ранняя и очень холодная. Я сегодня прошлась по Невскому. Радио радостное.
Вечером от Бориса получила коротенькое письмо, похожее на телеграмму:
«Дорогая мама, у меня радость, — представлен к ордену Красной Звезды. Напиши об этом Васе. У нее такой орден еще с финской войны. За меня не беспокойся. Целую. Борис».
Для меня день вышел по-настоящему праздничный: письмо от Бориса, и с такой хорошей вестью. Но могу ли я не беспокоиться?
Каким-то он стал сейчас!
Если бы было возможно хоть самое короткое свидание с ним!..
11 ноября 1941 года
В «Ленинградской правде» рядом две фотографии: высокая баррикада и на фоне ее отряд комсомольцев с винтовками. Он идет на фронт. Рядом с этой фотографией другая: урок географии в 7-м классе 316-й школы.
Противогазы через плечо у учащихся и учителей. Бочки с водой, мешки с песком, лопаты. Ставни для затемнения на окнах.
Ходят слухи, что в медицинских вузах возобновят занятия. Ира и Люба решили поступить в медвуз.
Под впечатлением всех уговоров и убеждений уехать из Ленинграда написала Васе Голубеву письмо на фронт.
Какой-то совет даст он мне?
Очень холодно. Холодно всюду: на улице, дома, в школе.
13 ноября 1941 года
Норма выдачи хлеба снижена служащим до 150 граммов. Но и в этих условиях школы продолжают свои занятия.
К урокам готовлюсь по-новому. Бывало раньше вечера проводила за книгами, чтобы расцветить ярким, красочным материалом урок. Сейчас я себя «ограничиваю». Ничего лишнего. Скупой ясный рассказ. Детям трудно готовить уроки дома; значит, нужно помочь выучить их в классе. Не ведем никаких записей в тетрадях: это тяжело. Но рассказывать надо интересно. Ох, как это надо! У детей столько тяжелого на душе, столько тревог, что слушать тусклую речь они не будут. И показать им, как тебе трудно, тоже нельзя.
20 ноября 1941 года
Норма выдачи хлеба снижена до 125 граммов. Маленький кусочек хлеба, и его надо разрезать на три части: к завтраку, обеду и ужину. Это нелегко!
От Васи получила ответ:
«… Вы нужны в Ленинграде, — значит, оставайтесь. Ленинграду не быть чужим. Он наш и будет только нашим… Мы еще увидимся, — наверное увидимся».
Я рада, что Вася против моего отъезда.
Голод я переношу легко. Хочется есть лишь тогда, когда всё, что полагалось съесть на обед или ужин, уже съедено. Холод я переношу хуже, но только дома, а в школе о нем нет времени думать. Дома я почти всё время сижу на кровати под ворохом одеял.
Ноябрь, а уже лютая зима. С Невы дует резкий ветер. Морозы небывалые для этого времени.
Сейчас всё бело. И снег искрится. А небо кажется синим-синим. В Александровском саду деревья стоят под покровом инея. А в лунные ночи город залит серебристым светом. Громадные тени домов и деревьев на снегу кажутся черными.
Умом мы все понимаем, что лунные ночи страшны: они облегчают вражеские налеты. Но когда идешь по улицам, не можешь не чувствовать красоты города.
Таня часто заходит ко мне в эти лунные вечера.
— До чего красив город! — говорит она. — Иду и думаю: «Какая я легкомысленная девчонка! Разве можно любоваться городом в это страшное время!»
— Нет, Таня. Мне кажется, что все, кто не разучился видеть прекрасное, — сильные люди.
24 ноября 1941 года
В классах отсутствует много учащихся…
В начальной школе уже прекратили занятия: в бомбоубежищах так холодно, что заниматься стало невозможно.
Самые энергичные наши учительницы попробовали организовать занятия в квартирах первых этажей, поближе к бомбоубежищу. Они обходили родителей, прося посылать детей на занятия с поленом дров для топки печурки.
Трогательны были эти закутанные маленькие фигурки, идущие по улицам с поленьями дров. Но и у родителей подчас не было топлива для своей печурки.
Тогда учительница младших классов — Анна Ивановна — предложила потребовать от управхозов деревянный лом, который найдется в каждом доме. Многие учителя снова добились топлива для своих классов-комнат.
Но когда погасло электричество, участились воздушные тревоги и обстрелы, — занятия не могли продолжаться.
Учительницы, оставшись без работы, пришли к нам в школу и взяли на себя ночные дежурства, чтобы облегчить работу педагогам старших классов.
А как мы работаем в школе?
В классе все дети сидят в пальто, перчатках или рука вицах. У девочек на головах теплые платки. Руки в муфтах. В них они отогревают не только руки, но и носы. У счастливцев на ногах валенки.
Учителя тоже не снимают верхнего платья.
От больших кафельных печей веет холодом: их давно не топят. Чернила покрываются коркой темно-лилового льда.
Ребята каждый день устраивают в чернильницах «проруби» и через них обмакивают перья.
Водопровод перестал подавать воду во второй этаж, а затем и вовсе перестал действовать.
Антонина Васильевна сказала:
— Это не заставит нас прекратить занятия. Ведь жили же когда-то в Петербурге без водопровода, не было его и в школах. Надо только особенно тщательно следить за чистотой.
25 ноября 1941 года
Четвертый урок давать трудно. Дети настороженно ждут звонка «к супу», — как они говорят.
Суп для всех приобрел особую ценность. Получить две тарелки супу — мечта каждого. Дети их получают; но как быть с учителями? На всех супа не хватает.
Директор пригласил завуча и председателя месткома, чтобы обсудить положение.
— Товарищи, — говорит он, — надо решить вопрос о второй тарелке супу; всем ее давать мы не можем. Предлагаю решить отдельно вопрос об учителях и учащихся.
— Об учащихся и говорить не стоит. Все они должны получать вторую тарелку, если съели первую, — предлагает Антонина Васильевна.
— Конечно, конечно, — соглашаются все.
— Решено. А как быть с учителями? Тягостное молчание.
— Опросить самих учителей. Узнать, кто меньше нуждается… — неуверенно говорит председатель месткома.
— Ну, нет. Это ни к чему не поведет. Совестливый человек скажет: «мне не надо», а он, может быть, голоднее другого.
— Мне кажется, все учителя, дающие уроки, имеют неоспоримое право на вторую тарелку супу, — говорит Антонина Васильевна. — Что касается учительниц начальной школы, то мы знаем, кто уже начал слабеть и у кого дома дети. Вот только этим учителям мы и можем дать вторую тарелку супу, — заключает она.
26 ноября 1941 года
Сегодня я дежурила в школьной столовой. Узкие длинные столы без скатертей. Глубокие тарелки всех размеров, расцветок и рисунков, собранные от учеников. Ложки у всех свои.
Все обедающие в верхнем платье. У многих детей портфели привязаны через плечо на веревке, чтобы руки не мерзли на улице.
Директор, в пальто и меховой шапке, сидит у стола, на котором стоит котел с супом. Он наблюдает за раздачей.
На моей обязанности — следить, чтобы учащиеся съедали суп в столовой, а не отливали его в баночки и кружки и не уносили домой. А многим очень хочется это сделать. Дома мать, отец, младшие дети не имеют тарелки супу.
— Позвольте отнести суп домой! — просит меня Надя. — Мне, правда, довольно одной тарелки, а дома у меня мама и сестренка.
— Нельзя, девочка, суп вам дают, чтобы поддержать силы и помочь вашему ученью.
Глаза ее наполняются слезами, и она молча ест суп.
У меня нехорошо на душе. Имею ли я право так поступать? Я учительница, которая всегда стремилась воспитывать в детях заботу о близких… Но сейчас я должна помешать Наде унести суп домой. Иначе нельзя. Организм детей и молодежи слабее, чем взрослых.
Антонина Васильевна подходит к одному из учеников. Он держит стеклянную баночку под столом и украдкой отливает в нее суп.
— Этого делать нельзя, ты же знаешь, что это запрещено, — говорит она.
— Антонина Васильевна, позвольте, пожалуйста. Суп для Володи, у него ноги стали пухнуть, — говорит шепотом ученик.
— Ешь свой суп, — говорит Антонина Васильевна, — а баночку дай сюда. Володе я налью супу из котла.
Ученик сияет.
Не попросить ли мне для Нади третью тарелку? Нет, этого сделать я не имею права. Антонина Васильевна переступила железный закон столовой потому, что дело шло о помощи ученику.
Обедом заканчивается учебный день, и столовая быстро пустеет.
С болью в душе думаешь, что есть еще более голодные люди, а ты ешь студень из столярного клея и суп из ремней.
Качество супа всех живо интересует. На днях перехожу площадь, мимо заиндевевшего Исаакия, и иду к проруби на Неву, за водой. Навстречу мне из школы идет Юра и кричит:
«Ксения Владимировна, идите скорее в школу, — мировые щи!»
«Мировые» щи были из «хряпы» (то есть наружных листьев зеленой капусты), к тому же очень жидкие. Но и мне они показались необыкновенно вкусными.
27 ноября 1941 года
Вчера опять был очень тяжелый лень. Только кончится одна тревога, поднимешься из бомбоубежища в классы, как вновь надо спускаться. Я потеряла счет этим спускам и подъемам. И дети спорят: семь или одиннадцать раз мы спускались в подвал.
Никто не знает, ждет ли нас «дом», когда мы вернемся из школы. Антонина Васильевна вчера пришла «домой» и вместо дома увидела раскрытые в сторону Мойки квартиры пяти этажей. Стена рухнула. Домашних ее, к счастью бывших в кухне, выходящей окнами на другую сторону, спускали по пожарной лестнице.
Сегодня Антонина Васильевна выносит из разрушенной квартиры уцелевшие вещи. Учителя, не занятые уроками, пошли ей помогать.
К концу дня начался обстрел. Школьный вестибюль полон людей, случайно застигнутых обстрелом у здания школы. Снаряды рвались совсем близко. Мы с бухгалтером сидели в канцелярии, когда раздался страшный грохот и со звоном вылетели стекла окон. Внизу взволнованные голоса: большой осколок снаряда пробил толстую деревянную дверь подъезда и влетел в вестибюль. К счастью, никто не был ранен.
Тетя Саша, уборщица школы, приносит с улицы мраморный хвост одного из наших «львов сторожевых».
— Пусть полежит в кладовке; кончится война — починят, — невозмутимо говорит она.
Я выхожу на улицу. Бедный лев, у него оторваны не только хвост, но и нижняя челюсть! Перед самым подъездом большая воронка. Около нее мальчики из нашей школы ищут головку от снаряда.
Один из них спрашивает меня с улыбкой:
— Вы не знаете, на этом льве сидел Евгений или на другом?
Я еще раз убеждаюсь в ценнейшем качестве людей нашего города: сохранении полного самообладания, даже способности шутить в тяжелые минуты.
29 ноября 1941 года
Снаряд, упавший перед школой, причинил ей огромные беды. Большинство окон, особенно в первом этаже, оказалось без стекол, а на улице мороз. Заниматься в классах первого этажа невозможно. Но и во втором этаже все классы полутемные, так как недостающие стекла заменили фанерой. В учительской теперь тоже устроен класс.
В крохотном кабинете завуча поставлены письменные столы директора, бухгалтера и делопроизводителя.
— Здесь будет и учительская, — говорит Антонина Васильевна.
Сегодня я с ней говорила о том, что кое-кто из служащих хочет уйти из школы, а некоторые учителя мечтают о переводе в детские дома, где можно получать готовое питание.
Антонина Васильевна сказала:
— Задерживать никого не станем. Сейчас школе нужны только те люди, которым она дорога.
В классных журналах всё больше и больше пометок «нб» (не был в классе). Иной раз этих «нб» можно даже насчитать 14–16 против одной и той же фамилии. Ряды учеников редеют. Требуется большая сила воли, чтобы сидеть в стуже почти пять часов в классе. Но мы ведем борьбу за посещение школы детьми. Почему? Нам совершенно ясно: в коллективе детям легче переносить все лишения. Общение с товарищами, учителями отвлекает их от постоянного ощущения голода и холода. Само приготовление уроков наполняет осмысленным трудом бесконечные темные вечера в холодных квартирах. А ведь «вечер» длится с момента прихода детей домой, так как во многих квартирах стекла окон давно заменила фанера.
К сожалению, некоторые родители не понимают значения коллектива и осмысленного труда детей и удерживают их дома.
Просидев дома две-три недели, учащиеся вновь появляются в классе. Их тянет школа. Но за это время их товарищи ушли далеко вперед. Ни физических, ни моральных сил «догнать» одноклассников у них нет, и, походив несколько дней, они обычно исчезают из школы совсем.
30 ноября 1941 года
Бомбоубежище стало нашим главным пристанищем. Здесь в подвале когда-то была «раздевалка». От нее остались голубые деревянные перегородки и проволочные сетки. Теперь помещения, ими огороженные, носят название «секторов». Каждый сектор закреплен за определенным классом. В бомбоубежище идеальный порядок и чистота.
Как только у нас объявляется воздушная тревога, кто-либо из сидящих в кабинете завуча хватает зеленую, донельзя противную по виду школьную сирену, которая напоминает мне почему-то гигантскую саранчу, и крутит ее ручку.
Протяжный вой сирены застревает в ушах. Учителя прекращают уроки и отдают приказ:
— Дежурные, на посты! Всем спускаться в бомбоубежище!
Коридоры и проходные залы наполняются учащимися, идущими в убежище. Дежурные идут занимать посты.
Как ведут себя дети во время тревоги? Я бы сказала: удивительно спокойно. Только один мальчик из 7-го класса буквально трясется. Но над ним не смеются. Все понимают, что может быть страшно; но ленинградские дети научились владеть собой.
Первое время в бомбоубежище ученики просто сидели и разговаривали. Бесконечно толковали о еде и всегда — о сытной пище.
— Что может быть вкуснее хорошей котлетки и к ней много-много макарон?
— Когда мы были в Крыму, капа в ресторане заказал мне огромный бифштекс. Его подали на горячей сковородке; сверху глазунья, много жареной картошки, а мне было жарко, и я не стал есть. Вот дурак был! Не могу себе простить!
У многих детей начинают блестеть глаза, а это признак голодания. Они забиваются в угол и стараются не слушать рассказов.
… Разговоры о еде приносят вред, разжигая чувство голода, но прекратить их трудно.
— Ребята, — говорю я, — чтобы разговоров о еде больше не было! Предупреждаю: за каждый такой разговор буду брать штраф хлебными корочками.
Конечно, мне никто не поверил, но детям понравилось угрожать друг другу штрафом за разговор о пище.
— Смотри, уже двадцать пять граммов надо платить!
— Почему двадцать пять? Я только о сырковой массе говорила.
— А она у тебя с цукатами была? Определенно с цукатами, так придется платить двадцать пять граммов.
Большим счастьем было то, что многие из нас в те дни сохранили юмор: он помогал нам даже в очень тяжелые минуты.
Как-то я спустилась в бомбоубежище несколько позднее других, так как проверяла посты связистов. В одном из секторов, с учащимися 8-х классов, сидел Александр Маркович. Мальчики сказали мне:
— Ксения Владимировна! Александра Марковича надо оштрафовать на весь дневной паек хлеба: он целый час говорил о еде, да еще на уроке.
Смотрю с удивлением и даже с некоторой тревогой на Александра Марковича. Он разводит руками:
— Что делать, в экономической географии приходится говорить о консервной промышленности, а они меня подвели под ваш закон о штрафах.
Некоторые дети находят какое-то своеобразное утоление голода в разговорах о пище, но их приходится по-серьезному убеждать не вести этих разговоров, ради других.
Оля спрашивает меня шепотом:
— Можно немножко поговорить о самой простой еде?
— Нет.
— Ну, хорошо, тогда я вам скажу потихоньку. Можно?
— Говори.
— Знаете, после войны я куплю два кило чечевицы, сварю кашу и съем ее одна. Вот наемся досыта!