Англо-германское морское соперничество. Образование Антанты свидетельствовало о том что англо-германский антагонизм оказался глубже англо-русских и англо-французских противоречий. Англия вынуждена была признать Германию главным своим врагом и перед лицом немецкой опасности договариваться с франко-русской стороной. Один из руководящих чиновников лондонского Форейн офис, Эйр Кроу, в меморандуме от 1 января 1907 г. достаточно ярко обрисовал характер англо-германских отношений. «В то время как великий канцлер, — писал Кроу, разумея Бисмарка, — заставлял Англию уступать требованиям, которые были неприемлемы скорее по форме, чем по существу, и вёл себя подобно Ричарду III,ухаживающему за лэди Анной, — его преемники явно пришли к убеждению, что их основная цель заключается в том, чтобы добиваться от Англии важных уступок путём оскорбительных угроз и докучливого приставанья… Отношение Германии к нашей стране после 1890 г. может быть уподоблено действиям профессионального шантажиста, занимающегося вымогательством, угрожающего своим жертвам, в случае отказа, какими-то неопределёнными, но ужасными последствиями… Первенство Германии на море, — продолжал Кроу, — не может быть совместимо с существованием Британской империи. И даже если бы Великобритания исчезла, соединение в руках одного государства величайшей военной мощи на суше и на море вынудило бы весь мир объединиться, чтобы избавиться от этого кошмара. Приобретение колоний, пригодных для немецкой колонизации в Южной Америке, нельзя примирить с доктриной Монро, являющейся основным принципом политического символа веры Соединённых штатов. Создание немецкой Индии в Малой Азии в конечном счёте зависит от германского господства на морелибо от завоевания Германией Константинополя и стран, находящихся между Босфором и её нынешними юго-восточными границами. Правда, каждый из этих грандиозных планов кажется невыполнимым при современных международных условиях; однако похоже на то, что Германия носится со всеми ими сразу, сама нагромождая, таким образом, на своём пути препятствия и развязывая силы сопротивления встревоженного мира».
Кроу был весьма невысокого мнения об искусстве германской дипломатии. «Поведение Германии лишь доказывает, — заключал он, — как мало логики, последовательности и целеустремлённости содержится в этой бурной деятельности, в тех ошеломляющих выходках и в том пренебрежительном отношении к чувствам других наций, которые столь типичны для последних актов германской политики».
Статс-секретарь Форейн офис сэр Эдуард Грей и король Эдуард VII выразили своё согласие с мыслями, изложенными Кроу в этом документе.
Особенно беспокоило англичан развитие германского военного флота. После кризиса 1905–1906 гг. Англия и Германия ещё более усилили гонку морских вооружений. В 1905 г. в Англии был заложен броненосец нового типа, названный «Дредноут» (отсюда — общее название однотипных кораблей). Британское адмиралтейство думало, что созданием более мощных боевых судов оно усилит морское превосходство Англии. Оно полагало, что в течение ряда лет немецкие верфи не смогут начать постройку дредноутов. Адмиралтейство ошиблось: Германия очень быстро приступила к их сооружению. В 1908 г. в строю и на верфях в Англии было 12 дредноутов. В этом же году Германия спустила на воду свои первые дредноуты в количестве четырёх, а всего в постройке имела их уже восемь или девять. Между тем соотношение броненосцев старого типа было — 63 (Англия): 26 (Германия). С появлением дредноутов корабли старого типа значительно обесценивались. Морское соперничество начиналось теперь с нового старта — с постройки первого дредноута. Уже в 1906 г. германский Рейхстаг принял закон, гласивший, что все новые броненосцы должны быть кораблями типа «Дредноут». Одновременно прошло новое увеличение состава военно-морского флота на 6 больших крейсеров и одну минную эскадру. В 1908 г. срок службы линейных кораблей был сокращён с 25 до 20 лет, и в зависимости от этого и темп строительства был ускорен: раньше на основе закона 1900 г. в Германии в среднем ежегодно спускалось на воду по два броненосца; за 8 лет (1900–1907 гг. включительно) их было построено 16 единиц. Отныне же ежегодно до 1912 г. предполагалось спускать на воду по 4 корабля типа «Дредноут» с соответствующим числом крейсеров и миноносцев. Морское первенство Англии, таким образом, было поставлено под серьёзную угрозу.
Надо было показать английскому общественному мнению, что в возрастании налогов и в усилении военной опасности виноваты немцы. С этой целью английское правительство решило обратиться к Германии с предложением ограничить строительство новых судов. Если немцы не согласятся, можно будет говорить английскому народу, что он страдает по вине германских милитаристов. Если же предложение будет принято — на что шансов, правда, мало, — то будет закреплено существующее соотношение сил на море, пока ещё обеспечивавшее преобладание Англии. Таковы были расчёты английского правительства. В наиболее эффектной форме с трибуны мирового масштаба английская дипломатия выступила с предложением ограничения морских вооружений в 1907 г. на второй Гаагской конференции. Германское правительство и в Гааге и в других подобных случаях отвечало неуклонным и грубым отказом.
В августе 1908 г. Эдуард VII посетил Вильгельма II в Кронберге. Короля сопровождал Гардинг. Даже германофильски настроенные историки, как американец Фей, признают, что в дипломатических переговорах с английскими гостями Вильгельм держал себя крайне непримиримо: Гардинг пытался было уговорить кайзера ограничить темпы морских вооружений. Но разговор кончился тем, что Вильгельм угрожающим тоном заявил: «Тогда мы будем воевать, ибо это вопросы национальной чести и достоинства». Гардинг поспешил переменить тему беседы.
Некоторые немецкие дипломаты, воздерживаясь от столь вызывающего отказа от переговоров, прибегали к маневру, который заранее обрекал на неудачу всякие попытки английской дипломатии склонить Германию к соглашению. Они запрашивали за ограничение морских вооружений непомерную цену, требуя от Англии разрыва Антанты с Францией и Россией в качестве предпосылки для сокращения военно-морского строительства. Что это требование было уловкой, явствует из признания германского посла в Лондоне. «Я обострил бы без надобности отношения, — писал граф Меттерних незадолго до свидания в Кронберге, — если бы обнаружил перед ними (перед британскими министрами), что мы никогда и ни в каком случае не согласимся на заключение договора об издержках на флот. Но цену, которую я за него назначил, сэр Эдуард Грей заплатит нам не так-то легко».
Зная, что кайзер и Тирпиц не пойдут на ограничение вооружений, Меттерних старался дипломатически замаскировать непримиримость немецкой политики.
Английские попытки добиться ограничения морских вооружений кайзер квалифицировал с истинно прусской грубостью как «наглость, которая граничит с оскорблением германского народа и его императора». Так гласили пометки Вильгельма на донесении Меттерниха.
После неудачных попыток договориться с Германией английская дипломатия публично заявила о решении строить по два корабля на каждый германский — «два киля против одного».
Борьба за Балканы и Турцию в начале XX века. Морское соперничество являлось не единственным проявлением англо-германского антагонизма. Одновременно развёртывалась и борьба за преобладание на Ближнем Востоке. После получения концессии на Багдадскую железную дорогу Германия усиленно работала над тем, чтобы закабалить Турцию и превратить её в свою колонию. Со своей стороны и султан Абдул-Гамид думал укрепить свой пошатнувшийся трон с помощью германского правительства и немецкого капитала, чтобы найти в них опору против национально-освободительного движения славян на Балканском полуострове, против армян в Малой Азии, против арабов, а также против прогрессивных элементов самого турецкого народа.
Германский империализм тем охотнее поддерживал деспотический режим «кровавого султана», что в правящих кругах союзницы Германской империи — Австро-Венгрии — всё сильнее нарастала ненависть к славянству.
В 80-х годах прошлого века ошибки царского правительства позволили Австро-Венгрии укрепить своё положение в Сербии и Болгарии. Однако политика австрийских ставленников, как короля Милана в Сербии или Стамбулова в Болгарии, ясно показала, что Австрия, а вместе с ней и её союзница Германия являются злейшими врагами славянской национальной независимости. В конце концов даже князь Фердинанд — немец, посаженный на болгарский трон руками Австрии, — вынужден был искать примирения с Россией. В результате в 1896 г. со стороны России последовало признание Фердинанда болгарским князем. Ещё круче повернула в сторону России Сербия: слишком очевидным представлялось, что только там могли найти поддержку национальные чаяния сербского народа.
В 1903 г. в Белграде произошёл государственный переворот, и династия Обреновичей уступила место Карагеоргиевичам. За этим событием последовало чрезвычайное усиление национальной пропаганды, направленной не только против Турции, но и против Австро-Венгрии. В начале 1906 г. между Австро-Венгрией и Сербией началась таможенная война. В Австрии усилилось влияние кругов, которые стремились, пользуясь ослаблением России, дать южнославянскому вопросу радикальное разрешение; это означало — захватить сербские области Балкан и включить их в состав монархии Габсбургов, перестроив её на началах либо триализма, либо федерализма. Такова была старая программа австрийских феодально-клерикальных и военных кругов. Эти планы поддерживали и влиятельные группы венской финансовой олигархии, заинтересованные в экономической эксплоатации Балкан. Во главе этого течения стали наследник престола эрцгерцог Франц-Фердинанд, начальник генерального штаба фельдмаршал Конрад фон Гетцендорф и отчасти министр иностранных дел Эренталь.
Эренталь, Конрад фон Гетцендорф и Франц-Фердинанд замышляли в первую очередь аннексию Боснии и Герцеговины, оккупированных Австрией в 1878 г. на основе статьи 25-й Берлинского трактата, но ещё остававшихся под номинальным суверенитетом Турции. Таким актом они рассчитывали положить конец надеждам сербского народа на воссоединение этих областей с Сербией. В качестве последующего этапа намечалась превентивная война против Италии и Сербии и «аннексия Сербии». «Если наши войска, — писал Гетцендорф, — будут в Нише, если мы там будем господами, то наше влияние будет обеспечено — в юго-западной части Балкан в особенности, но также на Балканах вообще». Эренталь несколько колебался насчёт войны с Италией. Но в общем он разделял замыслы Конрада фон Гетцендорфа. Он только, пожалуй, предпочёл бы вместо захвата всей Сербии отдать часть её болгарам. После этого, «в момент благоприятной обстановки в Европе, мы наложим руку на ещё сохранившуюся часть Сербии. Тогда у нас будут надёжные границы». Разжигание сербо-болгарского антагонизма занимало видное место в политических замыслах Эренталя. Во всяком случае, он был убеждён, наравне с Конрадом фон Гетцендорфом, что Сербию необходимо ликвидировать. Как он поведал немецкому статс-секретарю иностранного ведомства Шёну, нужно «полное уничтожение сербского революционного гнезда».
Если бы Германии удалось окончательно закабалить Турцию, а её австро-венгерской союзнице — осуществить задуманные планы на Балканском полуострове, весь Ближний Восток со всеми его человеческими и материальными ресурсами оказался бы под пятой германского империализма. С этим не могла примириться Англия, которая всегда рассматривала страны Ближнего Востока как мост из Европы в Индию. Не могла допустить этого и Россия: подчинение Турции и Балкан влиянию Германии и Австрии означало бы угрозу для безопасности всего русского юга от Черноморского побережья до закавказской границы. Россия не желала отказаться от своей роли покровительницы славян. Не могла она взирать равнодушно ни на водворение немцев на Босфоре, ни на постройку стальной колеи, по которой можно будет подвозить оружие и войска из Константинополя и даже прямо из Берлина почти к самому армянскому нагорью. Не удивительно, что, несмотря на разделявшие их противоречия, Англия и Россия оказывались заинтересованными в том, чтобы дать отпор германскому проникновению на Восток.
Английское правительство активно противодействовало германской экспансии в Турции. Оно использовало при этом разные пути. Прежде всего оно обратилось к чисто финансовому воздействию. В апреле 1903 г. английские банкиры отказались участвовать в финансировании Багдадской дороги. Между тем общество Багдадской железной дороги имело от турецкого правительства полную гарантию прибыльности этого предприятия. Это требовало от Турции значительных средств, а денег у неё не было. Достать их она могла, только повысив некоторые налоги и прежде всего таможенные пошлины. Но в силу существовавшего в Турции режима капитуляций Турция не располагала таможенной независимостью: ввозные пошлины были установлены в 8 % стоимости товара. Поднять их Турция могла не иначе, как с согласия великих держав. Однако Англия решительно отказывалась дать согласие на повышение пошлин. Франция и Россия, невзирая на всю напряжённость англо-русских отношений, полностью разделяли английскую точку зрения по вопросу о таможенной надбавке. Таким образом, тормозилось финансирование Багдадской железной дороги, которое для берлинского денежного рынка и без того оказалось не особенно лёгким делом.
Наконец, Англия воспользовалась волнениями, которые в 1902–1903 гг. возникли в Македонии, чтобы произвести сильный политический нажим на султана. Как известно, в 1903 г. в Мюрцштеге Россия и Австрия договорились о программе реформ в Македонии. В ту пору, хотя и по разным мотивам, оба правительства были заинтересованы в том, чтобы хоть временно притушить македонское движение и не дать снова закипеть балканскому котлу. Английская дипломатия в лице лорда Ленсдауна выдвигала программу более радикальных реформ. План её был рассчитан на то, чтобы лишить султана почти всякой реальной власти в Македонии. Теперь Англия возобновила свой нажим на продавшегося Германии султана. Она снова подняла македонский вопрос. При этом английская дипломатия стремилась добиться поддержки России, чтобы совместным давлением принудить султана изменить свою внешнеполитическую ориентацию. В июне 1908 г. в Ревеле состоялось свидание Эдуарда VII с Николаем П. Короля сопровождали помощник статс-секретаря Форейн офис Гардинг, адмирал Фишер, генерал Френч. Гардинг убеждал Извольского поддержать английскую программу реформ в Македонии. В этой связи было выпущено коммюнике, в котором сообщалось, что между Россией и Англией достигнуто полное согласие по всем международным проблемам.
В ходе дискуссии по македонскому вопросу Извольский старался придать английской программе более умеренный характер. Он не скрыл от своего британского собеседника, что Россия опасается военного превосходства Германии. Ввиду этого, говорил русский министр, Россия должна вести свою политику «с величайшей осторожностью в отношении Германии и не давать ей повода думать, что сближение России с Англией приведёт к соответствующему ухудшению отношения России к Германии». Гардинг соглашался, что не следует понапрасну раздражать немцев. Он признал, что для России «осторожность ещё более необходима», чем для Англии. Поэтому он советовал русскому правительству озаботиться скорейшим восстановлением военной мощи своей страны. «Нельзя упускать из виду, — говорил Гардинг, — что вследствие слишком значительного увеличения германской морской программы в Англии создалось глубокое недоверие к будущим намерениям Германии. Это недоверие будет со временем обостряться по мере осуществления германской морской программы и возрастания налогового обложения в Англии, вызываемого необходимыми военно-морскими контрмероприятиями. Через 7 или 8 лет может возникнуть кризисное положение, в котором Россия, если она будет сильна в Европе, может стать арбитром в деле мира и оказать гораздо большее влияние на его обеспечение, нежели любая Гаагская конференция».
Итак, царской России надлежало ещё восстанавливать свою мощь, ослабленную неудачной войной с Японией и потрясениями 1904–1905 гг. А пока её противники спешили воспользоваться благоприятным моментом для укрепления своих позиций на Балканском полуострове. В первую очередь принялась за это австрийская дипломатия.
Эренталь приступил к этой задаче в начале 1908 г. Он выдвинул проект сооружения железной дороги от австрийской границы через Ново-Базарский санджак к Салоникам. Эта дорога должна была обеспечить Австрии путь к Эгейскому морю. 27 января 1908 г. Эренталь публично заявил о своём плане. Выступление Эренталя вызвало в России крайнее возбуждение. Дорога на Салоники упрочила бы влияние Австрии во всей западной половине Балканского полуострова. По выражению Извольского, «осуществление австрийского плана привело бы к германизации Македонии». Ясно было, что Россия не может остаться безучастной к проекту австрийского министра. 3 февраля в Петербурге было созвано совещание министров. На нём Извольский предложил использовать сближение с Англией, дабы отказаться от чисто оборонительной политики, которой держалась Россия на Востоке в течение последних лет. Ещё в 1907 г., во время переговоров с англичанами, Извольский добивался согласия Англии на изменение международно-правового режима проливов. Он хотел, чтобы Россия получила право на свободный проход через проливы своих военных судов как из Чёрного моря в Средиземное, так и обратно. Тогда Англия уклонилась от формального соглашения по этому вопросу. Но Грей не отнял у Извольского некоторых надежд на будущее. Эти-то надежды и руководили Извольским, когда он ставил вопрос о более смелой политике России на Ближнем Востоке. Однако остальные русские министры, являвшиеся участниками совещания, единодушно отвергли предложение Извольского. Товарищ военного министра Поливанов указал на военную неподготовленность России, вооружённые силы которой не были ещё реорганизованы после поражения на Дальнем Востоке. Возражал и министр финансов Коковцев. Но с особой решительностью восстал против воинственных замыслов Извольского Столыпин. Через несколько дней, 10 февраля, Совет государственной обороны принял следующее решение: «Вследствие крайнего расстройства материальной части армии и неблагоприятного внутреннего состояния необходимо ныне избегать принятия таких агрессивных мер, которые могут вызвать политические осложнения».
Таким образом, Извольскому приходилось ограничиться применением дипломатических средств. Он начал с того, что противопоставил австрийскому железнодорожному проекту собственный контрпроект. Извольский намечал сооружение дороги от одного из адриатических портов Албании к Дунаю. Эта линия должна была дать Сербии выход к морю, экономически и политически независимый от Австро-Венгрии. Тем самым ослаблялась кабала, в которой Австро-Венгрия держала Сербию. Ясно, что проект Дунайско-Адриатической железной дороги был крайне невыгоден для австрийцев. Англичане обещали поддержать проект Извольского при условии, что Россия будет заодно с Англией в вопросе о реформах в Македонии. Теперь наступала очередь Эренталя предаваться смятению по поводу железнодорожного строительства на Балканах.
В эти самые дни, летом 1908 г., когда шёл торг из-за железнодорожных проектов и из-за реформ в Македонии, в Турции произошла буржуазная революция. 3 июля в Македонии, в крепости Ресна, восстал гарнизон, поднятый офицерами-младотурками по сигналу центрального комитета этой партии. В ночь на 24 июля султан был вынужден принять конституцию. Великим визирем стал англофил Киамиль-паша. То была победа Англии
Русско-австрийское соглашение в Бухлау в 1908 г. Турецкая революция побудила Эренталя поспешить с осуществлением своих давно задуманных планов. Падение всевластия Абдул-Гамида означало переход Турции от курса на Германию к ориентации на Англию. Эренталь боялся, что новое турецкое правительство, опираясь на Англию, потребует возвращения Боснии и Герцеговины. С другой стороны, момент внутреннего кризиса в Турции Эренталь считал наиболее удобным для покушения на её территорию. Не только соперник — Россия, но и объект грабежа — Турция — переживали момент, для войны отнюдь не подходящий. Австро-венгерское правительство решило, что настало время аннексировать Боснию и Герцеговину.
Ленин тогда же, в 1908 г., разоблачил захватнические замыслы империалистов, указывая, что они «продолжают политику, которая самым очевидным образом представляет из себя политику раздела Турции».
Эренталь лелеял хитроумный план. Он решил захватить Боснию и Герцеговину с соизволения России. Если бы ему удалось убедить царское правительство согласиться на аннексию, то это, надеялся Эренталь, скомпрометировало бы Россию в глазах всего южного славянства и подорвало бы её влияние на Балканах. Сверх того согласие России, конечно, облегчило бы для Австрии и осуществление самой аннексии обеих провинций. Ради всего этого можно было обещать России согласие Австрии на изменение режима проливов: ведь сделай только Россия серьёзную попытку добиться свободного прохода через Босфор и Дарданеллы для своих военных кораблей, — и конфликт с Англией и Турцией был бы налицо. А что могло быть приятнее такого конфликта для Австрии и Германии? Особенно желателен был он в момент, когда Турция ускользала из-под немецкого влияния, а Англия и Россия установили общую линию поведения в целом ряде ближневосточных проблем. На счастье Эренталя и всего австро-германского блока, как раз в вопросе о проливах англичане русским не уступали. Теперь, после младотурецкой революции, Англия сделалась в вопросе о проливах ещё менее податливой, чем во время переговоров об англо-русской Антанте год тому назад: с появлением у власти Киамиля Англия надеялась упрочить своё влияние в Турции. Ввиду этого английская дипломатия вовсе не желала осложнять отношения с Турцией постановкой вопроса о проливах. По мнению Эренталя, Извольский охотно должен будет принять из рук Австрии право проводить русские военные корабли через проливы. Расчёты Эренталя имели некоторое основание.
Ещё 2 июля 1908 г. Извольский переслал Эренталю записку по балканскому вопросу. В ней он в общем высказывался за сохранение существующего положения на Балканах. При этом он подчёркивал, что вопрос об аннексии Боснии, так же как и вопрос о проливах, имеет общеевропейское значение. Россия и Австро-Венгрия не вправе вдвоём пересматривать Берлинский трактат. Однако ввиду особой важности балканских вопросов для России и Австрии Извольский изъявлял согласие обсудить их «в дружественном духе» с австро-венгерским правительством. Эренталь пригласил Извольского посетить его в замке Бухлау. Извольский принял приглашение. 15 сентября 1908 г. в Бухлау состоялось свидание обоих министров: Между ними было достигнуто устное соглашение. Австро-Венгрия обязывалась не возражать против открытия проливов для русских военных судов: взамен этого Россия соглашалась на аннексию Боснии и Герцеговины Австро-Венгрией. Свои пожелания в отношении режима проливов Извольский (согласно записи Эренталя) изложил в Бухлау следующим образом: «В случае, если Россия сочтёт нужным предпринять шаги с целью добиться свободного прохода через Дарданеллы для отдельных русских военных судов, Австро-Венгрия обещает соблюдать благожелательную и дружественную позицию. Разумеется, что такое изменение существующего права не должно ни в какой мере затрагивать независимость и безопасность Оттоманской империи; другим государствам, расположенным по берегам Чёрного моря, будут предоставлены такие же права». Обе стороны решили не возражать, если Болгария объявит о прекращении своей вассальной зависимости от турецкого султана. Эренталь уверял в своём отчёте о переговорах в Бухлау, будто он сказал Извольскому, что аннексия Боснии и Герцеговины может быть провозглашена Австрией уже в начале октября. «Во всяком случае он будет мною своевременно предупреждён об этом», — так передаёт сам Эренталь содержание тех заверений, которые он дал Извольскому, Этого обещания Эренталь не выполнил. Даже из записи Эренталя совершенно ясно, что Извольский потребовал компенсаций для Сербии и Черногории за счёт Австро-Венгрии. Эренталь отклонил это требование. Извольский поставил и вопрос о созыве международной конференции для оформления намеченного пересмотра Берлинского трактата. По обоим этим вопросам — о компенсациях для Сербии и о конференции — в Бухлау не было достигнуто ясной договорённости, но несомненно, что Извольский выдвигал эти требования как предпосылки своего согласия на аннексию Боснии и Герцеговины.
Из Бухлау Извольский отправился в круговую поездку по Европе, чтобы получить и от других держав такое же согласие на изменение режима проливов, какого он только что добился от Эренталя. 26 сентября Извольский встретился в Берхтесгадене с Шёном, статс-секретарём германского ведомства иностранных дел. Извольский заявил Шёну, что хотя Россия очень хотела бы открыть проливы для своих военных кораблей, но сейчас момент неподходящий для того, чтобы немедленно же поднимать вопросы, поставленные в Бухлау. Так, например, провозглашение независимости Болгарии может вызвать турецко-болгарскую войну. В случае, если Болгария будет разбита, России придётся её защищать, а между тем она не расположена втягиваться в войну. С другой стороны, Россия не может допустить и захвата Константинополя болгарами или греками в случае поражения Турции. Шён в мало обязывающих выражениях дал понять русскому министру, что Германия не будет возражать против открытия проливов, но в свою очередь потребует за это компенсаций.
Из Берхтесгадена Извольский отправился в Дезио. Там он встретился с итальянским министром иностранных дел Титтони. Извольский заявил ему, что согласие России на аннексию Боснии и Герцеговины обусловлено одновременным разрешением вопроса о проливах и компенсацией Сербии и Черногории. Проект аннексии Боснии привёл Титтони в ярость. Что же касается русских планов в отношении проливов, то к ним Титтони отнёсся по существу положительно: он лишь поставил условием, что Россия в свою очередь даст своё согласие на захват Триполи Италией. Некоторое время спустя Титтони заявил в Парламенте, что в Дезио была достигнута полная согласованность русской и итальянской точек зрения. Так составился заговор империалистических держав против младотурецкой Турции в целях её частичного раздела. С гениальной проницательностью, по отрывочным данным, проникавшим в прессу, В. И. Ленин разоблачил на страницах партийной печати «состоявшееся уже предварительно соглашение в коренном, т. е. в выступлении против младотурецкой революции, в дальнейших шагах к разделу Турции, в пересмотре под тем или иным соусом вопроса о Дарданеллах». Таким образом, не имея в ту пору почти никаких документов, Ленин вскрыл основы соглашения, состоявшегося при свиданиях Извольского с Эренталем, Шёном и Титтони.
Из Дезио Извольский направился во Францию. Подъезжая к Парижу, он на одной из станций вышел из вагона и купил свежие газеты. Из них он с изумлением узнал, что Австро-Венгрия не сегодня-завтра объявит об аннексии Боснии и Герцеговины. И действительно, 6 октября был обнародован рескрипт императора Франца-Иосифа на имя Эренталя о присоединении Боснии и Герцеговины к австро-венгерской монархии. Очевидно, Эренталь решил поставить Извольского и весь мир перед совершившимся фактом. Извольский понял, что Эренталь его обошёл. Правда, он обещал России свободный проход через проливы; это было дороже, чем превращение бессрочной оккупации двух турецких провинций в их аннексию. Однако Извольскому нужно было ещё много похлопотать для получения своей доли австро-русской сделки; между тем Эренталь уже держал в руках австрийскую часть добычи.
В Париже Извольского ожидали новые неприятности. Правда, французский министр иностранных дел Пишон на словах сочувственно отнёсся к русским планам. Однако он не выказал ни малейшего желания активно помочь их осуществлению. Что было особенно важно, он тут же подчеркнул необходимость согласия Англии. Извольский двинулся в Лондон.
Но там он встретил решительный отказ. Грей заявил, что не исключает возможности пересмотра статута проливов; однако момент для обсуждения этого вопроса ещё не наступил. Грей ссылался на английское общественное мнение. Оно-де недовольно русской политикой в Персии. В действительности позиция Грея объяснялась проще. Младотурецкая революция сулила усиление английского влияния в Константинополе. Английская дипломатия рассчитывала, что теперь она легче сможет оторвать Турцию от Германии. При таких условиях в Лондоне полагали, что поднимать вопрос о проливах несвоевременно. Да и вообще английская дипломатия не собиралась даром дать России своё согласие на изменение правового режима проливов. Грей сказал, что англичане охотно поли бы на открытие проливов для всех держав, т. е. чтобы и Англия могла вводить свой флот в Чёрное море.
После свидания с Греем Извольский потерял надежду добиться своей цели в отношении проливов. Но он решил в таком случае либо заставить и Австро-Венгрию отказаться от своей добычи, т. е. от аннексии Боснии и Герцеговины, либо же добиться компенсаций для Сербии. В этом он встретил горячую поддержку со стороны Грея. Руководитель английской дипломатии полностью разделял возмущение Извольского по поводу политических приёмов Эренталя. Грей тотчас уведомил венское правительство, что «нарушение или изменение условий Берлинского трактата без предварительного согласования с другими державами, из которых Турция в данном случае затронута больше всех, никогда не может быть ни одобрено, ни признано правительством его величества». Король Эдуард VII ещё яснее выразил своё мнение. Он заявил австро-венгерскому послу, что аннексия наносит удар новому турецкому режиму. Это, конечно, весьма приятно немцам: ведь захватом Боснии австрийцы как бы показывают Турции, что пока султан дружил с ними и с немцами, он был застрахован от таких вероломных актов насилия, как односторонняя отмена международного договора.
Когда Извольский изложил Грею план созыва конференции участников Берлинского трактата для принятия решения по поводу самочинных действий Австро-Венгрии, английский министр живо подхватил эту мысль. С помощью конференции он, во-первых, мог ущемить союзника Германии. Во-вторых, он оказывал услугу России, чем надеялся смягчить неприятное впечатление, созданное в Петербурге его позицией по вопросу о проливах. Наконец, в-третьих, он надеялся привлечь на свою сторону Турцию, по меньшей мере добыв ей какие-либо компенсации за отнятые провинции. Поэтому Грей горячо поддержал проект международной конференции.
В борьбе с Эренталем Извольский мог опереться и на Сербию. Там поднялась волна национального протеста против захвата Австрией населённых сербами областей. Извольский ободрял сербов, обещая им помочь добиться компенсаций; однако тут е он предупреждал, что сейчас необходимо избежать войны, но Россия ещё не оправилась от понесённого ею поражения.
Турции возмущение против Австрии было не меньше, чем Сербии. Турки начали бойкот австрийских товаров.
Извольский не отрицал, что дал Эренталю согласие на аннексию. Но он утверждал, что обусловил этот акт предварительным созывом международной конференции. Поскольку аннексия Боснии и Герцеговины нарушает Берлинский трактат, постольку, заявлял Извольский, согласия одной России недостаточно; необходимо добиться того же от всех держав, участвовавших в Берлинском конгрессе. Извольский уже выработал и программу конференции. Любопытно, что о статуте проливов он там даже не упомянул.
Франция в вопросе о конференции пошла за Англией и Россией. Италия также поддерживала Антанту, не желая допустить усиления Австро-Венгрии.
Выяснилось, что Эренталь обманул не одного только Извольского. Титтони тоже стал жертвой недобросовестности австрийского министра. Извещая Титтони об аннексии обеих турецких провинций, Эренталь сослался на переговоры, которые он незадолго перед тем вёл с Титтони в Зальцбурге. В своём ответе Титтони резко и решительно опроверг утверждение Эренталя, будто в Зальцбурге он дал австрийскому министру согласие Италии на аннексию. «При наших переговорах в Зальцбурге, — писал Титтони, — вы мне сказали, что с вашей точки зрения проблема Боснии и Герцеговины должна быть разрешена между Австро-Венгрией и Турцией, не нося международного характера. Но вы не сообщили мне о вашем намерении осуществить аннексию. Я не считал её ни вероятной, ни близкой и поэтому не высказывался на этот счёт».
Австро-Венгрия официально заявила, что отказывается передать вопрос об аннексии на международное обсуждение. Австрийское правительство поясняло, что могло бы пойти на созыв конференции лишь при том условии, если бы все её участники заранее обязались не возражать против совершённого им акта. Германия безоговорочно поддерживала Австрию. 8 декабря Бюлов объявил это публично. Он известил австро-венгерское правительство, что в случае осложнений оно может твёрдо рассчитывать на помощь Германии. В инструкциях, 28 октября 1908 г. преподанных Бюловым германскому послу в Петербурге, указывалось, что неудачи русской политики являются следствием поворота России в сторону Англии. Эта инструкция свидетельствует о том, что Германия преследовала ту же цель, которую с самого начала имел в виду и Эренталь: оторвать Россию от Антанты, дав ей почувствовать, какие тяжёлые удары может ей нанести Германия. То было повторением приёмов германской дипломатии в отношении Франции в дни марокканского кризиса. Пурталес достаточно откровенно высказал Извольскому, что антирусская позиция Германии является последствием присоединения России к Антанте. Россия, выбирая между Германией и Антантой, склонилась на сторону последней. Это её дело. Но пусть не удивляется, если Германия сделала из этого свои выводы. Вильгельм II на донесении Пурталеса об этой беседе сделал пометку; «Наконец-то Извольский услышал правду».
На антиавстрийское движение, поднявшееся в Сербии, Австро-Венгрия ответила военными приготовлениями. Это произошло в декабре 1908 г. Одно время можно было опасаться, что Австрия нападёт на Сербию. Конрад фон Гетцендорф с большой откровенностью рассказал о том, как протекали события.
«4 и 17 января 1909 г., — повествует он, — у меня были совещания с бароном Эренталем.
На первом совещании барон Эренталь присоединился к моему мнению, что конфликт с Сербией должен быть решён силой оружия. Ведь через каких-нибудь 2–4 года Россия и Италия будут в состоянии прийти сербам на помощь. Тогда мы можем оказаться вовлечёнными в войну с Россией, с Италией и на Балканах одновременно. Этого во что бы то ни стало надо избегать.
Однако на совещании 17 января Эренталь совершенно изменил своё мнение, заявив, что присоединение Сербии неосуществимо, так как мы не в состоянии переварить Сербию; он сказал, что задачей его политики является только всестороннее обеспечение аннексии Боснии и Герцеговины.
Он добавил, что дальнейшее могут сделать его преемники. Барон Эренталь не принял при этом во внимание, что не может быть и речи об обеспечении аннексии до тех пор, пока Сербия продолжает существовать в качестве второго Пьемонта. У меня не было никаких сомнений в том, что он изменил своё мнение под влиянием венгерских кругов. Последние противились присоединению к монархии новых южнославянских областей, из страха, что это создаст опасный противовес мадьярскому элементу. Такая точка зрения постоянно и упорно отстаивалась с венгерской стороны и в последующие годы, в особенности графом Тиссой».
В угоду венграм Эренталь выдвинул план раздела Сербии между Австрией, Болгарией и Румынией.
К этому времени в Турции произошли новые перемены. Киамиль-паша был устранён от власти. 26 февраля 1909 г. австрийской дипломатии с германской помощью удалось добиться крупного успеха. Состоялось соглашение с турецким правительством. За 2,5 миллиона фунтов стерлингов Турция отказалась от своего номинального суверенитета над Боснией и Герцеговиной. За это Австро-Венгрия в свою очередь отказывалась от оккупации Ново-Базарского санджака, право на которую было ей предоставлено Берлинским конгрессом. Австрия давала также своё согласие на повышение турецких пошлин и на отмену режима капитуляций. Однако обе последние уступки приобретали силу лишь после того, как все остальные заинтересованные державы изъявят на это своё согласие. А до этого было ещё далеко.
Между тем возбуждение в Сербии и в России всё возрастало. Военные мероприятия Австрии и протесты Сербии сопровождались ожесточённой австро-русской полемикой в прессе и в дипломатической переписке. Положение настолько обострилось, что 17 марта в Петербурге в Совете министров поставлен был на обсуждение вопрос о возможности войны. Министры и на этот раз пришли к выводу, что Россия не готова и воевать не может. Однако именно ввиду неподготовленности России в Австро-Венгрии усиливалось течение в пользу превентивной войны против Сербии. В своих мемуарах Конрад фон Гетцендорф достаточно откровенно, без дипломатических околичностей обосновывал необходимость войны. «Корнем всех зол для Австро-Венгерской монархии, — писал начальник генерального штаба, — были её отношения с Сербией и стоящей позади Сербии Россией… Всё остальное имело второстепенное значение. Путь, который я себе всегда представлял, заключался прежде всего в достижении мирными средствами длительного государственного объединения Сербии с Габсбургской монархией. Если бы Сербия, однако, отклонила объединение и продолжала бы питать свои, враждебные монархии, замыслы, что и имело место, то тогда выходом должно было бы явиться военное разрешение вопроса в соответствующий момент. Я указывал на это уже в 1906 г., при моём назначении начальником генерального штаба; в 1908–1909 гг. я считал момент подходящим для внесения ясности во взаимоотношения с Сербией, имея в виду, что с течением времени шансы неизбежного расчёта с ней будут (для Австрии) лишь ухудшаться».
Германия подстрекала Австрию, поддерживая партию эрцгерцога и Конрада фон Гетцендорфа. В январе — марте 1909 г. состоялся обмен письмами между начальниками германского и австрийского генеральных штабов Мольтке (младшим) и Конрадом фон Гетцеидорфом. В этих письмах австро-германский договор 1879 г. получил новое истолкование, в своё время решительно отвергнутое Бисмарком. Мольтке с ведома и согласия канцлера Бюлова значительно расширил германские обязательства. Он обещал Австро-Венгрии, что Германия будет считать за casus foederis даже и такой австро-русский конфликт, который будет вызван не прямым нападением России на Австрию, а хотя бы вмешательством России в австро-сербские осложнения. Вот что Мольтке писал 21 января:
«Необходимо иметь в виду, что может наступить такой момент, когда придёт конец долготерпению монархии (Австро-Венгерской) по отношению к сербским провокациям. Тогда ей не останется иного выхода, кроме вторжения в Сербию. Я полагаю, что лишь такое вторжение может вызвать активное выступление России. В этом случае для Германии наступит casus foederis».
В том же письме Мольтке предвидит почти неизбежное вмешательство Франции в войну Германии и Австрии против России. В переписке Мольтке с Конрадом фон Гетцендорфом намечался общий стратегический план войны против Франции, России и Сербии с учётом различных вариантов возможного поведения Италии. По существу этот обмен письмами между начальниками генеральных штабов был равносилен военной конвенции. Оба кайзера — Вильгельм и Франц-Иосиф, оба министра — Эренталь и Бюлов — одобрили все условия, изложенные в письмах начальников генеральных штабов.
20 февраля Эренталь известил Бюлова, что мобилизация и выступление против Сербии намечены на середину марта. Сербии будут предъявлены требования: отказаться от притязаний на компенсации, от протеста против аннексии и дать заверения, что она не питает агрессивных замыслов против Австро-Венгрии. Если Сербия не удовлетворит этих требований, Австрия вручит ей ультиматум, а в случае его отклонения последует война. Эренталь указывал, что огромное значение будет иметь воздействие из Берлина на Петербург.
Поддерживая Австро-Венгрию, Бюлов думал не только об укреплении союза с ней. Он рассчитывал, что Россия не устоит перед его угрозами, уступит и тем самым продемонстрирует свою слабость. Германское правительство надеялось таким путём ослабить влияние России на Балканах и в Турции. Итак, боснийский вопрос перерастал в борьбу великих держав за преобладание на Ближнем Востоке.
21 марта 1909 г. Бюлов поручил своему послу в Петербурге графу Пурталесу потребовать от Извольского ясного ответа: готова ли Россия безоговорочно согласиться на отмену параграфа 25 Берлинского трактата, признать аннексию Боснии и Герцеговины и добиться того же от Сербии, или же намерена упорствовать и дальше. «Вы должны, — писал Бюлов послу, — в твёрдой форме заявить Извольскому, что мы ожидаем точного ответа — да или нет». Уклончивый или неясный ответ будет рассматриваться как отказ. В случае же такового, угрожающе добавлял Бюлов, Германия «устранится», т. е., иначе говоря, предоставит Австро-Венгрии напасть на Сербию. «Ответственность за все дальнейшие события, — заключал Бюлов, — падёт тогда исключительно на г. Извольского». Если Извольский будет продолжать настаивать на созыве конференции, то Германия сочтёт это за попытку затянуть ответ, равносильную отклонению германского «предложения».
22 марта Пурталес предъявил эти требования Извольскому. Форма их напоминала ультиматум. В тот же день, 22 марта, Австро-Венгрия объявила «состояние тревоги» для 7-го и 43-го корпусов.
Извольский ответил Пурталесу, что раньше, чем дать столь серьёзный ответ, он обязан доложить царю. Министр ясно видел, что перед ним поставили альтернативу: или уступка, или австрийское вторжение в Сербию. В тот же день после доклада Извольского Николай II телеграфировал кайзеру, что Россия принимает германские требования.
Так царское правительство капитулировало перед германским шантажем. 29 марта в Австро-Венгрии была объявлена частичная мобилизация пяти корпусов. 31 марта 1909 г. сдала свои позиции и Сербия. Она сочла себя вынужденной заявить, что аннексия Боснии и Герцеговины не нарушает её прав. Германская дипломатия торжествовала.
Однако её победа была в значительной мере лишь кажущейся. Несмотря на то, что временная слабость России была продемонстрирована перед балканскими народами, русское влияние в Сербии подорвано не было. Это понятно: Сербии негде было искать поддержки, кроме как у России и её союзницы Франции. Ещё важнее было другое. Грубое вмешательство Бюлова в пользу Австро-Венгрии до крайности обострило отношения между Германией и Россией. Разумеется, это было отнюдь не безопасно для победительницы.
Русская дипломатия не замедлила взять свой реванш. В октябре 1909 г. в Италии, в Раккониджи, состоялось свидание Николая II с итальянским королём Виктор ом-Эммануилом III. Здесь Извольский и Титтони оформили ту сделку, основы которой были намечены ещё в Дезио. Россия и Италия договорились совместно противодействовать австрийской экспансии на Балканах. На дипломатическом языке это было выражено следующим образом:
«1. Россия и Италия должны стремиться в первую очередь сохранить status quo на Балканском полуострове.
2. При всех случайностях, могущих возникнуть на Балканах, они должны придерживаться применения национального принципа, содействуя развитию балканских государств в целях устранения всякого иностранного преобладания.
3. Обе стороны обязуются сообща противодействовать всем противоположным стремлениям».
Далее, Италия обязывалась «относиться благожелательно к интересам России в вопросе о проливах». Со своей стороны царская дипломатия обещала такую же «благожелательность» «к интересам Италии в Триполитании и Киренаике». Соглашение в Раккониджи осталось секретным. Оно было симптомом дальнейшего отхода Италии от Тройственного союза.
Инцидент в Касабланке.
В 1908 г. произошло новое обострение марокканского вопроса. Франция использовала Алхесирасский акт, чтобы постепенно прибрать Марокко к рукам. В предлогах недостатка не было. Брат марокканского султана Мулай-Гафид поднял мятеж и захватил марокканский престол. При происшедших беспорядках был убит один французский подданный. Это событие явилось поводом для оккупации французскими войсками смежных с Алжиром областей Марокко. Несколько позже, в августе 1908 г., французы оккупировали порт Касабланку с прилегающей территорией.
Видя, что Франция понемногу захватывает Марокко, дипломатия Бюлова не оставалась в бездействии. 25 сентября 1908 г. в Касабланке произошёл крупный инцидент. Местный германский консул устроил побег 6 дезертиров из французского иностранного легиона. В момент, когда беглецы садились на готовый к отплытию пароход, они были схвачены французами; произошла свалка, в которой пострадал секретарь германского консульства. Германская дипломатия предъявила французскому правительству требование освободить трёх германских подданных, которые при этом были задержаны французскими оккупационными властями. Она потребовала, далее, извинения за насилие, якобы учинённое над персоналом консульства. Французское правительство решительно отвергло эти дерзкие домогательства. Казалось, что конфликт между Германией и Францией неизбежен. Но момент оказался неподходящим. Боснийский кризис был в разгаре; Австро-Венгрия боялась толкнуть западные державы на активную поддержку России. Под нажимом Австро-Венгрии немецкая дипломатия вынуждена была пойти на уступки. В ноябре Германия согласилась на передачу касабланкского дела в Гаагский трибунал. Спустя некоторое время трибунал вынес решение, в основном благоприятное для Франции.
Вскоре после касабланкского инцидента между Францией и Германией начались переговоры по марокканскому вопросу. 9 февраля 1909 г. сторонами было достигнуто соглашение. Франция обещала обеспечить германским подданным равенство прав в отношении коммерческой и промышленной деятельности в Марокко. В обмен за это Германия заявила, что преследует в Марокко «только экономические интересы»; за Францией она признала там «особые политические интересы, тесно связанные с укреплением порядка и внутреннего мира». После заключения этого соглашения в Марокко временно установилось сотрудничество германских фирм с представителями французского капитала.
Потсдамское свидание. В 1910 г. Извольский в результате понесённых им неудач покинул министерский пост и был назначен послом в Париж. Его заменил Сазонов, родственник Столыпина и его доверенное лицо.
Сазонов начал свою деятельность с попытки улучшить отношения с Германией, дабы выиграть время для восстановления сил русской армии и флота. Серьёзные конфликты с Англией в Персии, равно как и недостаточность англо-французской поддержки в вопросе о проливах влекли Россию к сближению с немцами.
В Германии тоже произошла смена политического руководства. В 1909 г., вскоре после ликвидации боснийского кризиса, Бюлов ушёл в отставку. На его место был назначен Бетман-Гольвег. Трудно было сделать менее удачный выбор. Положение Германии было не из лёгких. Своей вызывающей политикой она задевала и Россию и Англию. Этим она поставила себя в изолированное положение, если не считать союза с Австро-Венгрией. В такой обстановке стране нужен был гибкий дипломат, способный подготовить более благоприятные условия для предстоящей борьбы за передел мира. Вместо этого во главе правительства был поставлен посредственный бюрократ. Новый канцлер был усердным и знающим чиновником. Но он был человеком среднего ума. Отличительными его чертами были педантизм и отсутствие эластичности. Бетман был лишён политического чутья и при этом чрезвычайно нерешителен. Он вечно колебался. «Сегодня папа менял своё решение всего лишь три раза», — иронически заметил однажды его сын. За спиной Бетмана внешней политикой Германии руководил статс-секретарь иностранного ведомства Кидерлен-Вехтер. Он являлся прямой противоположнос-тью своему шефу. Если Бетман был нерешителен и робок, то Кидерлен не останавливался перед самыми дерзкими приёмами внешней политики. Бетман был педантом и формалистом, Кидерлен никогда не смущался перед юридическими затруднениями. Обладая известной гибкостью, Кидерлен, однако, был чересчур груб, заносчив и неосторожен, чтобы стать крупным дипломатом. Нового канцлера он презирал; он прозвал Бетман-Гольвега «земляным червём» — в отличие от Бюлова, которого за изворотливость величал «вьюном».
В ноябре 1910 г. Николай II в сопровождении Сазонова прибыл в Германию. В Потсдаме состоялись переговоры между новыми руководителями внешней политики обеих стран. Кидерлен сделал очередную попытку оторвать Россию от Антанты. Он заверял Сазонова, что Германия отнюдь не намеревается поддерживать дальнейшие агрессивные замыслы Австрии на Балканском полуострове. Багдадскую дорогу Кидерлен изображал как чисто коммерческое предприятие; наконец, он обещал не чинить России препон и в северной Персии, куда в последние годы усиленно начал проникать немецкий капитал. Сазонов со своей стороны обещал не препятствовать немцам в сооружении ветки Багдадской железной дороги к Ханекену, находящемуся на турецко-персидской границе. Бетман составил проект русско-германского договора. Кроме соглашения по перечисленным персидским и турецким вопросам канцлер предлагал включить в договор взаимное обязательство России и Германии не принимать участия в каких-либо враждебных друг другу политических группировках. Ясно, что принятие такого обязательства означало бы отход России от Антанты.
Сазонов не решился подписать Потсдамское соглашение. Он взял проект с собой в Россию. Вернувшись в Петербург, министр прибег к замысловатому дипломатическому приёму: он дал интервью представителю газеты «Новое время», связанной с министерством иностранных дел. В этом интервью Сазонов постарался свести к минимуму свои уступки Германии очевидно, с расчётом укрепить своё собственное положение в России, а также попытаться кое-что добавочно выторговать у немцев. Сазонов объяснял германскому послу Пурга лесу, что без некоторого преуменьшения русских уступок он не может отстаивать соглашение перед русским общественным мнением. В самом деле, сообщения о проектируемом соглашении с Германией вызвали целую бурю в московских торгово-промышленных кругах: там опасались, что по новой железной дороге в Персию устремится поток немецких товаров, которые вытеснят русские фабрикаты с прибыльного персидского рынка. Были у Сазонова и другие опасения. Он не решался поставить свою подпись под соглашением, которое заключало фактический отказ от Антанты. Вот почему он намеренно затягивал переговоры, давая Пурталесу уклончивые ответы.
Внезапно Бетман выступил в Рейхстаге с заявлением, что в Потсдаме Россия и Германия обещали не принимать участия во враждебных друг другу комбинациях. Этим провокационным выступлением германский канцлер лишь повредил своему делу. Его заявление встревожило и Лондон и Париж. Вновь назначенный в Петербург британский посол сэр Джордж Бьюкенен при вручении верительных грамот выразил царю тревогу по поводу потсдамских переговоров. По своему обыкновению Николай II поспешил заверить посла, что Россия не заключит соглашения с Германией, не ознакомив с ним предварительно британского правительства.
Было ясно, что общеполитического договора с Германией Сазонов не подпишет. Убедившись в этом, немцы решили удовольствоваться соглашением относительно Персии и Багдадской дороги. Английская дипломатия попыталась было сорвать и эти переговоры. Ей ревностно помогал царский посол в Лондоне граф Бенкендорф. На русскую политику он всегда смотрел глазами Форейн офис. И в данном случае он пугал Сазонова, уверяя, что Грей порвёт договор Антанты, если русское правительство пойдёт на сепаратное соглашение о немецком железнодорожном строительстве в Турции.
Сазонов не поддался паническим внушениям Бенкендорфа. Он продолжал переговоры с Бетманом о русско-германском соглашении по турецким и персидским вопросам. 19 августа 1911 г. оно было подписано.
Согласно статье 1-й Германия обязывалась не добиваться концессий в Персии в пределах русской сферы влияния. За это Россия обещала не препятствовать постройке Багдадской железной дороги (статья 3), но согласия на повышение турецких таможенных пошлин в договоре не содержалось. Русское правительство заявляло, что как только немцами будет закончена постройка ветки от Садидже на Багдадской дороге до Ханекена на турецко-персидской границе, оно тотчас же испросит у персов концессию на постройку продолжения этой линии от Ханекена до Тегерана (статья 2). Русская дипломатия упорно добивалась, чтобы сама Германия обязалась не строить железных дорог к северу от Багдадской дороги и от линии Садидже — Ханекен, т. е., иначе говоря, вблизи русской границы. Но пока ей пришлось удовольствоваться лишь устным обещанием на этот счёт германского кайзера и его правительства. Соглашение было выгодно для Германии, поскольку Россия отказывалась от противодействия сооружению Багдадской дороги и открывала путь для германского экспорта в Персию по линии Садидже — Ханекен — Тегеран. Всё же главной цели Кидерлен не достиг: оторвать Россию от Антанты ему так и не удалось.
Агадир. Окончание русско-германских переговоров совпало с новым, уже третьим по счёту, обострением марокканской проблемы.
Весной 1911 г. вспыхнуло восстание в окрестностях столицы Марокко — Феца. Воспользовавшись этим, французы под предлогом восстановления порядка и защиты французских подданных в мае 1911 г. оккупировали Фец. Стало ясно, что Марокко переходит под власть Франции.
Среди германских империалистов зрело убеждение, что вся марокканская политика Германии, начиная с Танжера, была ошибочной. Наиболее крайние империалистические круги уже начинали открыто нападать на своё правительство. Правительство Вильгельма II оказалось весьма чувствительным к этой критике. Оно решило попытаться поправить дело: получить от французов часть Марокко или в крайнем случае взять за переход Марокко к Франции хорошую плату, которую ещё в 1905 г. предлагал немцам Рувье. Тогда Бюлов отказался от такой сделки, рассчитывая, что достигнет большего. Теперь в Берлине спохватились и Весьма об этом сожалели.
Французы ещё в апреле предупреждали германское правительство, что для защиты европейцев они, возможно, временно введут свои войска в Фец. Кидерлен не протестовал; он только ядовито заметил, что не сомневается в лойяльности Франции, но что «события часто бывают сильнее, чем это представляется». Они иногда приводят к последствиям, которых люди не предвидят. Кидерлен добавил, что если французские войска останутся в столице, о независимости марокканского султана, конечно, говорить уже не придётся. Следовательно, и Алхесирасский трактат фактически утратит силу. Тогда и Германия не будет считать себя больше связанной трактатом и возвратит себе свободу действий.
Вслед за тем Кидерлен предложил кайзеру оккупировать марокканские гавани Агадир и Могадор; заручившись этим приобретением, можно будет спокойно выжидать, что предложат французы. «Оккупация Феца, — писал Кидерлен, — подготовила бы поглощение Марокко Францией. Мы ничего не достигли бы протестами и потерпели бы благодаря этому тяжкое моральное поражение. Поэтому нам следовало бы обеспечить себе для предстоящих переговоров такой объект, который склонил бы французов к компенсациям. Если французы водворятся в Феце из «опасения» за своих соотечественников, то и мы вправе охранять наших соотечественников, которым угрожает опасность. У нас имеются крупные немецкие фирмы в Могадоре и Агадире. Немецкие корабли могли бы направиться в эти гавани для охраны этих фирм. Они могли бы совершенно спокойно оставаться там лишь для предотвращения предварительного проникновения других держав в эти важнейшие гавани южного Марокко». «Обладая таким залогом, мы могли бы спокойно следить за дальнейшим ходом событий в Марокко и ждать, не предложит ли нам Франция подходящих компенсаций в своих колониях, в обмен за что мы покинем обе эти гавани».
Вильгельм II принял этот план.
Первые недели после захвата Феца берлинское правительство хранило загадочное молчание. Зато немецкая пресса бесновалась: она требовала то самых широких компенсаций в других колониях, то прямого раздела Марокко. Поведение Германии не могло не волновать Парижа. Французская дипломатия, как и в 1905 г., стала осторожно сама заговаривать с Германией о компенсациях, например о постройке железной дороги из Германского Камеруна к реке Конго. Особенно добивался франко-германского соглашения министр финансов Кайо, вскоре ставший председателем Совета министров. Через неофициального агента, директора пароходной компании в Конго Фондере, заинтересованного в сотрудничестве с немецким капиталом, Кайо предлагал немцам часть территории «Французского Конго. Чтобы продемонстрировать свою «незаинтересованность» в этих комбинациях, Кидерлен 15 мая уехал в месячный отпуск на курорт. Во время этого «отпуска» он разрабатывал план оккупации Агадира. Французский посол в Берлине Жюль Камбон, желая выяснить позицию Германии, решил отправиться к Кидерлену в Киссинген. Беседа с министром состоялась 21 июня. Камбон искал соглашения, говорил о компенсациях, но не скрыл от Кидерлена, что о прочном утверждении немцев в Марокко не может быть и речи. Кидерлен отмалчивался, давая понять, что ждёт конкретных предложений. «Привезите нам что-нибудь из Парижа», — сказал он, расставаясь с Камбоном, который собирался поехать во Францию.
Не дожидаясь возвращения Камбона, Кидерлен решил по-настоящему припугнуть французов. 1 июля 1911 г. в Агадир прибыла германская канонерская лодка «Пантера». Следом за ней в марокканские воды шёл лёгкий крейсер «Берлин». «Прыжок «Пантеры»» взволновал весь мир. То была дерзкая провокация, которая уже пахла порохом.
9 июля напуганный Камбон снова явился к Кидерлену. Посол только что прибыл из Парижа. В донесении об этой встрече Кидерлен отметил, что у Камбона был встревоженный вид. Поздоровавшись, оба сели. Воцарилось молчание. Его прервал Камбон:
«— Ну, как? — спросил посол.
— Что нового? — как ни в чём не бывало осведомился Кидерлен.
— Вы имеете мне что-либо сказать? — повторил Камбон свой вопрос.
— Нет, мой дорогой посол, — продолжал издеваться Кидерлен.
— Я тоже, — вспылил Камбон».
Вновь последовало тягостное молчание.
Так как Кидерлен не произносил ни слова, Камбон опять заговорил первым. Он заявил, что появление в Агадире «Пантеры» его крайне изумило. Кидерлен развязно ответил, что если французы охраняют своих подданных в Феце, то и немцы могут это делать в Агадире. Вообще же он советует лучше не сетовать на прошлое, а говорить о будущем. Камбон предложил продолжить разговор о компенсациях. Он назвал несколько возможных объектов: вопросы железнодорожного строительства в Турции, расширение немецкого участия в управлении Оттоманского долга и т. д. Кидерлен пренебрежительно отклонял все эти «мелочи».
Разговор затянулся. Оба дипломата порой умолкали: ни один из них не хотел первым выступить с окончательным предложением. Наконец, в качестве возможного объекта компенсации было названо Французское Конго. Кидерлен дал понять, что об этом стоит поговорить. Но дальше этого разговор не пошёл. Осталось неясным, чего именно хочет Германия в Конго и какую долю готова предложить ей там Франция. Всё же Камбон понял, что на самое Марокко Германия не претендует и готова предоставить там Франции carte blanche, по буквальному заявлению Кидерлена, Ко времени своей беседы с Камбоном Кидерлен уже знал, что Англия не допустит водворения Германии по соседству с Гибралтаром. Вероятно это обстоятельство и повлияло на его позицию. 15 июля Кидерлен, наконец, заявил Камбону, что Германия должна получить всё Французское Конго целиком. По сообщению Кидерлена Бетману, Камбон от ужаса и изумления «едва не упал навзничь». Французское правительство полагало, что от немецких вымогателей можно отделаться, бросив им какие-нибудь клочки своей колониальной добычи. Овладев собой, Камбон заявил, что отдать всё Конго Франция не может. После этого Кидерлен сообщил Бетману, что «для достижения благоприятного результата, очевидно, придётся выступить весьма энергично».
В этот момент на арене дипломатической борьбы появилась Англия. Ещё в начале июля Грей предупредил германского посла, что Англия не допустит утверждения Германии на западном побережье Марокко. 21 июля по поручению кабинета канцлер казначейства Ллойд Джордж публично выступил по марокканскому вопросу. Он заявил, что Англия не позволит решать этот вопрос без её участия. «Я готов, — продолжал Ллойд Джордж, — на величайшие жертвы, чтобы сохранить мир… Но если нам будет навязана ситуация, при которой мир может быть сохранён только путём отказа от той значительной и благотворной роли, которую Великобритания завоевала себе столетиями героизма и успехов; если Великобританию в вопросах, затрагивающих её жизненные интересы, будут третировать так, точно она больше не имеет никакого значения в семье народов, тогда — я подчёркиваю это — мир, купленный такой ценой, явился бы унижением, невыносимым для такой великой страны, как наша». Эти слова оказали желаемое действие. Речь Ллойд Джорджа вызвала вопли ярости в немецкой шовинистической печати. Но она напугала германское правительство. Бетман сообщил англичанам, что Германия вовсе и не претендует на западное побережье Марокко. С французами он повёл переговоры о компенсациях более скромного масштаба. После долгой торговли, в ноябре 1911 г., было, наконец, подписано франко-германское соглашение. Германия безоговорочно признавала Марокко находящимся под протекторатом Франции; в обмен она получала лишь часть Французского Конго. Вместо большой и ценной колонии Германии пришлось удовольствоваться некоторым пространством тропических топей. Получилось, что немецкие империалисты подняли шум на весь мир, и только для того, чтобы в конце концов, испугавшись, удовольствоваться «клочком болот», по пренебрежительному выражению французского премьера Кайо.
Пожалуй, ни один международный кризис предшествовавших лет не вызывал такой волны шовинизма во всех странах, как агадирский инцидент. В Германии и пресса, и правительство, и кайзер пылали ненавистью к Англии. В Рейхстаге сообщение канцлера о договоре с Францией было встречено гробовым молчанием. Германские империалисты обвиняли своё правительство в трусости и неспособности отстоять интересы Германии. В той же атмосфере шовинизма выдвинулась во Франции кандидатура Пуанкаре, ставшего в начале 1912 г. премьером, а затем и президентом республики. Главной целью нового президента была подготовка войны против Германии ради возвращения Эльзаса и Лотарингии. Такое же действие оказал агадирский кризис и на Англию, где усилилась антигерманская агитация. Одним из важнейших последствий Агадира была целая серия мероприятий по усилению вооружений, проведённых всеми великими державами с начала 1912 г. по лето 1914 г. Впереди всех в этой гонке вооружений шла Германская империя.
Итало-турецкая война. С 1911 г. военная опасность грозной тучей непрерывно висит над Европой. Не успевает разрешиться один кризис, как уже возникает другой.
Действительно, едва миновал напряжённейший момент марокканского конфликта, как Италия начала захватническую войну против Турции. Итальянский империализм давно стремился наложить руку на Триполи. Эта пустынная область имеет серьёзное стратегическое значение: вместе с Сицилией она командует над сравнительно узким местом Средиземного моря. Правда, значение Триполи для Италии умалялось английским владычеством над Мальтой и французским — над Тунисом. Тем не менее итальянские империалисты рассматривали Триполи как исходный плацдарм для дальнейшей экспансии. Римский банк, связанный с Ватиканом, также имел в Триполи серьёзные интересы. Война за эту область и была вызвана ближайшим образом «корыстью итальянских финансовых тузов».
Ещё в 1900 г. Италия заручилась согласием Франции на захват Триполи и Киренаики. Широкий подкуп французской прессы немало способствовал обеспечению благожелательной позиции Франции. В 1909 г. в Раккониджи Италия добилась того же и от России. Итальянские империалисты рассчитывали, что Германия и Австро-Венгрия также не станут им противодействовать и предадут интересы покровительствуемой ими Турции. Истинные отношения Германии к Турции хорошо вскрыл русский поверенный в делах в Константинополе Свечин: «Когда в боснийском конфликте Германия оказалась в необходимости высказаться недвусмысленно между Турцией и Австро-Венгрией, она не могла не стать на сторону последней. Если бы ход событий поставил её перед необходимостью такого же выбора между Италией и Турцией, едва ли может быть сомнение в том, что перевес окажется на стороне Италии».
Итальянская дипломатия выжидала момента, когда её предположения превратятся в полную уверенность в нейтралитете других держав. Такой момент наступил при вспышке агадирского кризиса. Германия, Франция и Англия поглощены были взаимной распрей. Ясно было, что в эту минуту им не до Триполи и что Италия может действовать.
28 сентября итальянское правительство почти без предисловий направило Порте ультиматум. То был один из поразительнейших по цинизму документов. Он начинался с заявления, что Турция держит Триполи и Киренаику в состоянии беспорядка и нищеты. Далее шли жалобы на противодействие турецких властей итальянским предприятиям в Триполи. Вывод был ошеломляющий: «Итальянское правительство, вынужденное позаботиться об охране своего достоинства и своих интересов, решило приступить к военной оккупации Триполи и Киренаики». Но последнего предела наглости итальянская дипломатия достигла в заключительных строках ультиматума: в них Турции предлагалось не более и не менее как самой способствовать захвату своей территории, приняв меры к тому, чтобы «предупредить всякое противодействие» итальянским войскам! Как ни низко пало в это время турецкое правительство, но принять такое требование не смогло и оно. Началась война. Итальянские войска без труда справились с незначительными турецкими гарнизонами. Но затем им пришлось вести нелёгкую войну против местного арабского населения. Война затягивалась. Турция не соглашалась на мир; арабы продолжали сопротивление. Италия оккупировала острова Додеканез, бомбардировала с моря Бейрут и другие турецкие порты, но крупного ущерба нанести Турции не смогла. В апреле 1912 г. итальянский флот подверг бомбардировке устье Дарданелл. Однако предпринять более серьёзные действия в проливах Италия не решалась.
«Демарш Чарыкова». Царская дипломатия решила воспользоваться итало-турецкой войной, чтобы ещё разсделать попытку добиться открытия проливов для русского военного флота. В октябре 1911 г. русский посол в Константинополе Чарыков получил предписание начать переговоры с Портой. 12 октября Чарыков вручил великому визирю Саид-паше проект русско-турецкого соглашения. Русское правительство выражало готовность отказаться от противодействия железнодорожному строительству в значительной части запретной зоны, установленной русско-турецким соглашением 1900 г. Это представляло собой уступку не только Турции. В железнодорожном строительстве в северной Анатолии были заинтересованы французские капиталисты. Россия надеялась этой уступкой купить согласие Франции на самое важное условие задуманного договора. Условие это гласило:
«Российское императорское правительство обязуется, кроме того, оказывать оттоманскому правительству действительную поддержку для сохранения существующего режима в проливах Босфор и Дарданеллы, распространяя вышеупомянутую поддержку равным образом и на прилегающие территории, в случае если последние подвергались бы угрозе со стороны иностранных вооружённых сил.
С целью облегчить выполнение вышеупомянутого ограничительного условия оттоманское правительство обязуется со своей стороны не противиться проходу русских военных судов через проливы, при условии, что эти суда не будут останавливаться в водах проливов, если это не будет особо обусловлено.
Применение такого истолкования конвенции, заключённой в Лондоне 13 марта 1871 г., находится в зависимости от предварительного согласия других держав, подписавших вышеупомянутую конвенцию».
Русское правительство соглашалось, далее, приступить к переговорам об отмене капитуляций, ограничивавших национальную независимость турецкого народа, и принять меры к установлению «прочных добрососедских отношений между Оттоманской империей и балканскими государствами на основе status quo». Эти последние условия, бесспорно, представляли для Турции большую ценность.
Однако великий визирь уклонился от ответа и принялся тянуть переговоры. Демарш Чарыкова вызвал беспокойство в Париже. Правда, французское правительство ответило согласием на русский проект. Но, по своему обычаю, оно тут же сослалось на необходимость урегулировать вопрос с Лондоном. В Лондоне же менее всего были расположены даром предоставлять России проход через проливы. Однако Грей по примеру французов любезно сообщил, что приветствует сближение России с Турцией. Не возражает он и против открытия проливов, но только не для одной России. Он придерживается того заявления, которое сделано им было осенью 1908 г. Принятие предложения Грея лишь ухудшило бы для России существующий режим проливов. Все попытки Извольского добиться от французского правительства письменного обязательства поддержать Россию в вопросе о проливах оказались тщетными.
Турецкое правительство, находившееся под влиянием Германии, отнеслось к русскому предложению отрицательно. Оно обратилось к германскому послу барону Маршаллю; тот посоветовал своему правительству немедленно выступить против России. Однако в Берлине рассудили иначе. Там рассчитывали, что русские планы сорвёт Англия. Немцы не ошиблись. Грей действительно сообщил турецкому послу, что считает русское предложение неприемлемым. Таким образом, царское правительство наткнулось на неодолимые дипломатические препятствия. На открытую борьбу оно не решалось. Сазонов не нашёл другого выхода, как дезавуировать выступление Чарыкова. В интервью сотруднику «Matin», известному французскому журналисту Стефану Лозанну, он заявил, что по вопросу о проливах «Россия ни о чём не просит, не начинала никаких переговоров, не предпринимает никаких дипломатических шагов». Был пущен слух, будто Чарыков вышел за пределы данных ему инструкций. Вскоре после этого, в марте 1912 г.,
Чарыков был отозван со своего константинопольского поста.
Миссия Холдена. Хотя германский империализм и угрожал морскому первенству Англии, хотя он и посягал на её интересы на Ближнем и СреднемВостоке, тем не менее в Англии имелись сторонники сближения с Германией. Наибольшее влияние эти прогерманские элементы имели в либеральной партии, именно в её пацифистском крыле. Они были представлены и в кабинете Асквита. «В течение семи лет, — писал Грей 5 марта 1913 г., — некоторые пангерманцы обрабатывают наших прогерманцев. Пангерманцы — шовинисты, наши прогерманцы — пацифисты, но тем не менее они весьма подвержены влиянию первых». В числе пангерманцев Грей называл профессора Шимана. Этот балтийский немец известен был не только крайностями своего шовинизма, не только необузданностью захватнических вожделений, но и своей зоологической ненавистью к России. Спекуляция на англо-русских противоречиях, особенно из-за Персии, играла в этой обработке английских прогерманцев немаловажную роль.
Грей утверждал (не совсем точно), будто этим пронемецким влияниям никогда не удавалось воздействовать на внешнюю политику британского правительства. «Но, — тут же добавлял он, — это не является основанием для того, чтобы мы сами любезно доставляли им пищу для их интриг». Очевидно, считаясь с влиянием прогерманских элементов в кабинете, во главе которых находился лорд Мор лей, Грей старался создавать впечатление, что не упускает ни единого случая «примирить» англо-германские противоречия. «Я всегда ощущал, — говорит он в своих мемуарах, — что прогерманский элемент страны был вправе требовать, чтобы наша внешняя политика до известного крайнего предела была направлена на дружбу с Германией. Этот предел оказался бы превзойдённым лишь в том случае, если бы нам предложили нечто такое, что привязало бы нас к Германии и нарушило бы согласие с Францией… Было важно, чтобы эта политика поддерживалась именно теми, кто придавал величайшую ценность Антанте. Это было единственным — средством сохранить в кабинете и в либеральной партии единство, необходимое для поддержания англо-французской Антанты». Грей добавляет, что именно поэтому он и не отверг предложения о поездке в Берлин одного из английских министров. Идея эта возникла в начале 1912 г.
Стало известно, что германское правительство имеет в виду новое увеличение судостроительной программы. Действительно, в Берлине было решено в течение 1912 г. внести в Рейхстаг закон о постройке трёх дополнительных дредноутов в период с 1912 по 1917 г.
Английское правительство готовилось ответить на это усилением собственных морских вооружений. Но оно считало тактически целесообразным предварительно произвести пацифистский маневр: ему важно было продемонстрировать, что ответственность за рост вооружений ложится на Германию.
Переговоры начались через частных лиц — двух влиятельных крупных капиталистов. Одним был директор Гамбургско-Американской компании Баллии, поборник сближения с Англией, другим — банкир Эрнст Кассель, личный друг короля Эдуарда VII. При посредстве Баллина Кассель имел свидание с Бетман-Гольвегом.
Договорились о желательности приезда в Берлин Эдуарда Грея. Однако Грей ехать в Берлин отказался. Он лично не верил в возможность примирения с Германией и боялся, что поездка министра иностранных дел уж слишком напугает Париж. Кабинет решил вместо Грея послать в Берлин военного министра Холдена. Перед его отъездом Грей известил французское правительство о задуманных переговорах. Он заверил, что не подпишет с немцами никакого документа, который связал бы ему руки, и добавил, что поездка Холдена имеет чисто информационный характер.
8 февраля 1912 г. утром Холден прибыл в Берлин. В тот же день он встретился с Бетман-Гольвегом. Беседа коснулась прежде всего политического соглашения о нейтралитете. Это всего больше интересовало Бетмана, желавшего оторвать Англию от России и Франции. Бетман предложил следующую формулу: каждая держава обязуется соблюдать нейтралитет, если другая «окажется вовлечённой в войну». Согласие Англии на такого рода договор означало бы её прямой отказ от Антанты. Холден отклонил проект Бетмана, заявив, что Англия не может допустить разгрома Франции. Он выдвинул иную формулу: каждая из двух держав обязуется не участвовать в непро-воцированном нападении на другую. Бетман выразил сомнение к эффективности формулы Холдена. «Он ответил, — пишет Холден, — что очень трудно определить, что надо понимать под агрессией или непровоцированным нападением. Я возразил, что нельзя определить количество зёрен, составляющих кучу, но всякий, кто видит кучу, знает, что это такое». Бетман кончил заявлением, что он ещё «подумает» над проблемой такого соглашения. После этого собеседники перешли к вопросу о флоте. Холден высказал мнение, что соглашение о нейтралитете осталось бы мёртвой буквой, если бы продолжалось соперничество в области морских вооружений. Бетман возразил, что Германия не может отказаться от нового морского закона. Тогда Холден поставил вопрос, нельзя ли хоть отложить срок закладки предусмотренных германским планом кораблей. На соответствующий намёк Бетмана Холден добавил, что в случае успешного разрешения обоих затронутых вопросов будет открыт путь для частичного удовлетворения колониальных требований Германии. При этом он дал понять, что можно будет вернуться к вопросу о разделе португальских колоний, а также обеспечить Германии и кое-какую другую добычу. Было упомянуто и о соглашении относительно строительства Багдадской дороги, финансирование которого попрежнему тормозилось Англией. Взамен Англия должна была бы получить контроль над последним участком дороги от Багдада до Персидского залива.
На другой день утром Холден встретился с кайзером и адмиралом Тирпицем. Разговор вращался вокруг морского вопроса. Тирпиц занимал непримиримую позицию. После долгой и бесплодной дискуссии Вильгельм предложил следующий выход: нужно сначала заключить договор о нейтралитете и соглашение по колониальным вопросам. В обмен за это его правительство отсрочит на один год выполнение нового морского закона, т. е. дополнительные линкоры будут закладываться не в 1912, 1914 и 1916 гг., а в 1913, 1915 и 1917 гг. Холден признал эту уступку совершенно недостаточной. После встречи с кайзером Холден снова беседовал с Бетманом. Холден заявил канцлеру, что вряд ли британский кабинет что-либо даст Германии в обмен за столь ничтожные уступки. Бетман-Гольвег имел подавленный вид. Но Тирпиц был явно доволен неудачей переговоров.
Холден и большинство английского кабинета тоже не были огорчены. Жест был сделан, и данные для демонстрации английского пацифизма были налицо. Кроме того, Холден привёз из Берлина ценную информацию о новом германском морском законе и вообще о германском флоте.
Вскоре Грей официально сообщил германскому послу, что соглашение о нейтралитете невозможно, раз продолжается соревнование в морских вооружениях. Бетман попытался добиться от Вильгельма и Тирпица более значительных уступок англичанам, но потерпел неудачу. После того как вопреки обычаю кайзер лично протелеграфировал послу в Лондоне весьма жёсткие инструкции, Бетман даже подал было в отставку, но по настоянию Вильгельма сейчас же взял её обратно. Всё же поездка Холдена не осталась безрезультатной: она послужила началом англо-германских переговоров по ряду колониальных вопросов и сдвинула с мёртвой точки переговоры о Багдадской железной дороге. Эти результаты, как и самый факт приезда Холдена, создавали в Берлине впечатление, что германская агрессия вовсе не обязательно должна встретить такое решительное противодействие Англии, как в дни «прыжка «Пантеры»».
Упрочение англо-французской Антанты. Грей сообщил Камбону о результатах миссииХолдена и об отказе Англии подписать с Германией соглашение о нейтралитете. Но, повидимому, окончательно успокаивать французов английская дипломатия не хотела. Некоторая неуверенность французского правительства в позиции Англии представлялась Грею отнюдь не излишней. Она должна была побудить Францию ещё больше заботиться о поддержании дружественных отношений с Англией. Впрочем, некоторые английские дипломаты не сочувствовали этой игре. Пуанкаре рассказывает в своих мемуарах следующий своеобразный эпизод. После того как он выразил в Лондоне удовлетворение по поводу того, что Англия отказалась гарантировать Германии свой нейтралитет, к нему 27 марта 1912 г. явился английский посол лорд Берти. Посол предупредил, что будет говорить в качестве частного лица; он просил «забыть на мгновенье, что он посол». После этого Берти заявил президенту, что не совсем понимает, почему Пуанкаре успокоился. Правда, Англия отказала Германии в благожелательном нейтралитете, о котором просил Бетман. Но этот ответ, по мнению Берти, не следует рассматривать как отказ в нейтралитете в собственном смысле этого слова. Берти посоветовал президенту добиваться от Лондона более определённых заверений.
В марте 1912 г. в английский Парламент был внесён билль, предусматривавший закладку двух кораблей против каждого закладываемого в Германии. В мае была намечена переброска большей части базировавшегося на Гибралтар «атлантического флота» в отечественные воды. Это означало новый этап в сосредоточении военно-морских сил Великобритании в Северном море. Новая дислокация флота влекла за собой необходимость передать важнейшие коммуникационные линии Британской империи в Средиземном море под охрану французского флота. При этом приходилось позаботиться о том, чтобы совокупная морская мощь держав Антанты в Средиземном море не уменьшилась вследствие ухода английских кораблей. Для этого в августе английский кабинет решил приступить к переговорам между английским и французским адмиралтействами. Французов убеждали перевести в Средиземное море свою атлантическую эскадру, которая базировалась на Брест. Однако французское правительство не считало возможным обнажить побережье Ламанша в Атлантики до получения от Англии гарантий, что в случае войны Франция может быть уверена в её военной помощи.
Серьёзность этих военных соображений не подлежала сомнению. Но помимо них французская дипломатия руководилась желанием использовать потребность Англии во французском флоте, чтобы превратить Антанту в действительный союзный договор. Именно таковы были планы Пуанкаре, который вскоре после избрания его президентом республики стал подлинным руководителем французской внешней политики. Его роль во французской дипломатии оказалась несравненно значительнее той, которую предоставляла президенту прежняя французская государственная практика.
Руководящие чиновники Форейн офис Никольсон и Кроу также считали необходимым заключить с Францией союзный договор. Но Грей на это не пошёл. Он знал, что это вызовет кризис кабинета Асквита: в кабинете имелась сильная прогерманская группировка. Грей предпочёл своеобразную дипломатическую форму. Он обменялся письмами с французским послом в Лондоне Камбоном. Текст письма Грея, датированного 22 ноября 1912 г., гласил:
«Дорогой посол. За последние годы французские и британские морские и военные эксперты совещались время от времени. Всегда предполагалось, что такие совещания не ограничивают свободы каждого правительства решить в любую минуту в будущем, должно ли оно или нет помочь другому военной силой. Мы согласились, что совещания экспертов не рассматриваются и не должны рассматриваться как обязательство, которое может принудить какое-либо из правительств к выступлению при обстоятельствах, которые ещё не наступили и, возможно, никогда не наступят. Так, например, расположение французского и английского флотов в настоящее время не основывается на обязательстве сотрудничать в войне. Вы, однако, отметили, что в случае, если одно из правительств будет иметь серьёзные основания ожидать не вызванного им нападения со стороны третьей державы, то будет важно знать, может ли оно в этом случае рассчитывать на вооруженную помощь другого. Я согласен, что в случае, если одно из правительств будет иметь серьёзные основания ожидать невызванного нападения со стороны третьей державы или какого-либо события, угрожающего общему миру, то оно должно обсудить немедленно с другим, будут ли оба правительства действовать вместе для предупреждения нападения и для сохранения мира, и если так, то какие меры готовы они совместно принять. Если эти меры включают военное выступление, то должны быть немедленно приняты во внимание планы генеральных штабов, и правительство тогда решит, в какой мере они будут приведены в действие. Примите и пр. Э. Грей».
Характерно, что своё письмо Грей пометил: «Частное».
Ответ Камбона от 23 ноября подтверждал все положения, выдвинутые в письме английского министра.
Смысл обоих писем заключался в том, что Англия и Франция, подготовляясь к войне с Германией, будут планировать все свои военные мероприятия в расчёте на совместное проведение этой борьбы. Но вопрос о том, будет ли эта борьба на самом деле совместной, оставался открытым; он предоставлялся свободному решению обоих правительств. Конечно, на деле письмо Грея в значительной мере превращало свободу этого решения в фикцию. Военная необходимость в решающую минуту, очевидно, должна была перевесить дипломатические оговорки английского министерства.
В духе писем Камбона — Грея между морскими штабами была заключена англо-французская военно-морская конвенция. Согласно ей, Англия брала на себя охрану Атлантического побережья Франции, французский флот — защиту английских интересов в Средиземном море.
Любопытно, что Парламент ничего не знал об этом акте. Кабинет в целом точно так же не был о нём осведомлён. Знали о конвенции лишь отдельные министры: Грей, Черчилль, Асквит, Холден.
В отношении военно-морской подготовки англичане делали всё, что требовалось для большой войны. Но на суше мероприятия Англии оставались мизерными: для перевозки на континент на помощь Франции подготовлялось всего 4–6 дивизий.
Чтобы оценить эту цифру, стоит только вспомнить, что в августе 1914 г. немцы развернули на Западе около 80 дивизий.