1. ПЕРЕДЫШКА
Прошло тяжелое лето двадцатого года.
С первыми заморозками части конницы подошли к Днепру.
От Львова к Замостью, от Замостья к Владимир-Волынску, дальше от Ровно и Бердичева — дорога на юго-восток.
Пришла конница в Таврию, чтобы «кончить до зимы барона».
Так приказала партия, так велел рабочий класс.
Остался последний враг. За победой здесь, на полях Таврии и Крыма, — отдых, стройка, учеба.
С этой мыслью шли колонны. Торопились тысячи всадников, с одного фронта на другой — кончать войну.
Взвод Гришина, пополненный опять «оказавшимися» в полках подростками (то братишка приехал, то вообще «сродственник», то просто парень-гармонист или «песенник»), пришел в Таврию в составе двадцати четырех человек.
Из «стариков», основоположников взвода, осталось десять человек. Четырнадцать были новичками, присланными во взвод на походе через Правобережную Украину.
В комсомольском ядре взвода десять «стариков» и пятеро «молодых».
— Эх, не весь взвод комсомольский у нас, — частенько тужил Гришин, делясь своими думами с Воробьевым.
— Откуда же взять? Сам знаешь, что за братва осталась. Одесса — мама, — утешал товарища Воробьев.
Во взводе, как и в «сычевские» времена, появилось «барахольство». То не досчитает крестьянка курицу или чувал ячменя, то исчезнет у хозяйки из погреба крынка молока.
Жестоко боролись с «барахольством» Гришин и все комсомольцы взвода.
Устраивали товарищеские суды, изгоняли из взвода, один раз даже на месте преступления выпороли пойманного вора (за это крепко попало от командира бригады).
К приходу в Таврию «барахольство» прекратилось.
У взвода были свои боевые традиции.
Комсомольцы помнили геройскую смерть Мамина, Павленка и других комсомольцев. Эти боевые традиции помогали крепить спайку во взводе, растить сознательность ребят.
К зиме Врангеля кончили.
Марш от Днепра до Геническа, бой за Чонгарский мост, Перекоп и поход в Крым вписали в историю взвода не один бой, не один поступок такой, как Мамина.
Полки бригады, покончив с противником, расположились на левом берегу Днепра, в тридцати километрах от Александровска.
В последних боях под Чонгаром был ранен в руку и ногу командир бригады. Это произошло на глазах всего взвода. Дивизия, в составе которой была и бригада Нагорного, выполняя приказ реввоенсовета армии, прорвалась в тыл отступающих от Мелитополя в Крым врангелевских частей и загородила им дорогу через Чонгарский мост. На бригаду Нагорного шли главные силы белых. Надо было сдержать их во что бы то ни стало. Две дивизии пехоты и корпус конницы против одной бригады. На одного бойца бригады — десять человек противника. Помощи ждать неоткуда.
Удачно маневрируя, Нагорный старался втягивать противника в бой по частям. Отдельные части белых, отрывавшиеся от главных сил, бригада уничтожала неожиданными и лихими атаками с флангов.
Два раза удавался такой маневр. Белые поняли хитрость комбрига и начали действовать осторожно.
Нагорный ждал с минуты на минуту полков дивизии, шедшей к месту боя его бригады.
Нужны были последние усилия для выигрыша времени. Нужно было атаковать противника.
Нагорный бросил бригаду в атаку. Одним полком ударил с фланга, а другим в лоб.
Около себя оставил только взвод Гришина — последний резерв.
Брошенный в лобовую атаку полк проскочил первые линии наступающего противника. Атакованные побросали винтовки и подняли руки. Волна клинков покатилась дальше. Нагорный увидел, как опешившие под натиском белые солдаты вновь схватили винтовки и открыли огонь в спину атаковавших. Думать было некогда. По одному возгласу комбрига двадцать ребят вырвали из ножен клинки и бросились… Горстка на сотни. Первый же залп белых смел половину взвода. Не почувствовав боли, упал Нагорный.
— Назад, назад! — закричал, поднявшись, раненый комбриг. — Подобрать раненых и галопом в балку, — отдал он приказание побелевшими губами.
«Свое дело сделали. Огонь заставили повернуть на нас, а полк теперь далеко», — мелькала только одна мысль.
Оставив двух убитых и забрав восемь раненых, взвод откатился в балку. Здесь наспех перевязали раненых. В подъехавшую пулеметную тачанку положили Нагорного. Один тяжелый пулемет и восемь ребят вели огонь по белым, отвлекая их от прорвавшегося в тыл полка. Комбриг руководил горсткою стрелков, сидя в тачанке.
— Чаще огонь. Патроны берите из тачанки. Шире расползитесь друг от друга! — кричал он в промежутки между «работой» строчившего пулемета. — Держаться здесь до последнего патрона.
В цепь стрелков, морщась от боли, вползли ребята, раненные в атаке. Только когда наблюдатель крикнул: «Наша дивизия подходит!», Нагорный, белый, как мука, откинулся на облучок тачанки, а раненые в цепи почувствовали рвущую тело на куски боль.
Бригада Нагорного задержала противника. Взвод Гришина в этой последней схватке блестяще решил поставленную перед ним задачу.
*
Раненый не захотел бросать бригаду и лечился, не сдавая командования, «на ходу».
Гришин долгие зимние вечера просиживал у Нагорного, то читая ему газеты и книги, то слушая боевые воспоминания.
В холодную ночь под наступавший двадцать первый год, как обычно, сидел Гришин у комбрига.
Раненый полулежал на кровати, а Гришин подбрасывал в печь дрова.
— Ну вот, похоже, войне конец. Побьем банды внутри, и баста, — вздохнув, сказал Нагорный.
— Куда ты, Гришин, думаешь после конца податься? — неожиданно спросил он Гришина.
Не раздумывал, Гришин ответил:
— Я с вами останусь. Куда вы, туда и я.
В печке трещали дрова. За окном выла метели.
Услышал Гришин глухо прозвучавший голос командира бригады:
— А что я тебе? Почему со мной?
Тон ли спрашиваемого или неожиданность такого вопроса заставили Гришина повернуть голову к лежавшему.
— Потому, что вы мне — как отец родной. Я, ну, как это сказать, люблю вас больше даже, чем отца и мать… я…
Гришин не кончил.
Командир бригады, с трудом поднявшись, шагнул к нему. Обнял до хруста. Потом отошел к кровати, несколько раз кашлянул и лег.
— Нервы-то никуда стали. Эх-хе-хе, старость подходит! Да мне теперь и умереть не страшно: смена есть… — сказал Нагорный, улыбаясь чему-то. — Иди сюда ко мне и послушай, что я себе расскажу. Садись вот сюда, поближе ко мне, — указал он место на кровати. — Сколько тебе лет?
— Семнадцать скоро.
— Тебе семнадцать будет скоро, а мне сорок пять. Дай-ка мне спички, буду курить и рассказывать.
Комбриг затянулся раза два и начал:
— В тысяча девятьсот четвертом году весной в Юзовку пришел я двадцатичетырехлетним парнем. Бежал я от царской полиции из города Саратова. Служил там слесарем в железнодорожных мастерских.
Поступил работать на шахту. Пришел я в шахту не даром. В саратовских мастерских провалилось дело, которому служил, и вот послала партия в шахты. Был я революционер — социал-демократ. В шахте работа, сорвавшаяся в Саратове, пошла на лад.
Под землей легче со своим братом разговаривать, да и что там разговаривать, — лучше тебя, агитируют ручник, санки, агитирует дьявольский тяжелый труд, вода по колена, лямка. Лучшие, брат, агитаторы. Под землю ни шпик, ни жандарм не полезут.
Через месяц артель, в которой я работал, была готова, куда хочешь.
Жил я в семье одного шахтера. Шахтер был горьким пьяницей, и я решил отучить его от вина. Беседовал с ним, читал ему и втянул наконец в нашу организацию.
У шахтера была молодая жена.
Над шахтером в забое посмеивались: «Где, — говорили, — ты такую кралю откопал, и чего она пошла за тебя, хомляка такого?»
Тяжелое время было. И до шахт добрались царские опричники. Шахтер спьяна что-то болтнул об организаций, его и арестовали. Спасибо, он скоро очухался и ничего больше не сказал, а то бы крышка была всем нам.
Осталась хозяйка с квартирантом вдвоем. Убивалась бедняжка. И мужа жалко и свою загубленную молодость. Подолгу сиживала со мной и изливала наболевшее. Узнала скоро, что мужа присудили на год. Как раз через месяц наступил апрель — весна.
Знаешь, какие у нас на Украине весны-то? Мертвый из могилы встанет. Оба мы молодые, здоровые, красивые. За разговорами-то, ну, обнялись, там поцелуй, а там… Полюбили друг друга. Так полюбили, что… Я не любил раньше, да наверное и не буду… да, да… так вот… И хозяйка моя стосковалась по чувству хорошему, ну и пошло. Призналась мне она вскоре, что затяжелела.
Пожили еще мы с ней два месяца. Как пожили! Счастье было какое! Кажется, не было моря, которого не переплыл бы, горы, через которую не прыгнул бы. Работа, бывало, в руках так и горит. Говорить начнешь — не слова, а свинец расплавленный плывет изо рта. Но житье это караулила беда… Дай-ка мне водички вышить. Что-то во рту сохнет…
Тремя глотками опрокинул в себя комбриг кружку воды.
— Слушай дальше… Беда, говорю, караулит. Пронюхали все же про организацию в Юзовке. Сначала мы думали, что шахтер арестованный выдал, но потом узнали, что не он, а другой был такой. Пролез и под землю сволочь.
И вот в конце июня месяца второй раз нагрянула в дом, где я жил, полиция.
Теперь точно знали, куда идут, что искать и где лежит спрятанное.
Провал был полный. Забрали меня, а под полом нашли всю литературу, списки организации. Все забрали, стервецы… Едва успел перед самым уходом шепнуть хозяйке, где деньги организации лежат.
Было после этого много чего. И рад бы не вспоминать, да память все держит. Были битье, пытка, тюрьма, а потом ссылка. Шесть лет мучений! Шесть лет не знал, что с любимой, что с ребенком, родился или нет, мальчик или девочка…
Комбриг замолчал.
Дрова в печи прогорели. Гришин подбросил несколько поленьев и сел опять на кровать.
— В тысяча девятьсот одиннадцатом году пришел я из ссылки. Попасть в старые места не удалось. Послала партия работать на Урал. Списался с знакомыми ребятами из Юзовки. Узнал, что шахтер, бывший моим квартирным хозяином, вернулся, живет с женой и сын у них — семи лет.
Снова жизнь мотала меня, как лошадь, закусив удила. То Урал, то Баку, то Москва.
Сколько раз рвался в Юзовку. Только бы разик взглянуть на любимую, в щелочку посмотреть на сына.
Дай-ка еще водички попить.
Выпил комбриг еще полную кружку.
— И только в семнадцатом году дорвался я до Донбасса, до Юзовки, в шахту, к своей семье. К своей, потому что у меня, у революционера, у ссыльного, кроме семьи в Юзовке, никого не было.
Не ждали. Не думали увидеть в живых. Не узнал я красавицу-шахтерку. Нужда, невзгоды отняли красоту, забрали здоровье.
Тридцатилетняя старуха встретила меня. Остались только прежними, молодыми, красивыми, глаза. Около нее был подросток-мальчик — сын.
Когда сынишка вышел, бросилась она ко мне, зарыдала, слова не могла вымолвить.
— Сы-ы-н, сын твой, наш сын… — шептала, мешая слезы, слова, поцелуи.
Недолго пришлось поработать в шахте. Не много времени пожил в семье. Пришлось бежать мне из Юзовки в Горловку. Там, ты помнишь, как я работал, жил у вас, а потом снова бежал.
В последний раз побывал в Юзовке в двадцатом голу. Пришел не один. Пришел с красной конницей. Заглянул в. Юзовку, чтобы увидеть семью свою, чтобы сказать, что дело, которому отдал всю жизнь, победило, что не зря погибли сотни тысяч бойцов, не зря за плечами побои, тюрьма, ссылка.
Думал сказать и… не нашел в Юзовке своей семьи. Товарищ расстрелян, жена умерла от насильников, сын… от побоев. Тяжело было. Ох, как трудно было. Только партия, дело, которому служил всю жизнь, заставили взять себя в руки. И вот на походе неожиданно пришла в голову мысль собрать у себя в бригаде всех ребят в кучу. Может быть, память о сыне заговорила. Собрал взвод и нашел тебя. Вместо сына ты мне стал.
— А во взводе и так говорят: «Комбриг Гришина в сыновья взял. Все Гришин да Гришин». А когда посадил под арест за Сыча и Летучую мышь, так ребята насмех подняли: «Вот, говорят, он тебя усыновил…»
Комбриг, прижав Гришина, улыбнулся.
— Помнишь, оставил я тебя у моста со взводом? Оставил, а сам к бригаде летел, как на крыльях. Скачу, и все мне твой голос чудится, как тогда в Горловке: «Дядя Игнат, дядя Игнат, спаси, спаси!» Веду бригаду к мосту, а у самого места живого нет. Изболело все. А вдруг опоздал? Что если убили гады, белые? Увидел тебя живым, так и запело все внутри. Рубил сволочей сам, как молодой. Человек четырех раскромсал.
Засмеялся Гришин, перебив комбрига:
— Да что и говорить. Бойцы после указывали на побитых. Это, говорят, сам комбриг хлестал. Любят они тебя, бойцы-то. Куда хочешь, пойдут с тобой.
На рассвете вышел Гришин от комбрига. Решил старший:
— Скоро поедем с тобой учиться. Попрошу реввоенсовет. Тебе легко пойдет в голову наука, мне труднее. Ну, тогда ты станешь командовать бригадой, а я буду у тебя за взводного.
Гришин не мог заснуть. Лежал рядом с Воробьевым в своей избенке и думал с закрытыми глазами:
«Вместе уедем учиться! Жизнь-то хороша как!»
2. ВСТРЕЧА С ВРАГОМ
Кончилась зима тысяча девятьсот двадцать первого года. Наступила первая весна, когда вся Украина выехала на поля, на пахоту и сев.
Враг извне уже больше не грозил, деревням и селам. Ни оккупанты-немцы, ни ставленник их — гетман, ни Петлюра, ни белые генералы, ни ясновельможные помещики Польши — никто не угрожал мирному труду.
Один враг остался еще на Украине.
В плавнях Днепра, в лесах Павлограда и Ново-Московска, в хуторах кулаков-отрубников прятались банды.
Не забыть Украине батьку Махно и его присных: Шуся, Петренко, Маруси, Хмары…
Черным вороньем носились банды по полям, деревням и селам, сея вместо яровых грабеж, насилие, пожары и смерть.
Красная армия выступила на борьбу с бандитами. Не на живот, а на смерть шла борьба в деревнях. Кулачье ждало прихода банды, а беднота — Красной армии. Кулаки прятали бандитов и снабжали их всем необходимым, а беднота помогала Красной армии бороться с бандами.
Всю весну и лето рыскали эскадроны и полки в погоне то за одной, то за другой шайкой бандитов.
Разбили банду Шуся. Уничтожили шайку Петренко. Несколько раз дрались с самой многочисленной, самой живучей и наиболее неуловимой бандой Махно.
Махно — серьезный противник, не раз ставивший полки бригады в тяжелое положение.
Умел главарь бандитского движения давать бой погоне и бесследно скрываться, чтобы вскоре опять совершить налет.
Удавалось это бандиту потому, что верой и правдой служило ему кулачество Украины.
Неуловим был Махно. Предупреждали куркули «батьку» о появлении красных и давали в замену свежих, отдохнувших коней.
В штаб бригады, расположенный с одним из полков, поступил приказ армии:
«Соединить оба полка, выступить для ликвидации банды Махно, оперирующей в районе…»
Чтобы полки соединить и выйти в указанный дивизией район, надо пройти шестьдесят километров.
Командир бригады решил, щадя силы конского состава, проделать шестидесятикилометровый переход в два приема: пройти рано утром сорок километров и по заходе солнца оставшиеся двадцать.
Полки тронулись в путь. Дальность района действий банды от частей бригады убаюкивала бдительность.
В указанный срок прошли сорок километров и остановились на большой привал.
Командир бригады со штабом и гришинским взводом расположился в огромном селе у железной дороги.
Гришин накануне выступления против банды Махно был послан в первый полк с донесениями.
Возвращаться назад в штаб бригады, рискуя не застать на месте штаб, не было смысла. Гришин решил выступить с первым полком, с тем чтобы потом присоединиться к взводу. «Воробьев — надежный помощник. Доведет взвод и без меня», — думал Гришин.
В то время как в штабе бригады ждали донесений от первого полка, в двадцати километрах произошло неожиданное событие.
Выполняя приказ армии, первый полк выступил с места расположения и двинулся на юго-восток. Впереди полка двигался разведывательный эскадрон, а за эскадроном со второй половины марша выехали квартирьеры полка, человек пятнадцать.
В темноте, не доходя двух верст до указанного для ночевки села, полк остановил истекающий кровью боец. Он передал, что Махно порубил всех квартирьеров и разогнал разведку.
Полк ощупью вошел в село и после долгих поисков узнал от ускользнувшего в темноте от бандитов мальчишки-трубача, что банда пошла на север.
Командир полка двинулся до следам, послав донесение командиру бригады.
У Махно пятьсот сабель и десятка два пулеметов, а в полку триста бойцов и пятнадцать пулеметов.
Двигаясь с остановками, прощупывая каждый домишко хуторов и деревень, полк на рассвете увидел в километре от себя всю банду. Началось преследование.
Ехать можно только дорогой: направо и налево от дороги пахоть. Банда остановится — полк развернется для атаки. Банда двинется дальше — полк снова соберется по пахоти и на дорогу и преследует в колонне.
У банды кони движутся спокойно, а у полка мотаются по пашне вправо и влево.
Так разворачивался и свертывался полк раз десять. Лошадей замучили вконец.
Ближе и ближе банда. Вот-вот решительный бросок, и победа обеспечена. Впереди на пути река с болотистыми берегами, через нее мост, а за мостом высота. Махновцы в панике бросились к мостику, перескочили на другую сторону реки и скрылись в беспорядке за бугром.
Командир полка, вместо того чтобы разведать, что делается за бугром, и пулеметами обеспечить переправу, приказал эскадронам броситься в преследование.
И вот, когда два эскадрона и пулеметы выскочили на другую сторону реки и стали карьером подниматься в гору, на них из-за бугра выскочили в атаку три сотни бандитов на отдохнувших лошадях, заранее ждавших банду в этом месте.
Эскадроны полка повернули назад к мосту.
Гришин вместе с первой волной атаки перехлестнул мосток и бросился к гребню высоты. Вместе с сотней бойцов, увлекаемый обвалом людей и лошадей, скакал назад к мосту.
На мосту билось в судорогах месиво тачанок, лошадей и людей.
Мелькнула мысль: «вплавь через реку», но сейчас же улетучилась: крутой берег, сломаешь лошадь.
Рука инстинктивно потянула повод.
«Надо скакать вдоль реки», — подсказали глаза и мозг.
Части полка, преследуемые бандой, скакали по другой стороне реки, постепенно исчезая в зеленой дымке горизонта. На мосту и перед мостом несколько десятков бандитов добивали не успевших ускакать бойцов полка.
За Гришиным никто не гнался. Он перешел из галопа в рысь. Лошадь, отфыркиваясь, пошла спокойной четкой рысью.
«Как перебраться через реку?» — думал Гришин, напрасно рыская глазами вдоль крутого берега.
Берег стоял над водой, как крепость.
Река пошла влево, повернув за собой и дорогу. Место боя спряталось за поворотом.
Впереди в полукилометре вырос лес. Дорога вела прямо в него.
«В лесу немного передохну и буду искать брод через реку», — решил Гришин, толкнув шенкелями лошадь. Она, навострив уши, охотно перешла в галоп.
«Не лошадь, а золото! Сколько отмахала сегодня. И хоть бы что!» — подумал Гришин, похлопав Орленка по шее.
Лес уже близок. Конь резко остановился и, высоко закинув голову, тихо заржал.
«Кто-то навстречу едет», — подумал Гришин.
Из леса выскочило навстречу десятка два конных.
«Банда!» — успел подумать Гришин, в одну секунду повернув лошадь влево вдоль опушки леса.
Выехавшие из леса бандиты, увидев всадника, сначала не сообразили, в чем здесь дело. Потом с гиканьем бросились в погоню за Гришиным.
Гришин прильнул к луке, отдав повод лошади.
Орленок летел, как на крыльях, упруго выбрасывая вперед ноги. Впереди болотистая равнина, поросшая низким кустарником.
Шея Орленка покрылась испариной, позолотив шерсть и повиснув блестящими капельками на подбородке.
«Только не споткнись… не упади…» — думал Гришин, направляя Орленка к опушке леса.
Под копытами Орленка зачавкала грязь.
«Болото». — сообразил Гришин, круто остановив лошадь.
Оглянулся назад… В пятистах шагах скакали преследователи. Гришин метнулся вправо, к лесу. Чавканье под ногами лошади прекратилось.
— Стой! Стой! — раздались крики бандитов.
— Не уйдешь!.. Стой!.. — вопили сиплые голоса.
Гришин повернул Орленка снова вдоль опушки и поехал галопом. Над головой взвизгнуло несколько пуль.
Орленок уверенно махал по опушке, перепрыгивая через встречавшийся мелкий кустарник.
Как это случилось: Гришин не успел сообразить. Со всего маха Орленок полетел через голову, увлекая за собой Гришина.
Вскочил… Бандиты отстали. Кричат и понукают измученных лошадей, плетущихся рысью.
Гришин подбежал к лежащему коню.
Орленок стоял на коленях. Обе передние ноги были сломаны. Из глаз лошади бежали крупные слезы.
«Пропал! Скорее в лес», — билась у Гришина мысль.
При падении вылетела в кустарник винтовка и оборвался висевший на шнурке револьвер.
«Обезоружен… Скорее в лес…»
Бросился Гришин к опушке. Добежал до крайних деревьев, хотел пригнуться за кустарник и замести след, но упал. Пуля перебила ниже локтя правую руку. Сознания не потерял и полез в кустарник.
— Ищи, издесь он сховался!.. Я бачил, як вин схилився! — кричали преследователи.
«Знакомый голос. Где я слышал его? — думал Гришин, сидя в кустарнике.
Перед кустарником, закрывшим раненого, раздался топот нескольких лошадей.
— Бачишь кровь?.. Здесь вин! Здесь!.. — наперебой кричали бандиты.
— Вылазь, стерва! Стрелять будем!
По кустарнику взвизгнула пули. Кустарник рубили клинками. Расчистили и увидели лежащего Гришина. Выволокли на опушку леса.
— Вставай, стерва! Дай ему клинком в зубы!
Гришин встал. Кругом стояли восемь бандитов. Он обвел глазами лица тяжело дышащих людей и… отступил на шаг.
— Сыч!.. — закричал он изумленно. На него смотрели, не мигая, серые выпуклые глаза. Движение было быстрее мысли. Гришин с прыжка взметнул ногой и изо всей силы ударил Сыча носком сапога вверх между ног.
Как сноп, густо икнув, рухнул Сыч. Не шевельнулся на траве, выкатив белки глаз.
В то же мгновение бандиты ринулись на Гришина. На одну сотую долю секунды мелькнули, опрокидываясь, верхушки деревьев, потом исчезло все.
*
Всю ночь у моста и по полю собирали убитых и раненых. Среди санитаров, фельдшеров и врачей был и командир бригады.
Молча наклонялся он с фонарем к трупам, переворачивал на спину уткнувшихся лицом в землю, обтирал кровь с рассеченных лиц и… внимательно рассматривал убитых. Обошел все поле. Прошел несколько раз к мосту, у которого складывали трупы. Смотрел под мост, пытаясь фонарем осветить темноту под кучей правого берега, под устоями моста.
Утром в шесть часов уснувшего сидя за столом комбрига разбудил адъютант.
— Товарищ командир, из опроса пленного бандита установлено, что часть банды, человек в двадцать пять, вчера гонялась за кем-то из наших и зарубила его в лесу. Надо послать кого-нибудь найти убитого.
Вскочил комбриг.
— Давайте легковую и броневик! Я сам поеду! — приказал хриплым неповинующимся голосом.
Взятый в плен бандит привел к месту последнего боя Гришина.
Комбригу достаточно было взглянуть на пристреленного Орленка, чтобы понять все.
На опушке один на другом лежали два трупа. Верхний с изуродованной клинками головой, а нижний совершенно целый, но облитый кровью и посиневший.
Комбриг узнал Гришина с первого взгляда.
Зашатался огромный, как пещерный медведь, человек. Шумно набрал в грудь воздух и со свистом выдохнул. Пошатываясь, подошел к трупам и наклонился.
Гимнастерка, пояс, патронташ, каштановые вьющиеся волосы…
— Да это наш Гришин! — сказал шофер.
— Что с вами, товарищ командир? Лицо-то прямо потеряли, — испуганно спросил он.
Командир ответил с трудом.
— Ни-и-чего, пройдет… А кто под ним-то лежит?
Шофер наклонился, долго рассматривал, а потом закричал:
— Он, убей бог, он! Товарищ командир, да это тот самый, который с офицером польским сбежал… Да как его? Ах ты, чорт… Сыч! Сыч!
Комбриг оттолкнул шофера.
— Сыч? — Осветил голову нижнего. — Да, Сыч! — вздохнул Нагорный. — Все искал его… вот и… нашел…
В двенадцать часов дня бригада хоронила своих бойцов и командиров, погибших в бою с бандой.
За пятьюдесятью наспех сколоченными гробами двигалась пешком тысяча бойцов, командиры и политруки бригады.
Отливая на солнце ярко начищенной медью, блестели трубы оркестров, игравших похоронный марш.
Пятьдесят гробов поставили на свежевыкопанной земле кругом огромной ямы, посреди сельской площади.
На холм к гробу Гришина поднялся командир бригады. Замерла площадь. Подвинулись ближе к могиле сотни бойцов.
Нагорный говорил о службе пролетариату, о тысячах погибших за дело рабочего класса.
— Погибли бойцы, прошедшие суровые фронты гражданской войны, погибли старые и молодые. Одним из таких молодых был Николай Гришин. Теперь, когда перед нами учеба и труд, эта утрата особенно тяжела, — говорил он.
— Но, отдав делу Октября лучших своих товарищей, мы скажем: победа за нами! На смену пятидесяти встанут сотни и тысячи. Мы удесятерим наше упорство, наш героизм, наш порыв к победе.
Комбриг опустился к гробу и поднял крышку.
Тишину над тысячью склонившихся голов разогнал звонкий голос.
— Товарищи! — крикнул Воробьев. — Скажем нашему боевому старшему товарищу и вождю, командиру бригады — пусть не убивается над нашим героем Гришиным. Смотрите, — Воробьев обвел рукой всю площадь, — сколько Гришиных у командира бригады. Сколько растет молодежи, которая будет продолжать дело отцов. По нашим героям мы будем все равняться.
Сотни рук бережно опустили гробы в могилу.
С первыми комьями брошенной десятками лопат земли громыхнул залп.
Как бы разорвалось огромное полотнище — рассыпались выстрелы винтовок.
Вечером бригада, выступила из села на юг.
Мимо могилы пятидесяти прошли под звуки оркестров, низко склонив, боевые знамена.
За негромким стуком колес последней повозки в село вползла тишина.
В темноте на площади белел свежевыструганными досками памятник на могиле погибших.
3. НА УЧЕБУ
В большом, общем деле, как капля дождя в реке, тонет все маленькое, личное.
Время и работа — лучшие врачи самых глубоких сердечных ран.
Бригада, широко, не по-боевому разместившаяся в большом селе, шесть месяцев уже проводила боевую подготовку.
Жизнь полков вошла в прочную, накатанную днями учебы колею. Ликвидировав фронты вне и внутри страны, Красная армия училась военному делу, подковывая себя к неизбежным будущим схваткам с классовыми, врагами.
Бойцы, командиры и политработники бригады помогали стране и заготовкой топлива, и пахотой, и уборкой урожая.
На десятки дней весь личный состав бригады превращался то в дровосеков и возчиков, то в косарей.
Кузнецы бригады, забросив подковы, лили пот, ремонтируя плуги, бороны и косы.
Молодежный взвод бригады шел во всех таких кампаниях в авангарде с лозунгом: «Работать по-гришински!»
В просторной избе села в холодный зимний вечер проходило комсомольское собрание взвода.
Перед ребятами командир бригады поставил новую задачу: надо ехать учиться.
Все, что было пережито до сих пор, было и понятно и привычно.
Разрешение новой задачи требовало ломки этого понятного и привычного.
Ехать в Москву и Харьков… в непривычные условия учебы.
Бросить часть, распрощаться с товарищами, сдать оружие и боевого коня — тяжело!
Что там — впереди? А вдруг здесь начнется опять война? Как тогда найдешь свою часть, товарищей?..
Эти мысли тревожили сидевших за столом, насупившихся ребят.
— Дай-ка мне слово, секретарь, — попросил один.
— Говори, Петухов.
— Что же мы головы повесили, товарищи? Неужели не понимаете, что мы как резерв партии должны быть всегда и везде резервом, мы…
Его перебило несколько голосов:
— Потому и думаем, что резерв!.. Резерв? Так ты и будь резервом и винтовку не пущай из рук!.. Из Москвы-то плохой будет резерв — не доедешь.
Секретарь призвал расходившийся ребят к порядку.
— Так если мы резерв, — продолжал Петухов, — так и будем резервом. Партия сейчас дерется за хозяйство — надо и нам учиться драться. Вот что я скажу вам.
Раздался голос:
— А Красной армии што будет резервом?
Не смутившись. Петухов ответил:
— Все трудящиеся! Чем скорее мы обучимся всем наукам там, куда нас посылают, тем крепче будет Советская страна, тогда и буржуазии будет трудно с нами совладать. Надо ехать учиться. Надо выделить из нас таких ребят, которые охочи до науки, и послать.
После Петухова слово взял Воробьев.
— Правильно, Петухов. Надо учиться, хлопцы. Какая будет с нас корысть, если мы так неграмотными и закиснем. Командир бригады надысь говорил, что взвод наш дальше держать нельзя. Незаконно это. Надо взвод или демобилизовать или отправить в школы учиться. Давай решать, кого пошлем на учебу, кто пойдет в полки, а там видно будет, или останется, или демобилизуется!
На учебу взвод единодушно выделил из двадцати человек двенадцать. Среди выделенных был и Воробьев.
— Уезжаю, братуша, на учебу, — говорил утром следующего дня Нагорный комиссару бригады. — Как я ни старался оттянуть день разлуки, ан ничего не выходит. Солдат революции, член партии, должен быть дисциплинирован. Боюсь не поздновато ли мне пересесть о коня на академическую скамейку? — улыбнувшись, повернулся Нагорный к лежащему на диване комиссару.
— Тебя хватит на десять академий, — ответил комиссар.
— В семнадцатом году партия послала командовать. Отродясь не занимался военным делом, а вот видно что-то получилось, если ревсовет посылает учиться в академию! Что же попробуем! — расправив плечи, вздохнул Нагорный.
— Знаешь, жалко мне… ребят наших. Ты тут сделай все, чтобы они не остались забытыми. Пока заместитель приедет, тебе придется командовать бригадой, так помогай ребятам. Я вчера сказал Воробьеву, чтобы они там подумали насчет учебы. Поеду в Москву, так устрою ребят. Мечта наша исполнилась. Взвод получился такой, что лучшего и не придумаешь. Надо их до дела довести.
Комиссар, поднявшись с дивана, сел за стол.
— Я считаю, что надо тех из них, — обратился он к Нагорному, — которых не заберешь с собой ты, направить в нашу дивизионную школу. Пока кончат, глядишь подрастут и пойдут младшими командирами в эскадроны. Как думаешь?
Командир бригады опустился рядом с комиссаром на стул и, подумав, ответил:
— Сейчас рановато, а вот весной так и сделай!
*
Вечером школа села не могла вместить всех собравшихся бойцов бригады. У раскрытых дверей толпились сотни красноармейцев.
Бригада провожала своего командира.
После комиссара, объявившего, куда и зачем уезжает командир бригады, выступали бойцы, командиры и политработники с воспоминаниями о недавнем прошлом.
После выступления одного из старых бойцов, особенно тепло вспомнившего прошлые боевые заслуги уезжающего, комиссар бригады дал слово Воробьеву.
Бригада дружными хлопками встретила молодого командира взвода. С задних рядов несколько голосов крикнуло:
— Нашему образцовому взводу ура!
— Урра-а! — покатился крик.
— Товарищи, мы вчера на собрании нашего взвода единогласно решили взяться за учебу. Мы были личной охраной командира на фронте. Так мы решили поехать охранять его и в Москву. Он будет учиться, и мы будем учиться и охранять его…
Сотни слушающих сочно хохотали:
— Ишь куда метит, шельма… ха-ха!.. И там ему покоя от вас не будет… ха-ха-ха!.. Так всем гамзом в Москву… ох… ха-ха!..
*
Утром следующего дня маленькая глухая железнодорожная станция наблюдала необычную картину.
— Столько людей, почитай, с царской войны не было здеся, — шамкал старик, сторож.
Гремели оркестры бригады. В струнку тянулись шеренги бойцов.
— Вольно, товарищи! — крикнул командир бригады. — Давай прощаться!
Задрожала платформа под сотнями, ног. Бросились толпой провожавшие к Нагорному. Целовались в обхват.
Начальник станции стоял, улыбаясь, и не решался отправлением поезда прервать прощанье.
Наконец не выдержал и, откозырнув растопыренной ладонью, обратился к Нагорному:
— На десять минут задержались, а только с половиной простились. Прядется с остальными воздушным, с площадки!
Смеясь, ответил Нагорный:
— Ну, давай воздушным, — и вскочил на площадку.
— Товарищи, помните долг наш перед пролетарской революцией, нам…
Голос говорившего утонул в звуке оркестров и тысячеголосом крике.
Качнувшись, поплыли мимо полки, оркестр, маленькая станция, улыбающийся старик — начальник ее.
Поезд повернул за высотку.
На площадке стоял Нагорный. Сзади толпились во главе с Воробьевым двенадцать.