Первые признаки переутомления обнаружились, как уже было сказано, в 1835 году. С целью отдыха и лечения Фарадею пришлось поехать в Швейцарию, хотя вообще ездить за границу он не любил и делал это редко. Однако поездка не сразу вернула ему утерянные силы. В течение двух лет он ничего не опубликовал и вынужден был принять государственную пенсию.
Пенсия была получена благодаря заботам друзей, которые, имея связи в высших кругах, добились, чтобы труды Фарадея, достойно оцененные всем миром, были отмечены также и английским правительством. Уместно остановиться на некоторых, весьма характерных моментах, связанных с получением этой пенсии.
Сам Фарадей о пенсии не думал. Он считал себя еще вполне трудоспособным и полагал, что собственными силами может «заработать себе средства к жизни». Когда он узнал, что имеется предварительное решение о выдаче ему пенсии, он от нее отказался.
Джемсу Соутсу, который также принимал активное участие в хлопотах о пенсии, Фарадей писал: «Надеюсь, вы не подумаете, что я не ценю вашей доброжелательности или ваших стараний быть мне полезным, если я заявлю вам о своем нежелании принять пенсию, пока я еще в силах зарабатывать себе средства к жизни. Не делайте из этого поспешных заключений о моих взглядах. Напротив, я нахожу, что правительство поступает совершенно справедливо, награждая и поддерживая ученых. Я также охотно верю, что мои скромные заслуги будут достойны подобной оценки, коль скоро им уже хотят назначить награду. Люди науки не поступают неправильно, принимая подобного рода пенсии; однако я не приму никакой награды за услуги, действительно оказанные мной: я сам еще в состоянии заработать себе средства к жизни».
Сознание собственной трудоспособности было не единственной причиной, толкавшей Фарадея к отказу от предложенной пенсии. Не меньшее значение имело принципиальное отношение власть имущих к ученым и к заботам о них. Фарадей имел возможность убедиться, как мало интересовались правительственные круги достижениями отечественной науки, а часто и совсем не знали знаменитых ученых своей страны.
Все же, по настоянию близких людей, Фарадей согласился пойти к премьер-министру, лорду Мельбурну, для переговоров относительно пенсии. Это произошло 26 октября 1835 года. Впоследствии в прессе появился следующий отчет о разговоре Фарадея с министром.
« Мистер Фарадей. Я нахожусь здесь по вашему желанию, милорд. Должен ли я понимать, что оно касается дела, которое я частично обсуждал с м-ром Юнгом? [секретарь Мельбурна].
Лорд Мельбурн. Вы имеете в виду пенсию, не правда ли?
Мистер Фарадей. Да, милорд.
Лорд Мельбурн. Вы — имеете в виду пенсию, и я также. Я ненавижу слово «пенсия». На всю систему выдачи пенсии литераторам и ученым я смотрю, как на величайшую нелепость. Это не приводило ни к каким хорошим результатам.
Мистер Фарадей (вставая и отвешивая поклон). После всего этого я нахожу, что мое дело с вами, милорд, покончено. Желаю вам всего хорошего».
Биографы Фарадея утверждают, что он говорил иначе и что воспроизведение разговора неточно. Однако некоторые документы не оставляют никаких сомнений в том, что премьер Англии допустил именно такой тон в беседе с крупнейшим ученым своей страны.
Вечером того же дня Фарадей передал в канцелярию лорда Мельбурна следующее письмо:
«Высокородному лорду, виконту Мельбурну, Лорду-казначею.
26 октября
Милорд!
Разговор, которым вы почтили меня сегодня, дал мне возможность ознакомиться с мнением, вашей милости о пенсиях, выдаваемых людям науки, и побуждает меня почтительно отклонить подобное покровительство с вашей стороны. Я чувствую, что не могу с полным удовлетворением для самого себя принять из ваших рук, милорд, то, что, хотя и является поощрением по форме, но на самом деле имеет характер того, что так определенно было вами высказано.»
Мельбурн мало обеспокоился демонстративным отказом Фарадея. Во всяком случае он не спешил с ответом и, вероятно, не ответил бы вовсе, если бы его грубое поведение не задело общественного мнения. В соответствующих кругах стали все больше и больше говорить об этом, и у Мельбурна, который незадолго до того, не без борьбы, занял пост премьера, было достаточно оснований беспокоиться. Премьер боялся, что инцидент будет истолкован в интересах его противников. Когда эта угроза начала принимать вполне реальные очертания, Мельбурн написал Фарадею письмо, датированное 24-м ноября, т. е. спустя почти месяц после приведенного выше разговора.
«Я с большим огорчением, — писал Мельбурн, — получил ваше письмо с отклонением предложения, которое я считал сделанным вам в беседе между мной и вами. С еще большей горечью узнал я из этого письма, что ваше решение было основано на несколько неудачной и может быть слишком прямой и необдуманной форме моих выражений в нашем разговоре. Я допускаю, что в подобном случае следовало бы воздержаться кой от чего в суждении как с той, так и с другой стороны; но я могу вас уверить, что мои замечания имели в виду только защиту самого себя от обвинения в преследовании каких-либо политических целей, а никак не поведение тех, кто воспользовался или впоследствии может воспользоваться подобным предложением. Я намеревался доложить, — хотя и не вполне одобрял мотивы, которыми, как мне кажется, были продиктованы некоторые недавние пожалования, — что ваша фигура, как ученого, является настолько выдающейся и бесспорной, что целиком устраняет всякое возражение, которое я допустил бы в другом случае, и делает невозможным, чтобы пожалованное таким образом отличие могло быть об'яcнено какими-либо иными побуждениями, а не желанием вознаградить признанные заслуги и поощрить интеpec к науке. Я надеюсь, что это об'яснение окажется достаточным для того, чтобы сгладить произведенное на вас неблагоприятное впечатление, и что я буду иметь удовольствие получить ваше согласие на мой доклад его величеству о пожаловании вам пенсии, равной по сумме тем, что были назначены другим выдающимся лицам в области науки и литературы».
Как видим, тон письма Мельбурна прямо противоположен тону, какой он допустил в личной беседе с Фарадеем. Это об'ясняется отнюдь не тем, что Мельбурн прозрел, узнав об исключительных достоинствах своего посетителя. Его письмо имело определенную цель: демонстрировать свое благородство и великодушие и, в случае надобности, сослаться на это письменное обращение. Дело было обставлено так, что последнее слово придется сказать, конечно, самому Фарадею при внешнем равнодушии Мельбурна. Но Фарадей этого не сделал, несмотря на то, что его к этому настоятельнейшим образом побуждали. Он почтительно ответил Мельбурну и получил удовлетворение не только от факта извинения премьера, но и от того, что теперь пенсия ему предлагалась, а не он о ней просил. При всем равнодушии и, можно даже сказать, отрицательном отношении к получению пенсии, Фарадей считал, что в данной ситуации положительное разрешение этого вопроса имеет для него принципиальное значений. Письмо его Мельбурну не оставляет никаких сомнений в этом отношении:
«Милорд!
Письмо вашей светлости, которое я имел честь получить, принесло мне и огорчение и удовольствие. Огорчение — потому что я был причиной, вызвавшей подобное письмо вашей светлости, удовольствие — потому что оно убеждает меня в том, что я оказался достойным внимания вашей светлости.
Поскольку вы, жалуя мне то выражение поощрения, намек на которое содержится в вашем письме, полагаете, что одновременно вы выполните свой долг премьер-министра и совершите акт, согласующийся с вашими собственными взглядами, я не колеблюсь заявить, что приму предложение вашей светлости с удовольствием и гордостью».
В печати, по поводу этого случая с пенсией, Фарадей не выступил, и одному лицу, сильно этого желавшему, он написал: «Вопрос о пенсии мне безразличен, но иначе обстоит дело с последствиями, многие из которых уже имеют место. Постоянная необходимость мысленно возвращаться к этому делу несовместима с моими чувствами и по временам побуждает меня к тому, что может показаться при данных обстоятельствах весьма малодушным, а именно — к решительному отказу от всего в последнюю минуту».
Поведение Фарадея в связи с вопросом о пенсии является весьма характерным для его сдержанной и в то же время решительной натуры. В нем эти черты прекрасно сочетались. Исследователь, который в будущем займется изучением не только творчества, но и всех сторон личности Фарадея, не сможет обойти молчанием документов, касающихся затронутого момента в его биографии. Существенно также отметить, что Фарадей не был единственным, встретившим такое отношение со стороны представителей правительства. История науки знает случаи, когда государственная помощь крупнейшим деятелям науки рассматривалась не как заслуженное обеспечение, а как вымогательство или подачка. Разумеется, Фарадей не примирился бы и с намеком на подобное отношение, тем более, что он считал себя в состоянии «зарабатывать себе средства к жизни». А зарабатывать он, действительно, мог очень много. Однако не научными исследованиями в интересовавшей его области, а «профессиональными делами», как он называл заказы различных фирм. Уже отмечалось, что ему случалось отклонять очень выгодные предложения. Только невысокое жалование заставляло его иногда принимать некоторые из них. И делал он это часто после долгих уговоров со стороны друзей. Именно Ричард Филлипс заставил его в 1830 году согласиться на производство нескольких анализов, что сразу значительно увеличило его заработок. В 1832 году доходы Фарадея могли бы достигнуть пяти тысяч фунтов. Но именно с этого года он интенсивно развертывает «Опытные исследования по электричеству», и приток средств начинает резко падать. Когда Тиндаль писал свои мемуары, он заинтересовался этим вопросом и пересмотрел расчетную книжку Фарадея. Вот что видно из общего подсчета заработков Фарадея:
«В 1832 году доход его от профессиональных дел, вместо того чтобы подняться до 5000 фунтов стерлингов или более, падает с 1090 фунтов 4 шиллингов до 155 фунтов 9 шиллингов. С тех пор с легкими колебаниями он снизился до 92 фунтов в 1837 году и до нуля в 1838 году. С 1839 по 1845 год заработок Фарадея не превосходил 22 фунтов. Большую часть времени доход был ниже этой цифры. Исключением был год, когда правительство пригласило Фарадея вместе с Чарльзом Ляйеллем составить доклад о взрыве в каменноугольных копях Хозуэл. Тогда его доход поднялся до 112 фунтов. С 1845 года и по день смерти ежегодный доход Фарадея от профессиональных дел равнялся нулю. Принимая в расчет продолжительность его жизни, легко заметить, что сын кузнеца, подмастерье переплетчика должен был сделать выбор между состоянием в сотни тысяч фунтов стерлингов и наукой, не приносящей дохода. Он выбрал последнее и умер бедняком, но имел честь поддерживать на почетном месте научную славу Англии в продолжение сорока лет».
В 1840 году наступила полная бездеятельность Фарадея. Его здоровье оказалось настолько надорванным, что ни за какую работу он взяться не мог. Все чаще и чаще уезжал он из Лондона к морю, в места, которые он страстно любил. Целыми днями просиживал он у открытого окна, смотря на небо и море, так как был не в состоянии делать что-либо иное. Первые признаки серьезного упадка сил обнаружились в конце 1839 года. Вот что писал Брэнду доктор Латам, с которым Фарадей советовался по поводу появившихся у него головокружений:
«Последние два-три дня я видел нашего друга Фарадея и наблюдал за его здоровьем. Я надеюсь, что все его болезни пройдут, когда он отдохнет умственно и физически. Но отдых ему совершенно необходим. Я даже думаю, что вряд ли будет благоразумным с его стороны снова взяться за чтение лекций. Он хочет продолжать свою работу, но, честное слово, сейчас он не способен к этому, и если нагрузить его работой, то он не выдержит и сорвется. При встрече я поговорю с вами об этом подробнее».
Состояние здоровья Фарадея ухудшалось, и он вынужден был прислушаться к советам врачей. Он прекратил исследовательскую работу, но всячески старался продолжать лекторскую деятельность. Однако, пришлось оставить и это. Со свойственной ему тщательностью Фарадей вычертил диаграмму, иллюстрировавшую его постепенный отказ от различных работ. Как показывает приведенная ниже диаграмма Фарадей начал с отказа от платных работ, предлагавшихся ему со стороны. Затем он ограничил свои личные дела, чтобы иметь больше времени для исследовательской работы. От дорогой же ему педагогической и популяризаторской деятельности он отказался только тогда, когда его принудил к этому тяжкий недуг.
В связи с резким истощением сил Фарадей все больше и больше отходил от самых обычных дел и занятий. Он лишился возможности читать и писать. Всегда живой и приятнейший собеседник, он избегал уже и длинных разговоров. У него пропала потребность делиться мыслями, и чаще всего он записывал их карандашом, в виде заметок, на клочке бумаги. Одна такая записка имела следующее содержание:
«По словам подлинно-светского человека Талейрана, назначение языка — скрывать мысли. То же самое приходится сказать в настоящий момент и мне, когда я чувствую, что неспособен больше вести длительных разговоров».
Едва ли нужно говорить, что вынужденная бездеятельность была для Фарадея самым тяжелым испытанием. Чтобы отвлечься от недуга и от мучительного сознания неспособности к труду, он ищет развлечений и находит их во всевозможных играх, в конструировании бумажных безделушек, в посещении театра и Зоологического сада. Последнее доставляло ему наибольшее удовольствие.
Жена Фарадея рассказывает: «Михаил был одним из старейших членов Зоологического общества, и зоологические сады приносили ему весьма большую пользу, когда он бывал умственно переутомлен. Животные были для него источником интереса, и мы, точнее я, любили говорить о времени, когда мы будем жить на таком расстоянии от Зоологического сада, что можно будет пешком туда дойти. Ибо я очень боялась, что он [Фарадей] не сможет продолжать жить в Институте при этих постоянных покушениях на его досуг и мысли».
Но никакие развлечения не могли восстановить все более и более истощавшиеся силы Фарадея. Тиндаль, вспоминая об этом периоде жизни своего друга, отмечает, что «к этому времени его огонь почти потух, его сила укротилась, но и раздражительности и недовольства не. было следа». Об этом свидетельствуют и записи в дневнике, который вел Фарадей (в 1841 году) во время поездки по Швейцарии, предпринятой для отдыха и улучшения здоровья. Приведем некоторые из этих путевых заметок.
Понедельник 5-го [июля] Прибыли в Кельн в 7 часов вечера. День выдался прекрасный. Поездка доставила нам много удовольствия. Местность не представляет ничего особенного — плоская, удобная для железной дороги, которую сейчас проводят до Кельна. Остановились в отеле «Кельнская башня». Прошли через мост. Рейн — очень интересен и красив. Осматривали собор (удивительно!), ратушу и т. п. Купили немного одеколону у одного из тридцати «настоящих» фабрикантов. Мы с Джорджем [18]не без труда нашли магазин, который оказался не тем, что нам был нужен. «Настоящий» же был столь очевиден, что показался подозрительным. Вторник 6-го В шесть часов утра сели на пароход и теперь находимся в Кобленце, куда мы прибыли в 4 часа. Погода все время была хорошая, но сейчас пошел дождь. «Семь холмов» и Драхенфельс очень красивы и все над ними также. Как раз сейчас Эренбрейтштейн озарен заходящим солнцем и горит, как в огне. Ходили смотреть Мозель и мост через него. Среда 7-го Из Кобленца уехали, на пароходе в 6 часов. Это самая красивая часть Рейна — изумительно! А эти замки! Какие сцены можно было наблюдать здесь в старые времена! Четверг 8-го Утро застало нас все еще на пароходе, так как плыть против течения очень трудно. Река очень широка, много островов и разливов. Берега плоские и неинтересные, но растительность богатая. Около половины пятого достигли Страсбурга и остановились в хорошей гостинице. Осматривали изумительный собор, рыночную площадь, прекрасные старые дома и аистов на их крышах: был вечер, аисты возвращались, и я видел, как они спускались на высокие остроконечные кровли. Собор был превосходен, окружающие постройки необыкновенно подходили к нему по стилю. Великолепные облака и освещение. Сегодня хорошая погода, но несколько раз шел дождь. Пятница 9-го Ходили по городу. Аисты очень интересны, особенно когда вылетают из гнезд. Рынки все чрезвычайно оживлены. На рыбном рынке продается живая рыба, плавающая в плоских сосудах с водой. Когда рыба продана, ее взвешивают в сетях и затем убивают ударом. Приготовленные лягушки в изобилии; задние лапки надеты на тонкие прутики и продаются пучками, а туловище отдельными связками, но их не так много…
Находясь уже в Швейцарии, Фарадей записал:
Понедельник 19-го Прекрасный день. Прогуливался с дорогой Сарой по берегу озера до Обергофена по красивейшим виноградникам. Женщины и мужчины усиленно заняты обрезкой винограда, удалением листьев и усиков с плодоносных веток. Кладбище оказалось очень красивым, а простота небольших мемориальных столбиков, воздвигнутых на могилах — весьма привлекательна. Тот, кто был слишком беден, чтобы установить медную пластинку или хотя бы окрашенную дощечку, написал чернилами на бумаге дату рождения и смерти существа, останки которого здесь покоятся. Бумажка укреплена на дощечке и прибита на конце палки в голове могилы, причем бумага защищена небольшим выступом и навесом — таков скромный памятник. Но природа придала ему свой пафос. Под кровом надписи прикрепилась гусеница и провела здесь период своего, подобного смерти, состояния в виде куколки; достигнув затем окончательного вида, улетела с этого места своей дорогой, покинув здесь останки, напоминающие форму ее тела. Понедельник 2-го августа, Интерлакен Хороший, ясный день! Небольшая, очень приятная прогулка до павильона и холмов, откуда виды — великолепны. Юнгфрау на этот раз замечательно красива, особенно утром, когда она покрыта рядами облаков, причем снег был прекрасно виден между ними; вечером же Юнгфрау дает прекрасную гамму оттенков от основания до вершины, в зависимости от света, падающего на отдельные части. На одно мгновение вершина была красиво залита золотым цветом, тогда как средняя часть оставалась совершенно голубой, а снег в ущельях — особого, голубовато-зеленого цвета. Некоторые из ледников были ним ясно видны, а в телескоп я мог заметить в различных местах трещины и складки, а также обрывы, откуда обрушились лавины. …Здесь сушат на солнце фрукты: вишни, яблоки, груши. Для этой цели их рассыпают на столах, окруженных слегка выступающими палочками. Эти столы окрашены в черный цвет, чтобы они могли поглощать солнечные лучи и нагреваться. Здесь весьма развито изготовление гвоздей; для наблюдателя это очень изящная и красивая процедура. Я люблю мастерскую кузнеца и все относящееся к кузнечному делу. Мой отец был кузнецом…
Записи, которые Фарадей вносил в дневник почти каждый день, нередко были пространны, хотя вообще охоты писать у него не было вовсе. Жена его, вынужденная вместо него отвечать друзьям, подчеркивала, что он совсем не расположен писать, так как это составляет для него большой труд. Дневник же Фарадей вел потому, что он, видимо, и в таком состоянии не мог оставаться без какого-либо занятия.
Путешествие по Швейцарии, длившееся около трех месяцев, принесло благоприятные результаты. Он почувствовал себя лучше и, вернувшись в Англию, даже приступил к работе, но в ближайшие два-три года (1842–1844) ничего примечательного не сделал. Такая непродуктивность более всего угнетала Фарадея, и он стал склоняться к преувеличению серьезности своего состояния.
Одному из своих корреспондентов он писал: «Вчера я получил ваше письмо и тронут вашим дружеским проявлением интереса к человеку, который чувствует, что его цель на свете уже позади, ибо каждое письмо застает меня все более и более отчужденным от мирских интересов». Эти строки были написаны в феврале 1843 года. Те же мотивы встречаются и в письмах более позднего периода.
Здесь уместно привести некоторые места из письма, относящегося к концу 1844 года. Оно адресовано одной светской даме, которая весьма самоуверенно добивалась того, чтобы Фарадей принял ее в ученицы и повторил с ней все свои знаменитые опыты. Ответ Фарадея действительно подтверждает, что он не проявлял никогда раздражительности или недовольства. Вместо того, чтобы просто отчитать эту чрезмерно притязательную лэди, дав ей понять, что у него имеются дела поважнее, он написал ей длинное письмо, в котором всячески просил его извинить за то, что не может выполнить ее просьбу, которую он считает достойной похвалы. «Вы не должны сомневаться в том, — писал Фарадей, — что я был бы счастлив притти вам на помощь в ваших стремлениях, но природа против вас. Вы молоды, у вас здоровый ум и здоровый организм. Я же стар и чувствую, что уже сделал все, что мог. Вы будете приобретать знания и расширять свой кругозор; я же, быть может, достиг немного большей зрелости в мышлении, но зато чувствую упадок сил и вынужден постоянно суживать свои планы и сокращать свою деятельность. В моих мыслях бродит много прекрасных открытий, которые я раньше надеялся и теперь еще желаю осуществить, но когда я обращаюсь к работе, то теряю всякую надежду, потому что вижу, как медленно она подвигается вперед за недостатком времени и сил. Я не хотел бы, чтобы вы поняли меня превратно. Я не говорю, что ум отказывается работать; я говорю только, что психо-физические функции, координирующие работу ума и тела, слабеют, в особенности память. Отсюда — значительное сокращение количества производимой мною работы. В силу этого я должен был значительно изменить характер своей жизни и работ. Я прекратил сношения с товарищами по специальности, ограничил число своих исследований (которые быть может привели бы к открытиям), и, против желания моего, должен сказать, что не осмеливаюсь взяться за то, что вы предлагаете, — за повторение собственных экспериментов. Вы этого не знаете, вам и незачем знать, но я не хочу скрывать от вас, что часто вынужден обращаться к своему домашнему врачу с жалобами на головную боль, головокружение и т. д., и что часто он приказывает мне бросить беспокойные мысли и умственную работу и отправиться к морю, чтобы ничего не делать». В 1845 году к Фарадею вернулась прежняя работоспособность. С присущей ему энергией он принялся за осуществление тех «прекрасных открытий, которые бродили в его мыслях». Но силы были уже не те. Все чаще и чаще ему приходилось уезжать на дачу в Брайтон «одновременно и для успокоения и для освежения головы».
«Я чувствую, — писал Фарадей своему другу Деляриву, — что если бы я не пожил здесь и не был бы осторожным, я не смог бы работать». Однако на деле Фарадей не был осторожен. В том же письме он отмечает, что так захвачен своим открытием, что едва может урвать время для еды.
В 1845 году им были сделаны два открытия, относящиеся к самым выдающимся в учении об электричестве и магнетизме. Первое, определявшееся им как «намагничивание света», в нынешней физической литературе носит название «магнитного вращения плоскости поляризации», а второе было явлением диамагнетизма.
Неоднократно отмечалось, что в своей научной деятельности Фарадей руководствовался твердым убеждением в единстве сил природы и что это убеждение определяло направление его изысканий. Все его основные исследования, начиная с 1831 года, были предприняты именно для установления новых фактов, подтверждающих естественно-научную установку, которой он придерживался. Исследования в области электромагнитной индукции («превращение магнетизма в электричество»), тождества электричеств, единства химических и электрических сил и т. д., — все эти достижения Фарадея были исключительным вкладом в учение об единстве сил природы. И со свойственной ему неутомимостью он добивался все новых и новых открытий.
Трактаты «Намагничивание света» и «Освещение магнитных силовых линий» были плодом многолетних трудов Фарадея и явились новым шагом в опытах по установлению единства сил природы.
Еще задолго до знаменитых «Опытных исследований по электричеству» Фарадей пытался установить непосредственную связь между светом и электричеством, о чем имеется запись в его дневнике, датированная 10 сентября 1822 года. Попытка эта оказалась безуспешной. Безрезультатными были и опыты в этом направлении, поставленные в мае 1833 года. Но неуспех, даже много раз повторявшийся, никогда не побуждал Фарадея оставлять начатое им дело. Он был способен десятилетиями вынашивать идею и неустанно добиваться ее осуществления. Упорство в работе, столь необходимое каждому исследователю, было ему присуще, пожалуй, больше, чем кому бы то ни было. Этой особенности, быть может, он больше всего обязан во всей своей научной карьере.
Источником, питающим упорство Фарадея, была его методологическая установка. «Хотя мои опыты [над влиянием электричества и магнетизма на свет] были неудачны, — писал Фарадей, — но все же, исходя из философских соображений, я был твердо убежден, что эти явления должны существовать».
В успехе 1845 года значительную роль сыграли его работы по оптическому стеклу. В начальных опытах Фарадей пытался выяснить, не оказывает ли электролитическая жидкость, при прохождении тока, влияния на поляризованный свет. Получив отрицательные результаты, он в дальнейшем экспериментировал с прозрачными кристаллами, пока, наконец, не решил испытать свое стекло, которое отличалось особой тяжеловесностью. В последнем случае Фарадей добился благоприятных результатов. Он заставил поляризованный свет проходить через стекло, находившееся в магнитном поле, и обнаружил, что плоскость поляризации светового луча, направленного вдоль магнитных силовых линий, поворачивается на некоторый угол, причем угол, поворота тем больше, чем сильнее магнитное поле. Таким образом связь между световыми и магнитными, а следовательно, и электрическими, явлениями была установлена.
Новое достижение Фарадея немедленно привлекло всеобщее внимание. Не успел он опубликовать свой доклад, как в прессе появились сообщения о новом открытии. Не без удовольствия Фарадей отмечал, что в некоторых случаях сообщения эти были составлены вполне точно. Деляриву он, например, писал: «Я могу отослать вас к субботнему номеру «Таймса» (от 29 ноября), где имеется очень хороший отчет о докладе. Я не знаю, кто именно поместил его, но он составлен хорошо, хотя и коротко».
Интересно также письмо, полученное Фарадеем, по поводу его открытия, от миссис Марсет, автора «Бесед по химии», служивших, начальным источником знаний для Фарадея, тогда еще мальчика.
«Дорогой м-р Фарадей!
Сегодня утром я прочла в «Атенеуме» сообщение о публично об'явленном вами открытии относительно тождества невесомых веществ, как-то: теплоты, света и электричества. Я в данный момент держу корректуру «Бесед по химии» для нового издания и поэтому взяла на себя смелость просить вас сообщить мне, где бы я могла получить правильный отчет об этом открытии. Боюсь, что оно слишком сложно и трудно, чтобы его можно было обработать для моих юных учеников, но все же я не могу решиться выпустить новое издание без всякого упоминания о нем. Я намеренно задержала и корректуру «Бесед об электричестве», которые исправляла сегодня утром, до получения вашего ответа, в надежде включить его в эти гранки».
Можно себе представить, какое удовольствие испытывал Фарадей, читая это письмо. Четыре десятилетия отделяли его от того времени, когда он начал заниматься самообразованием. Но он не переставал считать Марсет своей учительницей и все время питал к ней чувство глубокой благодарности. Сохранилось письмо от 2 сентября 1858 года, которое Фарадей написал Деляриву по поводу смерти Марсет.
«То, что вы мне сообщили, глубоко опечалило меня во всех отношениях, так как миссис Марсет была мне добрым другом, как, вероятно, и многим другим людям. В 1804 году, тринадцати лет отроду, я поступил в учение к книготорговцу и переплетчику. Пробыл я у него восемь лет и все время был занят переплетением книг. По окончании работ я черпал из этих книг первые свои знания. Две книги были мне особенно полезны, — это, во-первых, «Британская Энциклопедия», из которой я получил первые понятия об электричестве, и, во-вторых, «Беседы по химии» миссис Марсет, положившие начало моим познаниям в этой науке… Можете представить мое восхищение, когда я лично познакомился с Марсет. Как часто я обращался к прошедшему и сравнивал его с настоящим, как часто я думал о моей первой учительнице, посылая ей какое-нибудь из моих сочинений как благодарственную жертву, и эти чувства меня никогда не покинут…»
Доклад Фарадея Королевскому обществу, озаглавленный «Намагничивание света и освещение магнитных силовых линий», был прочитан 20 ноября 1845 года, а 6 декабря он представил новый мемуар «О магнитном состоянии всякого вещества», в котором было изложено второе открытие — явление диамагнетизма, заключающееся в том, что полюс магнита обладает свойством отталкивания некоторых веществ.
До этого в мире науки было известно, что одни тела притягиваются магнитом, а на другие он не оказывает никакого действия. Фарадей обычно экспериментировал с очень сильными магнитами. При их помощи он многократно действовал на различные вещества, но кроме обычных явлений ничего не замечал. Когда же он проделал опыт со стеклом своего состава, то обнаружил необычайное явление — стекло начало удаляться от полюса магнита.
Подобное явление наблюдали и другие ученые, но Фарадей об этом не знал, так как должного внимания оно на себя не обратило, да и авторы этого открытия видимо не придавали ему особого значения. Фарадей всесторонне исследовал новое явление и установил, что все твердые и жидкие тела подвержены магнитному влиянию (при соответственной силе магнита). «Каждое вещество, — писал Фарадей, — принадлежит к классу магнитных или диамагнитных». Магнитными он называет в данном случае те тела, которые притягиваются полюсом магнита (в настоящее время принято называть эти тела парамагнитными )» а диамагнитными те, которые им отталкиваются.
После яркой вспышки, оживившей деятельность Фарадея и увенчавшейся двумя великими открытиями, творчество его снова начало угасать, и следующий выдающийся труд был осуществлен лишь в 1851 году.
Настоящим бичом для Фарадея была потеря памяти. Особой памятью он не отличался никогда и поэтому вел постоянный дневник, куда подробнейшим образом записывал свои мысли и опыты. Жалобы на плохую память встречаются у него еще в начале научной деятельности. Но с момента тяжелого заболевания потеря памяти стала граничить с катастрофой. В 1843 году он писал: «Память исчезла, а это, подобно глухоте, заставляет человека уйти в самого себя». Его письма пестрят и более тяжелыми высказываниями: «Моя голова так слаба, что я не знаю, правильно ли я пишу слова»…
В одну из подобных тяжелых минут Фарадей следующим образом описывает свое состояние: «Шесть недель я работал, чтобы получить какие-либо результаты, и я действительно получил их, но все они отрицательные. Рассматривая свои старые заметки, я убедился, что все эти результаты получены мною еще восемь или девять месяцев назад, а я совершенно забыл про них. Мне это очень неприятно. Я говорю не о работе, а о забывчивости, ибо работа без памяти действительно бесцельна…» Но даже и в таких безрадостных случаях Фарадей никогда не впадал в пессимизм: «Я не жалуюсь, — подчеркивается двумя строками ниже, — а только об'ясняю».
Эти строки написаны в ноябре 1849 года, когда Фарадею было 58 лет. Еще не все цели на его жизненном пути были им достигнуты. В 1851 году он представил Королевскому обществу двадцать восьмую и двадцать девятую серии «Опытных исследований по электричеству». В них изложены выношенные им в течение многих лет идеи о магнитных силовых линиях.
В самом начале работ над исследованием связи электрических и магнитных явлений Фарадей создал себе представление о силовых линиях «как об изображении магнитной силы». Оно вытекало из его общих идей о реальности магнитного поля и помогло ему разобраться в самых сложных явлениях электричества и магнетизма. Важность этого представления была очевидна, и Фарадей принялся за серьезную его разработку.
«Изучение этих линий, — писал Фарадей, — многократно оказывало большое влияние на мой ум и приводило меня к различным результатам, доказывающим на деле пользу и плодотворность этого представления». Дальнейшее развитие науки показало всю справедливость рассуждений Фарадея. Они лежат в основе современных методов трактовки магнитного поля. Электротехника наших дней совершенно не может вести рассмотрение физических процессов в электромагнитных механизмах, не опираясь на фарадеевское представление о «физических линиях магнитной силы».
Последняя, тридцатая, серия «Опытных исследований по электричеству» написана в 1855 году. Она касается магнитных явлений в их зависимости от кристаллической формы, температуры и т. п. Серия эта не включена в III том «Опытных исследований по электричеству», так как она была опубликована через год после его выхода.