«Опытные исследования по электричеству» история науки признает величайшим вкладом в учение об электричестве. Все, занимавшиеся историей физики, считают, что труды Фарадея заложили основы современных представлений об электричестве, одной из основных отраслей естествознания, изучавшейся им около полувека.
Однако практическое значение его открытий выявилось лишь через много лет после его смерти; так, например, первые электромагнитные генераторы промышленного типа — машины Грамма и Гефнер-Альтенека — появились в 70-х годах прошлого столетия. При жизни же Фарадея его труды рассматривались главным образом с точки зрения научной, вне всякого практического их приложения, хотя ранние изобретатели электромагнитных машин прекрасно понимали, что создаваемая ими новая отрасль техники — электротехника — вырастает на основе великих открытий Фарадея.
Фарадей жил в эпоху «предистории» электротехники. Ни ему, ни его современникам не суждено было стать свидетелями проникновения электрического тока, генерируемого электромагнитным генератором, во все отрасли народного хозяйства. Все это предвидели, как мы указывали выше, лишь основоположники научного социализма.
Научное же значение работ Фарадея выявлялось немедленно после их опубликования. Не было ни одного сколько-нибудь значительного органа, который бы сразу же не отзывался на его исследования, а самые выдающиеся журналы Европы и Америки просто перепечатывали появлявшиеся статьи Фарадея. Не было также ни одной научной организации, которая не присвоила бы ему почетного звания. Фарадей к концу жизни имел 97 почетных дипломов от различных ученых учреждений и обществ.
Однако было бы неправильно думать, что Фарадей жил в атмосфере всеобщего признания. Безусловно принимались только его экспериментальные исследования, теоретические же труды, как уже отмечалось, одобрялись далеко не всегда, вызывая выступления многочисленных критиков. Неоднократно делались даже попытки изобразить Фарадея как ученого, правда, весьма крупного, но для истории науки ценного лишь экспериментальными исследованиями. В этом отношении больше всего постарались противники из идеалистического лагеря, которым Фарадей наносил сокрушительные удары в неутомимой борьбе за материалистические воззрения в области естествознания.
Указывалось также — как на недостаток — на пренебрежение Фарадея математическим методом изложения. Действительно, в трех об'емистых томах его «Опытных исследований по электричеству», трактующих о самых сложных проблемах учения об электричестве и магнетизме, не содержится ни одной математической формулы. Это казалось настолько необычным, что противники Фарадея обвиняли его не только в незнании математики, но и в том, что ему чуждо всякое математическое мышление. Подобное обвинение не имело никаких оснований. Современники Фарадея, работавшие над проблемами электричества, как раз широко пользовались математическим методом, и Фарадей превосходно знал все их работы. Еще в начале научной деятельности, когда он делал первые самостоятельные шаги в своих исследованиях по электричеству, он прекрасно разобрался во всех теориях электромагнетизма, из которых теория Ампера является образцом применения математики в области физики. Что же касается утверждения, что Фарадею чуждо было математическое мышление, то оно разоблачается словами великого ученого, первоклассного мастера применения математических методов к физическим проблемам, Клерка Максвелла, который в своей интерпретации идей Фарадея перевел его сочинения на математический язык.
«Способ, — писал Максвелл, — который Фарадей использовал для своих линий сил при координировании явлений электрической индукции, показывает, что он был математиком высокого порядка и таким, у которого математики будущего смогут перенять ценные и плодотворные методы».
Фарадей принципиально держался того взгляда, что самые сложные факты можно изложить простым языком, не прибегая к «языку иероглифов», как называл он язык формул и математический способ изложения физических трактатов в письме к Максвеллу. Письмо это относится к 1857 году, т. е. написано через два года после окончания Фарадеем последней серии «Опытных исследований». Он спрашивает Максвелла: «Когда математик, взявшийся за исследование физических действий и их результатов, пришел к своим собственным выводам, то не могут ли они быть выражены обыкновенным языком столь же полно, ясно и определенно, как и посредством математических формул». И дальше Фарадей подчеркивает: «Я всегда находил, что вы могли бы передать мне совершенно ясное представление о ваших заключениях, которые — хотя и не давая полного понимания [последовательных] шагов процесса [вашего мышления] — дали бы мне в руки результаты, стоящие ни выше, ни ниже истины, и такие ясные в своих очертаниях, что я мог бы думать и работать, исходя из них».
Такое отношение Фарадея к математическому методу является несомненно реакцией на чрезмерное увлечение многих ученых этим методом, приводившее часто к тому, что в погоне за изяществом математической формулы утрачивалось внимание к физическому содержанию трактуемого вопроса. Это вредное течение, имея уже длительную историю, дошло еще и до наших дней. На протяжении ряда веков оно вызывает упорное сопротивление со стороны ученых-материалистов, являясь частью идеалистического направления в естествознании и грозя сведением полноценной науки к голому математическому формализму. В. И. Ленин, в своей книге «Материализм и эмпириокритицизм», подвергая уничтожающей критике так называемый «физический идеализм» подчеркивает, что в работах многих физиков, в результате их идеалистической точки зрения, «материя исчезает», остаются одни уравнения»[19] ( Ленин. Сочинения, т. XIII, стр. 252).
Фарадей был конечно не против математики вообще, а против внешней формы, может быть очень остроумной и тонкой, но лишенной физического содержания. Мы уже видели, что Максвелл считал Фарадея глубоким математиком. Другой крупный ученый, знаменитый немецкий естествоиспытатель Герман Гельмгольц, основательно изучивший творчество Фарадея, пришел к тем же выводам. В речи, посвященной развитию взглядов Фарадея на электричество, он сказал: «С тех пор как Клерк Максвелл дал нам математическое истолкование идей Фарадея в методически обработанной научной форме, мы, конечно, видим, какая строгая определенность и глубокая точность выводов скрывается за словами Фарадея, которые казались его современникам такими темными и неопределенными. И в высшей степени интересно видеть, какое большое число теорем, методическое доказательство которых требует применения высших сил математического анализа, нашел он как бы инстинктивно, при посредстве некоторого рода внутреннего созерцания, не выводя ни одной математической формулы».
Необходимо отметить, что способностью излагать свои мысли способом Фарадея, т. е. просто, ясно и без трудных математических формул, обладали очень немногие, и этим Фарадей отличается от других великих физиков.
Для об'яснения этого качества Фарадея как физика необходимо указать, что к физике он пришел через химию. Это отметил известный немецкий химик Юстус Либих. «Я слышал, — писал он, — что представители математической физики жаловались, будто отчеты Фарадея о его работах были трудны для чтения и понимания, что они часто походили на выдержки из дневника. Однако вина заключалась в них самих, а не в Фарадее. Для физиков, которые пришли к физике по пути химии, статьи Фарадея звучат, как прекрасная музыка».
Но, подобно прекрасной музыке, труды Фарадея не становятся понятными целиком и без всякого труда: они неизменно требуют внимания и всестороннего проникновения. Такой замечательный ум, как Гельмгольц, не сразу мог постигнуть глубокое содержание работ Фарадея. «Я слишком хорошо помню, — писал Гельмгольц, — как часто я сам сидел, безнадежно рассматривая одно из его описаний линий сил, их числа и напряжения, или стараясь понять предложения, в которых гальванический ток обозначается как оси силы и т. п.». В этом случае математика и оказалась тем великим орудием, пользуясь которым Максвелл сделал ясными идеи Фарадея. «Необходим был Клерк Максвелл, — признает Гельмгольц, — второй человек, обладавший той же глубиной и самостоятельностью воззрений, чтобы выполнить — в обычных формах систематического мышления — великое здание, план которого Фарадей начертал в своем уме, ясно видел перед собой и старался сделать ясным для своих современников».
Указанные выше ученые, говоря о творчестве Фарадея вообще, в действительности имели в виду лишь одни его «Опытные исследования по электричеству». Правда, эта часть работ Фарадея является самой значительной, как по количеству написанных им мемуаров, так и по времени, вниманию и энергии, которые он им уделял; не подлежит сомнению, что именно эта группа его трудов является основной его всем том, что оставил Фарадей. В «Опытных исследованиях по электричеству» он развил свои естественнонаучные воззрения; здесь изложены те его идеи, которые питали и продолжают питать физиков-материалистов. Но все же это только часть работ Фарадея. Занимался он целым рядом других вопросов физики, не говоря уже о химии, которой отдал много сил и времени. Еще в 1827 году он выпустил первое издание (всего их было три) «Chemical Manipulations». Другие работы составили целый том, который был назван Фарадеем «Experimental Researches in Chemistry and Physics».
Прежде чем перейти к тому периоду жизни Фарадея, когда громадный труд его «Опытных исследований» был уже завершон, т. е. ко времени после 1855 года, необходимо остановиться на одной чрезвычайно важной стороне «Исследований», а именно — на идеях Фарадея, приведших его к определенному представлению о законе сохранения и превращения энергии. Установление этого закона является одним из самых важных достижений науки XIX века. Его значение одинаково велико как для теоретического естествознания, так и для техники, которая основывает на нем все расчеты.
Закон этот, между прочим, навсегда покончил с бесплодной идеей о perpetuum mobile (вечное движение), служившей на протяжении веков камнем преткновения для многих талантливых изобретателей, искренно веривших, что можно изобрести машину, порождающую непрерывное, «вечное» движение. Известно, например, что знаменитый русский изобретатель И. П. Кулибин в течение почти всей жизни (умер 83-х лет) не переставал «изобретать» двигатель, который, раз получив извне начальное движение, сохранил бы его «до истрения своих частиц». Хуже всего было то, что некоторые крупные ученые не сомневались, что проблема «вечного движения» осуществима. Кулибин утверждает, что он беседовал с Л. Эйлером — одним из наиболее выдающихся ученых XVIII века — и тот высказал ему свое убеждение, что когда-нибудь движение это «откроется». Закон сохранения энергии твердо установил, что энергия из ничего рождаться не может, что она может только превращаться из одного вида в другой.
К этим выводам независимо друг от друга пришли многие ученые (Майер, Гельмгольц, Джоуль и др.) в 40-х годах прошлого столетия. Но еще задолго до того многие ученые отрицали возможность построения «вечного двигателя». Фарадей разделял подобную точку зрения. В трактате об источнике силы в вольтовом столбе, критикуя контактную теорию, Фарадей указал, что «сторонники этой теории допускают возможность возникновения силы из ничего». Для материалиста Фарадея, стоявшего на строго детерминистической точке зрения, не было более антинаучного утверждения, чем допущение «возникновения силы без соответствующей затраты того, что питает эту силу». Некоторые авторы справедливо утверждают, что Фарадея можно считать провозвестником закона сохранения энергии. Отмеченный выше трактат относится к 1834 году, но те же мысли встречаются у Фарадея и гораздо раньше; зарождение этих идей восходит еще к тому периоду его научной деятельности, который может быть назван подготовительным. В одной из лекций» относящихся к 1816 году, можно найти указание, что Фарадей уже думал над подобными вопросами, и все дальнейшие его высказывания являются повидимому развитием тех выводов, к которым он пришел в самом начале своей научной работы.
Дошедшие до нас источники содержат ряд записей, свидетельствующих о том, что мысль Фарадея в период «Опытных исследований» часто обращалась в эту сторону. Вот что писал он в 1832 году: «Рассмотрим теперь в несколько более общем виде соотношение между всеми этими силами. Мы не можем сказать, что одни из них являются причиной других; мы должны полагать, что все они находятся во взаимной зависимости и имеют общую причину. Эта зависимость сказывается в возникновении одной из других или в превращении одной в другую». Еще более решительные утверждения содержатся в двух записях, относящихся к 1838 и 1840 годам. «Сила никогда не разрушается, все действия превратимы одно в другое» — гласит первая запись, а вторая как бы дополняет ее: «но сила никогда не возникает без соответствующего расхода того, что ее порождает».
И все же Фарадею не пришлось до конца и с полной ясностью формулировать закон сохранения и превращения энергии. В литературе существует единодушное мнение, что это случилось только потому, что во времена Фарадея смешивались понятия силы, работы и энергии (прекрасный пример актуальности рационализации научной терминологии!).
К правильному пониманию этих терминов наука пришла не сразу. Лишь после установления закона сохранения энергии и длительного развития идей его основоположников стали строго разграничивать эти понятия.
Известно, что Фарадей был знаком с работой Гельмгольца (он цитировал ее однажды), но ему было нелегко полностью постигнуть содержание ее. Он просил Максвелла и других помочь ему в этом, но все было напрасно. Консервативная сила укоренившихся представлений иногда распространяет свою власть и на таких гигантов, как Фарадей. Правда, он находился в то время уже на склоне своего умственного творчества. Не надо забывать, что после продолжительной болезни работоспособность возвращалась к нему только временами. За каждой сколько-нибудь значительной работой следовала долго длившееся переутомление. Один биограф Фарадея предполагает, что, если находясь в таком надломленном состоянии, он еще мог самостоятельно творить, то к восприятию чужих идей он уже не был способен.
Силы Фарадея действительно иссякали у всех на глазах. Все чаще и чаще он вынужден был покидать Лондон и, уединившись за городом, проводить время в абсолютном покое. Тем не менее стоило ему только почувствовать в себе хоть малейшую работоспособность, как он немедленно спешил в Лондон, чтобы целыми днями работать в своей лаборатории.
1856 год в этом отношении был весьма благоприятным. В этом году Фарадей много занимался исследованиями различных свойств золота, хотя значительных результатов и не получил. По поводу этой работы он писал: «Я целое лето работал над золотом. Чувствую, что моя голова не достаточно крепка для того, чтобы занять ее более трудными вещами». В следующем году он, видимо, почувствовал себя лучше и приступил к важным опытам для исследования вопроса о «действии на расстоянии». Однако положительных результатов он не добился. Безрезультатны были почти и все остальные его исследования.
Пора плодотворного творчества была, несомненно, уже позади. Фарадей понимал это лучше, чем кто-либо другой. Правда, к такому заключению он пришел несколько преждевременно. Еще в 1842 году он считал, что все, что он был в состоянии: сделать, — уже совершено. Но жизнь показала, что в те годы Фарадей еще был способен даже на великие открытия. Теперь же недомогание хотя и ощущалось не с прежней остротой, но не давало возможности работать с прежней плодотворностью.
Уместно привести некоторые выдержки из письма Фарадея к известному английскому ученому Барлоу. «Я — в городе и работаю каждый день. Но память сильно изменяет мне. Уже через день я не могу припомнить выводов, к которым пришел накануне, и вынужден несколько раз повторить весь ход мыслей. Записывание тоже не помогает, ибо и в этом случае забываю. В таком состоянии умственной депрессии я могу подвигаться вперед только весьма маленькими шагами. Все же лучше работать даже в том случае, когда ничего не выходит, чем стоять на одном месте. Для ума это даже лучше, ибо, хотя я не знаю, что доведу исследование до конца, однако уверен в том, что при прежнем состоянии памяти я пришел бы к успешному положительному результату. Не страшитесь, что я вам это пишу… Я забываю, какими буквами изобразить то или другое слово на бумаге».
Так писал Фарадей в 1857 году. Но, преодолев это состояние, он через год взялся за чрезвычайно трудное исследование. Он хотел сделать еще один шаг для доказательства единства сил природы и пытался установить связь между тяготением и электричеством, что и в наши дни является весьма актуальной проблемой естествознания. Ожидаемых результатов он и в данном случае не получил.
В 1857 году его кандидатура была выдвинута на пост президента Королевского общества. Фарадей отказался. Но отнюдь не вследствие плохого состояния здоровья. Тиндаль оставил нам очень ценное воспоминание об этом эпизоде. «Депутация Совета, — рассказывает он, — отправилась к Фарадею просить его принять президентское кресло. Все доводы и дружеские упрашивания не заставили его уступить желанию Совета, являвшемуся единодушным желанием ученых. Непомерная горячность характера научила Фарадея придерживаться обычая испрашивать некоторое время на размышление, прежде чем решиться на важный шаг. В этом случае он остался также верен своему хорошему обычаю и попросил возможности подумать. На другое утро я не без некоторого беспокойства отправился в его комнату. Он спросил о причине моего волнения, я ответил: «боюсь, что ваше решение будет против желания депутации, присланной к вам вчера». — «Но вы, конечно, не пожелаете принудить меня взять на себя тяжелую обязанность?» — «Я не только прошу вас принять ее, я смотрю на это, как на прямой ваш долг». Он заговорил о работе, связанной с принятием этой должности, и прибавил, что не в его характере легко относиться к вещам и что, если бы он стал президентом, ему следовало бы поднять много новых вопросов и осуществить необходимые реформы. Я не упустил случая заметить, что весь молодой и сильный состав Королевского общества будет на его стороне. В комнату вошла его жена, и он обратился к ней за решением. Ее решение было отрицательное; я пытался его оспорить. «Тиндаль, — сказал он мне наконец, — я хочу остаться до конца жизни просто Михаилом Фарадеем».
Однако отказ был вызван не только обычной его скромностью. К сожалению, опубликовано очень мало материалов об отношении Фарадея к Королевскому обществу. Сведения, которыми мы располагаем, более чем отрывочны. Биографы Фарадея рассказывают об этом очень скупо, а часто и ничего не говорят по вполне понятным причинам: пришлось бы открыть неприглядную страницу, свидетельствующую о том, что в старой доброй Англии далеко не все сохраняло подлинное внутреннее благополучие и что это неблагополучие отражалось также и в научном мире. Пришлось бы указать на те помехи и путы, которыми высокопоставленные покровители наук связывают научные корпорации. Представители «высшего» общества, не имеющие прямого отношения к науке, обычно видят особенную честь в том, чтобы получить положение в высшей научной организации страны, а тем более возглавить то или иное видное научное учреждение. Герцог и великий князь во главе ученого института или Академии наук — явление частое в истории любого из этих учреждений. Об'ясняется это не только честолюбием вельмож. Чаще всего это вызывается известными политическими соображениями. В царской России, например, Академию наук одно время возглавлял шеф жандармов, граф Д. А. Толстой, который, к тому же, был и министром просвещения.
Само собой разумеется, что подобное явление или даже обычай не могли не вызвать резко отрицательного отношения к себе в среде ученых. В 1830 году, после смерти Дэви, место призедента Королевского общества облюбовал герцог Суссекский. Действительные ученые (в Королевском обществе было гораздо больше псевдо-ученых, чем ученых членов) выдвинули кандидатуру выдающегося английского физика Джона Гершеля, сына знаменитого астронома. Положение складывалось не в пользу подлинной науки. Ученая часть составляла меньшинство, — около одной пятой всего числа членов. Но борьба разгоралась, повидимому, упорная, хотя и в скрытой форме. Фарадей оказался решительней и откровенней своих коллег: на общем собрании Королевского общества он внес предложение, чтобы президент выбирался лишь теми членами Общества, которые представляют собой действительно научные величины. Предложение Фарадея удалось провести в отношении выборов президиума, в которых получили право участвовать 50 членов. В отношении же выборов президента предложение Фарадея не прошло: президент должен был избираться всеми членами без исключения. В данном случае голосовало 229 человек. Избранным оказался конечно герцог Суссекский.
Свое отношение к Королевскому обществу Фарадей отразил в письме к английскому ученому Грове (в истории электротехники известен электрохимическим генератором — т. н. элемент Грове), который сделал много усилий, чтобы добиться некоторых улучшений в жизни и порядках Королевского общества. По этому поводу он вел, повидимому, какие-то переговоры с Фарадеем в 1842 году, т. е. в период тяжелого недомогания последнего. Письмо к Грове не оставляет никаких сомнений в том, что не плохое состояние здоровья было причиной разрыва с Королевским обществом. Вот что писал Фарадей:
«Что касается Королевского общества, то вы знаете, что мое отношение к нему такое же, как и было. Нынешнее положение в Обществе не вполне здоровое. Вам известно, что я не вхожу в состав Совета уже несколько лет и несколько лет не бывал на заседаниях; но я надеюсь на лучшие времена…
Все, что я хотел бы высказать, это — пожелание, чтобы обстоятельства улучшились и чтобы оно (Королевское общество) снова сделалось достойным обвинением всех действительно ученых мужей».
Фарадей неоднократно подчеркивал, что он является демократом в области науки. Отсюда понятно его непримиримое отношение к невежественным вельможам, проникавшим в научные организации во вред этим последним. Поэтому-то он и не видел особой чести быть преемником герцога Нортумберлэндского, после смерти которого Фарадею было предложено занять место президента Королевского института. Как ни дорог был Институт Фарадею, он все же отказался.
Не следует забывать, что честолюбие было абсолютно чуждо Фарадею. Уже отмечалось, что он совершенно равнодушно относился ко всякого рода почестям. Когда один его приятель написал, что ему пора «возвыситься» в дворянское звание, Фарадей ответил, что он счастлив тем, что не имеет титула «сэр». Почетными же учеными званиями он гордился. Но, по свидетельству современников, «дружбу и симпатию людей науки он ценил больше, чем свою научную славу». Фарадей как-то сказал: «Самая приятная награда за мой труд, это — симпатия и благоволение ко мне всех частей света».
Он, действительно, пользовался не только искренними симпатиями и уважением, но и исключительным авторитетом. И не только в мире науки. Его мнением дорожили различные общественные организации. В 1854 году комиссия Британского общества естествоиспытателей обратилась к Фарадею с просьбой изложить свое мнение о том, какие меры должны принять правительство и парламент, чтобы улучшить положение науки и ученых.
Фарадей в своем ответе написал:
«Я чувствую себя малопригодным, чтобы высказать обоснованное мнение относительно способов, которые можно было бы рекомендовать правительству с целью улучшить положение науки и ее тружеников в нашей стране. Течение моей жизни и те обстоятельства, которые делают ее для меня счастливой, не свойственны людям, применяющимся к обычаям и и порядкам общества. Благодаря всеобщему вниманию я обладаю всем для удовлетворения моих потребностей; что же касается почестей, то в качестве деятеля науки я получил от других стран и их правителей все, что — будучи принадлежностью весьма ограниченных и избранных кругов, — даже превосходит, по моему мнению, то, что в моих возможностях сделать [в ответ].
Вовсе не думая о том эффекте, который могло бы произвести [отличие] на выдающихся людей науки или же на тех, которые, под влиянием подобного побуждения к усердию, могли бы стать таковыми, — я определенно полагаю, что правительство обязано, в своих собственных интересах, почтить людей, оказывающих честь и услуги стране… Иногда с такой целью даруется «рыцарское» [дворянское] или баронское достоинство, но я-то думаю, что это совершенно не подходит для данного случая. Вместо того, чтобы даровать отличие, — человека, который является единственным из двадцати или, быть может, из пятидесяти, смешивают с сотнями других. Этим самым его скорее унижают, чем возвышают, потому что таким образом способствуют снижению его особого духовного отличия до пошлого уровня общества. Разумная страна должна признавать, что люди науки, это — особо почетное звание. Аристократия этого сословия [т. е. людей науки] должна иметь иные отличия, чем отличия людей низкого или высокого рождения, богатых или бедных; тем не менее, люди науки должны быть достойны тех отличий, которыми король и страна желали бы почтить их, и нужно чтобы эти отличия — будучи весьма желанными и даже завидными в глазах родовой аристократии — были бы недостижимы ни для кого, кроме аристократии науки. Так, я думаю, должны поступать правительство и страна скорее в своих собственных интересах и для блага науки, чем в интересах людей, которых считали бы достойными такого отличия. Я думаю, — правительство могло бы в очень многих случаях, имеющих отношение к научному знанию, пользоваться (и в своих целях) людьми, занимающимися наукой, при условии, что они также являются и людьми дела».
К Фарадею обращались и по многим другим вопросам, а в 1862 году, когда ему было свыше семидесяти лет, Комиссия общественных школ просила его высказать свое суждение о постановке образования в Англии. Фарадей подробно ответил на все заданные ему Комиссией вопросы и не постеснялся подвергнуть самой решительной критике существовавшую тогда систему, которая всячески игнорировала естественные науки в учебных планах. «Я удивляюсь, — писал он, — и не могу понять, почему естественнонаучные знания, сделавшие большие успехи за последние пятьдесят лет, остаются, так сказать, незатронутыми; почему не делают сколько-нибудь основательных попыток знакомить с ними подрастающую молодежь и не дают ей хотя бы начальные понятия об этих науках». И далее он подчеркивает: «Изучение естественных наук я считаю отличной школою для ума. Нет школы для ума лучше той, где дается понятие о чудном единстве и неуничтожаемости материи и сил природы».
У Фарадея был опыт в работе с детьми. На протяжении многих лет на рождественских каникулах он читал им курсы лекций. На вопрос о том, с какого возраста следует начинать изучение физики, он воздержался от ответа, указав на то, что для правильного решения необходим многолетний опыт. Но тут же отметил: «Я могу сказать одно, что, во время моих. рождественских лекций для детей, я не встречал такого малыша, который бы не понимал моих об'яснений. Часто после лекции многие из детей подходили с вопросами, доказывающими полное понимание».
Обращались к Фарадею, к сожалению, не только общественно-полезные организации. Во второй половине XIX века спиритизм получил в Англии особенно широкое распространение. Мания столоверчения охватила даже и некоторых ученых, в том числе и крупных, как, например, Крукса, а в России — академика Бутлерова. Были попытки вовлечь в это «движение» и Фарадея. Но он резко ответил, что вовсе не имеет времени «ни для духов, ни для верящих в них, ни для переписки по этому поводу»…
Слова эти написаны в октябре 1864 года. У Фарадея уже не было сил и для cерьезных дел… Источник его творчества иссяк совершенно. 12 марта 1862 года он произвел последнюю экспериментальную работу в своей лаборатории, а 20 июня того же года он в последний раз выступил на еженедельном собрании (по пятницам) в Королевском институте.
Годом раньше, когда Фарадею было семьдесят лет, он подал в отставку. Руководители Королевского института ее не приняли и просили его остаться, разгрузив себя от любых обязанностей по своему усмотрению. Но глубокая добросовестность не позволяла Фарадею относиться к делу «кое-как». Несмотря на преклонный возраст и частое физическое недомогание, он старался возможно аккуратнее выполнять все, за что он считал себя ответственным, пока в марте 1865 года снова не попросил увольнения.
«Если бы не то, — писал Фарадей руководителям Королевского института, — что, по мере того как я старею, я все больше теряю память, следовательно, становлюсь все более робким и нерешительным и, таким образом, менее уверенным в ваших исполненных тепла выражениях, я мог бы, я думаю, несомненно полагаться на вашу резолюцию от 2 декабря 1861 года и на многократные устные уверения вашего любезного секретаря больше, чем я это делаю. Но с каждым годом моя память слабеет, и я чувствую себя все менее способным брать на себя какую-либо ответственность. Я хочу поэтому отказаться от положения заведующего зданием и лабораториями. То, что в прошедшие года было моим самым главным удовольствием, теперь стало мне в тягость. Я чувствую все растущую неспособность давать советы по управлению Институтом или быть лицом, к которому обращаются по крупным и мелким вопросам, касающимся управления Институтом.
В предыдущем письме, оставляя лекции для юношества, я упомянул, что прочие обязанности, как то: исследования, заведывание зданием и другие занятия, еще остаются за мной. И тогда я опасался, что меня могут найти для них не пригодным; теперь же я убежден, что это так и есть. Если при этих обстоятельствах вы, может быть, считаете, что с оставлением должностей, которые я до сих пор исполнял, занимаемая мною квартира должна быть освобождена, то я полагаю, что вы не встретите в этом затруднений с моей стороны, ибо благо Института является моим главным желанием, руководящим мною в этом случае».
Руководители Королевского института вынесли решение, которое принесло Фарадею полное удовлетворение. Выразив ему благодарность за «добросовестную заботливость, которую он всегда проявлял, действуя во всех отношениях на благо Королевского института», они постановили просить его взять на себя те обязанности, которые «ему самому будут приятны».
Однако и это вскоре оказалось ему не по силам. Зимой 1865 года наступило резкое ухудшение в его здоровье. Он уже не выходил из дому. Все же, когда ему становилось лучше, он не переставал проявлять интерес к тому, что происходило в мире науки. Последним, что занимало его внимание, была электромагнитная машина Уайльда, составлявшая важное звено в развитии современных генераторов электрической энергии, и электрическая машина Гольтца, которая также представляет собой значительное изобретение.
Наступивший 1866 год не принес улучшения, хотя Фарадею часто казалось, что он очень близок к разрешению какой-то исключительно важной задачи и что осуществление ее приведет его к «чудесному открытию». Эти мысли свидетельствовали о непрекращающихся исканиях угасающего ума.
Фарадей понимал, что конец приближается. Но преисполненный сознания, что все, что он мог сделать, уже сделано, что он любимому делу отдал все свои силы без остатка, он спокойно ждал кончины. Его глаза излучали нежную теплоту к родным и друзьям, окружавшим его исключительным вниманием и заботой. Из друзей, как и все последние годы, ближе всех к нему был Тиндаль. «Выражение его лица, — рассказывает он в своих мемуарах, — было проникнуто приветливостью и спокойствием. Оно освещает, оживляет и последние мои воспоминания. Однажды, стоя на коленях подле Фарадея, я положил руку к нему на колени, он ласково гладил ее и тихим, нежным голосом шептал мне последние слышанные мною слова».
25 августа 1867 года Фарадей скончался, сидя за письменным столом. Он пожелал, чтобы смерть его была отмечена так же скромно, как скромно провел он всю свою жизнь. Его желание было выполнено. Только ближайшие родственники и друзья присутствовали при погребении. На его могиле — его похоронили на Хайгэйтском кладбище в Лондоне — на простом надгробном памятнике высечены слова: «Михаил Фарадей. Родился 22 сентября 1791 года, умер 25 августа 1867 года.»
Говорить о работах Фарадея — это значит говорить об истории физики XIX века и о возникновении важнейшей отрасли современной техники — электротехники. Такая задача может быть осуществлена только в специальном углубленном исследовании. Хотя ни один физик прошлого века не прошел мимо работ Фарадея, как не могут миновать их и физики наших дней, тем не менее, до сих пор не написано ни одной монографии, в которой с необходимой подробностью были бы отражены все этапы его научного творчества. Кроме журнальных статей, — в большинстве случаев юбилейных, — литературы о Фарадее нет, если не считать отмеченную выше монографию Гадфильда.
До сих пор жизнь Фарадея не интересовала исследователя-историка. Между тем, изучение истории новейшего времени, начиная с эпохи империализма, не возможно без основательного знакомства с историей электрификации народного хозяйства; последняя же целиком базируется на великом открытии Фарадея — электромагнитной индукции.