Прошлое поражало воображение, но было невозвратно утеряно. Неприступный рыцарский замок; безбедное существование за счет трудолюбивых и запуганных крепостных; рыцарские и просто разбойничьи подвиги, с захватом добычи у врагов или товаров у проезжего купца; славное служение королю; может быть, фантастический путь крестового похода и, главное, власть — в своем замке, на своей земле, над своими слугами и крепостными. Таким рисовался счастливый удел предков.
Что же осталось от этого?
Где-то в окрестностях Штутгарта замок рыцарского рода Гогенгеймов, давно уже перешедший в чужие руки, да никчемная для Парацельса принадлежность к дворянскому сословию.
Обо всем этом надо забыть.
Старинные сказания, записи и рисунки не сохранили нам облика и деяний предков Гогенгеймов. Надо думать, что в действительности все было гораздо прозаичнее. История этого рода, видимо, обычная история средней рыцарской семьи, по мере сил эксплоатировавшей своих немногочисленных крестьян, поставлявшей вооруженную силу сеньору и неизбежно близившейся к разорению.
Пo крайней мере, когда один из фон-Гогенгеймов — рыцарь ордена иоаннитов Георг Бомбаст — в 1468 году сопровождал предпринявшего путешествие в святую землю графа Эбергарда фон-Вюртемберга, то известно, что старый замок Бомбастов уже в течение ряда лет находился во владении госпиталя ближайшего города Эслингена. Перед этим замок был отдай в залог этому городу под полученные взаймы деньги.
Наступивший распад феодального строя похоронил под своими обломками и помещичье существование Гогенгеймов.
В девяностых годах XV столетия представитель этой семьи Вильгельм Бомбаст фон-Гогенгейм поселился в Эйнзидельне (Швейцария, кантон Швиц). Он — лиценциат медицины и практикующий врач. Какое жалкое занятие для потомка владетельных рыцарей!
Вильгельм в 1491 году вступил в брак; его жена-отпрыск старой эйнзидельнской фамилии Оксенер.
Через два года — в ноябре месяце — у них родился ребенок, которого назвали Теофрастом.
Простой крестьянский дом, в котором жил Вильгельм, стоял у моста через речку Зиль. Мост этот носил название Чертова моста. В суровой горной стране, среди трудолюбивых и мужественных швейцарцев прошло раннее детство Теофраста. Здесь он привык видеть упорный и тяжелый труд земледельцев.
Вокруг постоянно шли разговоры об опасностях, угрожающих маленькой стране от беспокойных соседей, и передавались увлекательные рассказы о подвигах швейцарских горожан и мужиков, сумевших разгромить при Земпахе австрийских рыцарей и у часовни св. Иакова — арманьяков, французские банды, призванные Габсбургами для подавления непокорных швейцарцев.
И другой замечательный рассказ должен был слышать ребенок: повествование о том человеке, чьим именем назвал его отец, бывший учеником итальянского ученого Леоничено, знатока теофрастовых писаний.
Сочинения греческого философа и натуралиста Теофраста тогда только что были извлечены из пыли забвения и приковали к себе внимание ученого мира. Воскрешение ботаники Теофраста и повышенный интерес к лекарственным растениям — крупное завоевание врачебной мысли этих дней.
Средневековая наука боготворила Аристотеля — он был почти безраздельным властителем дум философов и естествоведов. И отблески этого обожания упали на Теофраста, любимого ученика и многолетнего друга великого стагирита (Аристотель родился в греческой колонии Стагире).
В Афинах после смерти Аристотеля во главе им основанной философской школы стал Теофраст, и он привел школу своего учителя к высшему расцвету, снискав себе величайший почет.
Пусть заслуга основания философской системы принадлежала другому, — Теофраст сам был выдающимся ученым, трудолюбивым естествоиспытателем, замечательным оратором. Он даже превосходил своего наставника обширностью естественно-научных знаний.
Огромное количество сочинений оставлено им потомству—227 заглавий его трудов приводит Диоген Лаэрций. Они объемлют математику, астрономию, ботанику, минералогию и все части созданной Аристотелем философской системы.
Теофраст был ярым поборником опытных знаний, придавая исключительное значение тщательному изучению и описанию многочисленных конкретных явлений. В его ботанике описания жизни мангровых растений, индийской смоковницы и других растений сделаны с такой тщательностью и полнотой, что даже современной нам науке не осталось ничего иного, как подтвердить его сообщения.
Родился Теофраст в 371 году и умер в 286 году до нашей эры — 85 лет от роду.
И, может быть, так рассказывал о нем Вильгельм своему сыну:
«Теофраста высоко чтили в Афинах. Когда он величественной поступью, окруженный учениками, проходил по улицам города, вокруг народ повторял его имя, многие склонялись в поклонах. Далеко за пределы Афин и даже Греции разнеслась его слава. Египетский царь Птоломей Логид потратил немало труда, чтобы привлечь ученого в Александрию, но все это было безрезультатно — Теофраст ответил гордым отказом.
Но и слава, мой сын, отбрасывает свою черную тень, в которой рождаются зависть и злоба.
Сначала чьи-то уста тихо произнесли клевету, настороженные уши недругов и готовых ко всяческому злословию людей восприняли ее. Потом заговорили открыто о недостаточной религиозности Теофраста. Враги подняли головы, и обвинители выступили вперед, требуя наказания.
Ты еще не знаешь, сын мой, силы церкви в наши дни, но думаю, что греческие жрецы были не менее могущественны. Обвинение грозило тягчайшими бедами философу.
И вот уже Среди друзей оказались колеблющиеся.
Может быть, его не спасла бы и безупречная репутация и ученые заслуги.
Но он недаром носил это имя, которое является и твоим, мой сын; по-гречески оно означает: богоречивый. Сила его красноречия, соединенная с великим искусством мимики и жеста, была неотразима. Кто слышал и видел Теофраста, тот не мог устоять перед ним. Он вызвал обвинителей на суд перед гражданами, разбил их обвинения и заклеймил их, и сами они едва не стали жертвой народного гнева.
Моя жизнь проходит и окончится незаметно, но от тебя, сын мой, я ожидаю великих дел, потому я и дал тебе его имя».
Молодой Теофраст Гогенгейм унаследовал от своего великого тезки неисчерпаемое трудолюбие, энциклопедичность и веру в величайшую ценность опытного знания. Выдающимся оратором он не сделался. Иные общественные отношения превратили для него гладкий жизненный путь афинского философа] в тяжелое, полное борьбы, препятствий и преследований существование.
Скудные средства и неверный врачебный заработок отца не могли обеспечить ребенку радостное и сытое детство. Теофраст рано узнал, что такое бедность и борьба за существование.
Парацельс говорил о себе:
«Я был воспитан и вырос в бедности, так что не в моих возможностях было делать то, что мне нравилось. Меня сильно мучила забота) о своем пропитании».
В 1502 году умерла его мать. Ее имя не встречается в произведениях Парацельса — видимо, она не оказала никакого влияния на духовное формирование ребенка, образ матери изгладился из его памяти.
И только однажды, было ли то воспоминание о неясном женском образе, склонявшемся к нему с материнским поцелуем, или тоска по рано утерянной материнской ласке, — он написал, критикуя нелепости астрологической науки, утверждавшей, что жизнь человека от его рождения предопределяется сочетанием созвездий и планет: «Ребенку не нужны созвездия и планеты, мать является для него планетой и звездою».
Овдовев, Вильгельм фон-Гогенгейм переселился в Виллах (Каринтия) и занимался там врачебной практикой до конца своих дней.
Существуют сведения о том, что там же он преподавал в горной школе. Может быть, это и неверно, но во всяком случае в Виллахе Гогенгейм увидел новую породу людей, для него необычайных и непонятных. Платье их было грязно, лица черны, спины согнуты от постоянной работы киркой. Они проводили большую часть жизни под землей, были молчаливы и держались особняком. Иногда можно было слышать их заунывные песни с неожиданными выкриками, как будто железо вонзалось в породу. Это были рудокопы.
Ребенок видел темные отверстия шахт, слышал рассказы о погибших от обвалов под землей людях, о подземных духах — гномах, подстерегающих обреченного рудокопа и, может быть, здесь родилось его суеверие, от которого он потом не мог отрешиться всю жизнь.
Современник его, Лютер, с отвращением вспоминает начальную школу, «где мы ничему, ешительно ничему не научились, несмотря на все эти бесчисленные побои, угрозы, на этот страх и слезы».
А Эразм из Роттердама рассказывает следующий случай, рисующий бессмысленные и жестокие «педагогические» приемы того времени.
Один учитель во время обеда, который он ел вместе с учениками, имел обыкновение вытаскивать одного из них из-за стола и передавать для наказания грубому экзекутору; последний, исполняя однажды свои обязанности, только тогда отпустил слабого мальчика, когда сам стал обливаться потом, а мальчик, полумертвый, лежал у его ног. Учитель спокойно сказал, обращаясь к ученикам: «Он, положим, ничего не сделал, но его следовало осадить».
Парацельс обучался у монахов в школе лавантальского монастыря св. Андрея, горькая чаша школьного воспитания не миновала его. О школе он предпочитал не вспоминать. Первым настоящим учителем Теофраста, как говорил он, был его отец:
«С детства я овладел наукой и учился у хороших учителей, которые были наиболее пытливыми среди адептов философии. Первым моим преподавателем был Вильгельм фон-Гогенгейм — мой отец, который никогда меня не оставлял».
В доме отца к услугам Теофраста была библиотека с большим числом рукописей и книг старых и новых мастеров. Парацельс позднее перечислял произведения многих алхимиков, с которыми он познакомился в отцовской библиотеке.
Этим не ограничивалось его учение. Гораздо больше расширяли его кругозор и пробуждали природную любознательность посещения вместе с отцом горных промыслов и прогулки в леса, поля и горы, где он учился находить и распознавать минералы и растения.
Молодой Гогенгейм горячо полюбил Каринтию, которую звал он своей второй родиной, — столь богатую подземными сокровищами.
В «Хронике Каринтийской земли» Парацельс писал: «В Влейберге есть удивительная свинцовая руда, которая снабжает свинцом не только одну Германию, но также Паннонию, Турцию и Италию; в Гутенберге залегают железные руды… также квасцы, мышьяковые руды с высоким содержанием мышьяка; в Санкт-Петершюне чудесно найдено золото, там же цинковая руда, больше нигде в Европе не встречающаяся, и многие другие вещества, которые все нельзя и перечислить. Так горы Каринтии подобны ящику: отомкнув его ключом, можно найти в нем величайшие богатства».
Бывая с отцом на рудниках, Теофраст видел, как изобретательный и настойчивый человек извлекает из тайников земли подземные богатства, и постигал тайну превращения руд в металлы и изготовления из них полезных предметов. Перед его глазами проходили, несложные еще в то время, но все же удивительные металлургические процессы, и Вильгельм объяснял их ему.
С тем большим правом Парацельс говорил, что тем, чему он научился и чем стал, «он обязан не школе, в которой был, не каким-либо людям, кроме только одного, породившего его и в молодости его воспитавшего». И в Виллахе так же, как в Швейцарии, рассказы об окружающем мире и его событиях были наполнены ужасами войн, пожаров и убийств. В 1478 году под стенами города появились турецкие полчища и после их ухода город лежал грудой дымящихся развалин. Через четырнадцать лет после этого снова турки пришли в цветущую долину Дравы. На этот раз турки были разбиты в окрестностях Виллаха, и город был спасен от вторичного разграбления.
Страшен был мир, наполнен насилием, произволом и страданием, но вместе с тем потрясающе заманчив и интересен для молодого и энергичного человека.
Наконец, наступили юношеские годы, и Теофрасту предстоял выбор профессии — решительный шаг, искалечивший многие жизни.
Вильгельм сам обучался в Феррарском университете и вышел из него лиценциатом в 1480 году, сына он также послал в Феррару. Кем же быть молодому Гогенгейму: богословом, философом, юристом, врачом? Предпочтение он отдал медицине. И этот выбор нельзя объяснять только влиянием отца — несомненно здесь играла роль склонность и самого Теофраста к практическим знаниям.
Философские и религиозные вопросы всю жизнь привлекали внимание Парацельса, им посвящено не менее половины его литературных трудов, но истинно гениален он был только в естественно-научной области. Избрание профессии было сделано верно.
Медицинский факультет Феррарского университета не может быть причислен к списку великих медицинских школ средневековья. Первенство принадлежит Салернской школе, школе в Монпелье и Парижскому университету. Больше того, к студенческим годам молодого Гогенгейма Феррара потеряла многие из тех преимуществ, которые она имела в дни его отца.
В XV веке влияние гуманизма на жизнь университетов было очень велико. Гуманизм, как мировоззрение эпохи Возрождения объединял идейное движение, направленное на борьбу за освобождение человеческой личности от оков феодализма и средневековой церковности. Он воскресил памятники классической древности, очистил их от вымыслов и извращений, внесенных средневековьем, и использовал как оружие для целей социальной и идейной борьбы. Гуманизм был выразителем мыслей и стремлений молодой буржуазии, шедшей на штурм отживших феодальных отношений. Феррарский университет имел свою гуманистическую группировку, одним из вождей которой был Николо Леоничено — естествоиспытатель и медик, в течение 60 лет занимавший профессорскую кафедру в этом университете. Им была выпущена обширная работа «Об ошибках Плиния и других», в которой с большим знанием древних авто ров он вскрывает многочисленные ошибки у таких средневековых авторитетов, как Авиценна, Серапион, Симон из Генуи, Матеус Сильватикус и другие, и даже у самого Полиция. Особенно важно то, что Леоничело опирался и на собственные наблюдения природы, являясь, таким образом, одним из провозвестников той реформы, борцом за которую стал впоследствии Парацельс. В эпоху расцвета творческих сил Леоничено учился в Ферраре Вильгельм Гогенгейм. Но когда Теофраст стал феррарским студентом, Леоничено был уже глубоким стариком. Среди его учеников и последователей не было выдающихся людей. Некоторую известность приобрел только Джованни Манарди своими трудами в области ботаники и, главным образом, лекарственных растений, но он далеко не обладал той свободой мысли и глубиной эрудиции которые отличали его учителя. Кроме того уже в 1513 году Манарди оставил Феррару и переселился ко двору венгерского короля Владислава, став его лейб-медиком.
Не только университет, но и вся жизнь Феррары сильно изменились за те тридцать лет, которые отделяли пребывание в ней Гогенгейма-отца от приезда студента-сына.
Вильгельм помнил еще герцога Эрколе д’Эсте — властного тирана, перед которым трепетали граждане. При его правлении благосостояние города возросло, торговля и ремесла поднялись, но народные низы жили в тяжком угнетении и бесправии; от них герцог получил прозвище «дьявола».
Он достиг престола силой, переступив через казни и кровь, и многими кровавыми жертвами отмечен его дальнейший путь. В городе шопотом передавали, чтобы не услышали герцогские шпионы, что жена его, Леонора Арагонская, умерла не своей смертью: ее отравили по приказанию Эрколе. Но граждане оправдывали его, это был простой акт самозащиты, ибо накануне она сама пыталась отравить мужа. В воспоминаниях Вильгельма герцог остался блестящим вельможей, едущим верхом на коне во главе торжественной процессии в праздничный день своего воцарения, который он ежегодно справлял с великий пышностью.
Альфонсо, сын умершего в 1505 году старого герцога д'Эсте, ничем не замечателен; это был средний человек, которым правили обстоятельства. Двор этого маленького итальянского владыки и сам его глава не могли особенно поразить молодого Гогенгейма, разве вселить легкую зависть к веселой и праздной жизни, до которой герцог Альфонсо был великим охотником. Один только раз Альфонсо привлек к себе всеобщее внимание, когда еще при жизни своего отца он среди белого дня прогулялся голым по улицам родного города. Дальше этого герцогская фантазия не пошла.
Зато жена его была незаурядным человеком, о ней даже сложились легенды. Альфонсо женился по политическим соображениям и против своей воли на знаменитой Лукреции Борджиа. Дочь святейшего папы — Лукреция пользовалась мрачной и соблазнительной славой. Говорили, что она была любовницей своего отца и брата Цезаря, что из-за нее в семье Борджиа произошло братоубийство и что первый ее муж погиб, если не от ее руки, то с ее ведома. Все это не мешало феррарским поэтам воспевать ее добродетель так же горячо, как и красоту.
В дни учебы Теофраста первое место среди феррарских поэтов бесспорно принадлежало Ариосто, который и споем «Неистовом Роланде» также принес поэтическую день к ногам прекрасной герцогини. Сын крупного государственного деятеля Феррары, он начал свою поэтическую карьеру стихотворением на смерть Леоноры, жены герцога Эрколе, и потом, подобно многим другим поэтам того времени, отдал свое перо герцогскому дому. Одно время, недовольный вниманием и подарками д'Эсте, он примкнул было к враждовавшему с Эсте флорентийскому герцогу Медичи, но, получив от Альфонсо должность губернатора провинции Гарфальяна, смирился, работал позднее в качестве управляющего в феррарском театре и здесь в родном городе закончил после многолетнего труда свою знаменитую поэму, которая дала ему бессмертие.
Феррарские уроки не прошли даром и, подобно итальянским поэтам, Парацельс каждое свое научное произведение неизменно посвящал одному из великих мира сего, пытаясь снискать этим подарки и покровительство.
Но от Ариосто он мог получить и пример того, как поэты бунтуют против покровителей, чрезмерно требовательных и, может быть, недостаточно щедрых. Известно, что Ариосто, поссорившись с кардиналом Ипполито д'Эсте, писал:
Не хочет ли кардинал дарами
Меня в рабы к себе закабалить?
Я их отдам ему обеими руками,
Чтобы опять вполне свободным быть.
И надо сказать, что Парацельс всю свою жизнь был более свободным человеком, чем это удалось феррарскому поэту.
Пребывание в Ферраре, независимо от занятий в университете, оказало несомненно большое влияние на формирование мировоззрения и характера Теофраста. Он здесь провел юношеские годы, когда особенно обострен интерес к окружающим общественным явлениям, а социальные и научные идеи воспринимаются как откровение.
Внешность города, вся городская жизнь намного превосходили богатством, разнообразием и занимательностью все то, что видел он в детстве в провинциальных Эйнзидельне и Виллахе.
В Ферраре юноша мог познакомиться с великолепными произведениями искусства, с гуманистическими тенденциями в науке и литературе и получить первые уроки свободного отношения к авторитетам, которым схоластическая наука придавала ореол непогрешимости. Здесь были более обнажены противоречия между различными слоями городского населения, между дворянством и буржуазией, внутри цехов, между городским плебсом и богатеями.
Обучаясь в Ферраре, Теофраст посещал соседние университеты Падуи и Болоньи и принимал деятельное участие в академической жизни. Позднее он писал о себе без ложной скромности, что в университетские годы был он не последним украшением тех садов, где рос.
Нет достоверных сведений о том, когда молодой Гонгейм начал слушание курса. В те времена поступали в университет в различном возрасте: тут были и мальчики 12–15 лет и юноши, а многие уже взрослыми садились на университетскую скамью, чтобы вместе с юнцами проходить науку.
Обычно учение начиналось с артистического (философского) факультета, как бы подготовительного к «старшим» факультетам, и, только получив здесь степень магистра, студент приступал к занятиям богословием, юриспруденцией или медициной. На старшем факультете юноше предстояло преодолеть тяжелый подъем по лестнице ученых званий. Через два года медик получал звание бакалавра. Его назначали для занятий с младшими студентами и давали высокое право носить круглую шляпу без полей. После нескольких лет занятий — новое испытание, и способный человек делался лиценциатом. (Оставалось взять последнее препятствие, выдержать еще 2–3 года преподавания и зубрежки, и наступал желанный момент. В торжественный день после публичной лекции и диспута его удостаивали степени магистра или доктора. Удачливого диспутанта приводили к присяге. Все присутствовавшие магистры осчастливливали его поцелуями по случаю принятия его в корпорацию, и ему вручались знаки его достоинства: книга как символ науки, кольцо и докторская широкополая шляпа. Тогда всходил он на кафедру — цель многолетних трудов была достигнута.
И несмотря на этот почет, все-таки на медицинских факультетах обучающихся было крайне мало. Один из современников дает этому краткое и точное объяснение: «так как в лучшем случае только большие города оплачивали ученого врача».
Парацельс упорно и настойчиво прошел всю эту длинную лестницу и в бою последнего диспута завоевал себе право именоваться доктором медицины, как написано на его книгах.
А упорства потребовалось немало. Ему, как иностранцу и бедняку, конечно, приходилось проживать в бурсе (общежитии для студентов), получившей печальную известность голодным житьем и жестокими нравами. Ежегодно на большие вакации держал он далекий путь домой в Каринтию, голодая и, может быть, нищенствуя в пути.
Схоластическое преподавание, заключавшееся в чтении и объяснении текстов, иссушало мозг и вызывало бессильный протест в пытливом юноше.
Медицина Галена, обновленная трудами арабов Авиценны (Ибн-Сина) и Аверроэса (Ибн-Рошд) преподавалась, как церковные догмы. Особым авторитетом пользовался «медицинский канон» Авиценны, который наравне с галеновскими произведениями заучивался и комментировался фраза за фразой, подобно священному писанию, или, как говорил сам Парацельс: «За евангелие принималось то, что никак ему подобным быть не может». Ему, приученному еще отцом к свободному исследованию, были глубоко чужды и ненавистны эти методы преподавания, и позднее он признавался: «Много раз я думал о том, чтобы оставить это искусство». Но он сумел преодолеть это отвращение и бесспорно обладал глубоким знанием трудов арабов и древних, Галена же он изучил столь досконально, что, по свидетельству одного из его учеников, «мог наизусть цитировать необходимые места из его сочинений».
Диспуты сначала должны были увлекать как состязание на остроту мысли и блеск словесных построений, но и это приедалось как бесцельная игра словами и насилие над памятью, ибо высшим достижением считалось уменье наизусть приводить длиннейшие цитаты из источников.
И получив, наконец, широкополую докторскую шляпу, молодой Гогенгейм мог вздохнуть свободно. Феррарское пленение кончилось, перед ним был открыт весь мир.
Его потянуло в неизвестные дали: увидеть чужеземные страны, новых людей и, может быть, узнать какую-то другую медицину, которой ведомы более глубокие тайны.