1. ПЕРВОЕ ДЕЛО
Фронт.
Три дня грохотал бой на северо-западной Умани.
Как морской прибой, пенясь блеском клинков, катилась конница на роты и батальоны белополяков. Прошумит тысячекопытным конским шквалом, слизнет сотни людей и откатится назад — в балки и леса.
В поле ни души. Где-то далеко тявкают орудия, да наперебой заливаются глухим лаем незаметно приникшие к земле пулеметы.
Где-нибудь за лесами в балках собралась тысячная конница. Человечьи глаза осмотрят, обшарят горизонт, и безмолвные леса оживут дробью копыт и людского крика.
Взвод Гришина наблюдал атаку бригады.
Замерли за бугром в балке люди и лошади, не шелохнутся. Внутри молотит сердце, на лице живут только глаза.
В левой руке повод, в правой — сталь клинка. Левая еле-еле перебирает жесткие ремни повода, правая сжимает эфес острой шашки.
По гребню бьет польская артиллерия. Мечет столбом черную землю. Снаряды ложатся близко от бригады. Раздалась бригада полками вправо и влево. Замолчала артиллерия. Улеглась земля на гребне. Как магнитом, стянуло полки.
Стоят и ждут.
Начала бить наша артиллерия.
Чаще огонь. Крепче сжимает клинок рука. Пальцы быстрее перебирают повод.
И вот звякнули враз стремена, расколол землю гром копыт, разодрали воздух конские груди. Без крика пошли к гребню. Четыре шеренги одна за другой. На гребне закрыли горизонт, потрясли воздух криком и пропали в лощине.
За гребнем бешено заухало, застрочило, затакало. Минуты две, и… сразу оборвалось. Смолкла артиллерия, все реже и реже трещат винтовки. Значит, добрались и кончают.
Прорыв удался. Неудержимым потоком полились части бригады в ворота фронта.
За гребнем в полукилометре село. Перед селом и правее — окопы польской пехоты.
Атакующие сотнями ручейков просочились в окопы и залили их. Противник разбит.
Вдоль большака, по канавам, на дороге, во ржи — трупы и трупы. Еще теплые. Черепа разворочены. Пальцы скребут грязь канавы. Ворочает глазами белая кровавая маска раненого польского офицера.
Полк проходит место боя на рысях.
Впереди — тишина.
Бригада ночевала в двадцати пяти километрах от Житомира.
Утром с боем двинулись вперед. Полученное донесение: «Житомир захвачен белополяками с тысячами наших пленных и трофеями», двигало полки.
Взвод Гришина в этот день в бою не участвовал. Раза три только посылал комбриг с приказаниями в полки. Приказания ребята доставляли аккуратно и в нужные руки.
Вечером к Гришину пристал Гришутка Мамин.
— Гришин, завтра в разведку идет мой отделком в старом эскадроне, Василий Иванович, разреши мне поехать с ним.
Два раза Гришин отказывал Мамину, а на третий разрешил.
— Смотри, чтобы никто не знал, а то все запросятся, — сказал он Мамину.
Гришутка из разведки не вернулся.
2. В РАЗЪЕЗДЕ
Хороша жизнь. Всегда хороша. А весной, когда вишни в цвету, когда земля тянется к солнцу каждой травинкой, все живое кричит сотнями голосов, а воздух рвет грудь сладостью и легкостью, жизнь прекрасна!
Разъезд, в котором был Гришутка, вынырнул на опушку рощи.
В несколько секунд глаза искололи всю местность. Отделком Василий Иванович пробасил:
— Ну, хлопцы, сейчас прыжком до той вон железнодорожной насыпи. А там побачим. Вон дозор до нее дошел, машет. Галоп!
Разъезд рванулся.
Цокнули раз-другой подковы, и снова тишина. Снова разноголосый птичий крик в воздухе, солнце и распирающий грудь запах земли.
Разъезд у насыпи. Над насыпью глаза старшего. Старые, они окружены морщинами, прищурены. Рядом два голубых, широко раскрытых, вокруг них ни одной морщинки.
В старых — хитрость, настороженность, усталость, горечь, а в молодых — весна, радость, смех.
— Проскочили, черти! Вон тот хуторок справа… что-то не нравится он мне. Время рабочее, а около него ни души. Что-то не того. Ты, Гришутка, проскочи по балке к нему, прощупай и махни фуражкой. Мы тогда скачком к той горке. Давай!
Гришутка кубарем с насыпи — к коню.
Гришутке восемнадцать, Мышастому семь. У обоих каждый мускул играет, каждому — море по колено.
Гришутка проехал под мостиком по воде в балку и рысью к хуторку.
Вот и кустарничек. Тут справа должен быть хуторок. Оглянулся на насыпь.
«Как ловко прячется отделком Василь Иванович. На што знаю место, где сидит, и то не вижу. Ловко!»
В трехстах шагах от кустарника две избушки хуторка, да большие сараи.
«Здорово живут, что твои помещики!»
Посмотрел, сощурившись, как отделенный, сплюнул и карьером махнул к окну крайней избушки.
Подскочил и застучал. В окно выглянул хозяин.
В глазах, испуг и еще что-то — не разобрать, рябит от солнца.
— Выйди-ка, товарищ, на минуту!
Осторожно пискнула дверь. На пороге мужичок.
— Как у вас тут, дяденька, насчет панов? Не заглядывали? — пробасил Гришутка.
— Никого не видали. Мы одни тут, кому нужны? — отмахнулся вышедший.
— А вот следы коней, ковка-то военная, а? — врет Гришка, по-отделкомовски щуря глаза.
Вышедший как-то дрогнул, приземился.
— Ну, это ты, парень, от страху. Да ты што один делаешь? — глазами метнул он кругом.
— Да я вот еду на станцию. («Ох, чорт, ни одного названия не помню», — промелькнуло у Гришки).
— Так зайди, выпей молочка, устал, поди, — выдавливает тот.
— Нет, спасибо, дальше надо ехать, прощевайте покеда, — ответил Гришутка.
«Надо осмотреть за избами, да в амбарах. Чорт его знает, уж больно рожа-то сытая», — думает Гриша, поворачивая Мышастого за угол.
За домами пусто. На срубе колодца бадья с водой. Вода чистая, верно холодная. Мышастый потянулся к воде. Сразу пить захотелось.
— Стой ты! Дай хозяину. Старшинства не знаешь? Сейчас глотнем по разу, за амбарами посмотрим, да и дальше.
Гришутка наклонился с кони ж бадье, схватил ее обеими руками — не поднять, тяжела. С коня прыг — и прилип к краю бадьи губами.
По воде круги, в кругах голубое небо, сбоку губы коня.
Рванулся Мышастый. Не успел оторвать Гришуха губ от бадьи, обвили чьи-то руки. Оглянулся — стоят польские кавалеристы: трое, четверо, а из амбара выглядывают еще и еще.
Из избы вышел офицер, а с ни хозяин хутора, что-то говоря по-польски и указывая на Гришутку.
Страха нет, а обидно. Обидно до боли: «Что будет с нашими? Как передать?»
— Ты, сволочь, буденновец, сифилитик, откуда? — картавит офицер.
Молчит Гришка.
Что-то скомандовал офицер.
По спине саданули прикладом.
— От разъезда, наверное, ну? — придвинулся офицер, помахивая стэком.
«Скажу, — думает Гришка, — только бы отпустили, а там выскочу».
— Молчишь? — зашипел офицер, замахнувшись стеком.
— Нас, дяденька, пятеро, вон там в лесу, — показывает Гришка в противоположную сторону.
— Заговорил, — цедит офицер. — Садись на коня и махни своим из-за угла, чтобы ехали сюда. Смотри, сзади пуля!
В руках офицера блестит смерть. Из амбара выехало пятеро поляков на конях.
«Кони дрянь, — думает Гришутка. — Уйду от сволоты, как пить дать, уйду».
Сел на коня.
К углу пошли Гришутка на Мышастом, офицер и двое с винтовками пешком. Пятеро на конях прижались к избе.
Вот и угол.
— Дашь знак и назад. Поймаем тех — жив будешь. У нас послужишь, — картавит сзади офицер.
Вдали насыпь. Будто голова Василия Ивановича видна.
«Свои там! Каждый близкий, родной! А жить-то как хочется! Кругом такая красота… Дома, в Ставрополе, поди, сеют. А что говорил военком? «Гриша, ты комсомольцем стал, резерв нашей партии, будущий строитель коммунизма, надежда рабочего класса». Какой я стервец! Нет, умру, а не изменю! А может, выскочу еще?» — Оглянулся… Из-за угла глаза и дула.
Собрал Мышастого, будто потянулся к шапке, прижал ноги и рванулся к кустарнику. Выстрелов не слышал.
Сначала кольнуло и обожгло плечо, потом стегнуло по ноге, а затем все оборвалось. Последними мелькнули кустарник и — сбоку кверху — морда Мышастого с прижатыми ушами.
Но балке, под мостикам, по воде к разъезду за насыпью приволок Мышастый запутавшегося в стремени Гришутку.
Вместо головы у Гриши кровавый кочан капусты.
Подскочил Мышастый, упал, дернулся, попытался встать, поставил передние ноги, сел по-собачьи и медленно опрокинулся на бок.
К вечеру все части бригады собрались вместе. Командир разрешил бригаде как вынесшей на своих плечах главную тяжесть боя отдохнуть.
В этом же селе вечером хоронили Гришу Мамина.
Тяжело переживал взвод эту утрату.
«Зачем, зачем пустил его в разведку? Гриша, Гришутка, такой приветливый, всегда спокойный, отзывчивый…» — Гришин обвинял себя в смерти товарища.
Наскоро сколоченный гроб, свеже вырытая могила, сумрачные лица ребят и старых бойцов. Слова изнутри, неповторимые, острые, как шипы. Сжатые челюсти, залп и… холмик свежей земли.
Врезались в память последние слова комиссара.
— Ушел Мамин! Погиб, честно выполняя долг служения рабочему классу, пролетарской революции. Появилась брешь в рядах комсомола. Пусть воспитает комсомол тысячи таких, как Мамин, таких, как Гриша. Фабрики, заводы, шахты — весь рабочий класс дадут еще и еще таких же, как Мамин, своих сынов, готовых к защите дела отцов, дела пролетарской революции. На смерть Мамина, лучшего из нас, ответим большей сплоченностью, большим героизмом, ответим победой над врагом!
Взвод ответил на смерть Гриши передачей в комсомол шести ребят.
3. ЗА ГРИШУ
Бой вчера, бой сегодня утром.
Полки бригады полностью в расходе. Втянулись в тяжелый лесной бой. Не поскачешь, лихо сверкая клинком, не врежешься в гущу дрогнувшего противника. Пядь за пядью брала бригада лес. В одном мосте продвинется вперед, в другом отойдет назад.
Нагорный не успевал отдавать распоряжения. Бессонные ночи, полуголодовка, беспрестанная тревога утомили и этого железного человека.
— Гришин! — позвал он, оторвавшись от Карты. — Вот что. Остался у меня в резерве твой взвод. Все в расходе. Надо сейчас же разведать правый фланг противника. Давай пятерых лучших ребят.
Это уже не ординарческая служба. Не охрана штаба. Румянец залил лицо Гришина. Радость за свой взвод подняла волну гордости.
— Можно мне за старшего? — спросил он комбрига с дрожью в голосе.
— Нет. Ты можешь понадобиться здесь. Пошли твоего помощника. Как он?
— Парень что надо! Не подкачает! — не задумываясь, ответил Гришин.
— Давай его и остальных пятерых сюда.
Ребята собрались.
— Вот здесь мы, а тут — поляна. Карту знаете? Не забыли, как я объяснял вам?
За всех ответил Воробьев:
— Чего же забыть? Это лес, это горка, а тут деревня, вот это река и болото. Это…
Комбриг перебил:
— Хорошо, вижу, что помнишь. Надо проехать вот этой балкой, доехав до речки, свернуть в лесок, через него мимо сторожки в село. В селе узнаешь, есть противник или нет. Мне донеси из леса и из села. В селе оставаться до сумерек, а потом вернуться сюда. Понятно все?
Хором ответили шестеро:
— Понятно!
Махнул рукой комбриг:
— Жарьте, ребята! Смотрите только осторожней!
Бегом бросились шестеро в лошадям, махом прыгнули в седла и рысью поехали по балке.
Воробьев выслал вперед на сотню шагов двух ребят.
Стрельба была слышна сначала слева, потом медленно отошла назад. Вот и речка.
Ехавшие впереди двое дожидались остальных. Все вместе повернули влево. Осторожно выехали из балки. Воробьев ощупал глазами каждый кустик, обшарил каждый бугорок. Все спокойно, никаких признаков жизни. Галопом вскочил разъезд в лес.
Опять поехали — двое впереди, а четверо сзади.
Помнил Воробьев о сторожке в лесу, про которую говорил комбриг, предупредил ребят:
— К сторожке подобраться без звука. Подъехав поближе, ждать сбора всех шестерых.
Так и сделали.
Долго рассматривал сторожку разъезд.
Думал уже Воробьев ехать прямо к ней, да вспомнил, как на Дону, так же вот подъехав к хутору, разъезд полка был весь вырублен скрывшимся за постройками противником.
«Лучше объехать стороной, лесом, да посмотреть на сторожку сбоков и сзади», — решил он.
Болотом и густыми зарослями стали пробираться к сторожке.
Когда сторожка осталась сзади, Воробьев, взглянул последний раз, так и застыл на месте: на крыше амбара сидел человек, а за амбаром стояли под седлом три лошади.
— Поляки!
Минуты две все шестеро растерянно переглядывались.
— Что делать?
— Ребята, здесь один с лошадьми останется, а впятером пойдем, лошадей угоним, а, может, и побьем там! — возбужденно прошептал Воробьев.
Согласились. Слезли с коней. Оставили Скопина сторожить лошадей, а сами змеями поползли леском к сторожке, к амбару.
Как будто и недалеко до сторожки, а ползли чуть не целую вечность.
Подползли.
Лошади стоят, пожевывая кору со свежих бревен амбара. На крыше лежит поляк, прикрыв голову веткой.
— А где же остальные двое? — шепнул Воробьев.
Ребята покачали головами.
— Вы тут стоп. В случае чего, стреляй в того — на крыше — а лошадей угоняй, а я полезу посмотрю, кто в амбаре там.
Привязанные лошади настороженно подняли головы.
Воробьев обполз амбар справа и подлез к дверям. Двери раскрыты. Заглянул внутрь. Сначала ничего не разобрал, в темноте со света, но услышал храп. Потом явственно выплыли две лежащие на сене фигуры.
Какая-то сила прижала Воробьева к земле. Не может пошевелить ни рукой, ни ногой. А тут как на зло куры. Ходили по двору и подошли вплотную к неподвижно лежащему Воробьеву. Он повел на них глазами, а они как шарахнутся от него и ну кудахтать.
Из сторожки вышла крестьянка. Воробьев прильнул к земле, и женщина, сосчитав кур и не заметив в высокой траве разведчика, ушла обратно.
Воробьев перевел дыхание и опять заглянул в амбар.
Винтовки у спящих лежат по сторонам.
«Сначала заберу винтовки», — решил Воробьев.
Не дыша, подполз к винтовкам и вытянул их за амбар.
«Одного не испугаются, да и карабин свой оставил у ребят. Позову еще Павлюка. Двоим складнее будет забрать этих».
Пополз к своим. Передал винтовки.
— Смотрите, вы этого с крыши не пускайте, — распорядился, отползая, Воробьев.
Вдвоем вползли в амбар.
— Я подойду, разбужу, а ты стань с карабином на прицеле, — шепнул Павленко. — Я потом им руки свяжу и тихо выведем к своим.
Подошел и толкнул спящих. Один, не обратив внимания, перевернулся и вновь захрапел, а другой поднялся и сел, непонимающе оглядывая ребят.
— Тсс, — зашипел на него Воробьев.
Поляк вскочил.
Павленко угрожающе поднял винтовку. Воробьев моментально сорвал с опешившего поляка какие-то шнуры и сказал: «Руки вместе назад».
Поляк покорно сложил руки. Воробьев подошел и быстро скрутил руки шнуром.
Второго связали почти спящего. Вывели осторожно и, прижавшись к стенкам амбара, отвели к своим.
Сидевший на крыше, ничего не подозревая, стал что-то насвистывать.
— Что с ним делать? — спросил Воробьев ребят. Никто не ответил.
В это время поляк громко позвал кого-то. Не получив ответа, стукнул ногой по крыше. Сочно выругался. Потом решил слезть с крыши. Повернул голову и… увидел троих ребят. Двое возились с лошадьми, а один на всякий случай еще крепче закручивал руки связанным.
Сотую долю секунды смотрел поляк с крыши. Одним броском швырнул винтовку, переметнулся на другую сторону и пропал за гребнем крыши.
— Упустили, дьяволы! Двое с одной, а я с другой стороны бежим ловить! — крикнул Воробьев.
Обежали амбар: будто на крыльях несется поляк через поляну в лес.
— Не стреляй, не стреляй! — крикнул Воробьев прицелившемуся Павленко.
Сам метнулся к захваченным польским лошадям, прыгнул в седло и, не попадая ногами в стремя, выскочил за амбар.
Поляк пробежал шагов двести, оставалось ему до леса не больше сотни.
Выхлестывая на ходу клинок, коршуном летел за бегущим Воробьев.
«Уйдет, уйдет! В лесу не поймаешь!» — билась мысль.
Осталось беглецу до леса шагов десять, как Воробьев на всем скаку хватил его по голове клинком.
По инерции поляк пробежал этот последний десяток шагов и упал, ткнувшись головой в дерево.
— Это за Гришутку! — сказал Воробьев, трясущимися руками вкладывая клинок в ножну.
Подбежавшие ребята осмотрели карманы убитого. Забрали карту, бумаги, компас и бинокль.
Отправив с Павленко и Серовым пленных и сказав, что́ доложить комбригу, Воробьев с остальными поехал вперед к селу, которое приказано было осмотреть.
Через километр, не больше, четверо, ехавшие шагом, услыхали впереди цоканье копыт.
Моментально свернули в лес и, сбросив винтовки, замерли.
Навстречу ехал рысью польский кавалерист.
— Этого возьмем в плен, — приказал ребятам Воробьев.
Пропустив ехавшего мимо себя, четверо выскочили на дорогу. Поляк оглянулся и сразу перевел лошадь в галоп.
Просчитались ребята.
Лошадь поляка в несколько бросков оставила погоню позади. Всадник внезапно скрылся за ближайшим поворотом.
— Поймаем!.. На-ко, выкуси вот… Поймай теперь его… — на скаку кричал Воробьеву маленький, юркий Грачев.
Подскакали к знакомой сторожке. На секунду мелькнул скачущий поляк на дороге, по которой Павленко с Серовым повели пленных и лошадей.
— Он наших догонит и порубит! — закричал Воробьев. — Давай гони за ним… Давай!
Скакали еще минут десять. Вдруг услыхали впереди несколько выстрелов. Обмерли. Неужели догнал наших и пострелял с тыла?
— Скорее, скорее!
Прижали лошадей из последних сил.
— Стой, стой! Куда вас черти несут? Чуть было не постреляли и вас, заодно с этим!
Остановились ребята. На дороге лежит убитый поляк, а рядом издыхающая раненая лошадь.
— А Павленко с пленными? — спросил, задыхаясь от погони, Воробьев.
Начальник разъезда, улыбаясь, ответил.
— Вон вы чего торопились! Боялись, чтобы этот сзади на ваш конвой не наскочил? Ваши прошли минут пятнадцать тому назад. Комбриг послал вас разыскать и вернуть. Здорово ребята работали, нам уже те, которых встретили, рассказали. Какой из вас Воробьев-то?
Еле отдышавшийся Воробьев ответил:
— Я Воробьев!
Начальник разъезда, улыбаясь, ответил:
— Молодец, кацап. Здорово скрутил, да и рубать мастак. Ну, катай к комбригу, а мы тут за вас поработаем. Трогай, братва! — скомандовал он своим.
Почти у самого штаба догнал Воробьев Павленко с пленными. Последние ни слова не говорили по-русски, как ни пытался Павленко расшевелить их вою дорогу.
Доставили трофеи прямо командиру и комиссару бригады.
Слушая рассказ Воробьева, прерываемый через каждый десяток слов поддакиванием и репликами ребят, комбриг сначала недоверчиво качал головой, а потом заливчато захохотал.
— Ну, ребята, молодцы. За это вам всем разведчикам даю по револьверу, а Воробьеву кроме того трофейную лошадь. Вот молодцы-то! А? Как ты скажешь? — обнял комбриг комиссара. Тот, тоже улыбаясь, ответил:
— Ясно… орлы… Хоть куды с ними!
Гришин подробно расспросил Воробьева. Радости и того и другого не было предела. Десятый раз повторял Воробьев о бегстве польского наблюдателя с крыши и преследовании его. Передавал со всеми подробностями.
Ребята не уставали слушать.
Вечером Гришин принес взводу новую радость:
— Комбриг разрешил иметь во взводе свое знамя, как в эскадронах полка.
Это знамя давно приготовили. Несколько рае просили у комбрига разрешения повесить и возить — отказывал всегда.
— Теперь разрешил, да, говорит, чтобы только какое следует было, а не барахло какое-нибудь, — передавал Гришин взводу свой разговор с командиром бригады.
Не было границ общему ликованию. Один только Сыч, похваливая разведчиков, посмеивался:
— Пятеро двух сонных поймали! Надо было ехать дальше, весь ихний полк перевязали бы… Одного трое рубали! Кому уши достались?
Перед Воробьевым Сыч заискивал:
— Теперь вот ты, Воробей, настоящим командиром стал. Тебе надо по справедливости и взвод под свое начало взять. Можно сказать, герой!
Воробьев улыбался:
— Вместе с ребятами работал, не один. Зачем мне взвод? У нас есть взводный Гришин. Парень что надо!
Сыч улучил минуту и подкатился к Гришину.
— Смотри, каким кандибобером ходит Воробьев. Ге-е-рой! Теперь я, говорит, настоящий командир. Дело сделал. Носится парень, не зная, куда себя деть.
Гришин отмахнулся от Сыча.
— Чего ты выдумываешь? Воробьев про себя-то ни слова не говорит. Все ребята да ребята. Как будто бы он-то и не командовал ребятами. Что касается самого дела, то, брат, дело действительно ловко состряпал. Радоваться надо, что у нас во взводе есть такие хлопцы.
Красное знамя, к вечеру уже приготовленное и с согласия командира бригады украсившее вычищенную до блеска стараниями ребят пику, вошло в сознание взвода незабываемым событием.
Сдержанный обычно Гришин «ходил, — как смеясь говорили ребята, — пасхой с колокольным звоном».
Приезжавшие из полков ординарцы передавали, что вся бригада узнала об удаче ребят и в эскадронах радуются за бывших учеников.
4. ПРЕДАТЕЛЬСТВО
В продолжение суток полки бригады дрались с противником почти на одном и том же месте. Откатывающийся назад фронт поляков остановился на возвышенности, покрытой лесами. День и ночь пыталась бригада то в одном, то в другом месте пробить брешь в плотине штыков и винтовок, чтобы потом, как вода в половодье, размыть ее и ринуться в прорыв.
Полки остановились на ночь в лесу.
Здесь ночь наступает внезапно, без серых теней и сумерек. Не успела подняться с верхушек деревьев позолота заката, как по земле между стволами гуляла темень.
Там и тут блеснули фонари, затрещал валежник в кострах.
На фронте время от времени такали винтовки. Коротко строчили пулеметы, и изредка гремели орудия.
К штабу бригады, расположившемуся здесь же в лесу, то и дело подъезжали ординарцы с донесениями.
Фонари у коновязей, подвешенные на высоте человеческого роста, казались яркими светляками. Тени сидящих у костров бойцов ползали между стволов огромными бесформенными чудовищами.
Почти не было слышно говора. Тишину нарушали лишь ржание коней да мерный хруст сена.
Почти весь взвод Гришина спал.
Близость штаба избавила взвод от наряда и несения ординарческой службы.
У костра, лениво подбрасывая валежник, сидели двое — Гришин и Воробьев.
Оба не могли заснуть. Гришин радовался удаче взвода, а Воробьев без устали в десятый раз рассказывал о пережитом дне.
— Как бы теперь вместе с нами порадовался бы Гришутка… — вздохнул Гришин.
Несколько минут молчали.
— Хороший парень был и хорошо, в бою, умер, — сказал Воробьев.
— Вот хорошие пропадают, а сволочь ничто не берет, — уронил Гришин. — Знаешь, сегодня утром, когда ты уехал в разведку, что отмочил Летучая мышь? — повернулся Гришин к другу.
— Нечего было есть, — продолжал Гришин. — Я даже и не заметил, как смотался Летучая мышь. Только смотрю, в сторонке он костер разжег и возится с чем-то. Подошел я тихонько, а он поросенка палят. Опрашиваю: где достал?..
Воробьев смачно выругался.
— Спрашиваю: откуда поросенок? «Приблудный», говорит, и смеется, стервец. Взял я его вместе с поросенком да прямо к командиру бригады. Так, знаешь, и не сознался, откуда достал. Приблудный, да и конец. Решил, как будем иметь день передышки, устроить свой суд, взводом судить будем и прогоним к чертям бабушкиным. Катись, куда знаешь!
Воробьев, оглянувшись кругом, шопотом сказал:
— А как Сыч? Что-то никак его не поймешь, куда он метит? Что-то темнит, да…
Совсем близко, как гром, хлопнул выстрел, и пуля, взвизгнув, вздыбила остатки костра.
Гришин и Воробьев вскочили. Проснулись все ребята взвода и ординарцы штаба бригады.
— Гришин! Это у тебя там выстрел? Выясни, в чем дело, и приди доложи! — долетел голос Нагорного.
— Что вас там раздирает, полуночники?.. Добаловались! Друг друга постреляете невзначай!.. — кричали со всех сторон разбуженные выстрелом бойцы.
Выяснять причин выстрела Гришину не пришлось. К костру с винтовкой подошел Сыч.
— Знаешь, хотел почистить, да забыл, что патрон в стволе, и вот получилось… — смущенно сообщил он.
— Что же ты так направил винтовку, что пуля угодила прямо в костер? — буркнул Воробьев.
— Неужто в костер? — испуганно переспросил Сыч.
— Вот тебе и неужто! Не умеешь обращаться с винтовкой, так не бери ее в руки, — подбросив в костер ветку, ответил Воробьев.
— Надо осторожнее обращаться с оружием, Сыч. Помнишь, как учили бойцы? Когда винтовку чистишь, держи стволом книзу, — прибавил Гришин. — Вот теперь через тебя будет нагоняй от комбрига, — одернув гимнастерку, сказал он. — Надо итти доложить командиру бригады.
Ночь прошла.
День начался в верхушках деревьев и постепенно спустился к земле: к мерно жующим сено лошадям, к догоревшим кострам, к спящим вокруг костров в различных позах людям.
Отдохнув за ночь, заговорили винтовки, пулеметы и орудия. Над лесом зажужжал самолет противника.
Боевой день начался.
Оба полка бригады вместе со всеми полками дивизии перешли в решительное наступление.
— Что, брат, там творится! Слышь, ребята? — говорили, наспех проглатывая чай, сидящие у костра.
— Командир бригады, чуть-чуть забрезжило, уехал. За ним пошел полк. Говорят, броневики туда же подались. Дело сурьезное будет, — рассказывал Гришин.
— Нашему взводу приказано оставаться до распоряжения? — спросил Панкратьев, один из «Маминых комсомольцев», как, прозвали ребят вступивших в комсомол в ответ на смерть Гриши Мамина.
— Да! Оказал, чтобы были готовы в один момент в случае чего. Сурьезный был комбриг, страх какой! — ответил Гришин.
— Где тут взвод Гришина? Взвод Гришина! — закричали несколько голосов.
— Здесь… здесь… давай своды! — ответили у костра.
К взводу подъехало трое бойцов-конвоиров с десятком пленных поляков.
— Где тут сам Гришин?
— Я Гришин!
— Ну вот, примай пленных. Комбриг велел под твою ответственность. Особливо вот этот, — указал, конвоир на одного из пленных, — «гусь лапчатый». По обличию видно сразу — ахфицер, а погоны, подлюга, срезал, не признается.
Пленные держались просто. Не зная русского языка, пытались объясняться знаками, улыбались. Только один на все вопросы отвечал мычанием и отрицательным покачиванием головы.
— Этого ахфицера в штаб дивизии пошлют, там его, стерву, заставлють балакать. Вот только бы разыскать штаб, а то он с утра в бою, — сворачивая махру, сказал конвоир.
— Ну, прощевайте, хлопцы. Гляди в оба за ними!
Конвоиры уехали.
На фронте нарастал гул. Несколько снарядов разорвалось в лесу, шагах в двухстах от взвода.
— Наверно дальними кроет, — сказал кто-то из ребят.
Пленных поместили на крошечной полянке. Весь взвод Гришин разбил на четыре смены. В каждой смене двое ходили кругам поляны, а пятеро отдыхали на опушке, сменяя через каждый час дежурных.
Скоро между пленными и охраной установились приятельские отношения. Далее угрюмый «ахфицер», улыбаясь, о чем-то говорил с Сычом и Летучей мышью.
Прошло часа три.
К взводу еще несколько раз приводили тленных.
Маленькая полянка была забита ими до отказа.
Гришина очень беспокоило создавшееся положение. Взвода еле хватало на несение караула и обслуживание пленных. Запас продовольствия вышел. Ребята, увлекшись политической обработкой пленных, заметно охладели к обязанности часовых.
Двенадцать часов дня. На фронте непрекращающийся гул. От комбрига ни слуху, ни духу. Приезжавшие бойцы передавали, что бой идет удачно.
«Вот чорт, — думал Гришин, — сидим, как говорится, у дела и без дела».
— Товарищ Гришин! Гришин! — зашептал кто-то над ухом у взводного.
— В чем дело? — встревоженно откликнулся Гришин.
— Ты подожди волноваться. Может, обойдется еще все, — тянул Воробьев, сам белый, как крупчатка.
— Да говори, что случилось? Что тянешь!
— Тише ты! Подозрение имеем. Сыч и Летучая мышь с полчаса как увели этого самого ахфицера до-ветру, и вот нет никого из них обратно…
Как ошпаренный, вскочил Гришин.
— Чего же сразу не принял мер? Ребята, четверо человек за мной! По коням! Воробьев, оставайся здесь! Карауль…
В секунду вскочили на лошадей.
— В какую сторону повели? — крикнул Гришин Воробьеву.
— Вон туда!
Всадники мелькнули между деревьев.
Оставшиеся караулить пленных строили всевозможные догадки.
Ярыми защитниками Сыча и Летучей мыши выступали двое: Баландин и Яковлев.
— Не может быть ничего такого, что вы думаете, — убеждал первый.
— Чтобы Сыч да что-нибудь такое устроил? Он помнишь, как старался насчет комсомола, чтобы самому стать комсомольцем? — поддакивал другой.
— Мы ничего пока не говорим, но подозрение всякое имеем. Куда, же они могли деться? Двое повели одного, и нет всех троих. Что же это, по-вашему? Один безоружный мог убить двоих да еще закопать, а мы и возни здесь не слыхали? — доказывал Воробьев.
— А, может, этот ахфицер ребят чем-нибудь нюхательным вывел из строя, али там газом каким, — защищал Баландин.
— Нюхательным, так нюхательным, все едино, а тела ихние куда же он дел? — спросил Павленко.
— Ничего вы не знаете, так и молчите. Непонятливые люди. Я давно замечал за Сычом что-то такое. Всегда он с Летучей мышью шептался. Днем врозь, чтобы, значит, люди не приметили дружбы, а ночью вместях. Я спервоначалу говорил Гришину. Помните, его лошади загнали ухналь в копыто? Кто загнал? А от аэроплантов польских скомандовал нейти за Гришиным кто? А бежать кто первый надумал?
— А знаете ли вы, что вчерась ночью случилось? — не в силах сдержаться, уже кричал Воробьев. — Тоже не знаете? Помните, все повскакали от выстрела? Нечаянно, что ли, Сыч выстрелил? Пуля ударила в костер мимо Гришина. Кто сделал эту нечаянность? И вот наконец сегодня. С кем случалось все это?
Воробьев перевел дыхание. Ребята, насупясь, молчали, подавленные приведенными доводами.
— Я не раз говорил Гришину, — успокоившись, продолжал Воробьев: — «Гришин, гони эту сволочь отсюда! Взвод наш ответственный. Можно оказать, у самого центра бригады действуем. Гони, пожалуйста!» Нет! Гришин золото, а вот доброта его губит. Теперь вот и близок локоть, не укусишь!
Молчали, украдкой поглядывая друг на друга.
— Да.-а-а, — протянул Воробьев. — Надо что-то делать, ребята. Этак дело дальше не пойдет.
Почти одновременно Павленко и Скопин начали:
— Да, надо… — и замолчали.
— Что надо? — спросил Воробьев.
— Ну, давай ты, Павленко, говори, — сказал Скопин.
— Я думаю, товарищи, надо весь взвод, так сказать, просмотреть, проверить. Кто за нас, а кто против нас. Так-то!
Несколько голосов спросили:
— А как проверишь?
— На лбу не написано…
— Не узнаем!..
На это Скопин нашел ответ «быстрее Павленко:
— Не написано! Известно, не написано. На лбу нет, а в твоем поведении на службе все написано. Как, значит, себя ведешь? Как лошадь, оружие и другое, в порядке ли? Как несешь наряды и все прочее? Также боевая служба.
Все согласились:
— Это конешно верно… Правильно… Тут не спрячешься.
— А там, ребята, после чистки, да вдруг весь взвод сделаем комсомольским, а? — встрепенулся Воробьев.
Менялся наряд около пленных. Бежали часы.
На измученных лошадях, бледные от усталости и волнения, вернулись ребята. Беглецов не нашли. Как в воду канули пленный и два предателя.
Слез Гришин с лошади и, ни на кого не глядя, подошел к костру и сел, опустив голову. Сидел, глядя в одну точку, не проронив ни одного слова.
Не видел, как весь взвод, кроме четырех ребят, стоявших в наряде, собрался в сторонке около Воробьева и о чем-то толковал.
Не слышал Гришин, как подошли к нему и стали вокруг двадцать подчиненных ему ребят.
— Гришин, а Гришин, — толкнул его в плечо Воробьев.
— Что? Чего тебе?
Посмотрел — весь взвод кругом. Никогда так не смотрели ребята на Гришина. По-особенному тепло, товарищески.
— Ты не убивайся больно-то, — говорил Воробьев. — Нет худа без добра. Вот сволочь сбежала, зато все честные ребята теперь — как стена каменная! Не прошибешь! Мы вот тут толковали без тебя и, значит, решили все, как один, на совесть работать. Хотим даже все в комсомол. Чтобы весь взвод — образцовый, комсомольский!
Никогда не дрожал голос у Воробьева, крутой парень, а здесь еле заметно вздрагивал.
Еще раз посмотрел Гришин в глаза двадцати и прочел у всех, как у одного: «Да, да, так хотим, так будет!»
— Ребята, а боя-то не слышно почти! Так, еле-еле и то дальше, чем было! — закричал Скопин.
В самом деле, боя не было слышно. Стояла непривычная, после почти двухдневного гула, тишина. Изредка доносились орудийные выстрелы, но уже значительно глуше, чем раньше.
— Гришин, Гришин! — ударил в уши вместе со стуком копыт голос ординарца. — Давай скорее взвод! Пленных веди с собой. В селе сдадим дивизии. За мной поезжайте все! Прорвали! Бригада пошла вперед!..
5. НОЧЬЮ
От самого Киева до Львова, с боями и днем и ночью, с победами и поражениями двигались полки бригады.
Пробирались дремучими лесами, переплывали реки, скакали по полям и равнинам.
Не остановили бригаду ни пехота, ни авиация белополяков.
Ни на шаг не отставая от бригады, деля с ней и радость побед и горечь поражений, двигался взвод Гришина.
Немного прошло дней с момента сформирования взвода, а сколько пережито, сколько ушло дорогих, близких людей, с которыми сроднили эти дни — дни тяжелой борьбы!
Остались позади Житомир, Новоград-Волынск, Старо-Константинов, Броды, Радзилов, Станиславчик.
Подошли к Львову.
Полукольцом обложили Львов части красной конницы.
В полукольце этом до темноты мотался польский бронепоезд. Прокатится, даст несколько выстрелов — и уйдет за Львовские Горбы, а потом снова дойдет почти до самой бригады.
Львов настороженно затих в долине между высотами. Иногда блеснет светлячками огоньков, и снова тишина и темь.
Все подступы к городу заняла польская пехота и артиллерия. Пролегли перед городом длинные ленты проволочных заграждений.
Штаб бригады со взводом Гришина расположился в лесу за вторым полком.
К ночи все распоряжения были отданы. Стрельба постепенно смолкла. С опушки леса и до дворов села Пруссы полки выставили заставы, караулы и секреты.
Ночью командир бригады пошел проверять дежурные части полка, расположенного на опушке, взяв с собой и Гришина. В поле их окликнули:
— Кто идет? Стой!
Комбриг узнал Чистоходова по голосу.
— Я. Здорово, Петр Иванович. Как эскадрон?
Командир четвертого эскадрона, суховатый и сутулый, поднявшись, шопотом доложил:
— Все в порядке. Лошади и люди накормлены, наряд на месте.
— Внимание заставам и, секретам. Как бы ночью заварухи не было. Дежурные части чтобы глаз не смыкали, — приказал комбриг.
— Слушаюсь.
От четвертого эскадрона прошли налево в третий. Вечером здесь особенно упорно держался противник.
Бойцы эскадрона сидели группами за деревьями опушки леса.
— Ох, и курить хочется, товарищ командир. — говорит кто-то из сидящих, узнав Нагорного.
— Только не сейчас. Сменят вас, тогда в лесу кури под ряд, а сейчас ни-ни.
Подальше в лесу, в овражке, из группы резерва послышалось:
— Товарищ комбриг, картошки горячей с нами пошамать не хотите ли? Ребята сейчас принесли не леса.
— Как это она по-благородному-то называется — в мундире с орденами? — раздался смешок.
Комбриг с Гришиным присели.
— Давай попробуем. Гришин, не жадничай. Сразу загреб три штуки, — смеется комбриг.
— Ничего, не жалко, пусть ест, дело молодое, до жратвы жадное. Ребята у него хорошие, да и сам он парень боевой, — радушно угощали бойцы.
Проглотив несколько штук отличной сахаристой картошки, комбриг пошел ко второму эскадрону.
Во втором нашел он вое в порядке и повернул обратно к штабу бригады в лес.
Долго комбриг и Гришин искали в лесу штаб бригады. Прийдя, прямо повалились у костра.
Люди спали, свернувшись в комки. Изредка покой нарушал гудок полевого телефона и сонный голос телефониста:
— Слушает… Ша… Бе… В порядке… Здесь… Не мешай… с пе… по… Да… Пока…
Тишину и сон разогнал треск залпа. Один, другой, третий…
У костра повскакали. Связные бросились в эскадроны полка на опушку леса. Зашумел телефон. На ходу отдавал приказание комбриг:
— Резерву быть готовым. Я сейчас пробегу на опушку. Это во втором эскадроне началось. Со мной связной и Гришин.
Побежали втроем. Огонь впереди усилился. Над бегущими, по верхушкам деревьев завизжали снаряды.
Вдруг комбриг, бежавший за связным, впереди Гришина, со стоном упал. Гришин инстинктивно выхватил револьвер из кобуры.
«Наверное, нарвались на засаду», — подумал.
— Товарищ комбриг, наклоните голову, здесь здоровый сук.
Комбриг встал и, вытирая окровавленную щеку, ответил:
— Спасибо. Bo-время сказал, чтоб твоему батьке икнулось. Я уже наткнулся на него.
Побежали дальше.
Стрельба впереди смолкла. Послышались голоса. Командир эскадрона доложил:
— Поляки подкрались, опрокинули секреты, да напоролись на огонь заставы и откатились назад.
Фонарь осветил лицо комбрига.
— Что это у вас, товарищ комбриг?
— Это я в бою с суком и лесу получил, — ответил командир бригады, вытирая кровь с рассеченной брови.
— Как связь с полком, налажена? — спросил комбриг.
— Сейчас послал. Во время сумятицы порвалась. За стык отвечает полк.
— Пошлите сейчас же еще дозор. Гришин, ты останешься со мной для связи с резервом и штабом бригады.
Сели на кучу прошлогодней соломы.
Разорвав темноту, горизонт чуть-чуть черкнула белая полоска.
Из села Пруссы донесся крик петухов.
Неожиданно загремела стрельба со стороны Прусс. Один залп, другой, дальше посыпалось горохом.
— Ударили, стервецы, по флангу полка! — вскочив, крикнул комбриг.
Топот копыт остановил готовое слететь с губ комбрига приказание. Подскакавший с разъездом начальник доложил:
— В селе бой. Полк отходит. Часть села занята польской пехотой.
Одну секунду раздумывал командир бригады.
— Гришин, — позвал он, — садись на лошадь связного и скачи в штаб. Первому эскадрону и твоему взводу быть здесь через двадцать пять минут. Передайте командиру полка, чтобы деревню не сдавал. Я буду через сорок минут бить отсюда по флангу противника. Как услышат стрельбу отсюда, так пусть сейчас же переходят в атаку и выбрасывают противника из села. Связные третьего и четвертого эскадронов, передайте приказание командирам удерживать лес. Два пулемета от второго эскадрона дать сюда.
Как ветром разметало листья — во все стороны поскакали связные.
От Львова донеслось пыхтенье бронепоезда и скрежет рельс. Ухнул выстрел, другой, третий… По бронепоезду затакали пулеметы третьего и четвертого эскадронов.
Из села донеслось короткое «ура» — и захлебнулось.
Послышалось фырканье лошадей, и на опушку леса выскочили конные первого эскадрона и взвода Гришина.
Ординарец подал лошадь Нагорному.
Прыжком махнул в седло комбриг.
— Разъезд на село, правее в ста шагах, прикрывая эскадрон, идет Гришин со взводом. Шагом за мной, — приказал командир.
Тронулись все.
— До восхода солнца покончить бы все, чтобы сверху не помешали, — сказал комбригу командир первого эскадрона.
— Кончим. Не помешают.
Разъезд впереди пропал за гребнем. Справа на горизонте маячили всадники взвода Гришина. В селе слышен винтовочный огонь. Бронепоезд бьет наугад то по лесу, то за село, то по тылу бригады.
Горизонт светлел. Можно уже было различить всадника за сотню шагов.
Впереди неожиданно полыхнул залп. Веером отскочил к эскадрону разъезд, высланный в село. Отделенный командир — начальник разъезда — доложил командиру бригады:
— До села полкилометра. Из села сюда к нам движется пехота противника. Человек сто, поди, будет.
Комбриг перебил, отделенного:
— Близко?
— Подходит к гребню, что впереди.
Комбриг послал предупредить Гришина, чтобы внимательно смотрел вперед и в случае атаки ударил десятью всадниками по противнику слева, а остальными охранял фланг и тыл эскадрона.
— Приготовить эскадрон к атаке. Атаковать, когда противник выйдет на гребень, — раздалась приглушенная команда.
Комбриг выскочил на гребень. С гребня не видно ни наступающей пехоты, ни остановившегося сзади эскадрона.
Около выскочившего на гребень засвистели пули.
Конь вильнул назад к эскадрону. Поскакал комбриг, выхватив, шашку из ножен. За ним без команды звякнули вынутые клинки у сотни всадников позади.
— Сейчас атакуем? — шопотом опросил комбрига командир эскадрона.
— Подожди. На гребень выползут. Им нас плохо будет видно, тогда бросимся, — ответил тот также шопотом.
Вот на гребне показались пешие. Один, два, десять, еще и еще.
— Пора? — срывается голос у командира эскадрона.
— Подожди.
Пехота стреляет в сторожу Гришина, а эскадрона не видит.
— Только бы Гришин во-время ударил с фланга их. Ну, давай. Без крика, под шумок вырубим и наскоком в село. Давай, — шепнул комбриг.
Сотня ринулась к гребню. Ни одного крика. Стук копыт.
Один зычный голос выкрикнул:
— Гришин!
Долетел звонкий ответ:
— Иду!
Рота белополяков и по одному патрону не выпустила.
Хряст, стоны, придушенные крики.
От всей роты противника к селу отскочили два-три всадника — офицеры. Эскадрон и взвод Гришина летели за ними.
Ворвались в село.
— Ура! — рявкнул комбриг.
Сотня глоток подхватила:
— Уррра-а, ур-р-а!
В селе, на улице и во дворах, стрельба и рубка. Ударил по противнику и отступавший полк. Белополяков выбили, гнали за село.
Из-за леса выглянул красный серп солнца. От Львова донеслось гудение самолетов.
— Опоздали голуби, опоздали, можете забирать, — кривя рот в улыбку, показал командир эскадрона на порубленную роту.
Первый эскадрон и взвод Гришина вернулись в лес на старое место — в резерв. Начался дневной бой под Львовом.
6. ИСПЫТАНИЕ
От Львова коннице было приказано спешно отойти для сосредоточения сил на более важном участке.
Наступление приостановили.
Под прикрытием арьергардов главные силы дивизии отошли от противника и лесами двинулись к пункту сосредоточения.
Движение продолжалось вторую половину дня и всю ночь.
К утру второго дня конница, не замеченная противником, двинулась в район, где ее меньше всего ждали.
Двигаясь самой левой колонной дивизии и армии, бригада неожиданно попала в очень тяжелое положение.
Нагорный, последнее время державший при себе безотлучно взвод Гришина, двигался между авангардом бригады — дивизионом — и главными силами.
Авангард, подгоняемый желанием скорее достигнуть ночлега, ушел вперед не на три-четыре километра, как было приказано комбригом, а на десять.
— Черти полосатые. Куда уперли. Чего вы там горячку порете, как будто вам в… пропеллеры вставили? — обратился Нагорный к ординарцу, привезшему донесение от авангарда.
— Не знаю, товарищ командир бригады. Идем помалу.
Комбриг передразнил:
— Помалу! Ушли на девять километров вперед. Вот тебе помалу. Оставайся здесь до подхода бригады, до нее два километра, и скажи, чтобы двигались веселее, а и поеду вперед к авангарду и придержу его немного, — приказал он бойцу, привезшему донесение.
— Гришин, веди взвод за мной, — скомандовал комбриг, переводя своего коня в рысь. — Вышли дозоры влево. Чорт его знает, что тут может быть.
Два всадника отскочили влево и поехали шагах в двухстах вдоль гребня идущей параллельно дороге высотки.
— Правильно двигаются. Молодцы, — похвалил комбриг. — А почему правильно? — спросил он громко, оглянувшись на взвод.
Командир бригады во время движения всегда проводил со взводом занятия.
Ребята с нетерпением ждали этих уроков. Нагорный проводил их занимательно, дополняя примерами из своего личного богатого боевого опыта.
— Потому… — откликнулся Гришин.
— Подожди, ты знаешь, а пусть кто другой ответит, — перебил Гришина комбриг.
— Оттого правильно, что они все влево видят, а противник их нет, — они едут по эту сторону гребня, — ответил голос из второй тройки.
— Хорошо. А как твоя фамилия? — спросил комбриг.
— Минин.
Учеба на ходу продолжалась еще километра три.
Подъехали к мосту через реку. Дозоры дожидалась переправы взвода, стоя левее моста в нескольких стах шагах.
— Товарищ комбриг, один дозорный сюда скачет. Что-то есть там! — крикнул Гришин Нагорному, уже переехавшему на другую сторону реки.
Взвод остановился.
На взмыленной лошади подскочил один из дозора.
— Товарищ командир, поляки! — задыхаясь, крикнул дозорный.
— Далеко?
— Шагов тыщи три будет, — ответил, еле переводя дух, прискакавший.
— Много?
— Человек тридцать.
— Взвод, за мной, — приказал комбриг, карьером рванувшись к продолжавшему наблюдение дозорному.
Взвод подскочил к высотке. Все спешились и осторожно выглянули. За высоткой — открытое поле, а дальше лес. Из леса прямо на высотку двигалась группа конницы.
— Гришин… Ребята… Это разъезд противника. Сзади его идет не меньше полка. Наша левая походная застава или угроблена или прозевала. Надо во что бы то ни стало задержать идущих и не дать им захватить переправу, а то погибнет авангард, да и бригаде придется брать переправу с боем.
— Занимай высотку. Огонь открыть, подпустив дозор вплотную и разъезд, чем ближе, тем лучше. Целься аккуратно. Давай!
Взвод мгновенно исполнил приказание. К высотке прилипло двенадцать человек, на ходу вложив обоймы в карабины.
— Воробьев, ты скачи к главным силам. Видишь, что здесь, так и передай. Скажи, что мост будем держать. Пусть попробуют наступающих ударить левее. Вали, — торопил комбриг.
Воробьев бросился к коноводам, и скоро стук карьера до настилу моста подтвердил исполнение приказания.
Поляки, видимо, очень торопились к выходу на переправу и для этого прошли большое расстояние. Видно было, как ни толкают ногами, как ни хлещут ветвями дозорные коней, но кони не переходят в рысь и плетутся шагом.
Польский разъезд подошел к высотке на двести шагов.
Прижавшись к земле, почти скрытые травой, ребята ждали команды комбрига. Каждый выбрал себе цель. Молотками выстукивало дробь сердце. Как будто стук крови отдавался гулом до земле.
— Огонь! — крикнул командир бригады.
Тишину приближающегося вечера разогнал залп тринадцати винтовок. Эхо покатилось по полю, балке и затакало в лесу и на реке.
— Огонь, огонь! — кричал комбриг, сам вставляя в свой маузер обойму за обоймой.
Разъезд противника, потеряв после первого залпа почти половину всадников и лошадей, бросился назад.
Погубили белополяков усталые кони да молодые, зоркие глаза взвода Гришина.
До леса добрались трое на конях да двое пешком.
В полутораста шагах от взвода копошилось месиво из людей и лошадей. Две лошади таскали по полю запутавшихся в стременах всадников.
— Прекратить стрельбу! — крикнул комбриг, перезарядив маузер. — Первая, самая легкая часть задачи решена наславу, хлопцы. Теперь слушайте. Через десять-двадцать минут противник начнет наступление. Воробьев успел наверное предупредить бригаду, и она спешит сюда. Как только белополяки начнут наступление, я, выяснив, куда они бьют и чего хотят, поеду навстречу бригаде, чтобы скорее и лучше ударить по врагу. Вам надо держаться до последней возможности.
Гришин, оставишь тут на высотке четырех человек, трех положишь в том кустарнике справа, двух — левее за холмиком, а остальных отведешь к роще у самого моста и займешь там позицию для огня по этой высотке. Коноводов переправь на другую сторону реки, сейчас же, как только противник развернется для наступления. Ты сам отсюда уйдешь к мосту, а ребята, постреляв и подпустив противника на двести шагов, бегом — к мосту. Когда противник выйдет на эту высотку, ведите по нем огонь, не переставая, из всех винтовок. В случае конной атаки держитесь рощи и кустарника над рекой. Расходись по местам.
Через пятнадцать минут указания комбрига были выполнены.
Не отрывая глаз от бинокля, смотрел комбриг на лес впереди. Лоб изрезали глубокие морщины. Правая рука несколько раз, скользнув от бинокля, торопливо пробегала по коробке маузера.
— Ну вот, пожаловали первые ласточки, — сказал Нагорный.
С опушки леса, в четырех местах, на расстоянии трехсот-четырехсот шагов друг от друга выскочило несколько всадников.
— Боевые разъезды. Выщупывают, — бросил командир бригады.
Скакавших подпустили на триста шагов и с трех точек открыли пачками огонь.
Всадники повернули обратно. Один, взмахнув руками, вылетел из седла на землю.
— Сейчас начнется, — еле слышно, как бы про себя, сказал комбриг.
Не прошло и десяти минут, как из леса вышло на конях несколько взводов поляков.
Всадники рысью прошли с километр, спешились и россыпью двинулись к высотке.
— Ишь, сволочи. Пронюхали, что ни орудия, ни пулемета нет, так на глазах и спешиваются. Гришин, я еду. Картина ясная здесь. Помни: надо держаться. В случае конной атаки тикайте к роще и кустарникам. Долго здесь на высотке не задерживайся.
Командир бригады сел на поданную ему лошадь и галопом проскакал через мост.
Поляки наступали.
Гришин решил пробыть до тех пор, пока они подойдут к высотке шагов на шестьсот-семьсот.
Подпустив противника на восемьсот шагов, десять винтовок взвода послали первый сноп огня.
Три спешенных взвода противника двинулись быстрее, больше, чем до сих пор, пригнувшись к земле.
Из леса карьером выскочили три орудия и, став на открытую позицию, открыли в свою очередь огонь по высотке. Недолет.
Затакали пулеметы, вздыбив на вершине землю.
Взвод Гришина молчал.
Поляки подошли на семьсот шагов.
Снова запели свинцовые шмели из десяти карабинов.
Польские орудия открыли бешеный огонь, пулеметы застрочили без перебоя.
— Потапов, за старшего остаешься. Как подойдут на двести шагов, отходи влево и бегом к реке. Я пошел к роще, — крикнул Гришин.
У рощи вторая половина взвода лежала на-чеку. Гришин выбрал себе наблюдательный пункт у большого дуба.
От рощи хорошо видна первая половина взвода. Там идет сильная винтовочная стрельба. Артиллерия противника бьет по высотке и холмику, но неудачно — все время перелеты. Вот два снаряда легли перед холмиком. Не выдержал Гришин и, забыв, что до холмика триста шагов, — все равно не услышат, крикнул:
— В вилку взял, перемени место!
Двое, лежащие за холмиком, не догадались перебежать в другое место.
Только и видели лежащие у рощи, как три снаряда взлохматили холмик.
Улеглась земля. Проползло облако поднятой снарядами пыли.
За холмиком не стреляли и не двигались.
Еще раз послал противник туда же пару снарядов — проверить — и перенес огонь на высотку.
На высотке четверо сообразили. Трое перебежали к холмику, а один отполз вправо. По пустому месту ударили снаряды.
Тогда артиллерия поляков, решив, что к обороне подошли резервы, перенесла огонь к роще.
Один снаряд попал в кустарник, где сидели трое ребят.
Видели из рощи, как из кустарника выползли двое, волоча третьего.
Они о чем-то поговорили и, оставив неподвижную фигуру, побежали к роще.
С высотки и холмика быстро бежали к реке четверо. Один из бежавших сильно приседал на правую ногу.
Поляки медлили с выходом на первую линию обороны. Ребята успели добежать до второй позиции, а артиллерия противника еще била по высотке, кустарнику и холмику.
Убиты Величко, Ступин, Васин.
Первых двух у холмика разорвало на куски, а третий умер, раненый осколком в грудь. Ребята сперва решили вдвоем дотащить его до рощи, но потом оставили: мертвому не легче, а самим можно погибнуть.
Павленко пуля ранила в икру правой ноги. Рана, хотя и не опасная для жизни, но наполовину отняла у парня боеспособность.
«Павленко — лучший стрелок. Тяжело придется. Часов нет, — сколько времени прошло? Когда подойдет бригада?» — роились мысли у Гришина.
На линии, оставленной взводом, показались поляки. Выползли осторожно и залегли. Видно было, как к первым подползло подкрепление в десятка три человек. Вон подтянули тяжелый пулемет.
— Павленко, — шепчет Гришин, — милый, можешь понатужиться и пулеметчика снять? Гроб нам будет от него.
Павленко сквозь зубы:
— Давай попробую. Ух… дергает, проклятая.
Как только поднялись выползшие на холм и высотку для перебежки, по ним беглым огнем затакали одиннадцать винтовок.
— Барахтается пулеметчик-то там… Вторым выстрелом гада, ох-х… — проговорил Павленко. — Я сейчас того… кажись, офицер…
Три пули послал Павленко, и опрокинулся навзничь смотревший с колена поляк-офицер.
— Гришин, дай-ка мне обойму… Я еще…
Повернулся Гришин к Павленко, а тот лежит, откинув голову. Изо рта хлещет кровь. Пуля вошла в рот.
Артиллерия поляков била и по роще, и по кустарникам вдоль реки, и по мосту. У наступавших создалось впечатление наличия здесь по меньшей мере нескольких десятков человек.
— Гришин, Гришин, — звал взводного подлезший сбоку Востряков. — Патроны на исходе, двое ранены, а Митяев убит.
Дрогнул Гришин.
Поползли от пяток по спине мурашки. Но вспомнил лицо комбрига, последние перед отъездом слова: «Держись, держись» — и ответил:
— Стреляй до последнего, а когда кончатся патроны, слезай кустарниками к реке и прячься за мостом.
На высотке показалось еще десятка два спешенных поляков — вторая волна.
Рощу решетили пули.
Из рощи и кустарника сообщили о двух раненых, одном убитом и кончающихся патронах. В последний раз приказал Гришин:
— Когда выстрелите до единого, спускайтесь к реке. Раненых забрать, убитых оставить.
Сжималось в комок сердце: «Не выполнил задачу. Сейчас захватят мост».
Сосчитал у себя патроны. «На две обоймы. Останусь самым последним. Меня из-за дуба нескоро выкурят».
Что это? Что?
По высотке, холмику, по всей полосе наступления противника рвались залпы.
Шрапнель… граната.
С противоположного берега одновременно застрочили несколько пулеметов.
Из-за первой линии обороны донесся крик «ура».
Вскочил Гришин во весь рост. Оглянулся на мост. По мосту карьером летит эскадрон. Впереди знакомая золотисто-рыжая лошадь.
— Дядя Игнат… Комбриг… Ребята, ура! В атаку, ребята! — закричал Гришин. Выскочил вперед, и за ним, как, по команде, бросились в атаку ребята.
— Ура, ура!
Бегущих перегнал скачущий эскадрон.
С высотки было видно, как по всему полю до леса шла рубка. Одиноко ухнул пушечный выстрел, коротко стреканул пулемет, и все стихло.
Бригада ударом с правого фланга почти целиком уничтожила польский кавалерийский полк, готовивший конный удар.
Обняв Гришина, командир бригады слушал доклад об обороне, о гибели ребят, о смерти Павленко.
Дрожал голос взводного. Прятались глаза комбрига под нависшими густыми бровями. Обнимавшая Гришина рука время от времени вздрагивала.
Кончил Гришин доклад. Молчал комбриг. Потом огромными ладонями схватил лицо Гришина, повернул к себе, посмотрел блеснувшими глазами и… крепко поцеловал растерявшегося взводного. Как бы про себя сказал:
— Жалко, очень жалко ребят, но без крови нашего дела не сделаешь. На этой крови, Гришин, после нас будут строить фабрики, заводы, шахты. Новые люди, свободные люди будут строить. — Голос на секунду вздрогнул, а потом уж другим голосом, тем голосом, к которому привык Гришин, приказал: — Мертвых похороним на стоянке. Раненых уложить на санитарные линейки. Весь взвод будет представлен к награде.