В пятницу с утра Рачеев распределил свой день следующим образом: до обеда просижу в читальне и пересмотрю все журналы и газеты, какие окажутся в наличности, обедаю у Баклановых, а оттуда поедем к новоявленному чуду — к госпоже Высоцкой. По всей вероятности, все это так утомит меня, что этим последним визитом и придется закончить день. И он вышел из гостиницы для того, чтобы выполнить свою программу. Сидя в захолустье, он выписывал и внимательно перечитывал газеты и журналы, но только те, которые были ему по душе. Когда выходило в свет новое издание, он смотрел на имена участвовавших в нем и по этим именам определял, стоит ли выписать; от многого из того, что прежде приходилось ему по душе, пришлось отказаться, но зато в его домашней читальне появились кой-какие новые названия. Он понимал, что такое чтение было одностороннее, но выписывать все, что издавалось в столицах, у него не было средств. Одно время он получал «Заветное слово», как он объяснял себе это, «для противовеса и для того чтобы не позабыть о существовании оборотной стороны медали», но очень скоро он сделал наблюдение, что чтение этой газеты дурно влияет на печень, и отказался от нее, оставшись, таким образом, без «противовеса». Этим и объясняется его изумление, когда он узнал, что Ползиков сотрудничает в «Заветном слове».
Теперь, так как он задался целью в этот свой приезд в Петербург всесторонне ознакомиться с общественной жизнью «главного города Российской империи», с господствующими в нем умственными и нравственными течениями, в равной степени уделяя свое внимание добру и злу, — он дал себе урок добросовестно перечитать газеты и журналы всех направлений и фасонов.
Но его разочарование было велико, когда на Литейном, близ Невского, он не нашел и признаков читальни, которую прежде довольно усердно посещал. «Должно быть, перешла в другое место!» — подумал он и стал расспрашивать у дворников и швейцаров, но те ничего не знали про читальню и даже не помнили ее. Тогда он зашел в две-три попавшиеся по дороге библиотеки для чтения и там ему единодушно выяснили, что в Петербурге вовсе нет такого учреждения, что «главный город Российской империи» довольно счастливо обходится без читальни. Ему посоветовали зайти в Публичную библиотеку, где газеты выдаются тогда, когда они утратили уже смысл, или в портерную (указали адрес), где имеются «все газеты». Но он никуда не пошел, а направился домой в дурном настроении духа, как человек, начавший день неудачей.
Когда он вошел в подъезд гостиницы, ему подали письмо в маленьком конвертике, без марки. Адрес был точный: «Дмитрию Петровичу Рачееву, Северная гостиница». Почерк совершенно незнакомый, растяжистый, неровный, по-видимому, дамский. Он опустил письмо в карман и, не торопясь, поднялся наверх, и только когда вошел в номер, снял и повесил на крючок пальто, он распечатал конверт. От письма он не ждал ничего интересного, и это он почти решил окончательно, когда увидел, что там не стояло никакой подписи. «Кажется, во мне нет ничего такого, что располагало бы к маскарадным приглашениям», — подумал он и начал читать письмо. Там было написано тем же растяжистым и неровным почерком:
«Дмитрий Петрович! Одна дама, к которой вы семь лет тому назад относились с уважением, очень хочет повидаться с вами и поговорить об одном важном деле. Не старайтесь отгадать, все равно это вам не удастся, а лучше сегодня же приезжайте запросто часа в три. Только не вздумайте раньше пообедать, если не хотите обидеть особу, вас искренно уважающую. Пески, 7-я улица, дом 14, кв 8».
«Это что еще за загадка!? — думал он, расхаживая по комнате. Одна дама, к которой я семь лет тому назад относился с уважением! Гм… Мало ли к кому и к чему я относился с уважением семь лет тому назад?! А может, я теперь отнесусь к ней как раз с неуважением? Да это почти так и есть. Вот она не подписалась и этим как бы сама себя выдала. Думает, значит, что если я узнаю, кто она, то „отнесусь с неуважением“ и не приду…» С этой целью даже просит «не стараться отгадать…» Не поеду я к этой таинственной особе.
Но это решение, пришедшее ему в голову тотчас по прочтении письма, скоро заменилось другим. Так, пожалуй, поступил бы он, если бы находился в обычной обстановке своей домашней жизни, где все сложилось уже в определенную норму и шло по раз установленному пути. Там он жил своею собственной жизнью, которою и располагал по-своему, а здесь он не более как наблюдатель без определенной программы. Уезжая из Петербурга, он должен увезти с собой более или менее полное представление о нем, каков он теперь есть; для этого ему придется пользоваться тем, что пошлет случай. Ну, вот, может быть, в лице этой таинственной дамы случай посылает ему что-нибудь характерное, добро ли, зло ли, это ведь для него решительно безразлично. Потом, когда он среди тишины своего деревенского житья будет спокойно сортировать петербургские впечатления и делать из них выводы, это само собою определится.
«В сущности ведь не будет никакой разницы между моим визитом к Высоцкой и этой госпоже! — думал уже теперь Рачеев. — Что такое для меня Высоцкая, как не своего рода „одна дама“? И если я иду к ней, то есть к одной даме, то почему мне не пойти к этой, то есть к другой, даме. Притом же у этой еще есть формальное право требовать меня к себе: семь лет тому назад я относился к ней с уважением. Положим, семь лет тому назад существовало на свете немало дам, к которым я так относился, но затем понял, что они этого вовсе не стоили… И у нее — дело ко мне, важное… Ну, а может быть, и в самом деле важное, и я нечаянно принесу ей пользу?.. Одним словом, я сегодня еду на Пески в 7-ю улицу».
Три часа были уже близко. Рачеев написал Бакланову, что обедать у них сегодня не будет, а заедет часов в 8, чтобы вместе отправиться к Высоцкой, и отослал письмо с посыльным.
Когда извозчичья кляча, с натугой вытянув шею и вытянувшись вся сама с таким видом, словно седок и кучер вместе представляли поклажу по крайней мере в пятьдесят пудов, еле передвигая ноги, везла его в 7-ю улицу Песков, он думал о том, кто же, в сущности, могла быть эта дама? Знакомых у него было множество, большею частью то были студентки разных курсов, но почти все они были из провинции, давно кончили свое ученье и, должно быть, разъехались по родным углам, чтобы заняться делом или бездельем. Кроме того, не мог он припомнить ни одной, которая могла бы иметь к нему какое-нибудь дело, да еще важное. Столько лет прошло, так изменился он, его интересы, вся его жизнь, так заглохли все старые связи…. Кто бы это?
«Да не все ли равно? Кто-нибудь да есть, кого-нибудь увижу, что-нибудь окажется… Вот и 7-я улица, вот и дом 14-й…»
Он вошел в ворота и взглянул на черную доску, на которой мелом были изображены фамилии жильцов. Против 8-го номера стояло пустое место. «Гм… — подумал он, — это начинает походить на мистификацию. Но было бы странно, если бы кому-нибудь доставляло удовольствие морочить меня. Кому здесь до меня есть дело?»
— Послушай, любезный! — обратился он к молодому парню, по-видимому, подручному дворника. — У вас в восьмом номере живет кто-нибудь?
— Как же-с, живут!.. Там одна барыня живет!.. — ответил парень.
— А кто такая? Как она прозывается?
— Этого не могу сказать вам… Они только вчерась переехали… Вот сюда пожалуйте, налево. По лестнице, третий этаж…
«Не суждено, значит, узнать, кто она!» Рачеев пошел по указанию. Достигнув третьего этажа и увидев над дверью цифру 8, он позвонил. Послышались быстрые шаги, ключ повернулся; дверь отворилась, и Рачеев увидел то, о чем меньше всего думал и что никогда не пришло бы ему в голову.
Женщина лет тридцати, высокая, с худощавым выразительным лицом, с острыми, крупными чертами, лицом некрасивым, но интересным, заметным, сразу обращающим на себя внимание и производящим впечатление, стояла перед ним и громко смеялась, показывая свои крупные, ровные зубы. На ней была простая серая юбка и розовая ситцевая кофточка, но ее изящная фигура придавала этому незатейливому наряду какую-то особенную кокетливость.
— Ну, признайтесь, ведь никак не ожидали, что это я? Даже и сообразить не могли!? Все, что угодно, только не это!.. Ах, добрый Дмитрий Петрович!.. Я вам очень, очень рада! Снимайте же пальто, идите сюда! У меня беспорядок, только вчера переехала… Не взыщите!.. Садитесь… Да скажите же что-нибудь! Ха-ха-ха-ха! Неужели же это так ужасно — очутиться у меня в квартире!
— Ровно ничего ужасного, но я все-таки очень удивлен, что это оказались вы, Зоя Федоровна!.. И признаюсь, даже смущен… И если сперва буду говорить глупости, то вы не обращайте внимания!.. — промолвил Рачеев, пожимая ей руку и сильно краснея.
— Но почему же, почему? Садитесь в кресло… У дивана спинка ненадежна, того и гляди провалится!.. Почему это так удивительно?
— Почему? А вот я сейчас соберусь с мыслями и отвечу вам, почему!..
Он в самом деле подумал и провел ладонью по лбу, как бы собираясь с мыслями. Потом он засмеялся и сказал уже тоном спокойным и простым:
— Да признаться, нипочему!.. В сущности нет ровно никакой причины считать это удивительным. И даже знаете что? Я должен благодарить случай, который привел меня сюда…
— Не случай, а меня… Ведь это я заманила вас к себе!.. — Она опять рассмеялась. «Что это она так часто смеется? Прежде я этого не замечал», — подумал Рачеев.
— За что же благодарить-то? — спросила она.
— Погодите, Зоя Федоровна: дайте сперва хорошенько разглядеть вас и вашу обстановку и констатировать совершившиеся перемены…
— Отлично. Разглядывайте и констатируйте, только условие: вслух и совершенно откровенно! Согласны? Ха-ха-ха!..
«Опять смеется! Нет, это нехорошо!» — подумал Дмитрий Петрович.
— Отчего ж? Я согласен, — промолвил он вслух, — ведь вы комплиментов от меня не ждете, и делить нам с вами нечего, значит, вы на меня не рассердитесь. Притом же говорить правду в глаза так приятно и так редко удается, а тут вы сами этого хотите. Извольте. Во-первых, вы очень часто смеетесь, чего прежде за вами не водилось. Это я успел наблюсти, несмотря на то, что сижу у вас не больше трех минут, и это не даром… Изменилась манера, значит, и фасон жизни изменился… А теперь давайте я буду на вас смотреть…
Он слегка прищурил глаза и разглядывал ее с шутливой улыбкой, а она медленно поворачивала перед ним лицо в разные стороны и весело смеялась.
— По внешности вы изменились к лучшему, Зоя Федоровна. Вы возмужали, но не постарели нисколько. Прежде ваши черты были мягче и потому симпатичней, теперь они стали грубее и резче, но зато они очень выразительны… Вы перенесли много, это видно…
— Превосходно! Пока нет ничего обидного! — весело сказала она.
— Вы развернулись, движения ваши стали шире, круглее, голос звонче, уверенней. Смотрите вы на мир божий прямо и даже дерзко… Мне кажется, что вы чистокровная эгоистка и любите жизнь до страсти и больше ничего не любите… У вас странные глаза: глубокие и блестящие, но холодные…
— О, боюсь, что я окажусь способной на злодейство! Ха, ха, ха, ха!..
— Нет, довольно… Обстановка ваша мне не нравится… Она к вам не подходит. Скудна и не уютна…
— Я дополню, Дмитрий Петрович, — перебила она его, — эта женщина, любящая жизнь до страсти, эта чистокровная эгоистка занимается… Чем бы вы думали? Клянусь честью, ни за что не угадаете…
— Нет, я даже знаю: зубоврачебным искусством и, судя по обстановке, не слишком удачно…
— Вы знаете? Откуда вы знаете? Кто вам сказал? Кого вы видели? Говорите же, говорите!
Теперь она не смеялась. В глазах ее светилось неудержимое любопытство, щеки раскраснелись от сильного волнения.
— Я видел Антона Макарыча… Что ж тут удивительного?.. — промолвил Рачеев.
— Да… Вы его видели… Ну, разумеется… это другое дело… Теперь я понимаю ваше смущение… Он настроил вас… Вы составили себе предвзятое мнение… Это ясно!.. Когда вы увидали меня, вам показалось, что вы в каком-нибудь притоне, не правда ли?..
Она говорила это, нервно прохаживаясь по комнате. В голосе ее слышались и злоба, и обида, и даже, как показалось Рачееву, какая-то враждебность по отношению к нему. Он старался успокоить ее.
— Полноте! Что за нелепости вы говорите, Зоя Федоровна? Вы не знаете, как трудно «настроить» меня против кого бы то ни было… Тем больше Антону Макарычу, который произвел на меня самое неприятное впечатление…
— Да? Да? — воскликнула она, остановившись перед ним, и на лице ее выражалась злая радость. — Вы так нашли его? Не правда ли, он производит впечатление скверной, облезлой собаки, к которой противно прикоснуться? Ну вот, значит, вы можете понять мое положение!
— Но позвольте, Зоя Федоровна, сколько мне известно, он сделался таким уже после этого… После того, как вы разошлись… И, может быть, даже вследствие этого!..
— Ах, вот это именно то, чего никто понять не может! — порывисто вздернув плечами, промолвила она и опять стала ходить по комнате. — Говорят: вот был хороший человек, но с ним случилось горе, ну, там жена его бросила, что ли, и он сделался подлецом с горя… Как это глупо так говорить! Коли человек хороший, никакое горе не сделает его мерзким! Не видали вы что ли людей, совершенно разбитых жизнью, у которых были отняты все радости, и они все-таки оставались честнейшими людьми?! А эти, вроде Антона, у них внутри уже давно все готово для подлости, и они только ждут не дождутся, чтобы кто-нибудь наступил им на мозоль… Тогда они кричат: вот, меня обидели и потому я делаюсь подлецом!.. Говорит же Шопенгауэр… Только вы не подумайте, что я Шопенгауэром занимаюсь и этим блеснуть хочу… Нет, это я случайно в «Заветном слове» одну фразу прочитала, и она мне очень понравилась, он говорит: это наивные люди думают, что человек, под влиянием обстоятельств меняется. Нет в сущности он всегда остается таким, как был. И Антон всегда был таким, только не проявился… Никто этого не видел, а я видела, потому что была его женой и близко сталкивалась с ним. Я видела, что он всегда и во всякую минуту готов был сделаться тем, чем, наконец, и сделался… Ах, да что об этом говорить!? Все равно, мне никто не поверит, и вы не верите, вот я по глазам вашим вижу, что не верите… Ну, не надо!.. Будемте говорить о другом… О вас, что ли…
— Позвольте, Зоя Федоровна, вы хотели поговорить со мной о каком-то важном деле!?.
— О, ха, ха, ха, ха! Так я и стану перед вами выкладывать! После того, как я узнала, что вы видались с ним?.. Ну нет, теперь я должна прежде распознать, что вы такое?.. Нет, в самом деле, бросимте это… Давайте говорить о вас. Вы знаете, у кого я узнала ваш адрес? У Лизы Баклановой. Да, мы знакомы и изредка встречаемся… Но сперва я увидала вас на улице… Вы сидели на вышке конки… Расскажите что-нибудь про себя…
Она опять села против него и опять смеялась весело, как прежде. Но вдруг лицо ее приняло выражение тревоги, когда в передней раздался резкий, уверенный звонок.
— Что вы так нахмурились? — спросил Рачеев.
— Я не хотела, чтобы нам помещали… Мне хотелось бы поболтать с вами!.. Ах, да это знаете, кто может быть? Ваш приятель… Да, он прежде был вашим приятелем…
— Кто такой?
— Мамурин! Семен Иваныч Мамурин! Ну да, конечно, это он. Больше никто не знает моей новой квартиры!.. А все-таки, — прибавила она тоном сожаления, — я и его охотно прогнала бы к черту…
— Так прогоните! Хотя мне и очень любопытно встретиться с Семеном Иванычем, но я найду для этого другой случай. Прогоните, пожалуйста. Мне тоже хотелось бы побеседовать с вами. Кое-что надо выяснить…
— Не могу!..
— Почему же? Скажите, что заняты…
— Нет, не могу, не могу… Никак не могу, Дмитрий Петрович… Должна принять его!
Звонок повторился.
— Слышите, как он нетерпелив? Ха, ха, ха, ха!.. Это один из самых горячих моих поклонников…
— Он. кажется, был горячим другом вашего мужа?
— Да, был, ну и что же из этого следует? — сильно подчеркивая слова, промолвила она и пошла в переднюю отпирать дверь.
Оставшись на минуту один, Рачеев еще раз более свободным и внимательным взглядом бегло осмотрел обстановку комнаты, мельком заглянул в другую и убедился еще-раз, что Зоя Федоровна жила довольно скудно. Все здесь было грубое, рыночное, дешевое, не было ничего лишнего, разве только вон то славное кресло, стоявшее в другой комнате, да какой-то цилиндрический аппарат с длинной гуттаперчевой трубкой, но это орудия ее ремесла. Он прошел в другую комнату и остановился перед небольшим стеклянным шкафиком, в котором в беспорядке лежали один на другом каких-то причудливых форм щипцы, крючки и ножи, а из угла шкафа выглядывала и будто смеялась своими белыми, ровными зубами и розовыми деснами искусственная челюсть. В этом же шкафу нашел он жестяную дощечку, на которой белыми буквами было изображено: «Зубной врач З. Ф. Ползикова». Все это он осмотрел беглым взглядом, а в передней в это время уже раздавался оживленный разговор.
— Нет, вы и вообразить себе не можете, кого я вам сейчас покажу, — говорила интригующим голосом Зоя Федоровна. — Вам даже и во сне не снилось!
— Да мне, ей-богу, же, ничего не снилось и никогда ничего не снится! — ответил Мамурин своим прежним грубоватым и отрывистым баском.
— Ну, одним словом, это вам никогда, никогда не пришло бы в голову! И вы будете очень рады!
— Что же, я всегда не прочь порадоваться! Покажите, покажите.
Мамурин вошел в комнату; увидев Рачеева, он вдруг остановился на пороге и в изумлении замер на месте.