Время Империи было переходным временем. Таким его нужно признать, потому что в нем очень определенно столкнулись вкусы, воспитанные прошлым, и те тенденции, из которых в скором времени должно было возникнуть очень значительное литературное движение. На этой основе вскоре создалась литература, полная более ярких противоречий, чем в какое-либо иное время. Таковой именно была французская литература в период с 1799 по 1815 год. Часть литературной армии продолжала подражать «великим образцам» XVIII века и опираться на Вольтера, Сен-Ламбера, Кребильона-младшего и Дидро; другая — искала нового пути, еще никому не подражая (в чем она была права), исходя главным образом из того принципа, что прежде всего нужно презирать и забыть XVIII век. Отсюда два течения, которые то шли параллельно, то сталкивались и перекрещивались.
Поэты. Наиболее яркими представителями идей XVIII века являлись тогда поэты. Таков почти непреложный закон, потому что, принужденные подчиняться определенным правилам стихосложения, поэты в силу одного этого более преданы традиции и медленнее переходят к реформам. Два поэта огромного таланта стояли во главе французского Парнаса — Делиль и Парни, и это всецело люди XVIII века.
Делиль — ученик Вольтера, читавший Вюффона и немного Руссо. Ребенком он был развит не по летам. Двадцати лет он написал стихотворение о машине в Марли, приводившее в восторг любителей. Став преподавателем в одном из парижских коллежей, Делиль с любовью перевел Георгипи Вергилия и издал их в 1769 году. Он был большой виртуоз: в каждом стихе Георгии он с изящной легкостью преодолевает какую-нибудь трудность; и вообще умение побеждать трудности и облекать в искусный стих темы, трудно поддающиеся стихотворной обработке, является главным отличительным свойством таланта Делиля. Перевод был встречен восторженным одобрением, и автор, превозносимый Вольтером, очень скоро был избран во Французскую академию. Осыпанный почестями и получая всякого рода пенсии, Делиль последовательно издал множество поэм, из которых ни одна не стоит его Георгии, но которые все написаны искусно и местами блестяще: Сады (Les Jar dins — 1782), Сельский житель (Uhomme des champs — 1800), Воображение (Ju Imagination — 1806), Три царства природы {Les Trois regnes de la nature —1809). Все это — собрания рассказов, размышлений, дидактических отрывков, поучений и особенно описаний, вставленные в плохо построенные и как бы колеблющиеся рамки. Описание всегда играло видную роль в поэмах Делиля, а с течением времени оно стало занимать у него все больше места и в конце концов заслонило собою все до такой степени, что сложилось представление (основательное или неосновательное — другой вопрос), что Делиль изобрел новый жанр — описательный. Это не первый пример, когда недостаток превращается в систему, а система — в мнимое изобретение. Впрочем, Делиль действительно обладал подлинным описательным талантом. Он холоден, часто однообразен и многословен, но — что бы ни говорили — он умеет наблюдать, и если никогда не живописует в подлинном смысле этого слова, то дает точный и довольно подробный рисунок. В общем, он изображает природу так, как если бы она была машиною в Марли[88], и только ее живой дух ускользает от него. Кроме того, он умен, и некоторые из образов в манере Ла Врюйера, выведенных им в его последнем произведений Разговор (La Conversation —1812), довольно удачны. Этот искусный и плодовитый версификатор, бывший всегда крайне осмотрительным в своем поведении, умер в 1813 году как раз во-время, чтобы быть похороненным с королевскими почестями. Уже несколько лет спустя господство было захвачено той поэтической школой, которая обрекла Делиля на глубокое и не совсем заслуженное забвение, но пока еще не насчитывала в своих рядах ни одного признанного стихотворца.
Гораздо более одаренный Парни не сделал такой блестящей карьеры. Этот беспечный креол с острова Бурбона очень молодым приехал во Францию и выпустил в свет Эротические стихотворения (Poesies erotiques — 1778), принятые чрезвычайно благосклонно. В них есть изящество и некоторая чувственная грация, а порою слышится и мимолетная нотка истинного чувства. Этого было достаточно, чтобы Парни провозгласили «Расином элегии». Он не был Расином ни в каком отношении. Позже заметили, что это был поэт в духе Жантиль-Бернара[89], довольно остроумный, способный довольно ловко перекладывать в стихи скабрезности Философского словаря, словом — нечто вроде шуточного Вольтера. Таким является Парни в своих Война богов (Guerre des Dieux), Переодевания Венеры (Deguisements de Venus J, Библейские любовные истории (Galanteries de la Bible) я пр. Но именно это нравилось тогдашней публике, подготовленной всем вольтерьянским движением XVIII века; неудивительно, что вслед за заслуженным признанием со стороны знатоков Парни стяжал колоссальную популярность в широких кругах читателей. Но слава не обогатила его, и бедный певец сладострастия поневоле вел «стоический» образ жизни, от которого лишь на короткое время избавила его запоздалая пенсия, данная ему императором. Парни умер в 1814 Году, годом позже Делиля, напутствуемый искренним сожалением немногих и небольшой элегией Беранже, имя которого здесь впервые появляется в истории литературы в связи с именем поэта, наследником которого Беранже до некоторой степени может считаться.
Фонтан — поэт приблизительно той же школы, что и двое предшествующих, но без непристойностей Парни, как этого и нужно было ожидать от человека, бывшего великим магистром императорского университета. Молодой Фонтан, человек очень знатный, но мало наделенный денежными средствами, дебютировал еще до революции несколькими стихотворениями, напечатанными в Альманахе муз (Almanack des Muses). Из-за своей довольно реакционной деятельности в период «смуты», он принужден был затем бежать в Англию, где познакомился с Шатобрианом. Вернувшись после 18 брюмера, Фонтан сделался драматическим критиком в Меркурии, затем депутатом, потом великим магистром университета и, наконец, с 1815 года до смерти (1821) был пэром Франции.
Это был чрезвычайно ловкий человек, никогда не делавший опрометчивых вещей и умевший никогда не попадать в беду. Его стихотворения отличаются изяществом, остротою и тонкостью, какими были отмечены и его лицо, беседа и обращение. В общем, его поэзию можно отнести к описательному жанру. Это— поэмы на такие сюжеты: Астрономия (Astronomie), Сельский дом (Maison rustique), Горы (Montagues), День поминовения мертвых в деревне (Jour des morts a la campagne), которые и теперь еще представляют интерес, Гробницы Сен-Дени (Tombeaux de Saint-Denis) и пр. Сюда надо прибавить еще несколько Посланий (Epitres) и довольно милых Стансов (Stances), написанных в выдержанном тоне, не слишком строгом и не слишком небрежном, соответствующем тому, что Мармонтель несколько раньше называл фамильярно-благородным слогом.
Как ни значительны еще и на наш взгляд достоинства Фонтана как поэта, однако на нем следовало бы остановиться скорее как на критике и с некоторым вниманием перелистать его: это пошло бы на пользу. Его статьи в Меркурии обнаруживают широкий и вдумчивый ум в авторе, который, несмотря на свое пристрастие к XVIII веку, смело заглядывает в ближайшее будущее. Нас мало интересует, было ли его поклонение Шатобриану следствием его дружбы с последним или, наоборот, поклонение заставило его полюбить Шатобриана; но мы приветствуем стойкую поддержку, которую он оказывал автору Ренэ, и энтузиазм, который он первый принес в дань его гению в те дни, когда наиболее авторитетные критики эпохи очень нападали да этот гений. Редко случается, чтобы человек, отсталый в художественном творчестве, являлся новатором в критике, и это требует большого умения отвлечься от своих пристрастий. Почти таков и был Фонтан. Это доказывает, что он обладал большим вкусом и еше большею скромностью. По крайней мере в этом отношении он был очень оригинальным человеком.
Андриё, не являясь великим человеком, был более выдающимся, чем Фонтан. Он родился в Страсбурге в 1759 году, и во Французском театре еще до революции с успехом шла его удачная комедия Вертопрахи (Les Etourdis). В эпоху Консульства и Империи он был общественным деятелем, впрочем, довольно независимым, а при Реставрации занимал кафедру французской литературы в Коллеж де Франс. В его произведениях много тонкости, грации и остроумия, но других литературных достоинств в них нет. Естественно поэтому, что излюбленный жанр Андриё — повествование. Некоторые его стихотворные рассказы — маленькие шедевры: Мельник из Сан-Суси (Le Meunier de Sans-Souci), Цецилия и Теренций (Cecile et Terence), Прогулка Фене-лона (La Promenade die Fenelon), Процесс капуанского сената (Le Proces du senat de Capoue). Большего благодушия, непринужденности и почти естественного остроумия нельзя и вообразить. В Андриё виден ученик Вольтера, менее едкий и язвительный, но ничуть не уступающий учителю в умении превратить рассказ в забавную сатиру. Теперь это искусство устарело, но только в том смысле, что мы утратили его, чем совсем не приходится гордиться.
Драматические произведения Андриё вполне справедливо забыты. Он и на сцене оставался рассказчиком. Когда Андриё прибегал к выдумке, как в Вертопрахах, содержание его пьесы бывало совершенно ничтожно. Несколько лучше удавалась ему обработка в форме комедий эпизодов из истории или истории литературы. В сущности — это рассказы, изложенные в форме диалрга; таковы его Гельвеций (Helvetius), Ужин в Отейле (Le Souper d'Auteuil), Детство Жан-Жака Руссо (UEnfance de Jean-Jacques Rousseau) и др. Настоящее драматическое искусство состоит совсем не в этом. Но следует помнить, что этот прием, обусловленный как бы художественным бессилием, породил целый жанр.
Анекдотическая комедия ведет свое начало от Андриё, или почти от него. Правда, как и вообще ни один литературный жанр, она не возникает в точно определенный момент. Три Оронта (Les Trois Oronte) Буаробера представляют собою литературный анекдот, заимствованный у Талльман де Рео и переделанный в комедию, и являются истинным прообразом комедий Андриё; да и Данкур часто облекал в форму комедии анекдот, только что почерпнутый из скандальной хроники его времени. Но только с Андриё анекдотическая комедия становится настоящим литературным жанром, который очень ценила публика XIX века приблизительно до 1850 года. И нам важно было по крайней мере отметить его возникновение.
Андриё умер в 1833 году, после того как в продолжение многих лет «умел заставить свою аудиторию в Коллеж де Франс слушать и понимать себя», по удачному выражению Вильмэна.
Арно, которого не следует смешивать с его «великим» однофамильцем[90], родился в Париже в 1766 году и, подобно Андриё, много работал для театра, но без особенного успеха, и не оставил ни одной пьесы, которая заслуживала бы внимания потомства. Гораздо значительнее его Басни, которые большей частью представляют собою не басни в собственном смысле слова, а сатирические анекдоты или даже просто сатирические диалоги. Арно также не лишен остроумия и изящества, но у него меньше увлекательной легкости, чем у Андриё. Во всех поэтических хрестоматиях помещается элегия Арно в пятнадцать стихов под заглавием Листок (La Feuille), которая была признана шедевром и, действительно, является таковым. Одна эта страница спасла имя Арно от забвения и обеспечивает за ним бессмертие, и это вполне справедливо, потому что произведения искусства нельзя мерить количеством. Арно оставил прозаические Воспоминания шестидесятилетнего человека (Souvenirs d'un sexagenaire), мемуары, доныне чрезвычайна интересные и местами очень увлекательные.
Эпических поэтов того времени почти не стоило бы и называть; но необходимо сказать, что эпические поэмы писались тогда во множестве, и история литературы не может обойти молчанием столь распространенной моды. Парсеваль-Гранмезон издал в 1804 году поэму Эпическая любовь (Les amours epiques) и долго писал свою пространную эпопею в двенадцати песнях Филипп-Август (Philippe-Auguste), вышедшую лишь в 1825 году; Антуан де Курно нагромождал одну за другой поэмы — Четыре возраста человека (Les Quatre ages de Vhomme), Ахиллеида (U AchilUide) и т. п. Как известно, даже Беранже в начале своей карьеры задумывал эпическую поэму, но, написав начало ее, затем предал уничтожению. Следует хорошо усвоить, что Мученики (Les Martyrs) Шатобриана возникли из его теоретических взглядов на поэзию, из возрождения религиозного духа и из того пристрастия к эпической поэзии, которое проснулось около 1810 года, проснулось, потому что оно периодически просыпается во Франции, и потому что перевивавшаяся тогда в действительности эпопея Наполеона, естественно, разбудила его.
Драматурги. Драматическая литература этого периода, хотя и блистала очень ярко, не дала ничего вполне нового, но все же заслуживает внимания. В ней видны кое-какие попытки внести несколько больше занимательности в старую трагедию, не ломая ее-рамок и не меняя ее традиционных приемов.
О Лагарпе можно было бы говорить как о трагике, но и как критик он займет подобающее ему место; с 1763 по 1786 год он написал как верный ученик Вольтера много трагедий, искусно построенных, приятных в чтении, но очень холодных: Варвик (Warwic — 1763), Тимолеон (Timoleon— 1765), Густав Ваза (Gustave Wasa—1766), Мелания, или Монахиня (Melanie ои h Religieuse) — современная драма с философскими тенденциями, которую оказалось невозможным поставить на сцене, но которую много читали и весьма хвалили. Эти усилия — если не эти успехи — открыли перед ним в 1776 году двери Французской Академии, о чем Жильбер возвестил в следующих стихах:
С est се petit rimeur de tant d'orgueil enfle,
Qui siffle pour ses vers, pour sa prose siffle,
Tout meurtri des faux pas de sa muse tragique,
Tomba de chute en chute au trone academique [91].
Он и после этого упорно продолжал пожинать Ь театре относительный успех. Ментиков (Mensikoff— 1776), Бар-месиды (Barmecides — 1778), Иоанна неаполитанская (Jeanne de Naples — 1781), Филоктет (Philoctete — 1783), Брамины (Brames — 1783), Кориолан (Coriolan — 1784), Виргиния (Virginie — 1786) ничуть не увеличили и не умалили его известности. Между тем драматические произведения Лагарпа не лишены исторического интереса. Подобно своему учителю Вольтеру и следуя его примеру, Лагарп пытался «расширить территорию трагедии», варьировать сюжеты, разнообразить место действия. Все это проторило путь Дюси, суровому и оригинальному поэту, пользовавшемуся большой известностью в эпоху первой республики и при Империи.
Жан-Франсуа Дюси родился в 1733 году в Версале. Он дебютировал в 1768 году во Французской комедии Артемидой (Artemise), не имевшей никакого успеха. У него возникла мысль обратиться к тому великому трагику нового времени, которого ввел в моду во Франции Вольтер, — к Шекспиру, и эта мысль оказалась очень удачной. Его Гамлет (1769) имел большой успех. Ободренный этим успехом, Дюси «приспособил для сцены», как говорят в настоящее время, последовательно Ромео и Джульетту (1772), Короля Лира (1783), принятого с энтузиазмом, Макбета (1784) и Отелло (1792). В промежутках и позднее он ставил пьесы более оригинальные или заимствованные у других авторов, как Иоаип Безземельный (1791), Абуфар, или Арабская семья (1796), Эдип в Колоне (1797), Федор Вальдамир, или Сибирская семья (1801). В эпоху Консульства и Империи он, бодрый и горделивый старец, занят был уже не такими обширными поэтическими работами: он писал небольшие пьесы интимного содержания, домашние идиллии: Моему ручью (А топ ruisseau), Моему погребу (А топ caveau). Моим пенатам (A mes dieux penates). Известны прелестные стихи, в которых он изображает простой патриархальный быт двух семейств: Пьера Корнеля и Тома Корнеля. Дюси обладал необыкновенно благородным, стоическим и, можно сказать, героическим характером. Он с такой же энергией избегал богатства и почестей, с какой другие добиваются их и с какой богатство и почести сами шли к нему. Наполеон I настойчиво желал сделать его сенатором. Отказаться было опасно, притом Дюси был беден. И он не только отказался, но отклонил почти резко: «Я католик, поэт, республиканец и люблю уединение, все это не подходит ни к этим людям, ни к этому месту». Он держался того убеждения, что трагический поэт должен походить на Корнеля, — и он превзошел Корнеля.
В литературном отношении драматические произведения Дюси очень ценны. Надо помнить, что он первый привил Шекспира во Франции. При этом, естественно, могли возникать колебания относительно выбора пьес для обработки; между тем мы видим, что Дюси выбрал те из шекспировских драм, которых французская сцена после стольких разнообразных попыток держится доныне и к которым она постоянно возвращается. Чутье и вкус Дюси оказались в этом случае абсолютно верными. Способ, каким он переделывал драмы английского поэта, также во многом вполне правилен. Французы спустя век после Дюси удержали и охотно смотрят из шекспировских драм именно то, что Дюси, руководимый тонким чутьем сцены, сразу же, ошибаясь только в отдельных деталях, с большой заботливостью и точностью перенес в свои ясные и прозрачные сокращенные переделки пьес великого английского драматурга, и особенно любопытно, что сами англичане, сокращающие Шекспира еще больше французов, сохраняют на сцене то же, что и Дюси, опуская все остальное. Притом стих Дюси, всегда ясный и чистый, часто весьма сильный и сжатый, обыкновенно с замечательной яркостью и выпуклостью передает наиболее классические красоты великого поэта, с которым он познакомил нас. Дюси нигде не искажает его. Шекспировское движение во французском театре, достигшее наибольшей силы в промежуток времени с 1820 по 1840 год, в значительной мере обязано своим началом скромному и, на взгляд его преемников, слишком робкому Дюси.
Непомюсен Лемерсье, что делает ему честь, по характеру несколько напоминает Дюси, а как поэт он подвинул французский театр еще на шаг вперед по пути, который привел позднее к романтической драме. Он родился в Париже в 1771 году. Это был «чудо-ребенок»; благодаря покровительству высокопоставленных лиц он поставил на сцене свою первую трагедию Мелеагр (Meleagre) в таком возрасте, в каком отрок обыкновенно еще с трудом понимает чужие трагедии (1788). Однако ни эта, ни вторая его драма Кларисса Гарлоу (Ыа-risse Harlowe —1792) не стяжали ему успеха; но поставленная в 1795 году его комедия Тартюф революционер (Tartuffe гё-volutionnaire), очень хорошо принятая зарождающейся реакцией, обнаружила в нем задатки таланта, и возбужденные ею надежды были оправданы следовавшими за нею Левитом из Евфраима (Le Livite dEphraim—1796) и Агамемноном (Agamemnon — 1797). Но наиболее оригинальной вещью Лемерсье была его драма в прозе Пинто, или день заговора (Pinto ои la journee d'une conspiration — 1801), имевшая колоссальный успех. Пинто положил начало исторической драме в том смысле, как ее позднее понимали Александр Дюма и Виктор Гюго. Дорога была открыта, оставалось только итти по ней далее. Но Лемерсье уже не мог этого делать вследствие своих разногласий с Наполеоном I. Он очень любил первого консула и был им любим; но, будучи, подобно Дюси, искренно предан своим республиканским убеждениям, он отослал Наполеону свой крест Почетного легиона в тот самый день, когда была провозглашена Империя. С тех пор Лемерсье, вероятно по внушению свыше, встречал в театрах такой прием, какого, естественно, и следовало ожидать. Со своей стороны, и он заупрямился: когда однажды во время какого-то официального торжества император, как бы смягчившись, спросил его: «Когда же вы нам что-нибудь дадите?», Лемерсье отвечал: «Государь, я жду». Пусть бы он ждал работая, но он ничего не делал, и когда наступил момент, которого он ждал, у него ничего не оказалось наготове, и он вообще уже ничего не написал замечательного, по крайней мере для сцены. Он поставил еще только одну очень слабую трагедию Фредегонда и Брунгильда (Fredegonde et Brunehaut — 1825), представлявшую собою запоздалую вспышку лжеклассицизма среди разгара романтического направления; она была встречена резкой критикой новаторов и слабо поддержана друзьями автора. Его громадная поэма, которую римляне назвали бы satura[92] — смесь эпоса, комедии, лирики и сатиры — Пангипокризиада (La Panhypocrisiade — 1819), представляет собою какой-то кошмар, сквозь который там и сям вспыхивают на мгновение яркие огоньки. Оценить этот плохо дисциплинированный и неровный талант нелегко. Тут как будто последний классик боролся в одном и том же человеке с первым романтиком. Во всяком случае, несмотря на беспорядочность и неуверенность творчества, он обладал прекрасным, блестящим и очень подвижным воображением.
Франсуа Ренуар — менее шумливый, но все же очень значительный талант. Он родился в Бриньоле (департамент Вар) в 1761 году, был политическим деятелем во время революции и неожиданно оказался драматургом. В 1794 году он дал драму Катоп Утический, которая представляла собою главным образом протест против тирании. Он, повидимому, уже и забыл об этом первом своем опыте, когда в 1805 году, сорока пяти лет отроду, поставил трагедию Тамплиеры. Она имела необычайный успех. Энергичный, твердый стих, приноровленный для декламации и местами напоминающий Корнеля, прекрасные трагические эффекты и патетический сам по себе сюжет вызвали всеобщий восторг. Это была, подобно Йнесе де Кастро или современной Дочери Роланда, одна из тех пьес, которые долго живут в памяти людей, во-первых, благодаря своим достоинствам и, во-вторых, как лучшее произведение автора, никогда уже не достигнувшего той же высоты. Действительно, в 1814 году Ренуар потерпел неудачу со своими Генеральными штатами в Блуа (Etats de Blots) и перенес свою умственную деятельность на другое поприще. Он создал целую науку, науку о романских языках, и хотя его метод позднее был оставлен, но он дал решительный толчок разработке этой дисциплины, последствия чего чувствуются еще и теперь. Это был высокообразованный, восприимчивый и изобретательный ум прекрасного и сильного южного склада.
И эта эпоха имела своего Гарди[93], драматических дел мастера, отличавшегося чудовищной плодовитостью и ставящей тупик изобретательностью. Это — Пиксерекур, которого следует признать родоначальником современной народной мелодрамы, как Лемерсье был родоначальником исторической драмы. Пиксерекур первый открыл секрет этих сложных историй, изобилующих необыкновенными, таинственными и трогательными происшествиями, нанизанными на искусно построенную интригу, и первый овладел их техникой, правда, довольно грубой, но все же требующей опытного пера. Его Виктор, или дитя леса (Victor ои Venfant de la foretj держался на сцене более пятидесяти лет, и те, у кого эта драма исторгала слезы около 1850 года, не подозревали, что она была написана еще в 1798 году. Нужно ли упоминать еще такие пьесы, как Селина, или дитя тайны (СсвИпа ои Venfant du mysterej, Пустынник с Черной скалы (Le Solitaire de la Roche noire), Маленький звонарь (Le Petit Carilloneur), Собака Монтаржи (Le Chien de Montargis J, Лесная часовня (La Cha-pelle des hois J, Аллея вдов (U АШе des Veuves), Латюд, или тридцать пять лет заточения (Latude ои trente cinq ans de captivitej. Писательская деятельность Пиксерекура продолжалась дольше, чем заточение Латюда, Первая его пьеса была написана в 1798 году, последняя, которую мы знаем и которая, может быть, еще и не была последней, — в 1834 году, и после этого он еще 10 лет печатал всевозможные воспоминания и путевые записки. Он родился в 1773, умер в 1844 году, вызывая слезы у двух поколений театральных зрителей, и за его произведениями осталась сила исторгать слезы и у третьего поколения. Он был в своем роде «благодетелем человечества»…
Еще более неоспоримо заслуживают это имя те, кто вызывает смех у людей. Несколько таких поэтов было и в эпоху Первой империи.
Пикар, бывший директором театра и писавший комедии, не лишен естественности и веселости; его наблюдательность очень поверхностна, но метка. Действие его пьес развивается довольно небрежно и медлительно, что им «вредит в наших глазах. При всем том его Городок (La Petite Ville), Марионетки и Рикошеты (Les Marionnettes et Les Ricochets) еще и теперь читаются с большим удовольствием.
Шарль-Гильом Этьенн, довольно видный чиновник времен Империи, поставил на сцене три очень остроумные комедии: в 1804 году — Сердитая молодая женщина (La Jeune femme colere), в 1807 — Брюейс и Палапра (Brueys et Ра-laprat) и в 1810 году — Два зятя (Les Deux Gendres), пьесу, сюжет которой он нашел в одной рукописи XVII века; этот сюжет он совершенно переработал, и его вина заключалась только в том, что он не заявил своевременно об этом своем вполне законном заимствовании. Два зятя, имевшие громадный успех, — во всяком случае очень интересная и отлично сделанная пьеса. Он написал еще около двадцати других драматических произведений, не имеющих такого значения. Во время Реставрации он был преимущественно оппозиционным журналистом, внушавшим изрядный страх правительству и политическим деятелям. Он родился в 1778, умер в 1845 году.
Не следует забывать и другого Этьенна, известного лишь под своим псевдонимом Жуй. После полной приключений, но в общем вполне безупречной молодости, во время которой он последовательно был моряком, артиллерийским офицером, журналистом и пр., он в самом конце XVIII века посвятил себя литературе. Он написал для сцены водевили Как поступить? (Comment faire? — 1799), Жадный наследник (UAvide heritier — 1807), трагедию Типо-Саиб (Tippo-Saib — 1813), Велизарий (Belisaire — 1818), Сулла (Syl'ta — 1824), множество опер и т. д. Он известен также книгою Отшельник с улицы Шоссе д Антен (Ermite de la Chaus-see-d'Antin), представляющей картину нравов. Жуй писал во множестве журналов. Он был полон остроумия, которому несколько вредили его усилия быть еще более остроумным. Впрочем, такова, кажется, участь всех, кто не лишен этого дара.
Романисты. Романисты этой эпохи стоят невысоко. Публика лишь смутно помнит г-жу де Жан лис, г-жу Коттэн и Пиго-Лебрёна. Г-жа де Жанлис, происходившая из довольно знатной, но обедневшей семьи и рано осиротевшая, ребенком была взята на воспитание финансистом Ла Попелиньер; шестнадцати лет, в 1762 году, вышла замуж за полковника графа де Жанлиса и затем сделалась воспитательницей детей герцога Орлеанского. В 1793 году она эмигрировала и, вернувшись в 1800 году, понравилась Наполеону; он назначил ей пенсию с тем, чтобы она обучала его науке, к которой он питал некоторую слабость, — науке обычаев, манер и этикета старого двора. Она сумела сохранить свою пенсию и свое положение при Реставрации; умерла как раз в то время (1830), когда ее Палэ-Рояль переместился в Тюильри[94]. Она писала чрезвычайно много. Мы оставляем в стороне ее бесчисленные нравоучительные книги для детей, как Адель и Теодор (Adele et Theodore), Вечера в замке (Les Veillees du chateau), Воспитательный театр (Theatre ducation) и пр. Как романистка она оставила Дерзкие оюелаиия (Les Voeux temeraires), Матери-соперницы (Les Meres rwales), Баттю-екасы (Les Battuecas), которые цитируются потому, что они удостоились быть прочитанными Жорж-Санд, и, наконец, М-ль де Клермон (M-lle de Clermont), ее лучшее и действительно прекрасное произведение, которое М.-Ж. Шенье поставил наряду с Принцессой Клевской (La Princesse de Cleves), а Сент-Бёв причислил к книгам, которые всякий должен прочитать. Ее плавный и прозрачный стиль лишен всякой силы, но очень чист и довольно приятен.
Г-жа Коттэн владела даром вызывать слезы и врожденным искусством поддерживать интерес в продолжение длинного рассказа. Она родилась в 1773 году, начала писать в 1798 и умерла в 1806 году. Хотя ее литературная карьера была весьма непродолжительна, она сразу. приобрела славу или, по крайней мере, популярность, которая надолго пережила ее. Романы г-жи Коттэн читались еще в 1830 году, и только великие романисты эпохи Луи-Филиппа окончательно вытеснили ее. Главные романы г-жи Коттэн Клэр д'Алъб (Claire d'Albe), Мальвина (Malvina), наиболее прославившийся (1800), Амели Мансфельд (Amelie Mansfeld), Матильда (Mathilde). Ее имя обыкновенно произносится с оттенком насмешки. Она этого совершенно не заслуживает. Конечно, г-жа Коттэн далеко не гений, но она рассказывает очень трогательно и занимательно, и — что весьма существенно — она первая волнуется от предмета своего повествования.
Пиго-Лебрён был «веселым писателем». Офицер, актер, драматург, он вел в молодости странную жизнь, полную приключений, оставаясь при всем том безусловно честным и даже довольно мягким человеком; в конце концов он устроился в таможенном ведомстве и употреблял свой досуг на сочинение веселых романов и комедий-буфф. И теперь еще от скуки можно прочитать его Дитя карнавала (VEnfant du car-naval), Господин Ботт (Monsieur Botte), Жером (Jerome), Семейство Люсеваль (La Famille Luceval) и посмотреть его комедии Пессимизм (Le Pessimisme), Соперники самих себя (Les Rivaux d'eux-memes). Вместе со свош зятем Ожье он написал роман Тесть и зять (Le Beau-Pere et le Gendre), и ему посчастливилось угадать нарождающийся талант во внуке, которого он очень любил и имя которого было Эмиль Ожье. Пиго-Лебрён умер в 1833 году.
Прежде чем оставить романистов, необходимо отметить, что оба знаменитых романа этой эпохи — Дельфина и Адольф — были написаны двумя авторами, которые не занимались специально писанием романов и которых мы встретим дальше в другой категории писателей.
Тремя главными литературными величинами эпохи Империи являются г-жа де Сталь, Бенжамен Констан и Шатобриан. Характеристику последнего мы откладываем до главы об эпохе Реставрации, куда он как родоначальник романтизма должен быть отнесен скорее всего. О первых двух мы скажем сейчас.
Г-жа де Сталь была дочерью Неккера, женевского банкира и французского министра. Будучи еще очень юной, почти ребенком, она Славилась в блестящем салоне своей матери остроумием и красноречием. Став по мужу, шведскому дипломату, г-жою де Сталь, она с ненасытной страстью всю жизнь занималась литературой, философией и политикой. Причастная великим событиям революции и особенно Директории, ненавидимая Наполеоном I, вынужденная все время Империи жить вне Франции и даже бежать, гонимая завоеваниями императора, в Россию и Швецию, она при Реставрации лишь на короткое время снова увидела свое отечество и умерла в 1817 году. Вначале она всецело находилась под влиянием, с одной стороны, Руссо, с другой — философов XVIII, века, проповедников идеи безграничного совершенствования. Эта идея одновременно со страстной чувствительностью Руссо составляет две основные черты ее первых произведений: Письма о сочинениях и характере Руссо (Lettres sur les ecrits et le caractere de Rousseau), О влиянии страстей на счастье людей и народов (De L'influence des passions sur le bonheur des individus et des nations), О литературе в ее отношении к моральному и политическому состоянию народов (De la litterature consideree dans ses rapports avec Vetat moral et politique des nations) — произведений, которые Шатобриан подверг резкой критике в Меркурии. Эти произведения, по духу и часто по стилю относящиеся к XVIII веку, изящны, крайне спорны по существу, но полны очень интересных, новых, странных и оригинальных отдельных мыслей, наводящих на размышление.
Позднее г-жа де Сталь пришла в соприкосновение с немецким национальным гением. Она лично знала Шиллера, Гёте и Шлегеля. Со страстью, какую она вносила во все, с чисто женской восприимчивостью, развитой в ней в крайней степени, она прочла все, что произвела германская мысль в ее плодотворнейший период — с 1750 по 1800 год, и в ее уме сложилось новое философско-литературное воззрение. Безусловно первая во Франции она оценила величие и оригинальность немецкой литературы и поняла, что с последнею народился не просто новый собрат в ряду европейских литератур, но целый новый духовный мир, что пришел конец «общественной» литературе и что на смену классической литературе, исчерпанной до конца, идет литература более личная и, стало быть, более глубокая, как выражение более сильных чувств, литература более мечтательная и менее подчиняющаяся правилам, более индивидуальная, более неопределенная и мистическая, потому что ее источником являются не столько идеи, сколько чувства. В этих мыслях заключался весь романтизм вместе с реакцией против XVIII века. Романтизм был если не создан, то вызван к жизни не столько влиянием Германии, с которой романтики имели мало сношений, сколько влиянием книги, которую Германия внушила г-же де Сталь. Эта книга — Германия (Allemagne — 1810) — одна из главнейших дат в истории французской литературы. Добавьте к этому следующее: так как религиозное чувство было одним из сильнейших чувств, какие выражала немецкая литература, и вместе с тем одним из тех глубоких личных чувств, которыми, как предвидела г-жа де Сталь, будет вдохновляться новое искусство, то она отвела ему в своем уме и сердце более широкое место, чем раньше, и в этом отношении почти сошлась с Шатобрианом, от которого ее до тех пор отделяло немалое расстояние. Так случилось, что оба величайших писателя начала века, исходя от различных отправных точек, в конце концов стали родоначальниками всего дальнейшего литературного движения. Перед смертью г-жа де Сталь написала еще Размышления о французской революции (Considerations sur la Revolution frangaise) — произведение, чрезвычайно интересное и изобилующее лично ей принадлежащими мыслями. Мы пока не говорили о ее двух романах Коринне и Дельфине. Коринна — это просто ряд заметок о впечатлениях, вынесенных из Италии, объединенных довольно условной интригой, которая оставляет читателя холодным; напротив, Дельфина — большой роман, где выведены живые и отмеченные довольно яркими характерными чертами лица и где современные нравы хорошо подмечены и искусно воспроизведены. Правда, главным действующим лицом в Дельфине, как и в Коринне, является сама г-жа де Сталь; но в Дельфине она окружена другими персонажами, индивидуальность которых передана очень отчетливо и которые ярко оттеняют ее самое. Одно из действующих лиц в Дельфине, хотя и женщина, по всем признакам списано с Талейрана, и последний очень зло заметил г-же Сталь по этому поводу: «Как видно, вы вывели нас обоих под видом женщины». Эта женщина, бывшая почти великим человеком, самостоятельно переработала все идеи своего времени и сама высказала несколько оригинальных и глубоких мыслей.
Бенжамен Констан, хотя и не обладал таким богатым воображением, был, однако, очень крупным мыслителем. Он представлял собой чистейший тип «либерала», политика, считающего свободу ключом к решению всех вопросов, и притом человека, для которого свобода, ничем не ограниченная автономия личности, является страстью. В борьбе, или, лучше сказать, в противопоставлении государства и личности, Констан безусловно стоит за личность. В защиту этих принципов, не чуждых влияния протестантской религии, в которой он был воспитан, Констан написал множество политических сочинений, составляющих настолько последовательное целое, что их оказалось возможным объединить под одним общим заглавием Курс конституционной политики (Cours de politique constitutionnelle). В эпоху Реставрации он с политической трибуны защищал эти идеи с несколько холодным, но ясным и непреклонным красноречием, производившим сильное впечатление. Он пытался даже провести их в жизнь: когда в 1815 году, по возвращении с острова Эльбы, Наполеон поручил ему формулировать основные начала конституции новой империи, империи либеральной, он составил знаменитый Дополнительный акт к конституции империи (Article additionnel aux constitutions de V empire). Он занимался также религиозными вопросами и с 1824 по 1831 год издал книгу под заглавием О религии, с точки зрения ее источника, ее форм и ее развития (De la Beligion consideree dans sa source, ses formes et ses developpements), громадное сочинение, слишком насыщенное и перегруженное материалом и все же неизменно ясное и интересное. Уже после его смерти вышло другое его сочинение, посвященное тому же предмету: Римский политеизм с точки зрения его связи с греческой философией и христианской религией (Le Polytheisme romain considere dans ses rapports avec la philosophic grecque et la religion chretienne). Ho своею славою Бенжамен Констан обязан не столько своим многотомным сочинениям по религиозной и политической философии, сколько роману в сто страниц, написанному в течение одного месяца. Адольф — высший образец точной наблюдательности, психологической прозорливости и патетического чувства, несмотря на то, что автор не пользуется ни одним из вульгарных, даже ни одним из обыкновенных способов возбуждать жалость. Напротив, этот рассказ о страданиях двух людей, по характеру не подходящих друг к другу и при взаимной любви терзающих один другого, — сух, холоден и сдержан, и только правда делает его одною из самых потрясающих драм, какие когда-либо были изображены писателем. Роман принадлежит к тем четырем или пяти первоклассным, которые доныне в каждый век давала французская литература между двадцатью или тридцатью тысячами романов и которые делают излишним чтение и даже самое появление всех остальных. Бенжамен Констан родился в Лозанне в 1767 году и умер в Париже в 1830 году, после Июльской революции, которую он жаждал всем сердцем. Его бурная связь с г-жою де Сталь — исторический факт, который нельзя обойти молчанием.
Жубер — тоже философ, но философ, желавший быть только моралистом. Он родился в Монтиньяке (Перигор) в 1754 году. Сначала он был скромным учителем в провинции, в Тулузе, потом, скопив небольшое состояние, около 1780 года переехал в Париж, где сошелся с несколькими знаменитыми писателями — с Дидро, д'Аламбером, Мармонтелем. С этого времени он почти беспрерывно жил в Париже. Около 1789 года он подружился с Фонтаном и через него — с Шатобрианом, и стал его неизменным поклонником. Так образовался в последние годы века изящный и очаровательный кружок светских людей и литераторов, тесно сплоченный также сердечными симпатиями, средоточием которого был салон г-жи де Бомон и наиболее постоянными, как и наиболее знаменитыми членами которого были Фонтан, Жубер и Шатобриан. В этом салоне Фонтан занимал амплуа изящного поэта, Шатобриан— чудесного импровизатора, замечательного чтеца своих и чужих произведений, «чародея», как говорил Жубер, а Жубер был на ролях интимного, тонкого, остроумного и изысканного собеседника. Наперсник Шатобриана, очень дорожившего его советами, Жубер родился литературным критиком и обладал главнейшей способностью критика — умом, познавательным талантом, умением понимать самые различные виды красоты. Он умел ценить древность и Шекспира, Расина и Гёте, Вольтера и Шатобриана. Он был — перефразируя слова любимого им Горация — и пробным и точильным камнем для окружающего его литературного общества. Будучи назначен в 1809 году главным инспектором университета, Жубер добросовестно исполнял свои обязанности и вносил в это дело все свое благородство и свою тонкую гуманность, как о том свидетельствует одно его прекрасное письмо к его начальнику, Фонтану, представляющее собою административный отчет, какой, конечно, не часто можно встретить. Он не любил писать пространно. Он говорил о самом себе: «Я неспособен к длительному рассуждению. Все мне кажется, что мне недостает промежуточных идей или же они наводят на меня скуку». Он предпочитал сгущать свою мысль в небольшие короткие фразы, живые, меткие, тщательно отделанные, пожалуй, слишком высиженные. «Если есть человек, терзаемый проклятым честолюбивым стремлением сжимать целую книгу в одну страницу, целую страницу в одну фразу и эту фразу в одно слово, то этот человек — я». Эти-то, по его собственному выражению, «светлые крупинки», с прибавлением нескольких писем, собраны в два тома, доставляющие наслаждение читателям утонченного вкуса или тем, кто желает сойти за таковых. Здесь есть мысли истинно глубокие, есть мысли чрезвычайно тонкие, мысли изысканные и такие, которым только форма их выражения придает интерес, часто незаслуженный, например: «Существует потребность восхищаться, свойственная некоторым женщинам в просвещенные века, которая есть не что иное, как видоизменение потребности любить». «Карой тех, кто слишком любил женщин, является потребность любить их всегда». «Комедия бичует недостатки в ущерб нравам». Жубер умер в 1824 году. Так как его произведения были изданы лишь в 1842 году, то расцвет его славы пришелся на середину XIX века. Теперь она несколько гаснет вместе с упадком вкуса к утонченности и к отделанному слогу.
Критики. Эта эпоха дала довольно много даровитых критиков. Из них наиболее известен, и по восхищению, которое он вызывал при жизни, и по позднейшим нападкам на него, Лагарп, о котором мы упомянули в начале этой главы как о драматурге. С 1786 года Лагарп, оставив театр, посвящает свои силы почти исключительно своему курсу в лицее и становится очень влиятельным профессором-критиком. Он читал здесь свои хорошо обоснованные лекции до 1794 года, когда его, в качестве «подозрительного», посадили в тюрьму, несмотря на его заверения в полной преданности новому режиму. Эта неприятность вызвала в нем полный переворот. Он сделался большим врагом философии XVIII века и даже святошей. Снова заняв свою кафедру, он продолжал читать, но уже в новом духе, приблизительно до конца века; затем он собрал свои лекции и издал их под заглавием Курс литературы (Cours de litterature). Это сочинение, представляющее собою первый последовательный обзор истории литературы от древних времен до нашего времени, долго было классическим и оставалось таковым почти до наших дней. Оно в разных своих частях написано крайне неровно. Лагарп плохо знал греческий и латинский языки, равно как и римскую историю. Эти пробелы отразились на твердости и отчетливости его суждений об античных писателях. Часть его курса о новой литературе гораздо лучше, да и гораздо подробнее. Она не лишена достоинств. Лагарп очень хорошо понимает Корнеля, особенно Расина, даже Мольера, хотя и не ставит его так высоко, как, может быть, следовало бы; понимает и Лафонтена и Боссюэ. Его «XVII век» и теперь еще может быть прочитан с пользой. На его «XVII веке» несколько, отразились его пристрастие и та шаткость в основах, от которой не может быть свободен человек, сначала боготворивший, а потом совсем отвергший целую категорию писателей и мыслителей. Однако и здесь много очень верных и довольно проницательных суждений, всегда выраженных тем ясным, легким, пожалуй, немного расплывчатым языком, который часто бывает свойствен преподаванию. «Ясность — это вежливость профессоров», — сказал Жерюзе. Этим видом учтивости Лагарп, за отсутствием прочих, отличался в высокой степени. Его заслуги сначала слишком переоценивали, затем столь же несправедливо стали умалять. Нам нет нужды реабилитировать его. Всякая критика осуждена на полное забвение, и в этом нет вопиющей несправедливости. Необходимо только указать, что Лагарп остается одним из надежных путеводителей для молодежи при первом ее ознакомлении с историей литературы. Правильно сказал о нем Сент-Бёв: «Хорошо пройти через Лагарпа даже тому, кто скоро уйдет от него».
После Лагарпа необходимо отметить еще несколько критиков, которые в ту эпоху пользовались известным, отчасти значительным влиянием: это — Жоффруа, Морелле, Дюссо, Гофман и Фелез.
Жоффруа в юности, следуя моде, царившей около 1745 года, написал трагедию Смерть Катона; он был очень популярным преподавателем риторики в Наваррском коллеже и коллеже Мазарини и сотрудничал в Литературном Ежегоднике (Аппёе Litteraire) после смерти Фрерона и в Journal de Monsieur[95]. Он отнюдь не был знаменит, когда в 1800 году ему поручили вести театральный отдел в Журиаль де Деба (Journal des Debats). Его статьи здесь отличались необыкновенной живостью и пылом и вместе резкостью, доходившей до беспощадности. Очень образованный, подлинный «гуманист» (знаток классической древней литературы), он обладал умением быстро устанавливать сравнения между современными произведениями и классическими, причем критерием достоинства современных произведений была степень их близости к классическим; а привыкнув исправлять ученические сочинения с известной строгостью, которая в пылу литературных битв превращалась в свирепость, он являлся чрезвычайно основательным, превосходно вооруженным и грозным литературным судьею. К сожалению, его честность не стояла выше подозрений. Четырнадцать лет держал он указку наставника в Журиаль де Деба. Он умер в 1814 году.
Морелле был старше Жоффруа: в начале XIX века он был уже стариком. Он родился в 1727 году и очень поздно достиг известности. Всю вторую половину XVIII века он много писал по всевозможным литературным вопросам, сотрудничал в Энциклопедии и Меркурии и тем стяжал дружбу и уважение Вольтера, Мармонтеля, Дидро и д'Аламбера, не завоевав, однако, популярности. Около 1780 года Мари-Жозеф Шенье едко называл его «многообещающим шестидесятилетним ребенком». Однако он был членом Французской Академии и занимал видное место в истории этого учреждения, потому что именно он в 1793 году, когда Академия была уничтожена, спрятал у себя и сохранил до восстановления Академии (1803) ее архив, протоколы и рукописи академического словаря. Новое искусство, выступившее на сцену в первых произведениях Шатобриана, возбуждало в нем негодование; в 1801 году он написал свою знаменитую брошюру Критические замечания о романе Атала (Observations critiques sur le roman intitule Atala), где протестовал против литературной манеры автора и его религиозных тенденций. Он дожил до 1819 года и ему еще довелось увидеть, на чью сторону стало молодое поколение, и убедиться, что XVIII столетие безвозвратно умерло. Это был очень честный человек, довольно остроумный и со вкусом, хотя и несколько узкий, необычайно осторожный и умеренный во всем.
Дюссо, подобно Жоффруа, писал в Журналь де Деба; он был сравнительно мало образован, но необычайно заботился о стиле, который действительно был у него хорош. Его статьи еще и теперь читаются с удовольствием, хотя они очень поверхностны и столь осмотрительны, что в них нет ни одного ясного заключения или решительного приговора. Ученик Ж.-Ж. Руссо в отношении слога, он несколько злоупотребляет стилистическими приемами великого писателя. Он пользовался некоторым влиянием вследствие благодушной корректности, которой дышало все, что он писал.
Напротив, Гофман, человек очень образованный, почти ученый, отличался в критике твердостью и решительностью и обнаруживал редкое умение чутьем отличать, насколько успех писателя обусловлен увлечением или рекламой: в этих случаях он почти с радостью разрушал иллюзии публики или выводил интригу на чистую воду. Он сочинил множество опер, комедий и даже драм, из которых ни одна не поднялась выше временного успеха, исключая Буржуазного рандеву (Rendezvous bourgeois — 1807), забавной оперы-буфф, которую играли еще в середине XIX века, и Романа на час (Roman d'une heure — 1803), очень тонкой и остроумной комедии. Гофман родился в 1760, умер в 1823 году.
Фелез был самым светским, самым аристократическим и. наиболее утонченно изящным из критиков этой эпохи. Он воплощал в себе тончайшую изысканность середины XVIII века, и одно его присутствие превращало всякую гостиную, куда он входил (а он бывал во всех гостиных хорошего общества), в салон г-жи дю Деффан. В своих статьях он был тем же, каким его знали в салонах, у камина — деликатным, непринужденным, рассудительным, чрезвычайно тонким и очень едким при совершенной учтивости. В эпоху, когда французское красноречие расцвело и сулило еще более пышный расцвет в будущем, этот остроумный человек умел сохранять и умеренный жест и проницательную мысль, и короткую фразу. Он старился изящно, окруженный и баюкаемый верными и заслуженными привязанностями. Он умер, когда ему было более восьмидесяти лет, до последнего дня пользуясь вниманием за свою любезность и ум и привлекая к себе наблюдателей, которые, подобно Сент-Бёву, среди поколения 1848 года имели здесь редкий случай видеть и изучать XVIII век в его бесспорно наиболее пленительной форме.
Философы. В истории французской философии период с 1800 по 1815 год не отмечен особенным блеском. Однако историкам литературы не следует относиться к «идеологам» с тем отчуждением и пренебрежением, какие обнаруживал к ним Наполеон I. Необходимо отметить известные и почтенные имена Мэн де Бирана, Ларомигьера и д'Азаиса.
Мэн де Виран, родившийся в 1766 году и бывший последовательно депутатом, префектом и членом Государственного совета, играл довольно видную роль при Директории, Консульстве, Империи и Реставрации. В досуги, которые он улучал от своей политической или административной деятельности, он с увлечением занимался психологией и метафизикой. Исходя из идей Кондильяка, как это показывают его первые сочинения — Влияние знамений (Influence de signes — 1794), Влияние привычки на способность мышления (Influence de Vhabitude sur la faculte de penser — 1801), он мало-помалу склонялся к учениям, гораздо менее проникнутым сенсуализмом, и, наконец, в своих Взаимоотношениях физических и моральных свойств человека (Bapports du physique et du moral de Vhomme) и в своем Исследовании основ психологии (Essai sur les fondements de la psychologie) восстановил по крайней мере основы целой спиритуалистической системы. Философы-спиритуалисты 1820-х годов признали и провозгласили его своим учителем. Это был во всяком случае чрезвычайно оригинальный и сильный ум. В его сочинениях, слог которых, к сожалению, страдает запутанностью и бесполезной неясностью, всюду присутствует, иногда просвечивая, чаще скрываясь, проницательная, сильная, плодотворная, смелая в синтезе мысль, всегда возбуждающая ум читателя, хотя иногда и не удовлетворяющая его. Мэн де Виран, родоначальник философского движения, которому суждена была большая будущность, умер в 1824 году, в тот самый момент, когда это движение зарождалось и начинало увлекать все умы.
В это время Ларомигьер, родившийся в 1766 году, почти во всем покорно следовавший Кондильяку, просто, отчетливо и изящно-, иногда даже с воодушевлением излагал классическую тогда доктрину, известную под именем сенсуализма. Он был гораздо менее глубок, нежели Мэн де Виран, да и не претендовал на это, и гораздо более ясен, что; впрочем, не может быть поставлено ему в особенно большую заслугу. Он обладал всеми свойствами хорошего профессора и некоторыми из свойств большого писателя. Можно также сказать, что он обладал всеми качествами, какие обыкновенно присущи последним представителям стареющей школы: убежденностью без упрямства, мягкостью в споре, умением искусно или искусственно смягчать все слишком прямолинейные или оскорбительные стороны доктрины и закруглять все углы, наконец, вкрадчивым искусством вульгаризации. Доктрины сходят теперь со сцены (но, впрочем, потом вновь появляются), как человек уходит из гостиной, заметив холодность к себе, — с досадой, если он глуп, и с вящшей учтивостью, если он умен: любезный Ларомигьер был человеком второго рода.
Д'Азаис также был профессором сначала в провинции, затем в Париже, в Атенее; позже он стал инспектором книжной торговли и, будучи в 1816 году уволен, жил лишь на пенсию, которую выхлопотал с большим трудом. Он обладал не лишенным оригинальности умом. Д'Азаис создал, может быть позаимствовав и во всяком случае переработав самостоятельно, философско-моральную систему самого утешительного оптимизма, приводящую к тому заключению, что в судьбе каждого человека счастье и несчастье до такой степени уравновешивают друг друга, что в мире нет человека, который был бы счастливее или несчастнее другого. В основе мысли д'Азаиса лежали известная доля здравого смысла, доля кроткого самоотречения, делающего честь человеку, который сам не был счастлив, и доля восточного фатализма. Свою систему, носившую вначале исключительно моральный характер, он распространил затем на все мироздание, придав ей таким образом вид метафизической доктрины. Он интересен потому, что, если исключить «философа» Сен-Мартена (1743–1803), не заслуживающего имени философа, он первый обнаружил в своем философском мышлении весьма отчетливо выраженные мистические тенденции, которые вскоре пышно расцвели у Валланша и некоторых других. С этой точки зрения он знаменует собою дату в истории философии если и не очень важную то во всяком случае заслуживающую не быть забытой. Свои фантазии, любопытные уже тем, что они выражены с сравнительно большой отчетливостью, он изложил в целом ряде сочинений: О компенсациях в человеческой жизни (Des compensations dans les destinies humaines — 1809), Мировая система (Le Systems universel — 1810–1812), О судьбе человека при всех условиях (Du sort de Vhomme dans toutes les conditions —1820), Всеобщее объяснение (Explication universale —1826) и пр. Д'Азаис умер в 1845 году восьмидесяти девяти лет.
Литература эпохи Империи более всякой другой является литературой переходной эпохи. Дух XVIII и дух XIX веков; веселое остроумие и грандиозное, уже чрезмерно пышное воображение; осторожный и узкий вкус и вкус свободный и уже слишком широкий; французская традиция и немецкий духовный склад; умирающий классицизм и зарождающийся романтизм; англо-французская философия Локка и Вольтера и спиритуалистическая философия, уже проникнутая религиозностью и мистицизмом, — все эти факторы удивительно встречаются в эту эпоху лицом к лицу и сталкиваются друг с другом. Мало было в истории эпох, когда люди так мало понимали друг друга в вопросах литературы и философии, чувства, воображения и стиля, как и в вопросах политических. Именно это придает своеобразие и интерес данной эпохе, которою историки литературы обыкновенно слишком пренебрегают. В ней и очарование расцвета, и грусть упадка, и увлекательная острота неизвестности.