В доме Кулагиных, где всегда дышалось легко, словно сгустился туман. Тоня старалась не попадаться отцу на глаза. Николай Сергеевич тоже избегал встреч с дочерью. Переносил ссору он, видимо, тяжело; заметно осунулся и пожелтел, но глядел на Тоню с нескрываемой неприязнью. Встречаясь с ним взглядом, она каждый раз внутренне вздрагивала.
«Ненавидит, просто ненавидит! - думала Тоня. - Куда же вся любовь девалась? Как не было!»
Порою приходили к ней горячие, несправедливые мысли:
«Может быть, любовь в том и состояла, чтобы самолюбие свое тешить? Это ему всего нужнее… А обманулось самолюбие - и чувство пропало… Ведь не спросил толком ни о чем, не разобрался… Разве так поступает любящий отец?»
И Варвару Степановну придавило несогласие в доме. Как всегда, неторопливо и спокойно, выполняла она обычные дела, но величавое лицо стало строже, а между густыми бровями залегла бороздка.
Весть о том, что Тоня остается, быстро облетела прииск, и Кирилл Слобожанин, встретив ее, оживленно заговорил:
- Слушай, ты, говорят, здесь осталась и в шахту идешь? Это ведь замечательно! - Он улыбался и не скрывал своего удовольствия. - Нет, право, это очень хорошо, я рад…
- Тебе-то легко радоваться, - задиристо сказала Тоня, - а мне это знаешь как достается…
- Что, старик сердится? - участливо спросил Слобожанин. - Ну-ну, не хмурься, все уладится. Старик…
Он задумался. Странное выражение его глаз, к которому Тоня уже привыкла, опять поразило ее.
- Слушай, старику нужно отдохнуть. Он переутомился, верно? - Не дав Тоне ответить, он продолжал: - Ты, значит, решила, что Слобожанин легко живет… Хорошая девушка на прииске осталась, он и рад. Ошибаешься… Легко тот живет, кто не делает ничего.
Кирилл подошел ближе к Тоне и сказал, почему-то понизив голос, строго глядя ей в глаза:
- Работу мы развертываем, ты об этом знаешь, а людьми не богаты. Я тебе говорил. Вот почему дорого, если культурная молодежь к нам идет. Ни по какой другой причине. Понятно?
- Что же я-то? Рядовым работником буду… - тихо, уже без задора сказала Тоня.
- Ты? Ты десятилетку закончила, комсомольский стаж у тебя. Мы на таких ведь опираться можем.
У Тони посветлело на душе.
- Меня упрекнул один товарищ, - вспомнила она уколовшие ее слова Петра. - Учиться не поехала - значит, общественный долг свой забыла.
- А тут что? Не общественный долг? - горячо заговорил Кирилл. - Ты не знаешь, какая это подмога! Я каждому, кто школу окончил и здесь работать собирается, всей душой благодарен. Таких дел наделаешь!.. Было бы желание.
- Желание есть, Кирюша. Мне после воскресника работа показалась такой интересной!
- Ну, и все!
Он крепко потряс ее руку и, уже отойдя, крикнул:
- Замечательно! Очень рад! А старику - отдыхать. Обязательно!
«Дельный парень, а с чудинкой», - пришли Тоне на ум слова бабы-штейгера о Кирилле.
Но после разговора с ним ей стало немножко легче.
У Павла она не была несколько дней, а когда пришла, сразу увидела, что он в особенном настроении. Какой-то мягкий боязливый свет озарил его лицо, когда он услышал Тонин голос.
- Ты! - порывисто сказал он. - Я жду тебя не дождусь. Расскажи, сделай милость, что там у вас стряслось?
- Погоди, не налетай с вопросами… Дай отдышаться… Быстро шла… - проговорила она.
Тети Даши не было. Алеша уже пришел из детского сада и играл в уголке.
- Внимание, внимание! Говорит Москва! - объявлял он своим игрушкам, расставленным вдоль стены, и важно грозил пальцем одноухому зайцу, который из-за увечности, очевидно, не мог быть достаточно внимательным. - Московское время двадцать четыре часа. Пи-и, пи-и, пи!
- Вон как? У тебя уже двадцать четыре? - сказала Тоня.
- Ну что же? Рассказывай! - настойчиво повторил Павел.
- Да тебе уж, поди, всё рассказали?
- Говорили ребята, будто ты нынче не едешь…
- Не еду. Хочу эту зиму здесь пожить, поработать.
- Да нет, тут что-то не так… Скажи, денег, может быть, нет? Или Варвара Степановна не так здорова? - тревожно допрашивал Павел.
- Нет, мама ничего… и деньги нашлись бы. Просто решила так.
- Ты, видно, совсем доверие ко мне потеряла, не хочешь сказать правду!
Он произнес эти слова с огорчением.
- Что ты, Павлик! - сказала Тоня как можно естественнее. - Я просто считаю, что перед вузом нужно немного поработать, узнать жизнь… Почему это тебя так удивляет?
- А правильно ли ты решила, Тоня? Подумай хорошенько. Разве не лучше поскорей институт окончить, стать самостоятельным человеком? Кажется мне, что ты недостаточно в этом разобралась… А может, и скрываешь все-таки причину? Скажи мне, Тоня. Ну скажи, прошу тебя!
Ни сухости, ни замкнутости не было сейчас в нем. Перед Тоней сидел ее прежний участливый, добрый друг, но она в смятении молчала, а Павел ждал.
- Честное слово, Павлик… - начала Тоня.
- Я представляю, что дядя Николай таким решением не мог быть доволен, - перебил он ее. - Да и подруги твои не все одобряют… Вот Нинуша…
- Нина не одобряет, а Кирилл Слобожанин чуть не прыгает от радости. Он думает, что я ему опорой в работе буду, и…
- А-а-а! - протянул Павел, и свет, игравший на его лице, сразу потух. - Рассказывали мне о Слобожанине. С головой, кажется, парень, - сказал он скучным голосом. - Ну что ж, тебе видней… Давай заниматься.
- Ну, давай, - заторопилась Тоня. - Я «На дне» принесла. Будем читать.
Тоня начала чтение. Павел слушал опустив голову.
Узнав, что она остается на прииске, Заварухин в первую минуту не знал, как скрыть огромную радость, прихлынувшую к сердцу. Потом пришло раздумье. Хорошо ли это для Тони? Зачем она это делает? Неужели из-за него? Нет, нет, быть не может!
Он целый день нервничал и без конца мерил шагами комнату. Это хождение наконец начало раздражать его, но он не мог остановиться.
И вот она пришла… и ничего… Да что он, в самом деле, вообразил! Все это не для него!
«А о Слобожанине как радостно заговорила! - думал Павел. - Неужели он причина? Эх, на полминуты бы увидеть Тонино лицо - все было бы ясно…»
Тут же он обрывал себя:
«Слобожанин или что-нибудь другое - не мое дело…»
Алеша иногда повторял прочитанные Тоней слова, обращаясь к зайцу. Детский голос вывел Павла из тяжелого раздумья. Он с усилием взял себя в руки. Полно гадать! Не имеет он на это права.
«А все-таки она будет здесь!» - шевельнулась у него отрадная мысль.
Когда они прочитали два акта и побеседовали о пьесе, причем говорила преимущественно Тоня, неожиданно пришел Ион. Старик был немного навеселе.
- Из Тургошлака приехал, - объяснил он. - Друг мой, Игнашка, внука женил. Богатая была свадьба. Три дня гуляли. Тебе гостинцев привез.
Он выложил на стол баночку меда, сдобные лепешки, сырчаки[11].
- У-у! Дед Ион сколько много принес! - обрадовался Алеша.
- Балуешь ты нас, Ион, - тихо сказал Павел.
- Кушай, Паулык, на здоровье. Алеша пусть кушает. Тоня, а ты что сидишь?
Тоня занялась хозяйством, поставила самовар. Павел сидел молча. Ион возился с мальчиком. Когда все сели за стол, Павел осторожно спросил:
- Значит, работать пойдешь, Тоня? Может быть, в школу?
- Нет, у меня, кажется, талантов учительницы нет. На производство тянет. Пойду в шахту.
- Э-э, Тоня, плохо! - с неудовольствием сказал Ион. - Зачем тебе в шахту? Плохо. Нехорошо!
- Почему? - удивилась Тоня.
- Нехорошо! - упрямо твердил старик, дуя на блюдце с горячим чаем. - Мне не нравится.
- Ион вообще нашего производства не любит, - заметил Павел, встряхивая головой, как всегда делал, если мысли его были далеки от предмета разговора. - Помню, одно лето я золото мыл - он здорово на меня сердился.
- Сердился я, - важно подтвердил Ион. - И на Тоню теперь сердиться буду: зачем на грязное дело идет…
- Тебе не нравится, что в шахте грязно? - улыбнулась Тоня. - Но не всякая же работа в чистоте делается. Нужно кому-то и грязной заниматься.
- Не понимаешь, однако. Я работу всякую уважаю. Грязь отмыть можно, а от этой работы не отмоешься.
- Постой, ты считаешь, что само золото грязное - так, что ли? - спросил Павел.
- Так считаю, - ответил Ион, довольный, что его поняли. - Грязное золото, плохое… Самая нехорошая вещь. Верно говорю?
- Нет, Ион, неверно. Ты к нашему золоту не лепи ту грязь, что на прежнем была.
Но старик не слушал.
- Ты, Паулык, не знаешь, молодой еще… И она, - он кивнул на Тоню, - не знает ничего… Слушай меня. Я, однако, это дело понимаю. Много, много народу к нам в Сибирь за золотом ехало. По трактам кругом - могилы. Дети умирали, старики, мужики здоровые… Мерзли люди, пропадали. Еще никто лопаты в руки не брал, лоток не держал, а уж сколько покойников…
- Это все давно было, Ион.
- Ты слушай меня. Вот остался человек живой, приехал на место, старается в тайге. Намыл золота - идет на прииск, а там вино ему дают, угощают: пьяный будет - глупый станет, скажет, где нашел. Он после вина глаза протирает, а на его участке уже другие люди работают. А то и вынести из тайги золото ему не дадут - скупщики ждут на тропках, обманут человека, голову задурят. Ему хлеб надо, одёжу надо… Не отдаст золота - ничего продавать не будут… Что делать? Отдаст…
А у хозяина на прииске лучше было? Рабочие в казармах живут вместе - женатый, холостой… Ребятишки тут… Грязь у них, пахнет худо… Товар у хозяина в лавке дорогой, гнилой, а брать приходится. Обсчитает хозяин бедного человека, обманет и рад…
Теперь считай: одному повезло - нашел богатое золото, никто не отобрал у него. Что он делает? Однако, дюжину шелковых рубашек покупает и дюжину часов золотых. Три раза в день меняет рубашки, весь часами обвешан, как дурак. А везде кабаки… Где у избы на крыше елочка торчит, значит тут выпить можно. Он и ходит из кабака в кабак. Товарищи, конечно… Пьет, куражится, потом продает рубашки, часы… Опять нет ничего.
Бродяг сколько от золота пошло, воров… Сколько убивали!.. Самая плохая вещь… Ты молодая девочка, честная, - сказал он Тоне с глубоким волнением, - а на такое дело идешь. Шибко плохо!
- Ион, голубчик, ты моего отца знаешь, и Павлика отец твой знакомый был, и дядя Егор Конюшков… Да мало ли еще хороших людей! Что же, они хуже стали оттого, что золото добывают?
- Они? Люди хорошие, а на другой работе еще лучше были бы. Да потом, - он задумался, - это все народ крепкий… А чуть послабее человек - закружится у него голова от золота. А зачем оно нужно? Дрова - для тепла, хлеб - для сытости, одёжа, посуда, табуретка, стол, ружье - сразу понимаешь зачем. А золото? Нет, только горе от него.
- Разве сейчас есть все, про что ты рассказал: хозяева, кабаки с елками, грязные бараки? Мало ли что прежде бывало. Теперь золото на пользу людям идет! - горячо сказал Павел.
- Теперь не то, - согласился Ион: - в бараках чисто, хозяина нет, не обманывают народ, сколько заработал - столько дают… А раньше-то!..
- Так «раньше-то» прошло!
- Э! - поднял палец Ион. - Думаешь, все плохое забыть можно? Не-ет! От золота какое зло было - все на нем осталось. Его трогать не надо, пусть в земле лежит. Советская власть правильная, а это дело не понимает. Не надо золото трогать. Пусть лежит. Не для людей оно.
- Так! Значит, советская власть должна запретить золото добывать? - засмеялась опять Тоня.
- Вот-вот! - торжественно ответил старик. - Надо запретить. Стараются хорошую жизнь сделать, а золото берут… Не надо. Это вещь плохая. Кто в руки взял - пропал.
- И я, по-твоему, пропаду?
- Может, не совсем пропадешь, а хуже, однако, станешь.
«Что ты говоришь, Ион! Не ожидала от тебя такой глупости, право!» - хотела ответить Тоня, но смолчала. Голос старика, его обветренное морщинистое лицо, даже руки, которыми он не спеша набивал трубку, показались ей вдруг очень печальными. Он искренне верил в то, что говорил, и огорчался, что его не понимают.
- Павлик, - сказала она, - поговори с Ионом. Объясни, что все это совсем не так… Нельзя, чтобы хороший человек неправильно думал. Ты сумеешь сказать, он тебе поверит.
- Конечно, конечно. Я этого так не оставлю, - оживился Павел. - И ведь хитрец какой! Всегда не любил золота, а почему - не говорил… Оказывается, у него целая философия. Ну, погоди, старик, я ее разобью!
- Не знаю ничего про твою фило… про то слово, что ты сказал, а разбить правду трудно тебе будет, однако, - усмехнулся Ион.
Тоня собралась уходить. Павел проводил ее до сеней.
- Я со стариком поговорю, - обещал он. - А ты… Ну, желаю удачи!
Вечер, проведенный с Павлом, и огорчил и обрадовал Тоню. Грустно было, что друг не расспросил ее толком, не пришлось рассказать о ссоре с отцом. А в то же время было в нем заметно какое-то живое волнение. Конечно, он рад, что Тоня осталась… И как решительно взялся перевоспитывать Иона!.. «Бедный! - подумала Тоня. - Раньше ни одно дело не обходилось без него, а сейчас он в стороне. Надо, чтобы и теперь к нему обращались за советом, за поддержкой… Ведь самое важное в жизни - знать, что ты нужен людям».
Окрыленная этой мыслью, Тоня вспомнила, что сейчас придет домой и опять наступит это тягостное состояние, когда она старается незаметно поесть, незаметно пройти в свою комнату… Давно уже она не сидела за столом вместе с родителями. Сколько времени ни проводи у подруг, как редко ни бывай дома, а тяжелые минуты есть в каждом дне. И мать не очень-то вдается в настроения Тони, не стремится примирить ее с отцом. Видно, она лучше знает его и считает, что пока ничего сделать нельзя. Пока! А долго ли протянется это «пока»? Недели? Месяцы?
Около своего дома Тоня вздрогнула, услыхав смех и возню. Ребятишки? К кому же они пришли? Э, да в комнате у Татьяны Борисовны свет!
Тоня неслышно подошла, стараясь держаться в тени. До черноты загорелая, веселая Татьяна Борисовна глядела в окно, а на завалинке пристроились мальчики. Митхат торопился рассказать какую-то сказку, а Новикова все время мешала ему, спрашивая:
- Нет, в самом деле всю прочитал сам? От начала до конца?
- Честное слово, Татьян Борисовна. Вот Степа скажет.
- Читал, читал он, - солидно подтверждал Степа. - Ты дальше валяй, Митхат.
- Видит - на базаре чужой человек, - чуть нараспев и неверно произнося слова, продолжал Митхат. - И он спрашивает: «Как тебя зовут и чей ты сын?» - «Отец мой портной Мустафа, а меня зовут Аладдин». - «Пойдем ко мне, милый племянник, ты мой сын брат!»
- Сын моего брата, - серьезно поправила Новикова.
В глазах ее сияла такая чистая радость, такая гордость за мальчика, что Тоне показалось, будто она подглядела что-то сокровенное, обычно скрываемое человеком. Она хотела отойти, но Татьяна Борисовна заметила ее:
- Тоня, вы? Здравствуйте! Идите сюда.
Тоня подошла к окну.
- Мы сегодня в обед только вернулись, - оживленно говорила Новикова. - Не все еще приехали. Петр Петрович остался на ботанической станции. Какое чудесное путешествие было! Сколько красоты видели! В бурю попали на Золотом озере. Оно страшное, вы знаете… Да что же это я! Забыла совсем…
Она скрылась на мгновенье в комнате и поставила на подоконник корзину, полную яблок.
- Вот какая прелесть! Они там выращивают на станции. И нам дали… Ешьте, Тоня. Ребята, а вы? Берите, берите!
Тоня взяла тяжелое розовое яблоко:
- Спасибо. Там для вас письма были и телеграмма…
- Знаю. Мне Варвара Степановна отдала. Телеграмма от Надежды Георгиевны. Задержали ее в санатории, приедет только тридцатого.
- Не застанет уже наших.
- Да, вас не застанет.
Желтый свет лампы падал на смуглые руки Новиковой, на корзину, наполненную гладкими, с ровным румянцем плодами. В полосе света появлялись то черные блестящие глаза Митхата, то вздернутый нос и круглые щеки Степы. Мальчишечьи крепкие зубы с хрустом надкусывали яблоки. Женщина в окне улыбалась и казалась спокойной, почти счастливой…
Тоня подумала, что невозможно нарушить эту мир рассказом о своих бедах. Она не ответила Татьяне Борисовне и вскоре, пожелав ей и ребятам спокойной ночи, ушла.
А на другой день Новикова, узнав обо всем от Варвары Степановны, приступила к Тоне:
- Но ведь это ужасно, что Николай Сергеевич так на вас сердится! Хотите, я поговорю с ним, попытаюсь помирить?
- Нет, Татьяна Борисовна, - ответила, сдвинув брови, Тоня, - я прощенья у него просить не могу. Я не из-за каприза осталась. Не говорите ему ничего.
Тоне не хотелось, чтобы кто-нибудь вмешивался в ее ссору с отцом. Об этом даже говорить было трудно, и когда люди спрашивали, как обстоят дела дома, она отвечала уклончиво и неохотно.
Товарищи ее готовились к отъезду. Ходили прощаться с тайгой, с речкой; девушкам шили платья; те, кто должен был держать вступительные экзамены, усиленно повторяли школьный курс.
Накануне отъезда все собрались у Павла. Товарищи торжественно поручали его Тоне.
- Смотри, Павлуша, Тоню слушайся, - говорила Женя. - Она за всех нас остается…
- Имей в виду: с нее спросим, если ты не выдержишь, - заявил Илларион.
Павел казался взволнованным, пожимал всем руки, желал счастливого пути и успехов, а на прощанье сказал:
- Ребята, мне говорить не нужно, вы и так понимаете… И даю вам слово, что не подведу. Верите мне?
- Верим, Паша!
- Мы на твое слово привыкли надеяться.
Павел стоял в кругу товарищей, и они видели по напряженному лицу его, что много еще он хотел бы сказать друзьям, но слов не находит.
- Как бы трудно ни было, все одолею, - сказал он наконец. - А вы не сердитесь, что сначала я так… упорствовал.
Тоня видела, что Павлу было нелегко расставаться с товарищами, но он бодрился. О том, что будет чувствовать себя более одиноким без них, не обмолвился.
- Не забывай, Лариоша, - сказал он Рогальскому. - Недолго мы вместе пробыли, а я в тебе прежнего товарища чувствовал. Это мне дорого.
- Павлик, а я? Мне что скажешь? - кричала Лиза.
- Ты хоть первое время на новом месте будь потише, не пугай людей!.. - попробовал пошутить Павел. - А камышинка наша как там будет звенеть, в большом городе? - ласково коснулся он Жениной руки.
- Она на всю страну прозвенит когда-нибудь, - заметил Толя Соколов.
Ему Павел крепко стиснул руку:
- Прощай, брат.
Отъезжающим надо было спешить - дома каждого ждали незавершенные дела. Но, уходя, все чувствовали, что это прощанье приблизило Павла к ним больше, чем недавняя встреча после долгой разлуки, когда он всем показался чужим и холодным.
В день отъезда товарищей Тоня встала рано и побежала к автобусной станции. Накануне было решено, что она поедет со всеми до станции Шуга.
Друзья уже собрались. Докторша Дубинская громко давала последние наставления Нине, огорченной тем, что отец не успел вернуться из Москвы и приходится уезжать, не попрощавшись с ним. Зинаида Андреевна Соколова улыбалась сыну, когда он взглядывал на нее, а когда отворачивался, смотрела тревожно и грустно. Держался молодцом и Михаил Максимович, ни на минуту не отпускавший от себя Женю. Зато Анна Прохоровна Моргунова не раз начинала плакать, и все переглянулись, когда она сказала, вздыхая:
- Вот Тоня-то поумней тебя: осталась со стариками. А тебе, непоседе, все дома плохо!
Рогальских не было. Отец Илы уважал пословицу: «Дальние проводы - лишние слезы», и уговорил жену проститься с сыном дома. Илларион сказал товарищам, что совершенно согласен с отцом, но сам все медленно прохаживался перед станцией, поглядывая в переулок, откуда могли появиться родители. Андрейка Мохов, свободный сегодня от работы, вертелся тут же и на вопрос, поедет ли он в Шугу, ответил:
- А как же! Я должен доставить домой Тоню Кулагину: она ведь будет обливаться слезами и забредет еще куда-нибудь…
- Не балагань в последние минуты! - кричала Лиза.
Автобус запоздал, и все забеспокоились, хотя обычно он приходил в Шугу за час до поезда и времени оставалось с избытком.
Наконец показалась новенькая яркоголубая машина. Начали усаживаться.
Илларион уже поставил ногу на ступеньку, как вдруг быстро швырнул свой чемодан в автобус, причем ушиб Петра, и соскочил на землю.
Все переполошились, но тут же успокоились. С криком «Мама!» Ила кинулся обнимать высокую, со строгим лицом женщину. За женой стоял старик Рогальский.
- Не стерпели, значит? - ехидно спросил отец Пети, огромный рыжеусый забойщик. - А то Лариоша тут толковал насчет дальних проводов…
Старый Рогальский указал на жену, как бы прося снисхождения к ее материнской слабости, сам же в нетерпении протягивал руки к сыну, а потом долго обнимал его и хлопал по спине.
В Шугу Рогальские не поехали, но их приход подбодрил и обрадовал Иллариона. Когда он, широко улыбаясь, сел наконец в автобус, все сочувственно посмотрели на него.
В последнюю минуту пришли Татьяна Борисовна и Александр Матвеевич. Снова начался переполох. Отъезжающие высовывались в окна, кричали:
- Спасибо! До свидания! Счастливо оставаться!
- Петра Петровича приветствуйте!
- Мы напишем!
- Надежду Георгиевну расцелуйте за нас!
Машина тронулась, но, подъехав к школе, шофер затормозил.
- Ждут, видно, вас, - сказал он. - Целая делегация.
У школьных ворот стояли ребята-десятиклассники и Мухамет-Нур.
- Вы посмотрите, товарищи, что делается! - восклицала Лиза.
Мухамет желал всем счастья, провожающие ребята совали в окна цветы, толпились около машины.
- Учитесь хорошо!
- Не забывайте Таежный!
- И вы не подкачайте! Чтоб весной все получили аттестаты!
- Лиза Моргунова! Веселая будь, здоровая, как дома была! За этого Степу не бойся. Теперь в третий класс перешел - может, поумнеет, - напутствовал Мухамет Лизу.
- Проводил свою любимицу! - сказал Таштыпаев, когда автобус отъехал от школы. - Ты сознайся, Лиза, что Мухамет всегда был к тебе неравнодушен.
- Да ну тебя! - сердилась Лиза. - Зачем тень на человека наводить? Он ко всем одинаково относился.
У клуба, где висел плакат: «Счастливый путь, друзья!», ждали Кирилл Слобожанин и приисковые комсомольцы. Снова начались рукопожатия, пожелания, напутствия, и когда машина в конце концов выехала из поселка, Лиза расплакалась.
- Как я в другом месте буду жить? - повторяла она. - Нигде таких людей нет, как у нас!
- Не плачь… - растерянно шептал ей Андрей. - Ну что это, честное слово… Неудобно…
Все жадно смотрели на поселок, медленно исчезавший за поворотом дороги, на копры шахт, горы. В их густой, темной зелени уже пробивалось бледное золото.
Тоня сидела между Женей и Толей. Все трое молчали и лишь поглядывали друг на друга. Михаил Максимович изредка наклонялся к дочери и спрашивал, взяла ли Женя мамину теплую кофточку, уложила ли калоши.
Глядя на убегающие вдаль знакомые места, Тоня живо представила себе, что и она уезжает. Воображение уводило ее все дальше от родного уголка; несмело замирало сердце, точно предчувствуя впереди большие, значительные события, неудержимо надвигающуюся новизну.
«Разве я жалею, что не еду? - спросила она себя. - Нет, не уйдет это от меня».
А горы всё развертывали перед уезжающими свою многообразную и дикую красу. Белое стадо овец на склоне казалось облаком, запутавшимся в кустах. Иногда в высоте пролетали орлы, распластав сильные крылья. И все ниже и ниже спускалась дорога, чаще стали встречаться деревни, поля с желтеющим жнивьем, люди, машины. Шла выборочная уборка. Хлеб снимали с участков, на которых колосья достигли восковой спелости. На полях мелькали красные галстуки пионеров, собиравших колоски.
Внизу воздух показался другим: он стал проще, скучнее, без крепких запахов трав и хвои, без той особенной свежей остроты, которая присуща горному воздуху, а в долинах бывает только после сильной грозы.
На станции все рассыпались по платформе.
- Если будет трудно, Тоня, - говорил Илларион, - иди к Слобожанину - он всегда поможет.
- Знаю.
- Я на тебя надеюсь. Ты здесь поддержишь честь класса… Словом, где бы ни работала, покажешь себя.
- Не знала, что ты обо мне такого хорошего мнения, - засмеялась Тоня.
- А как же! Конечно, хорошего, - серьезно подтвердил Илларион.
- Мне казалось, что мы с тобой очень разные. У тебя характер чем - то на Нинин похож, а Нина всегда говорила, что мне больше всех надо.
- Видишь ли, - сказал Ила несколько смущенно и поправил очки, - семья у меня такая… Отец и мать очень хорошие люди, но… как бы это сказать… суховаты, что ли. У нас в доме неприличным считалось слишком резко выражать свои мнения, проявлять чувства. Может быть, какой-то отпечаток это и на меня наложило. Но если внешне я такой… чересчур спокойный, то понимать я способен. Мне твоя последовательность и прямота всегда нравились.
- Ну, я рада! - Тоня протянула ему руку и хотела отойти к подругам.
Но ее остановил Толя Соколов:
- Тоня, на минутку! Еще один прощальный разговор…
Они дошли до края платформы. Соколов молчал.
- Ну, что же ты? Говори, сейчас поезд придет.
- Я, Тоня, хотел попрощаться с тобой отдельно и поблагодарить тебя.
- За что, Анатолий?
- Ты знаешь, - тихо сказал Соколов и поднял на нее глаза. В них был такой благодарный и теплый свет, что и Тонин взгляд просиял навстречу юноше. - Я тебя долго любил, Тоня, - уже смело и просто сказал Анатолий. - И никогда мне не приходилось думать о тебе плохо. Это ведь, наверно, не часто бывает. Вот за что спасибо. Любовь у меня была несчастливая, - улыбнулся он, - а вспоминать ее буду с благодарностью. Потому что ты настоящая девушка, которую стоит любить.
Тоня смутилась:
- Ну, Толя, что ты, право…
И еще… Наверно, нелегко тебе в жизни придется. Но я как-то за тебя спокоен. Уверен, что все выдержишь. Вот что я хотел сказать.
Они снова поглядели друг на друга и внезапно поцеловались.
Где-то близко загудел паровоз.
- Поезд идет! Скорее! - крикнула Тоня.
Поезд с шумом прогрохотал мимо, и они бросились к передним вагонам.
- Ну, мама… - Анатолий подошел к матери.
Зинаида Андреевна обняла сына и долго, не отрываясь смотрела на него.
- Прощай, фантазерка! - сказала Тоне Нина. - Желаю тебе… желаю, чтобы ты не менялась.
Она ласково засмеялась и вошла в вагон, куда за ней протиснулась взволнованная докторша.
- А со мной, со мной, Антонина!.. - говорила заплаканная Лиза.
Теплое мокрое лицо ее прижалось к Тониной щеке.
- Тонька моя золотая, моя дорогая подружка! - горячо шептала Лиза прямо в ухо Тоне. - Пиши, слышишь? С Андрюшкой дружи, слышишь?
- Все слышу, милая. Ты с ним-то простись, он ждет не дождется, - сказала Тоня, гладя спутанные кудри.
Лиза повернулась к Андрею, а Тоня, взяв Женин багаж, подала его уже стоявшему на площадке Соколову.
Михаил Максимович никак не мог расстаться с дочерью. Он целовал ее волосы, руки, глаза, а Женя, плача и улыбаясь, повторяла:
- Папа, не скучай! Не тоскуй без меня, папа!
Обняв Тоню, она шепнула ей:
- Пусть все будет у тебя хорошо, Тосенька.
- Садитесь скорее! Садись, Женя! - закричали кругом.
Женя прыгнула в вагон и с площадки показала Тоне глазами на отца.
- Да, да, Женя, да! - громко сказала Тоня.
Лиза вскочила в поезд уже на ходу. Затем на площадке началось какое-то смятение, и со ступенек скатилась докторша. Отъезжающие со страхом следили за ней.
Мелькнули еще раз темные волосы Жени, очки Иллариона, махнула белым платочком Нина, и поезд, загудев, понесся вперед. Он на мгновенье показал открытую площадку последнего вагона и скрылся за горой.
Так же шумно и нетерпеливо он ворвется в жизнь людей в других городах и поселках, унесет их с собой вместе с надеждами, мечтами, заботами. Сколько народу ждет его сегодня - кто с радостью, кто с печалью…
- Полно задумываться! - сказал, подходя, Андрей.
Он растерянно мигнул и улыбнулся. От улыбки его лицо, к которому так не шла печаль, стало по-обычному задорно-простодушным.
- Дела не ждут, Тонечка. Едем по домам.