Когда они сидѣли еще за обѣдомъ, принесли записку Льву Александровичу. Онъ распечаталъ ее здѣсь же и, читая ее, улыбался. Уже по этому одному легко было догадаться, что она отъ Мигурской.
— Это отъ Натальи Валентиновны, — сказалъ онъ, обращаясь къ Зигзагову, — и относится къ вамъ, Максимъ Павловичъ. Вотъ прочитайте.
Онъ сказалъ это, но не передалъ ему письмо; онъ въ эту минуту подумалъ, что это можетъ обидѣть сестру, и сейчасъ же поправился.
— Впрочемъ, вы, пожалуй, не разберете ея почерка. Я вамъ прочитаю.
И онъ прочиталъ вслухъ: «Не сомнѣваюсь, что вы привезете сегодня блуднаго сына, вовзратившагося подъ кровъ родного города. Мы уже приготовили тельца упитаннаго и ждемъ его съ дружески протянутыми руками». Видите, какъ васъ тамъ любятъ! сказалъ Левъ Александровичъ и положилъ письмо на столъ рядомъ съ своей тарелкой.
— Ну, — съ живостью сказалъ Зигзаговъ, когда обѣдъ кончился и Елизавета Александровна разрѣшила имъ встать, — такъ мы, значитъ, не будемъ терятъ времени и отправимся къ Натальѣ Валентиновнѣ. Надѣюсь, у васъ, Левъ Александровичъ, нѣтъ никакихъ вечернихъ засѣданій?
— Я озаботился, чтобъ не было — ради вашего пріѣзда.
— Вы сейчасъ ѣдете? — съ легкимъ удивленіемъ спросила Елизавета Александровна, — теперь только восемь часовъ.
— Да, только восемь, — подтвердилъ Зигзаговъ, — мнѣ надо еще привыкнуть къ вашему времени, господа. Тамъ на сѣверѣ въ этотъ часъ я уже подумывалъ о томъ, не пора ли ложиться спать, а здѣсь вы сомнѣваетесь, не рано ли ѣхать въ гости.
— Но мы зайдемъ еще ко мнѣ въ кабинетъ и выкуримъ по хорошей сигарѣ.
— Вотъ, вотъ. Этого наслажденія я ровно три года не испытывалъ. Сигара! О! Было преступно даже мечтать о ней. Въ тамошнихъ лавченкахъ нельзя было найти сколько-нибудь куримаго табаку. Все какой-то третій сортъ. Только благодаря любезности исправника. который какимъ-то чудомъ оказался изъ здѣшнихъ мѣстъ и, какъ онъ объяснилъ мнѣ наединѣ, въ молодости былъ горячимъ радикаломъ и до сихъ поръ въ тайнѣ одобряетъ мои фельетоны, — удалось получить изъ губернскаго города порядочный Табакъ. Ахъ, я вамъ разскажу про исправниковъ. Вы не можете себѣ представить, какіе это либеральные люди… когда остаешься чгъ ними наединѣ. Куда либеральнѣе земскихъ начальниковъ. У нихъ гдѣ-то въ глубинахъ притаился нѣкій видъ души человѣчьей. Исправникъ способенъ расчувствоваться и даже войти въ положеніе. А земскій начальникъ, вѣдь, всегда мечтаетъ попасть въ вице-губернаторы, а можетъ быть и дальше, поэтому въ тайникахъ у него чисто…
Елизавета Александровна съ тоской посмотрѣла на Зигзагова. Ахъ, какъ она не любила его либеральныхъ разглагольствованій. Въ сущности та область понятій, о которой онъ говорилъ, была безконечно чужда ей. «Исправникъ», «Земскій начальникъ» — были для нея пустыя слова, но теоретически она знала, что все это относится къ либерализму, за который, какъ оказывается, даже ссылаютъ. И ей казалось, что такія слова вовсе не должны раздаваться подъ сводами ихъ дома.
И при этомъ она, Богъ знаетъ почему, была увѣрена, что и Левъ Александровичъ думаетъ также, какъ она, но допускаетъ все это изъ какой-то непонятной необъяснимой деликатности.
Вообще она не понимала его ласковости по отношенію къ такимъ господамъ, какъ Зигзаговъ и Корещенскій. Это была для нея загадка. Человѣкъ такого большого ума, въ сущности даже геніальный, и вдругъ такая слабость.
Онъ, Левъ Александровичъ Балтовъ, человѣкъ, достигшій благодаря своимъ трудамъ и талантамъ положенія перваго человѣка въ городѣ, человѣкъ, къ мнѣнію котораго прислушиваются всѣ, онъ, уже стоящій одной ногой на лѣстницѣ, которая ведетъ Богъ знаетъ въ какія высокія сферы, ѣдетъ на пароходъ встрѣчать журналиста, возвращеннаго изъ ссылки, человѣка съ опасной репутаціей, можетъ быть публично заключаетъ его въ объятія, везетъ къ себѣ въ открытомъ экипажѣ, поселяетъ у себя въ домѣ и вообще возится съ нимъ. Это казалось ей невѣроятной слабостью.
Мужчины ушли въ кабинетъ. Елизавета Александровна взглянула на дверь. Она была полупритворена.
Она чуть-чуть приподнялась на мѣстѣ и, вытянувъ шею, взглянула въ ту точку стола, гдѣ стоялъ приборъ Льва Александровича. Письмо, вынутое изъ конверта, лежало тутъ.
Когда она бывала одна, наединѣ сама съ собой, корректность, обыкновенно державшая ее въ струнѣ, значительно ослабляла свои возжи и она тогда относилась къ жизни свободно.
«Наединѣ съ собой человѣкъ можетъ быть даже разбойникомъ… Никто его за это въ тюрьму не посадитъ» — такова была ея философія.
Она поднялась, тихо подплыла къ двери и совершенно беззвучно притворила ее. Точно также доставилась она къ тому мѣсту, гдѣ только что сидѣлъ ея братъ и взяла въ руки письмо.
Ей ужасно хотѣлось посмотрѣть только на первую строку и на подпись. Обращеніе и подпись — въ нихъ лучше всего выражаются отношенія.
Она развернула письмо. Оно начиналось просто: «Надѣюсь Левъ Александровичъ, что сегодня вечеромъ вы свободны»…
И ужъ она, конечно, не могла отказать себѣ въ удовольствіи прочитать все письмо. И ничего тамъ не было такого, что остановило бы ея вниманіе. Мигурская приглашала къ себѣ, а кончалось письмо словами по поводу Зигзагова, которыя были прочитаны. Внизу же стояла подпись: Наталья Мигурская, и никакой прибавки.
И несмотря на то, что Елизавета Александровна боялась близости брата съ этой женщиной и менѣе всего желала ея, она была разочарована.
Тутъ все же сказалась въ ней женщина, которая многимъ способна пожертвовать за тайну, а тайны не было.
Она позвонила, вошелъ лакей.
— Возьмите подносъ и отнесите это письмо въ кабинетъ. Левъ Александровичъ оставилъ его здѣсь.
Черезъ минуту письмо было подано на подносѣ Льву Александровичу.
Въ началѣ девятаго они выѣхали изъ дома и черезъ десять минутъ были на одной изъ наименѣе центральныхъ улицъ города, гдѣ бойкая торговля мало себя проявляла. Они остановились около трехъ-этажнаго дома и поднялись въ третій этажъ. Здѣсь не было швейцара. Въ городѣ, несмотря на его большую населенность и культурность, швейцары водились только въ немногихъ домахъ.
У Мигурской пріемнымъ днемъ была пятница. Въ этотъ день вечеромъ каждый имѣлъ право расчитывать бытъ принятымъ и обыкновенно въ ея маленькой квартирѣ набиралось душъ двадцать.
Раньше ходили къ ней каждый вечеръ. Большею частью тѣ, кто расчитывалъ встрѣтить здѣсь Льва Александровича. Но это стало ее утомлять и она назначила пятницу.
Было нѣсколько друзей, которые бывали у нея изъ-за нея, такимъ дозволялось приходить во всѣ дни недѣли. Въ числѣ ихъ были Корещенскій и Зигзаговъ, которые одновременно были друзьями Мигурской и Льва Александровича.
Квартира Натальи Валентиновны состояла всего изъ четырехъ комнатъ. Двѣ изъ нихъ уходили подъ спальни ея и Васи, а остальныя двѣ представляли гостинную и столовую. Тутъ она и принимала друзей.
Корещенскій въ этотъ день обѣдалъ у нея. Онъ не зналъ, что пріѣзжаетъ Зигзаговъ. Только сегодня утромъ онъ вернулся изъ уѣзда, гдѣ у него была статистическая работа.
Онъ руководилъ статистическими работами губернскаго земства и занятій у него всегда было по горло. Семья его, съ которой у него какъ-то мало было общаго, жила въ городѣ, но онъ обыкновенно заѣзжалъ туда на полъ часа заявиться и переодѣться, а затѣмъ старался какъ можно меньше быть дома. Жена его была непріятная женщина, всегда искавшая повода къ ссорѣ и крупному разговору, все въ чемъ то всѣхъ упрекавшая, отъ всѣхъ получавшая воображаемыя обиды и считавшая всѣхъ негодяями. а только себя честной. Она держалась очень крайняго направленія и постоянно упрекала мужа въ разныхъ отступленіяхъ отъ принциповъ и какихъ-то сдѣлкахъ съ совѣстью, въ чемъ на самомъ дѣлѣ трудно его было упрекнуть.
Дѣти — ихъ было у него трое — учились въ надлежащихъ мѣстахъ, и Корещенскій, занимаясь своей статистикой, воспитаніемъ ихъ совсѣмъ не занимался. Ихъ воспитывала его жена въ своемъ духѣ, который всецѣло былъ воспринятъ ими. Поэтому и съ дѣтьми у него были холодныя отношенія.
Узнавъ отъ Натальи Валентиновны, что сегодня пріѣхалъ Зигзаговъ и что онъ будетъ здѣсь, онъ съ удовольствіемъ остался на весь вечеръ.
Алексѣй Алексѣевичъ Корещенскій, несмотря на то, что занималъ очень скромное мѣсто по земству, въ городѣ былъ замѣтной фигурой. Хотя его университетская опала, послѣ того, какъ онъ представилъ диссертацію, которая вызвала скандалъ и изъ-за которой, когда факультетъ по политическимъ причинамъ не допустилъ его къ защитѣ, нѣсколько либеральныхъ профессоровъ подали въ отставку (впрочемъ, ихъ потомъ «уговорили» и они остались), — хотя эта опала случилась уже лѣтъ десять тому назадъ, тѣмъ не менѣе ее помнили и всегда при его имени прибавляли: «онъ опальный. Онъ могъ быть профессоромъ, но не допустили».
Спеціалисты впрочемъ знали, что диссертація его, очень острая по направленію, въ научномъ отношеніи была заурядной и бѣдной работой. Но публикѣ до этого не было дѣла. Корещенскій былъ человѣкъ пострадавшій за свои ученыя убѣжденія. Этого было достаточно, чтобы его выдѣляли.
Это былъ человѣкъ какой-то бѣшенной энергіи. Взявшись за земскую статистику, онъ организовалъ ее заново и, начальствуя цѣлымъ отрядомъ, самъ работалъ за десятерыхъ. Постоянно въ разъѣздахъ, въ самыхъ неблагопріятныхъ условіяхъ, онъ обыкновенно спалъ не больше четырехъ часовъ въ сутки, иногда по два дня питался въ пути однимъ чаемъ, но никогда не жаловался, былъ бодръ и дѣятеленъ. Ему нравилось это.
Левъ Александровичъ и отмѣтилъ его, исключительно благодаря этой нечеловѣческой энергіи. Онъ, конечно, могъ устроить Корещенскаго гораздо лучше. Ему ничего не стоило-бы сдѣлать его членомъ правленія какого-нибудь банка или директоромъ промышленнаго акціонернаго предпріятія. Самъ онъ во всемъ этомъ имѣлъ сильное вліяніе, почти власть.
И онъ предлагалъ Корещенскому, но тотъ отказался. Въ немъ еще горѣлъ огонь общественнаго дѣятеля.
— Погодите, — говорилъ онъ, — вотъ выгоритъ все тамъ, въ душѣ, тогда займу спокойное мѣсто.
Кромѣ того, ему нравилось, что при своемъ занятіи онъ долженъ быть постоянно въ разъѣздахъ и, благодаря этому, имѣлъ право не бывать у себя дома и какъ можно рѣже встрѣчаться съ женой.
По наружности онъ менѣе всего походилъ на человѣка, способнаго къ неусыпной дѣятельности. Громоздкій, плотный, нѣсколько даже наклонный къ ожиренію, съ широкимъ лицомъ, сильно обросшимъ темными волосами, необыкновенно смуглый, похожій на цыгана. На головѣ у него была куча волосъ — непокорныхъ, курчавыхъ, тонкихъ, смолистаго цвѣта.
Но не взирая на такую тяжесть своего тѣла, онъ носился изъ уѣзда въ уѣздъ, какъ птица, и въ управѣ просиживалъ надъ живыми цифрами по пяти часовъ кряду. И за семь лѣтъ земской службы онъ создалъ новое дѣло. Статистика у него была поставлена удивительно, мѣстное земство сдѣлалось извѣстно въ этомъ отношеніи. На него ссылались, какъ на образецъ, и изъ другихъ земствъ пріѣзжали посмотрѣть и поучиться у Алексѣя Алексѣевича Корещенскаго.
Ему было это пріятно. Онъ гордился своимъ созданіемъ и это поощряло его своеобразное тщеславіе.
Но Левъ Александровичъ всегда смотрѣлъ на него, какъ на человѣка, котораго необходимо привлечь къ такому дѣлу, гдѣ потребуются энергія и способности. И онъ всегда держалъ его въ своихъ планахъ на будущее, которыхъ еще никто не зналъ.
Зигзагова въ домѣ Мигурской встрѣтили радостными криками. Максимъ Павловичъ принялся съ дружескимъ жаромъ цѣловать руки Натольи Валентиновны, и облобызался съ Корещенскимъ. Даже Вася, которому теперь было не больше двѣнадцати лѣтъ, помнилъ его и раздѣлялъ общую радость.
Гостинная, гдѣ они сидѣли, была обставлена очень уютно и мило. Въ ней хорошо сидѣлось, она располагала къ непринужденной бесѣдѣ. И бесѣда лилась безостановочно.
Конечно, прежде всего, дано было слово Зигзагову, отъ котораго требовали, чтобы онъ разсказывалъ о своей жизни въ ссылкѣ.
— Да ничего, господа, ей-ей же, не такъ это плохо, какъ думаютъ. Скверное помѣщеніе, скучная пища, но люди, право же, люди очень интересные и милые. У меня тамъ осталось полгорода пріятелей. Я вѣдь люблю человѣка во всѣхъ его видахъ, а чуть въ немъ открывается какая-нибудь своеобразная черта, такъ ужъ меня тогда и конфектами отъ него не отвлечешь. А городъ изстари служилъ мѣстомъ ссылки и тамъ половина населенія образовалась изъ прежнихъ ссыльныхъ. Вѣдь многіе застрѣваютъ въ мѣстѣ ссылки и дня, когда имъ разрѣшено вернуться. они не ждутъ. Ужъ завязались отношенія, женились, породнились, завели дѣла. А вѣдь это все люди недюжинные. Когда-то они были сосланы за мошенничество, за подлоги и разныя ухищренія съ цѣлью жить лучше, чѣмъ живется. На эти ухищренія, вѣдь, посредственный человѣкъ не пойдетъ, потому что это рискъ, да и способности требуются повыше обыденныхъ и характеръ. Теперь они давно уже перестали быть плутами и сдѣлались почтенными гражданами, но печать выдающагося ума и характера не можетъ изгладиться. Она остается и въ потомкахъ. И потому они всегда интереснѣе, гораздо интереснѣе нашихъ здѣшнихъ патентованныхъ честныхъ людей, то-есть тѣхъ, у которыхъ не хватило характера нарушить законъ. Ужъ не говорю о моихъ товарищахъ, политическихъ ссыльныхъ, которые всѣ поголовно принадлежатъ къ высшей расѣ людей, способныхъ жертвовать своимъ высшимъ благомъ ради прекрасной фикціи… Нѣтъ, господа, я рѣшительно не жалѣю. Я пріятно, а главное съ пользой провелъ, три года. Если бы не предательская тоска по роднымъ мѣстамъ, по солнцу и ясному чистому небу, да по милымъ друзьямъ и по хорошенькимъ ручкамъ Натальи Валентиновны, по возможности ихъ цѣловать, я охотно просидѣлъ бы тамъ еще столько же.
Такъ говоритъ Зигзаговъ и онъ не ломался. Его живой и впечатлительный умъ въ самомъ дѣлѣ умѣлъ найти интересное всюду.
Корещенскій поддержалъ его. Старшинство по ссылкѣ принадлежало ему. Онъ испыталъ ее послѣ эпизода съ диссертаціей, которая привела къ изгнанію его изъ родного города. Онъ провелъ въ далекихъ мѣстахъ всего два года.
Когда они перешли въ столовую, гдѣ шипѣлъ самоваръ, и усѣлись вокругъ стола, разговоръ какъ-то незамѣтно коснулся приглашенія Ножанскаго. Всѣ четверо знали о немъ. Левъ Александровичъ не скрывалъ своей переписки съ могущественнымъ человѣкомъ отъ Натальи Валентиновны и отъ Корещенскаго.
— Получили что-нибудь новое, Левъ Александровичъ? — спросила Мигурская, разливавшая чай съ какой-то необыкновенно граціозной манерой, и вскользь обратилась къ Зигзагову. — Ну, вы, конечно, за три года не разлюбили крѣпкій чай…
— Разлюбилъ, Наталья Валентиновна, но только тотъ, тамошній, потому что онъ пахнетъ вѣникомъ, которымъ уже цѣлый день мели комнату, но вашъ навѣрно сейчасъ же полюблю.
— Что-нибудь новое? — вторично спросила Наталья Валентиновна Льва Александровича и улыбнулась Зигзагову.
— Да, сегодня, — отвѣтилъ Левъ Александровичъ и сообщилъ о томъ письмѣ, о которомъ говорилъ съ Максимомъ Павловичемъ. Но все тоже. Зовъ безъ опредѣленныхъ указаній. Вы необходимы! Вы неизбѣжны, такого, какъ вы, здѣсь недостаетъ. Я вижу васъ своимъ сотрудникомъ. Но это все очень обще, а я совершенно не выношу общихъ и расплывчатыхъ вещей. Я люблю браться за опредѣленное и ясное. При томъ же приходится сказать и это: сотрудничать съ Ножанскимъ, тогда какъ я почти кореннымъ образомъ не раздѣляю его взглядовъ…
— О, да, онъ передъ вами стушуется… Растаетъ какъ дымъ, сказала Мигурская.
— Безусловно! подтвердилъ Корещенскій. — При васъ ему не сдобровать.
— Кончится тѣмъ, что онъ будетъ проситься къ вамъ въ секретари, — сказалъ Максимъ Павловичъ и всѣ разсмѣялись.
— Вотъ именно въ секретари-то я его и не взялъ бы, промолвилъ Левъ Александровичъ. — Скорѣе товарищемъ или даже начальникомъ вытерплю. Но секретарь — это отраженіе моей души. А Ножанскій отражалъ бы ее въ изуродованномъ видѣ.
— Какъ выпуклое зеркало!
— Нѣтъ, какъ вогнутое… У него какой-то вогнутый умъ. Онъ теоретикъ и цифристъ.
— Браво, браво! — подхватилъ Зигзаговъ, ужасно любившій новыя и мѣткія опредѣленія:- цифристъ, вотъ слово, которое я запишу въ своей памяти и сдѣлаю его основой десятка моихъ фельетоновъ. Цифристъ, цифровая душа… Это цѣлый міръ….
— Да, цифристъ, иначе я не могу опредѣлить его, — замѣтно воодушевившись, сказалъ Левъ Александровичъ и глаза его загорѣлись какими-то перемѣнчивыми огнями. — Да, цифристъ… Онъ еще убѣжденъ, что если въ его смѣтахъ сходится балансъ, то этимъ все достигнуто. Я внимательно изучалъ его бюджеты… И всегда только разводилъ руками… Ножанскій устарѣлъ. Онъ устарѣлъ слишкомъ рано, еще даже не состарившись.
— Однако, сказалъ Зигзаговъ, — въ вашихъ словахъ я чувствую бойца, у котораго руки чешутся помѣряться силушкой… «Силушка-то по жиламъ такъ живчикомъ и переливается»… а? Вотъ бы вамъ, Левъ Александровичъ, отыскать точку, пупъ земли… Вы тогда землю перевернули бы. А, можетъ быть, вы отыскали?
— Почемъ знать! — загадочно сказалъ Левъ Александровичъ и засмѣялся.
Разговоръ былъ прерванъ внезапнымъ появленіемъ новаго лица. Это былъ племянникъ Льва Александровича, носившій его фамилію, студентъ Володя. Молодой человѣкъ былъ сынъ умершаго нѣсколько лѣтъ тому назадъ родного брата Льва Александровича. Съ дядей онъ былъ въ хорошихъ отношеніяхъ, но жилъ отдѣльно въ очень небольшой квартиркѣ съ своей матерью, которая была въ холодныхъ отношеніяхъ съ Елизаветой Александровной, а потому въ домѣ Льва Александровича не бывала. Володѣ это не мѣшало приходить туда запросто.
У него съ дядей были прекрасныя отношенія, а Елизавету Александровну, которая всегда встрѣчала его недружелюбнымъ молчаніемъ, онъ игнорировалъ.
— Простите, Наталья Валентиновна, ворвался къ вамъ въ одиннадцатомъ часу… Но раньше не могъ, зубрилъ. А хотѣлось повидать Максима Павловича, — говорилъ онъ здороваясь съ Мигурской, съ дядей, съ Корещенскимъ, а Зигзагова заключивъ въ объятія.
Они были большими пріятелями. Володя поклонялся таланту Зигзагова, а Максимъ Павловичъ восхищался юношескимъ пыломъ Володи.
Въ самомъ дѣлѣ, среди студентовъ, даже крайнихъ, онъ отличался смѣлостью и горячностью. Превосходный ораторъ, онъ всегда зажигательно говорилъ на сходкахъ, призывая товарищей къ единенію и борьбѣ, и за время его пребыванія въ университетѣ, его ученіе уже дважды прерывалось противъ его воли. Могущественный въ городѣ дядя не мало помогъ ему своимъ вліяніемъ. Онъ просилъ за него и здѣсь и въ Петербургѣ. И только благодаря этому, Володя теперь кончалъ курсъ, пробывъ въ университетѣ шесть лѣтъ. Въ университетъ же онъ поступилъ совсѣмъ мальчикомъ — ему едва минуло тогда восемнадцать лѣтъ — и теперь онъ еще не дошелъ до четверти вѣка.
— Ну, разсказывайте о вашихъ университетскихъ подвигахъ, — говорилъ Зигзаговъ, — сколькихъ профессоровъ освистали? сколько разъ исключали васъ безъ права и съ правомъ? Великолѣпный юноша! Теперь въ васъ еще пока нѣтъ надобности, и вы только упражняете вашу горячность, но скоро, я думаю, потребуются борцы.
— А какъ скоро? — спросилъ Левъ Александровичъ.
— А вотъ какъ разъ тогда, когда вы, Левъ Александровичъ, будете стоять у руля. Вѣдь вы непремѣнно будете держать корабль къ тихой пристани, а мы съ Володей будемъ тащить его въ открытое море. Чортъ возьми, — воодушевившись говорилъ Зигзаговъ, — вся суть именно въ томъ и заключается, что господа наши кормчіе все хотятъ ввести россійскій корабль въ гавань. Вытащить его на берегъ и оставитъ его разсыхаться и солнцѣ. Дѣло спокойное. По крайней мѣрѣ можно улечься спать. А я нахожу, что россійскій корабль рано еще затаскивать въ гавань. Ему еще предстоитъ долгое и бурное плаваніе. Ну, да впрочемъ онъ и не войдетъ туда. Нѣтъ такой гавани, которая могла бы его вмѣстить…
— Вотъ вы какой! — сказала Наталья Валентиновна.
— Да, я такой. Вотъ мы теперь съ Львомъ Александровичемъ мирно сидимъ за столомъ и попиваемъ чай, а пусть-ка онъ надѣнетъ раззолоченный министерскій мундиръ, я сейчасъ же встану къ нему въ оппозицію…
— И ты тоже, Володя? — спросилъ Левъ Александровичъ.
— И я, дядя, это я вамъ обѣщаю — отвѣтилъ Володя.
— Да почему же непремѣнно такъ?
— Почему? спросилъ Зигзаговъ. — А потому, что мундиръ не можетъ спасти Россію никакъ и никогда! и сколько бы онъ ни старался. Потому что мундиръ кѣмъ нибудь жалуется и не даромъ…
— А кто же спасетъ Россію?
— Кто? Пиджакъ, поддевка, сермяга, цилиндръ, котелокъ, смазные сапоги. Спасетъ тотъ, кому ничего не жаловалось…
Но этотъ полемическій по содержанію разговоровъ носилъ чрезвычайно мирный и дружескій характеръ. Самъ Зигзаговъ произносилъ свои слова съ улыбкой, какъ будто это все была шутка, — такая у него была манера.
Корещенскій до сихъ поръ молчалъ. Онъ не умѣлъ спорить, въ его рѣчахъ не было блеска и онъ не обладалъ находчивостью.
Но у него были свои отвѣты на затронутые вопросы и, когда ему представляли слово, онъ умѣлъ говорить съ убѣжденіемъ.
И теперь, когда вдругъ произошло молчаніе, онъ тряхнулъ своей волосатой головой и сказалъ.
— Нѣтъ, господа, не то и не то. Россію спасетъ трудъ — неусыпный, каторжный, тяжкій… Да, да, да… Все въ ней запущено, во всемъ она отстала. Надо бросить на время обольстительныя мечты и красивыя фразы, засѣсть и работать. Засѣсть всѣмъ разомъ — тысячамъ, сотнямъ, милліонамъ, всѣмъ, до чьей головы коснулось просвѣщеніе… Вотъ что я говорю.
Зигзаговъ спросилъ. — Во имя чего работать? Безъ обольстительной мечты онъ часу не можетъ прожить. Безъ нея смерть. — Красивая фраза? — въ ней выражается красивая душа, которой какъ красивой женщинѣ, нужны красивые наряды…
И поднялся споръ, который длился за полночь. Побѣдителемъ остался, конечно, Зигзаговъ. Корещенскій спасовалъ на полдорогѣ и замолчалъ, но блестящій спорщикъ Зигзаговъ одержалъ только внѣшнюю побѣду, а Корещенскаго не убѣдилъ. Онъ остался при своемъ мнѣніи, которое иллюстрировалось его собственной жизнью. Онъ самъ былъ — неусыпный каторжный трудъ.