I. Министерства Питта, Аддиштоиа и Фокса
Пр ения по поводу предложений первого консула. Враждебно принятое письмо брюмерского победителя к Георгу III снова привело Фокса в парламент и вновь придало энергию оппозиции[24]. Становилось легче отстаивать дело мира, а упорное стремление министерства к продолжению войны, несмотря на восстановление порядка во Франции, и к поддержанию дела Бурбонов вызывало против него горячие нападки. Прения возникли по поводу документов, касавшихся неудачных переговоров, и по поводу недавних поражений во время голландской кампании. Оппозиция заявляла: «По видимому, наше правительство если не может заключить с Французской республикой мирного договора, то, по крайней мере, умеет заключать договоры о капитуляции… Вы поверили сообщениям эмигрантов и рискнули отправить на континент английскую армию, которая там покрыла себя позором… Вы утверждаете, что вы способствовали победе при Нови; это возможно, но как можно кичиться тем, что вы спасли австрийскую армию, дав раздавить армию английскую!» Упреки — столь же бесплодные, как и заслуженные.
Гораздо основательнее были требования Тирни, настаивавшего на том, чтобы Англия отделила свое дело от дела Бурбонов, о которых Каннинг, заодно с другими тори, отзывался с некоторой нежностью: «Бурбоны эти приносят зло двум странам, — говорил Тирни. — Во имя чего же вы растрачиваете на них нашу кровь и наши богатства? Во имя признательности к ним? Или, быть может, во имя принципа, который они олицетворяют? Значит, вы хотите поднять против себя всех, кому надоели знать, десятина, феодальные повинности, всех тех, кто приобрел национальные имущества, кто поднял оружие за французскую революцию?» Министры отлично сознавали слабость своей аргументации по этому вопросу; но они нисколько не скрывали своей ненависти к Бонапарту, и Питт говорил о нем со злобным раздражением, не лишенным известной проницательности: «Мы знаем этого человека; он — порождение и поборник якобинства. Он — чужеземец, узурпатор; он соединяет в себе все то, что республиканец должен порицать, все то, что роялист должен отвергать, все то, что ненавидит якобинец. Поэтому у него остается одно средство для удержания власти — это его шпага, и он может укрепить эту власть только завоеваниями и славой». Словом, министр не верил искренности мирных предложений, и, по своему обыкновению, подкреплял латинскими цитатами свое недоверие к этому непрочному, опасному (infida, periculosa) миру.
Но, во всяком случае, в одном Питт шел на уступку: «Если мы увидим в новом правительстве известную устойчивость, мы не откажемся вести с ним переговоры». Действительно, при всей воинственности настроения его прочного парламентского большинства, со стороны Питта было бы безрассудно действовать открыто наперекор общественному мнению. Так же как и Шеридан, многие думали, что Франция коренным образом изменилась и что бесполезно предъявлять обвинения, относившиеся к бедственному прошлому: «Якобинские принципы, столь враждебные истинной свободе, окончательно умерли не от действия посторонней силы, а от собственного своего яда». К чему задаваться вопросом, кто явился зачинщиком войны — республика или монархи? И та и другая сторона — обе повиновались одинаковому побуждению — необходимости уничтожить противника. «Из этого источника произошли все бедствия Европы». Всюду господствовала чрезвычайная тревога, возраставшая в течение года вследствие дурных известий с театра военных действий и плохого урожая; все это к началу 1801 года придало непреодолимую силу сторонникам мира. Именно тогда возник и серьезный вопрос во внутренней политике.
Эмансипация католиков и отставка Питта. По мысли Питта, «уния» Ирландии с Англией требовала политического равноправия католиков в обеих странах. Справедливость, благоразумие, честь одинаково приводили к такому выводу. Католики не были уже теперь (после создания унии) незначительным меньшинством английского населения: они составляли четверть населения Соединенного королевства, их неравноправным положением более заметно, чем прежде, оскорблялось чувство справедливости. Отмены этого неравноправия требовало и политическое благоразумие: разве желательно было на другой день после ирландской революции, поддержанной французами, превратить четвертую часть населения во врагов конституции, почти во врагов государства? Неравноправие католиков задевало и честь, так как лорды Кэстльри и Корнуэльс от имени правительства обещали католическому духовенству эмансипацию (уравнение католиков в правах с протестантами) и этой ценой добились от многих членов бывшего ирландского парламента согласия на уничтожение аьтономии. Министры знали, что им придется столкнуться не только с природным упрямством Георга III, с его страхом перед. всякими реформами, но и с щепетильностью протестантского короля, который при своем короновании дал присягу охранять главенство государственной религии. Вот почему они решили все подготовить исподволь и добиться санкции короля в последний момент, когда уже нельзя будет в ней отказать. К несчастью, канцлер Лёфборо сообщил об этом королю — потому ли, что был искренним противником задуманной его товарищами по кабинету меры, или, может быть, из зависти к Питту и из желания занять его место во главе правительства.
В это время у старого короля в третий раз помутился рассудок. Он выказал большое хладнокровие, когда унтер-офицер Хэтфильд произвел в него выстрел в театре, — оратор партии вигов Шеридан в порыве верноподданнического энтузиазма сочинил тут же, на месте, дополнительные строфы к гимну God save the King. Но Георг III остался раздражительным, и его поведение внушало беспокойство. Воображая, что имеет дело с заговором, имеющим целью заставить его поступить против своей совести, он заявил, что всегда будет считать своим врагом всякого сторонника эмансипации католиков. Вильям Питт, испуганный тем, что, несмотря на всевозможные уступки в этом вопросе, сделанные им королю, это критическое положение привело к помешательству, которым Георг III был болен несколько недель, — подал в отставку.
Министерство Аддингтона. Кому же достанется это тяжелое наследие Вильяма Питта? Сам Питт считал приемлемым лишь одного кандидата — одного из своих друзей детства, личного друга короля, давно уже состоявшего благодаря этому двойному покровительству в звании спикера палаты общин. Несмотря на высокие должности, постоянно занимаемые им в течение тридцати лет, будущий лорд Сидмут был, в сущности, лишь полезной посредственностью. Быть может, при данных обстоятельствах требовались именно достоинства среднего порядка: в отставку выходило такое сильное министерство, как министерство Питта, король был болен, католическое меньшинство — обмануто в своих ожиданиях, оппозиция имела такого вождя, как Фокс, переговоры приходилось вести с таким победоносным противником, как Бонапарт.
И действительно, это министерство, считавшееся переходным, пригодным на несколько месяцев, продержалось три года. Несколько бесцветное, как и его глава, оно сохранило в своем составе некоторых членов предыдущего кабинета, и Шеридан с грубоватым юмором напоминал о том персонаже из басни, который так долго сидел на одной скамье (при этом насмешливый взгляд Шеридана переходил со скамьи казначейства на бывшего премьера, сидевшего певдалеке), что, поднявшись с нее, оставил па ней свой хвост. Впрочем, тут появилась одна любопытная новая фигура — канцлер лорд Эльдон: Лёфборо, своим образом действий внушивший королю лишь отвращение, был возведен им в графское достоинство и уволен. Его преемник Скотт, подобно своему предшественнику, отличился политическими происками; сначала под своим именем, затем под новым именем лорда Эльдона он продолжал свою длительную карьеру. В его лице, как и в лице возглавлявшего министерство юстиции Элленборо, на высших должностях более чем когда-либо воцарился самый крайний, узкий консерватизм. Что касается короля, то он, оправившись на некоторое время от своих ужасных припадков, порой чувствовал себя почти счастливым. Кабинет Аддингтона напоминал ему министерство Норта — «министерство короля». Он даже вернулся к своему тогдашнему языку и вновь обрел иллюзию личной власти, иногда, впрочем, претворявшуюся в реальность.
Партии и Амьенский мир. Отставка Питта не была вызвана непосредственно необходимостью заключить мир, но отставка эта облегчила заключение мира. Однако не сразу: как раз во время образования нового министерства Англия в первый раз бомбардировала Копенгаген, чтобы сломить союз нейтральных держав, и как раз при новом кабинете она добилась от незадолго до этого вступившего на престол Александра I согласия на осмотр нейтральных судов. Тем же самым договором гавани северных стран открывались для изделий британской промышленности. Таким образом, экономические интересы ни на минуту не оставлялись в пренебрежении и, в случае надобности, очень энергично поддерживались силой.
Как бы то ни было, Аддингтон и король видели в первом консуле победителя якобинства, восстановителя алтарей и, при всем своем предубеждении против католиков, были ему благодарны за то, что он вместе с порядком восстановил и религию. На эту точку зрения до известной степени становился и Питт, когда он одновременно оправдывал и затеянную им самим войну и мир, заключенный его преемниками: «Нам удалось, по крайней мере, укротить революционную лихорадку и уничтожить надежды якобинской партии, разрушительная система которой пала сама собой благодаря установлению военного деспотизма».
Впрочем, великий государственный человек, усталый, больной и стесненный своим парламентским положением, вынуждавшим его подавать вместе с партией Фокса голос за Аддингтона, оставался в своем поместье и лишь изредка принимал участие в парламентских прениях. Бывшие его товарищи — Гренвиль, Дёндас, Уиндгем — являлись в обеих палатах представителями его прежней политики, о которой сам он как будто забывал, выжидая событий. Против Уинд-гема и был главным образом направлен гнев Монитера и первого консула, по мнению которого именно Уиндгем являлся главным препятствием к успеху предварительных переговоров. Что касается Шеридана, то у него была своя особая манера затрагивать одновременно и Бонапарта и Питта в саркастических тирадах, где шутовство соединялось с громовым красноречием: «Ну, что ж, пусть у Франции будут колонии, и пусть хорошая торговля превратит Бонапарта в сторонника мира! Мужчина он основательный, военная косточка; посадите-ка его за конторку, увидите, как он переменится. Так пусть же лондонские купцы соберут по подписке капиталец и поднесут его первому консулу на открытие лавочки! Стойте! говорят, собираются воздвигнуть за большие деньги — статую достопочтенному джентльмену, которого я вижу перед собой (Питту). Пошлите-ка лучше эти денежки первому консулу… А если достопочтенный джентльмен подыскивает площадь или сквер для водружения означенного монумента, я рекомендую ему Английский банк. А из какого материала сделать статую — об этом стоит поговорить. Золото? Нет, только не из золота! Для этого он слишком мало нам его оставил. Возьмем-ка лучше папье-маше да старые кредитки!»
Когда все недоразумения закончились, когда адъютант Бонапарта привез в Лондон долгожданный документ (октябрь 1801 г.), народ в энтузиазме отпряг его лошадей и, впрягшись в карету, повез его в министерство. Иллюминация и всяческие выражения народной радости превзошли все виденное до сих пор. Памфлетист Коббет, вернувшийся из Америки и в то время состоявший в дружбе с Уиндгемом, писал против мира и в знак протеста запер у себя окна и дверь, — народ выбил их. По случаю этих переговоров Георг III изменил свой герб, из которого исчезли теперь лилии, ибо титул короля Франции, который до тех пор носил английский король, являлся теперь не только смехотворным архаическим пережитком, — он становился бессмысленным с того момента, как было признано, что королевства Франции более не существует. После новых обсуждений договор был 27 марта 1802 года подписан, но дальновидные умы не считали его прочным.
Экономические затруднения. В течение короткого мирного периода тучи собирались с двух сторон, заставляя предвидеть приближение грозы: недоволен был английский торговый класс, жаловался и первый консул. Народ правильно предвидел, что хлеб подешевеет: вследствие привоза хлеба из-за границы цены резко понизились. Промышленники рассчитывали на широкий сбыт, крупные коммерсанты — на значительное расширение торговли; те и другие основывали свои чаяния на воспоминаниях о договоре 1786 года и о последующих шести мирных годах. А первый консул ненавидел этот торговый договор и слышать не хотел о его возобновлении. Посредник, отправленный им в Лондон для заключения нового договора, предложил совершенно неприемлемые условия. Таможенные мероприятия Франции — одни запретительного, другие протекционного (покровительственного) свойства — вынудили многочисленные суда, прибывшие во французские гавани с грузом английских товаров, возвратиться в Лондон; эти товары наводнили английский рынок, что вызвало сильное недовольство. Королевские матросы, уволенные ввиду сокращения кадров флота, не пашли себе работы на торговых судах; нищенствуя, они бродили по берегам Темзы. Манчестерские и бирмингамские промышленники, без сомнения, несколько поправили свои дела благодаря контрабанде, которая дала заработок также и некоторой части безработных моряков. Но крупные коммерсанты не имели и этой скудной компенсации и выказывали поэтому резкое недовольство, в то время как беднота, наоборот, была чрезвычайно довольна. Контрабанда обходилась без услуг крупной торговли; огромные барыши военного времени, получавшиеся от захвата французских торговых судов и от займов, сразу прекратились. В результате торговый класс требовал войны, и вдохновляемые им влиятельные газеты раздраженно призывали к разрыву с Францией.
Юридические затруднения; процесс Пельтье. Издания эмигрантов звучали в унисон с английскими газетами и журналами, но проявляли при этом еще большее озлобление. Бонапарт очень жаловался на те и на другие. На жалобы против британских газет кабинет отвечал, что крайности их объясняются свободой печати и ею защищены, что прежде всего они направлены против самих министров и те с этим мирятся. Но кабинету нечего было ответить, когда первый консул указывал на эмигрантов, на заговоры Кадудаля, на памфлеты Пельтье, который без всякой меры нападал на Бонапарта и его семью. Билль о чужестранцах (Alien bill), говорило французское правительство, предоставляет Аддингтону все необходимые для подавления подобных злоупотреблений средства. Наконец, хотя и поздно, против Пельтье было возбуждено преследование. Защищал его Мэкинтош, хотя он и не придерживался теперь взглядов, выраженных в его Галльских притязаниях: крайности революции подействовали на него так же, как и на многих других. Своим красноречием он защищал свободу печати, поскольку она связана с делом национальной независимости. Раз маленькие государства, где можно было печатать все, что угодно, — Женева, Голландия, — перестали существовать, Англия осталась единственным убежищем для честного пера: «Если английская пресса должна погибнуть, она погибнет только под развалинами Британской империи. Передовые стражи свободы, вы боретесь сегодня за право свободного обсуждения против жесточайшего врага, какого это право когда-либо встречало». Генеральный атторней (прокурор) произнес корректную и беспристрастную речь о памфлетисте, который без всякого стеснения призывал к убийству первого консула: «Ваш приговор должен заклеймить всякий замысел убийства. Он укрепит отношения, которыми интересы этой страны связаны с интересами Франции». Однако было ужа поздно: присяжные признали Пельтье виновным, но это не имело политических последствий, так как война уже началась.
Фокс и нарушение мира. После весенних выборов 1802 года, довольно благоприятных для вигов, Фокс, сам избранный в члены парламента, совершил путешествие во Францию. Он был не раз принят первым консулом вместе с Эрскином, который был крайне озадачен тем, что великий человек в той же мере игнорировал его, в какой был любезен и предупредителен с его спутником. Однако Фокс, относившийся с отвращением к правительству своей страны и польщенный вниманием французов, при личном общении с Бонапартом ощутил прилив патриотизма. Когда ему довольно бестактно показали на глобусе, как мало места занимает Англия, он сказал: «Да, но своими судами она охватывает весь мир». И он пояснил свою мысль широким жестом.
Вернувшись на родину, Фокс колебался между своим неуважением к министерству, беспокойством за будущее конституции, которой лишний раз угрожали королевские притязания, и страхом перед ужасной войной, которая неминуемо разразилась бы вслед за образованием нового министерства. Он предпочел присоединиться к сторонникам мира, хотя бы представленным посредственным тори, и когда с ноября 1802 года гельветический вопрос заставил опасаться разрыва, Фокс красноречиво обличал коммерческие вожделения, прикрытые маской патриотизма: «Я уверен, что английская промышленность одержит верх, когда разгорится борьба между ней и промышленностью французской. Дайте же им испробовать свои силы, но пусть местом состязания будут Манчестер, Сен-Кантен… Часть нашей торговли страдает, — это возможно; но ведь это случалось во все времена… Отрасли промышленности, развившиеся благодаря войне, должны с водворением мира снова сократиться. Что же с этим поделать? Должны ли мы проливать кровь английского народа для удовлетворения грубой жадности нескольких купцов, алчущих золота?» Разрыв был отсрочен. В соответствии с обстоятельствами мирного времени министерство Аддингтона реорганизовало финансы, отменив подоходный налог (income-tax), перевело на мирное положение армию, уменьшив ее состав, восстановило гарантии личной свободы, предварительно, путем особого билля, обезопасив от преследований всех чиновников, замешанных в репрессивных мероприятиях.
Между тем гнев Бонапарта по поводу захвата Мальты, его оскорбительные слова насчет бессилия Англии в одиночной борьбе оживили воинствующий патриотизм англичан и заставили их закрыть глаза на собственные свои грехи, по меньшей мере столь же тяжкие.
Во время дипломатического кризиса (февраль — март 1803 г.) была сделана попытка устроить сближение между Питтом и Аддингтоном; однако из этого ничего не вышло, так как каждый из них хотел остаться хозяином положения и превратить другого в своего подчиненного. Питт настойчиво поддерживал возобновление враждебных действий, в то время как Фокс резко выступал против этого, не питая, впрочем, никаких надежд на успех. Рядом с речами этих великих ораторов речи министра Аддингтона производили жалкое впечатление, но король не отпускал его, несмотря на изменение общей политики, которое, очевидно, требовало создания нового кабинета. Арест около 10 000 англичан, путешествовавших по Франции, придал открывшимся враждебным действиям характер беспощадности и возбудил в британцах сильнейшее негодование, на этот раз вполне справедливое.
Неспособность Аддингтона; новое министерство Питта. Последний год существования министерства Аддингтона, со времени отозвания в мае 1803 года посла лорда Витворта и до его отставки в мае 1804 года, был одним из самых тяжелых в летописях парламента. Публика и ораторы при всякой возможности открыто или намеками обвиняли кабинет в неспособности, в посредственности. С двух различных сторон обрушивались на него удары оппозиции, и когда Питт снисходил до защиты кабинета от этой оппозиции, то выполнял в этом случае роль веревки, поддерживающей повешенного.
Оппозиция группы Гренвиля упрекала кабинет в том, что он недостаточно основательно подготовляет защиту страны от попыток нашествия. Оратор этой партии в палате общин Уиндгем, самый завзятый антибонапартист Англии, требовал, по примеру Франции, создания многочисленной армии, а вдобавок и массового рекрутского набора, потому что, по его словам, «только алмазом можно резать алмаз». Потребовалось вмешательство Питта, чтобы ограничить этот проект разумными пределами, а именно — созданием резервной армии в качестве поддержки для линейных войск и призывом добровольцев. Аддингтон по мере сил проводил эти приготовления, а также по мере сил старался укреплять берега. Сам он, по примеру Питта и других лиц, облачился в мундир офицера милиции.
Оппозиция Фокса, утратившая надежду на сохранение мира, не имела больше никаких оснований поддерживать министерство, противившееся равноправию католиков с таким же упрямством, как и сам король. На этой последней почве и подготовлялась втихомолку коалиция обеих оппозиций, впрочем, уже объединенных общим презрением к кабинету. Каннинг, владевший пером лучше других ближайших сторонников Питта, в прозе и стихах изобличал посредственность правительства. Последнее чувствовало себя сильно задетым этими нападками и постаралось лишить партию вигов двух наиболее язвительных ее ораторов — Тирни, назначенного морским министром, и Шеридана. Несколько позднее (март 1805 г.) Шеридан разъяснил эту перемену фронта, обвиняя Питта в измене Аддингтону и говоря о последнем в таких выражениях: «Я поддерживал его (Аддингтона) потому, что считал его пребывание у власти гарантией против возвращения достопочтеннейшего джентльмена, сидящего предо мной (Питта), — возвращения, которое я всегда считал величайшим национальным бедствием».
В течение сессии 1804 года недоброжелательство Питта проявилось при целом ряде голосований, которые давали министерству Аддингтона постепенно уменьшавшееся большинство, готовое уже вскоре смениться меньшинством, и вынудили его подать в отставку.
Кто мог сменить его? Без всякого сомнения — Питт. Но путем какой комбинации? По мнению Гренвиля, влияние которого к этому времени значительно усилилось, следовало противопоставить внешней опасности правительство, не связанное никакими партийными обязательствами и объединяющее в себе всех способных людей. Идея эта несколько позднее была осуществлена в «министерстве всех талантов». Таково же было и мнение Питта, но он еще раз натолкнулся на упрямство и злопамятство короля. Георг III решительно воспротивился вступлению Фокса в министерство, а так как без последнего отказывался принять участие в кабинете и Гренвиль, Питту пришлось, вернувшись к власти, почти целиком сохранить министерство Аддингтона — только без Аддингтона. Мало того, несколько времени спустя Питт почувствовал себя настолько слабым перед сплотившейся против него оппозицией, что должен был для укрепления своего собственного положения унизиться до приглашения в состав кабинета своего предшественника Аддингтона, получившего за это время титул лорда Сидмута.
Управление и процесс лорда Мельвиля (1805). Между этими двумя государственными людьми вскоре вспыхнул конфликт по поводу одного из их товарищей по кабинету. Единственным выдающимся министром, которого Питт пригласил из прежнего своего кабинета, был Дёндас, ставший теперь лордом Мельвилем. За год управления морским министерством этот твердый и талантливый человек достиг удивительных результатов. Ему следует в значительной степени приписать успех последней кампании Нельсона. К несчастью, у него было множество врагов, которые ненавидели его не только за неразлучную дружбу с великим вождем, но и за его характер и за шотландское происхождение. Газеты стали обличать растраты в морском ведомстве. Комиссар, которому поручено было расследование, в своем докладе отверг преувеличенные заявления, сделанные в первый момент, но все-таки признал две крупных неправильности: противозаконное использование имевшихся в распоряжении министра денежных сумм чиновником, которого лорд Мельвиль недостаточна контролировал, и отсутствие оправдательных документов в израсходовании некоторой суммы самим министром.
В сущности, мало кто считал Дёндаса бесчестным; затеянный против него процесс носил скорее политический, чем юридический характер. Как многие даровитые и энергичные администраторы, Мельвиль не отличался особенно бережным отношением к финапсам. История может отнестись с доверием к его заявлению, что он не вправе открыть тайну необъясненного расхода; истории следует осудить Фокса за то ожесточение, которое он внес в это дело, но она может понять также и вотум порицания, предложенный Уайтбредом.
Прения по этому поводу отмечены тягостными инцидентами. Уильберфорс, избегая умоляющего взгляда своего друга Питта, высказался, во всеоружии своего огромного нравственного авторитета, за осуждение Мельвиля. Спикер очутился лицом к лицу с собранием, разделившимся ровно на две части, так что ему пришлось решить судьбу обвиняемого. Преемник Аддингтона по председательскому месту Аббот (впоследствии лорд Кольстер), занимавший этот пост с 1802 по 1817 год, сидел в раздумье, а потом, после паузы, одинаково тягостной и для него и для всех присутствующих, бледный, как полотно, выразил осуждение поведению морского министра. Это было только политическим порицанием, но порицанием серьезным, так как оно влекло за собой судебное разбирательство в палате лордов, причем обвинение должен был поддерживать Уайтбред. Процесс закончился в следующем году оправданием Мельвиля, но Питта ко времени этой частичной реабилитации уже не было в живых. Парламентского осуждения, однако, было достаточно для того, чтобы лорд Мельвиль перестал быть министром. Его враги потребовали также, чтобы он был вычеркнут из списка Тайного совета, и Мельвиль сам уговорил первого министра уступить этому требованию. Тогда-то под надвинутой на лоб шляпой и пролились слезы Вильяма Питта, о чем столько раз поминалось впоследствии.
Питт отомстил лорду Сидмуту за своего старого товарища. Бывший министр Аддингтон имел на Аббота большое влияние, и знаменитое решение по делу лорда Мельвиля приписывалось именно ему; сам Аддингтон проявил сильную вражду к лорду Мельвилю. Старый король, не одобряя на сей раз поступка своего личного друга, не стал его удерживать. Почти слепой, лишаясь временами рассудка, Георг III сохранил у власти своего больного, почти умирающего великого-министра.
Упадок духа и смерть Питта. Большинство известий, приходивших за последние месяцы 1805 года, мало способствовали выздоровлению Питта. Ульмская капитуляция нанесла ему удар, которого не могла смягчить даже победа при Трафальгаре, омраченная к тому же смертью Нельсона. Впрочем, еще один, последний, раз Питт почувствовал свою популярность, — это когда толпа впряглась в его экипаж и повезла на банкет в Сити. Когда пили за спасителя Англии и Европы, он находчиво и скромно ответил: «Англия спаслась своими собственными усилиями, а Европа спасется примером Англии».
Фраза эта осталась в памяти у молодого генерала, вернувшегося из Индии, Артура Уэльслея, будущего герцога Веллингтона. Сам он и старший его брат маркиз Уэльслей, который незадолго до этого столь умело управлял Британской Индией, скрашивали своими беседами последние дни Питта, который в своей прозорливой ненависти, возможно, угадывал в них будущих мстителей за него. Действительно, пришло известие об Аустерлице, показавшее ему, что если море оставалось неприступным, то континент Европы погиб. «Сверните-ка эту карту Европы, — говорил Питт, указывая на стену, — она не понадобится больше в течение десяти лет». До последнего своего часа Питт сохранял тот подавленный вид, который Уильберфорс называл «аустерлицким взглядом». Питт угас 23 января 1806 года, полный беспокойства за свою страну, каковы бы ни были его подлинные последние слова в бреду — предмет бесполезных споров. Вражда Фокса утихла. «Mentem mortalia tangunt» (ума коснулась мысль о смерти), — говорил он, любя, подобно своему сопернику, латинские цитаты. Государственный деятель, столь жестоко покинутый всеми со времени своего возвращения к делам, он после смерти приобрел признательность народа, которому он сделал столько добра и принес столько зла. Стоит сравнить две карикатуры, рисунки статуй: одна 1799, другая 1806 года. Пьедестал первой сделан из тесаных камней с надписью: «Всевозможные: налоги, займы, истребительная война». Пьедестал второй украшен надписью: «Безупречная честность. Он жил не для себя, а для своего отечества».
«Министерство всех талантов». Принять наследие Питта было нелегко: ни товарищ покойного лорд Гауксбери, ни лорд Сидмут не считали возможным решиться на это. Одно время думали о маркизе Уэльслее: за него говорили его выдающиеся способности, большие услуги, оказанные им во время управления Индией; но тяжкие обвинения, которые он навлек на себя, и необходимость оправдаться делали невозможным его назначение первым министром. Тот же Уэльслей следующими словами определил программу будущего кабинета: «Против угрожающих нам опасностей нужно объединение самых испытанных талантов».
Георг III понял необходимость побороть свои личные антипатии. Положение требовало блестящего имени; к кому же было обратиться, как не к Фоксу? Когда вызванный королем лорд Гренвиль предложил королю эту кандидатуру, до того времени всегда отклонявшуюся, он получил неожиданный ответ: «Я именно об этом и думал, даже хотел этого».
Итак, Фокс взял в свои руки трудное министерство иностранных дел вместе с лидерством в палате общин. Другой крупный вождь вигов, Грей (в то время лорд Гауик), стал во главе морского министерства; знаменитый адвокат Эрскин сделался лордом-канцлером, лорд Фитцвильям — председателем Тайного ссвета, Уиндгем — военным мипистром и министром колоний. Все это были виги — одни твердые, другие нерешительные. Так как они составляли большинство, это министерство получило в истории название «министерство вигов». Но они были вигами в очень различной степени, а кроме того, они не были одни. Первый лорд казначейства Гренвиль, подобно своему отцу, всегда был только гренвилистом; его невозможно было причислить к определенной партии. Представителями чистого торизма были лорд-канцлер Элленборо, попавший в министерство мало конституционным способом, и лорд Сидмут, которого и на этот раз нельзя было обойти, ввиду его дружбы с королем и тех пятидесяти голосов, которыми он располагал. Двух последних лиц сравнивали со старым управляющим и его псом, назначенными смотреть за новыми слугами.
Колебания и смерть Фокса (1806). Выдающееся, несмотря на все это, министерство, возможно, изменило бы судьбы Европы, удержись оно у власти. Но разве животное о двух головах жизнеспособно? В вопросе о войне Фокс и Гренвиль отнюдь не придерживались одной и той же политики — патриоты считали Гренвиля настоящим преемником Питта. Это вело к распрям и бесплодным пререканиям. Вопросом, который объединил их и привел обоих к власти, был вопрос об эмансипации католиков. Но что же они могли сделать с упрямством короля? Самое большее — отложить надолго это опасное дело.
Другим камнем преткновения являлись обвинения против маркиза Уэльслея, грозившие министерству процессом по делу об управлении Индией, едва ли не столь же неприятным, как процесс Гастингса. Фокс-оратор стал бы поддерживать обвинение; Фокс-министр замял дело. Его упрекали за эту двойственность в поведении, объясняемую отчасти складом его ума, более живого, чем глубокого, более блестящего, чем практического, — ума, мало пригодного для управления, — а отчасти также и обстоятельствами. К тому же Фокс был болен и за короткое время своего пребывания у власти не успел показать себя. Нельзя, однако, забывать того участия, какое он принял в уничтожении торговли неграми. Этот завет Вильяма Питта, эта цель всей жизни Уильбер-форса является главным делом (1807) «министерства всех талантов», как его называло высшее общество, этих «толстозадых» (broad bottoms), как непочтительно выражались о них карикатуристы и как их прозвал народ. Фокс скончался в сентябре, преисполненный довольно воинственных патриотических помыслов, — скончался как раз перед тем, как в Англии было получено известие о победе Наполеона при Иене, которое причинило бы ему почти столько же горя, как весть об Аустерлице — его великому сопернику.
Военные католического вероисповедания и падение Гренвиля. Современники различно передают о том, как отнесся король к известию о смерти своего красноречивого министра: по словам одних, им овладела нескрываемая радость, по словам других — сдержанная скорбь. Во всяком случае, король принял предложенные Гренвилем изменения в составе кабинета, нисколько, впрочем, не изменявшие характера его: первый министр взял себе портфель Грея, который, в свою очередь, заменил умершего их сотоварища; новым лицом явился лорд Холланд, племянник Фокса. Соотношение партий осталось теад же, что и было, только направление политики стало несколько более воинственным; это настроение окрепло в результате октябрьских выборов.
Новый парламент высказался за более энергичное продолжение войны и не без благосклонности выслушивал красноречивые иеремиады Каннинга — «таланта», неблагоразумно оставляемого в тени. Ослабить Гренвиля, личная политика которого отвечала такой программе, это не могло. Казалось даже, что положение его очень прочно, как вдруг одно затруднение, военного и в то же время религиозного свойства, привело к падению министерства, совершившемуся притом далеко не конституционным способом. Гренвиль считал справедливым, чтобы армия, втянутая в жестокую борьбу, была избавлена от каких бы то ни было вероисповедных конфликтов, чтобы в этой армии, в рядах которой было много ирландцев, католик имел возможность подняться до высших ступеней. Георг III, казалось, оценил эту столь разумную меру, но вдруг отказал в своем согласии на нее, причем не только не удовольствовался молчанием Гренвиля по этому вопросу, но и потребовал обещания впредь не предлагать ему проектов каких бы то ни было уступок в пользу католиков. Министры с достоинством отказались от этого требования и вышли в отставку (март 1807 г.), что было ошибкой. Шеридан сказал по этому поводу: «Бывали случаи, что люди разбивали себе голову об стену, но никто еще не видел людей, которые нарочно выстроили бы стену, чтобы разбиться об нее». Половина, примерно, палаты вотировала нечто вроде порицания королевскому поведению. И, однако, подобное некорректное поведение короля стало пользоваться успехом, что обнаружилось вскоре, когда новые министры распустили недавно лишь созванное собрание. Под клич Персиваля «долой папистов!» избиратели послали в Вестминстер большинство, озлобленное против католиков, против мира и реформ.
II. Непримиримые тори у власти
Кабинет Портленда (1807–1809). Министерство, вышедшее из этого — скорее королевского, чем парламентского — кризиса, вызванного последним усилием воли Георга III, имело как по своему личному составу, так и по своей программе, вполне определенное значение: оно знаменовало собой на некоторое время решительную победу самого закоренелого торизма. И все-таки ему не хватало единства направления: соратники Питта без Питта — это всё, равно, что тело без головы. Так как они были плохо организованы еще при жизни великого вождя и не предвидели скорого падения «министерства талантов», то возвращение к власти застало их врасплох. За неимением настоящего руководства, они в качестве ярлыка выставили старого герцога Портленда, являвшегося как бы гарантией относительной умеренности. Зато его товарищи — Персиваль, лорд Гауксбери, лорд Эльдон, Каннинг, лорд Кэстльри — отнюдь не были умеренными. Канцлер казначейства Спенсер Персиваль, ловкий адвокат знатного происхождения, решительно высказался против политического равноправия католиков, оскорбительного якобы для его верований, но главным образом, по его мнению, угрожающего святой и непреложной конституции. Лордом-канцлером на этот раз на целых двадцать лет сделался снова Эльдон — тоже ученый юрист, но упрямый противник всякой реформы. Лорд Гауксбери, вскоре получивший титул графа Ливерпуля, дополнял это трио честных неуступчивых людей. Борьба против Наполеона была возложена на двух энергичных, способных к решительным действиям лиц: на Кэстльри и Каннинга, ведавших первый — военным министерством, второй — министерством иностранных дел. Оба — ровесники императора и непримиримые его враги. Только эта страсть и связывала их с тремя столпами — их товарищами по кабинету, потому что Каннинг вовсе не был таким замкнутым аристократом и косным человеком, Каннинг и Кэстльри отнюдь не были завзятыми противниками эмансипации католиков, которую они в свое время поддерживали и вновь стали поддерживать впоследствии. Самым важным является следующее: в тот момент когда Наполеон на плоту у Тильзита завершал завоевание континента, управление Англией перешло в руки людей, поклявшихся никогда не протянуть руки завоевателю, никогда не входить с ним в сношения, разве только для того, чтобы его задушить.
Этой ненавистью объясняются действия, носившие явно насильственный характер. Явившиеся ответом на берлинский декрет приказы совета вызвали раздражение Соединенных Штатов, от которых требовали обязательного захода их кораблей в гавани Лондона или Мальты перед посещением портов, подчиненных французскому влиянию. Бомбардировка Копенгагена возбудила негодование честного Георга III, который иронически поздравил офицера, посланного с ультиматумом к королю датскому с тем, что он застал короля в нижнем этаже: «Ибо, — пояснил Георг III, — если бы вы застали его этажом выше, он пинком спустил бы вас с лестницы». Вообще нападение на Данию вызвало негодование даже в парламенте, и для его оправдания Каннипг находил только жалкие софизмы. Насильственные действия его заклятого врага — Наполеона — в Испании дали ему возможность оправдать себя. «Министры, — сказал он, — заявляют, что Англия весьма склонна помочь Испании в доблестном предприятии, которое она собирается выполнить». А виг Шеридан говорил: «До сих пор Бонапарт имел против себя только монархов и министров; пора показать ему, чего он должен бояться со стороны целой нации. Я требую, чтобы Англия пришла на помощь испанскому народу».
Скандалы и разногласия в военной среде (1809). Весь этот год правительству во внутренней политике приходилось бороться с большими затруднениями, вызванными вопросами, касавшимися армии. Взятки при назначении офицеров забрызгали грязью даже престол; неудачная экспедиция обнаружила недостатки администрации; вместе с тем диверсия в Испании резко осуждалась многими. В результате всех этих распрей произошла дуэль между двумя самыми талантливыми министрами, после которой оба они были устранены от управления.
Герцог Йоркский, второй сын короля, был главнокомандующим британской армии, несмотря на недобрую память, какую он оставил по себе во Бремя войны против французской революции. У него была довольно продолжительная связь с некоей миссис Кларк, потом он с ней разошелся. Один полковник, член парламента, воспользовавшись признаниями, сделанными этой дамой в порыве гнера, обвинил ее в том, что она при содействии герцога продавала военные должности. Скандальное следствие обнаружило, что герцог Йоркский допустил по меньшей мере преступную неосторожность. Герцог был оправдан, — возможно, благодаря усилиям Персиваля и Кайнинга, — но подал в отставку. Два года спустя он снова вступил в отправление своих высоких обязанностей, на этот раз — умело и с успехом. Эти скандальные происшествия произвели на общество и на королевскую семью более чем угнетающее впечатление. Принц Уэльский, правда, отнесся к ним равнодушно, но коррлева и принцессы даже захворали от огорчения; что же касается старого короля, то он, потрясенный этим новым ударом, при всей своей внешней твердости, быстро стал приближаться к окончательной потере рассудка.
Англичане уже овладели большинством французских колоний: Антильскими островами, Гвианой, Сенегалом. В 1810 году они захватили остров св. Маврикия (Иль-де-Франс). 11 апреля 1809 года на рейде острова Экса англичане нападают на французский флот и сжигают 6 кораблей и 2 фрегата. Боровшаяся в то время с Наполеоном Австрия ждала от англичан решительной диверсии в северной Германии, где она рассчитывала поднять «войну народов». Новое британское министерство не собиралось направлять свои усилия на столь отдаленные цели. Оно намерено было захватить врасплох Антверпен [25] и разрушить порт, который, по выражению Наполеона, являлся «пистолетом, направленным в сердце Англии», а затем, пользуясь недовольством голландцев, которое разделял даже король Людовик, — взбунтовать батавские провинции и, быть можете поднять Бельгию и север Франции. Снарядили 40 кораблей, 36 фрегатов и многочисленные транспорты, посадили на них тридцатитысячный экипаж и 40 000 солдат. Экспедиция высадилась на острове Вальхерен, захватила порт Батц (3 августа) и осадила Флиссинген. В отсутствие Наполеона, занятого австрийской кампанией, Фуше мобилизовал национальную гвардию, военный министр Кларк отправил жандармерию и резервы. Едва овладев Флиссингеном (16 августа), англичане застали Антверпен готовым к обороне; Шельда уставлена была батареями, 100 000 французов, бельгийцев и голландцев находились под ружьем. Англичане стали отступать, потеряв 10 000 человек в Вальхеренских болотах и бросив Флиссинген, который был покинут своим гарнизоном (23 декабря).
Вальхеренская экспедиция, подробностей которой мы приводить не будем, не удалась в значительной мере по вине Кэстльри, вообще очень хорошего администратора. При назначении руководителя всей этой операции он, в силу своих аристократических симпатий, остановился на лорде Чатаме. Это был более чем посредственный выбор. По недостатку заботливого отношения к людям он отнесся небрежно к санитарным предосторожностям, столь необходимым при высадке в нездоровой местности. Результаты произведенного по этому поводу расследования оказались столь неблагоприятны для престижа Англии, что протоколы палаты и специальной комиссии служили пищей для французского Монитера в течение всех первых месяцев 1810 года.
Последствия этого дела уже несколько расшатали правительство. Два подлинных вождя его, воспитанники Питта и участники его управления — Каннинг и лорд Кэстльри — давно уже недолюбливали друг друга. Аристократ, производивший на Уильберфорса впечатление «существа с холодной кровью», и живой, пылкий сын актрисы не могли ладить друг с другом. Разногласия по основным вопросам политики усилили эту антипатию. Оба были различного мнения даже насчет лучшего способа вредить Наполеону: Каннинг настаивал на диверсии в Испании, Кэстльри требовал ведения большой войны непосредственно против империи Наполеона. Попытка осуществить последнюю потерпела на берегах Шельды самую плачевную неудачу. Разногласия обострились; каждый отстаивал свои замыслы. Каннинг надумал заменить своего соперника старшим Уэльслеем, который не замедлил бы оказать широчайшую помощь своему брату на Пиренейском полуострове; Кэстльри, оскорбленный тем, что, не предупредив его, повели переговоры о его удалении, вызвал министра иностранных дел на дуэль. Оба, чтобы драться на пистолетах, вышли в отставку. Поединок не имел серьезных последствий, кроме временного ухода обоих противников.
Министерство Персиваля (1809–1812). Старый герцог Портленд пытался путем неловких замалчиваний как-нибудь затушевать это дело, но своими действиями только способствовал распространению всякого рода слухов и толков. Удрученный этой дуэлью, которая возмутила короля, к тому же совсем больной, он удалился от дел и вскоре умер. Вместе с ним исчезло подходящее подставное лицо, и соперничество Персиваля и Каннинга на верхах торийской партии предстало в неприкрытом виде. Ни один из соперников не шел на компромиссы, предлагавшиеся другим для того, чтобы сделать возможным раздел управления страной между ними; ни один не желал служить под верховенством другого. Каннинг, уже скомпрометированный дуэлью, надолго повредил себе своей несговорчивостью. Его современник Уильберфорс и наш современник Спенсер Вальполь сходятся на том, что если бы Каннинг удовлетворился тогда вторым местом, то занял бы в 1812 году первое; сам он никогда не мог простить себе этого. Лорд Сидмут и другие не пошли навстречу предложениям Персиваля, который с трудом составил себе довольно посредственный кабинет. Самым выдающимся из его товарищей был маркиз Уэльслей — своего рода азиатский самодержец[26], мало пригодный к парламентской жизни, особенно будучи у кого-нибудь под началом. Два с половиной года министерства Персиваля были самыми трудными за всю наполеоновскую эпоху: со времени Венского мира (1809) до похода Великой армии к Неману Англия была совершенно изолирована. За это время мы можем лучше всего изучить двойную оппозицию — вигов и радикалов, так же как и денежный и промышленный кризис, вызванный континентальной блокадой.
Старые и молодые виги. Долгое господство торизма прервано было лишь на короткое время, но и этого было достаточно для оживления вигов. Им приходилось, пожалуй, скорее жалеть об ораторском таланте и великодушии Фокса, чем о его компрометирующем и неловком руководстве. Действительно, у них не было вождя в палате общин, так как граф Грей после смерти своего отца стал пэром[27]. Шеридан не мог рассчитывать занять его место; этого нисколько от него и не скрывали; наступала тягостная для него старость. Не только беспорядочная его жизнь, но и известная независимость взглядов, столь же враждебная Наполеону, как и независимость ториев, видимое раздражение по отношению к друзьям, настолько сильное, что в 1811 году он отсоветовал принцу-регенту образовать министерство вигов, — все эти действия, хорошие или дурные, способствовали его обособлению, лишали его популярности.
В 1812 году Шеридан утратил свое депутатское место, а тем самым и парламентскую неприкосновенность, — последние дни его жизни были омрачены преследованиями, которым он подвергался со стороны своих кредиторов. Так печально кончил последний представитель величайшего поколения ораторов, каких когда-либо слышал британский парламент.
Оставались еще люди моложе Шеридана, но свидетели той же эпохи — Уайтбред, Тирни и Уиндгем: первый со своим гуманным либерализмом, второй — страшный своим жестоким сарказмом, третий, прославившийся резкостью, с которой обрушился на виновников Вальхеренского предприятия, и своим религиозным свободомыслием, которое делало из него полу вига, как и в дни его юности. Уиндгем вскоре стал жертвой самоотверженности, с которой он действовал во время пожара. Так как другой полувиг, Гренвиль, теперь заседал в палате лордов, то оппозиция в палате общин требовала нового вождя и новых талантов. Действительно, аристократические привычки вигов не могли мириться с таким лидером, как Тирни, человеком очень богатым, но сыном простого купца. А потому лидером сделался Понсонби, из знатной ирландской фамилии. Отметим здесь огромное влияние англо-ирландцев[28] со времени унии: они дают лондонскому парламенту выдающихся вождей обеих партий — Понсонби и Кэстльри — и двух величайших ораторов этих партий — Грэттана и Каннинга. Можно было сказать по этому поводу: «Graecia capta femm victorem cepit» (завоеванная Греция завоевала дикого победителя).
Как раз в это время маленькая Шотландия, давшая Англии великих писателей, дала ей и двух талантливых парламентских представителей. В самом деле, Хорнер и Брум были уроженцами Эдинбурга — города, где они вместе с Джефри основали осенью 1802 года знаменитое Эдинбургское обозрение — влиятельный орган либералов в обеих странах. Впрочем, они были совершенно различного склада: Хорнер — экономист, защитник свободной торговли, знаток финансовых дел, к которому очень прислушивались, несмотря на скромное его происхождение; Брум — образованный адвокат, столь блестящий, что возбуждал зависть, и это затруднило начало его карьеры. В ту пору он уже боролся против рабства, нападал на никуда негодные мероприятия совета, направленные против американской торговли, клеймил дурное поведение принца Уэльского по отношению к жене, принцессе Каролине. Уже тогда он вполне заслуживал иметь своим девизом прекрасные слова Ривса: «поборник всяких прав, мститель за все несправедливости».
Наконец, сэр Самуэль Ромильи. Его слава, — а отчасти и слава протестантской Франции, колыбели его предков, — состоит в том, что он ввел элемент гуманности в английское уголовное уложение. Его пребывание в Женеве и Париже, его продолжительный адвокатский опыт, его недавний кратковременный служебный опыт в качестве главного солиситора внушали ему ужас к законам, устанавливавшим смертную казнь за малейшие проступки. Сделавшись депутатом, он начал вносить билли о реформе в этой области, которые с трудом принимались его коллегами, а потом отклонялись лордом Эльдоном. Но Ромильи снова брался за работу с не меньшим упорством и расчистил отчасти путь для задуманной им реформы, которая была осуществлена лишь после его смерти.
Радикалы Коббет и Бёрдет. Несмотря на постоянную тревогу, вызываемую войной с Наполеоном, и на всяческие испытания, которые являлись ее следствием, радикализм все же не исчез. Два человека были представителями различных степеней радикализма, причем оттенки их радикализма не служили препятствием к хорошим отношениям между ними. То были фермер-памфлетист Коббет и богатый депутат баронет сэр Фрэнсис Бёрдет. Коббет, человек иногда неустойчивый, а иногда упорный, склонился наконец в сторону радикализма. Власти очень косо поглядывали на его еженедельную газету Регистр (Register), редактируемую лично им — тем самым честным и энергичным публицистом, который написал Советы молодым людям и многочисленные другие произведения. В 1809 году появилась статья, клеймившая сечение плетьми, которому подвергали английских солдат в присутствии немецких. Эти нападки на дисциплину показались опасными, и Коббет был приговорен к штрафу в тысячу фунтов стерлингов и, сверх того, к двум годам тюремного заключения. Когда его выпустили, в его честь был устроен банкет под председательством Бёрдета. Последний к тому-времени только что выпутался из трагикомической истории. Его проект избирательной реформы показался в разгаре реакции в 1809 году чересчур дерзким: ведь Бёрдет предлагал не более не менее, как разделение всех графств на избирательные округа так, чтобы в каждом из этих округов все граждане, платящие налоги, выбирали одного депутата. Только пятнадцать голосов одобрили проект. Когда же этот чудак поднялся со своего места (1810) и стал оспаривать право палаты общин засаживать в тюрьму тех, кто оказал ей непочтение, а особенно когда он повторил свои рассуждения в письме к своим избирателям, палата сочла себя оскорбленной им, приняла его вызов и 6 апреля поручила спикеру отправить его в Toy эр. Сэр Фрэнсис засел в своем доме, вышвырнул за дверь пристава, которому дано было незаконное, по его мнению, поручение, и выдержал трехдневную осаду против вооруженной силы. Народ принял его сторону против парламентской тирании. Наконец Бёрдет был водворен в Тоуэр. Очень упрямый и очень богатый, он прошел все судебные инстанции, чтобы установить свою правоту. Палата выиграла дело, но все эти передряги излечили ее от притязаний на непогрешимость, и пресловутое ее право сажать в тюрьму вышло из употребления. Вот каким путем даже в подобную эпоху либерализм не позволял воздвигать гонение на прогрессивные идеи!
Торговля и континентальная блокада. При министерстве Персиваля, с 1810 года до весны 1812 года, континентальная система вызвала наконец в Англии те гибельные последствия, которых ожидал Наполеон. За первые годы этого необычайного режима британская торговля выиграла, пожалуй, столько же, сколько потеряла. Контрабанда так называемых нейтральных стран или английских контрабандистов (smugglers) проникала временами на берега Франции и очень широко и изобильно — на берега Голландии, России, северной Германии. Испанская война и полное господство над океаном открывали английским фабрикантам огромный рынок испанских колоний. Таким образом, промышленная деятельность вовсе не приостановилась, а, наоборот, не переставала развиваться. Более того — она развивалась лихорадочно, способствуя усилению пауперизма одновременно с огромным ростом богатства.
Вот как это происходило. В промышленных центрах недостатка в рабочих руках не было, — наоборот, имелся избыток, который не уравновешивался, как на континенте, убылью на войне: так мало было настоящих английских солдат в королевских войсках, пополнявшихся главным образом ирландцами и наемниками. А ведь то была эпоха беспощадного экономического индивидуализма. Фабрикант пользовался моментом для понижения заработной платы и чтобы обогатиться скорее, как можно скорее, расширял производство, превышая спрос. Но чем же жили эти многочисленные и так плохо оплачиваемые рабочие? Только хлебом, притом — страшно дорогим. Помещики, крупные фермеры тоже хотели нажиться, и они, действительно, наживались: никогда земля не давала таких доходов, никогда не была в такой цене. Почему так? Потому что хлеб с материка теперь попадал в Англию с большим трудом, а местный хлеб продавался вдвое дороже, чем в короткий период после заключения Амьенского мира. Может быть, скажут, что это — неизбежный результат войны? Пусть так, но к стыду имущих классов, господствовавших в парламенте и в законодательстве, надо сказать, что как только цены падали, их немедленно снова повышали путем взимания очень значительной пошлины на континентальный и американский хлеб. Благосостояние, столь искусственно созданное и неравномерно распределенное, не могло устоять перед новыми ударами, а в это время как раз были приняты новые строгие меры со стороны Франции.
Во-первых, — таможенные мероприятия, так ясно изложенные в сочинении Тьера[29], введенные вслед за присоединением Голландии и захватом германских портов. Чтобы пресечь контрабанду, Наполеон конфисковал огромные склады контрабандных товаров, а затем по-макиавеллиевски допускал запрещенные продукты к обращению с уплатой пошлины, равной половине стоимости товара. Результат сказывался немедленно: чудовищное загромождение лондонских доков, заваленных сахаром, кофе, хлопком, табаком, индиго, возвращаемыми отовсюду; далее — падение цен на все эти товары; народ, заваленный колониальными пряностями, испытывал нужду в хлебе.
За этим последовал разрыв торговых сношений с Соединенными Штатами[30]. Безуспешно испробовав ряд средств для одновременного наказания Франции за ее блокаду и Англии за ее приказы совета (стеснявшие нейтральные суда), эта новая морская держава пустила в ход очень ловкий прием: она заявила, что если какая-либо из двух соперниц отменит по отношению к американцам исключительные мероприятия, то она (Америка) немедленно прекратит всякую торговлю с другой. Наполеон принял предложение, и тогда Соединенные Штаты прекратили всякие деловые сношения с Англией и ее колониями. В результате немедленно, начиная с 1811 года, получилось огромное падение английского экспорта, несмотря на более широкий и свободный доступ в русские порты. В истории экономических отношений трудно найти что-либо ужаснее положения английского народа зимой 1811/1812 года. К указанным причинам прибавилось возросшее раздражение рабочих против усиленного применения машин, которые, требуя меньшего количества рабочих рук, способствовали дальнейшему падению заработной платы. Тогда разразились восстания так называемых луддитов, или разрушителей машин, — восстания, вызвавшие кровопролитие, при подавлении которых, например в Иорке, было повешено за один день двенадцать рабочих — участников восстания. Число обычных преступлений, вследствие всеобщей нужды, сильно возросло, а повышение налога в пользу бедных (poor tax) не столько облегчило нуждающихся, сколько способствовало окончательному разорению средних классов. Всем приходилось плохо.
Золото и бумажные деньги. Наполеон хотел нанести сокрушительный удар торговым домам Сити и Английскому банку. Крахи следовали один за другим, несмотря на субсидию в шесть миллионов фунтов стерлингов, которую вотировал парламент, поручив особым комиссарам распределить ее между переживавшими кризис негоциантами. Сверх того, под все товары, упавшие в цене вследствие переполнения рынка, а именно — под колониальные товары, под изделия английской промышленности выдавались особые торговые ссуды, которые обременяли банк. И тем не менее банк с изумительным успехом поддерживал вплоть до 1809 года курс своих бумажных денег, которые со времен кризиса 1797 года были наиболее распространенным средством платежа. Разница между банковыми билетами и золотом была незначительна.
Но с 1810 по 1813 год разница между этими двумя ценностями быстро растет и в конце концов достигает 25 процентов: еще одно последствие войны и блокады. Все платежи Англии по векселям на континенте производились золотом. Много золота ушло также на расходы по испанской войне, а как раз в это время уменьшилась добыча золота в испанских землях Америки вследствие расстройства, вызванного в этих странах революциями. Шотландский депутат Хорнер добился от парламента назначения комиссии по вопросам денежного обращения, и сам он в заключение расследования потребовал, чтобы самое позднее в двухгодичный срок банк снова возобновил платежи в звонкой монете. Но торийский депутат Ванситтарт, ставший вскоре канцлером казначейства, внес довольно рискованное предложение: установить, что банковые билеты равноценны звонкой монете королевства. Первый министр поддержал Ванситтарта, и палата отвергла предложенную Хорнером меру. Раздались протесты экономистов оппозиционной партии, между прочим, лорда Кинга. Последний, как и некоторые другие крупные земельные собственники, предупредил своих фермеров, что на будущее время станет принимать бумажные деньги не иначе, как сообразуясь с разницей между их курсом и стоимостью золота. В ответ поднялись бурные протесты, и правительство оказалось вынужденным пойти дальше, чем оно этого хотело. Новый билль установил принудительный курс банковых билетов по их номинальной стоимости. Все эти прения доставили новые аргументы противникам войны до уничтожения врага.
Диверсия в Испании. Братья Уэльслей. Взгляды на испанскую войну менялись в Англии неоднократно. Даже тогда, когда окончательный успех разрешил этот вопрос, сведущие люди высказывали мнение, что английская армия оказала бы более ценные услуги, если бы ее пустили в дело непосредственно против Наполеона во время великой войны, с 1812 по 1814 год. В тревожный 1809 год и особенно зимой 1810/1811 года, когда ставился вопрос — не будут да последние британские войска сброшены в море, оппозиция с гораздо большим основанием могла бить тревогу. Воинственный лорд Гренвиль заодно с миролюбивым лордом Греем восставал против своевременности испанской диверсии, и оба они были в этом едины с вигами палаты общин, считавшими предприятие братьев Уэльслей донкихотским безумием. Первый министр, хотя и был в отношении войны так же упорен, как в других делах, испытывал тревогу по поводу вестей с полуострова и противился принесению тех жертв, которых требовала война. Ввиду этого его личная антипатия к своему коллеге, министру иностранных дел, сильно обострилась; со своей стороны, и маркиз с трудом выносил его. Мало того, братья Уэльслей, относившиеся первоначально к делу иберийского (испанского и португальского) восстания с одинаковым пылом, постепенно стали расходиться во взглядах, что не раз случалось с ними и впоследствии. Уэльслей-министр иногда сомневался в целесообразности этой бесконечной войны. Установленное законом приниженное положение католиков казалось ему опасной несправедливостью и делало для него еще более невыносимым характер Персиваля. Напротив, новый лорд Веллингтон, непримиримый консерватор во внутренних вопросах, поддерживал, если нужно, даже единолично, мнение, что испанская война — единственное средство сразить Наполеона. И злосчастная судьба императора, столь поразительная в его столкновениях с Англией, привела к тому, что успех Веллингтона, защитника Торрес-Ведрас, укрепил положение ториев и вызвал восторг вигов в тот самый момент, когда обнаружились тяжелые последствия континентальной блокады, — в начале 1811 года. С этих пор, несмотря на сомнительные результаты кампании 1811 года, уже не ставился серьезно вопрос об оставлении Испании, где с весны 1812 года стойкий полководец перешел к памятному грозному наступлению.
Регентство; убийство Персиваля. Когда задумываешься над последствиями, которые выявились, и теми, которые можно было неминуемо предвидеть в случае окончательного умопомешательства Георга III, то невольно напрашивается одно и то же соображение. Всегда существовало предположение, что при таком исходе принц Уэльский призовет миролюбивое министерство вигов. Осенью 1810 года намечен был и личный его состав, как за двадцать два года до того. Точно так же, как и тогда, министерство, которому грозило падение, старалось затянуть дело, следуя приемам Питта; оно готово было выдержать обвинения со стороны Хорнера — в «преднамеренной медлительности», а со стороны Ромильи — в «лживых уловках».
Только 6 февраля 1811 года решено было передать регентство будущему Георгу IV, но не сразу, во всей полноте; временные «ограничения», установленные на годичный срок, замедлили полное устранение от власти больного короля, на выздоровление которого во время этой отсрочки еще сохранялась кое-какая надежда. Без сомнения, регент мог без долгих проволочек сменить министерство, глава которого в особенности не нравился ему, но этим он взял бы на себя слишком большую ответственность в момент, когда настойчивость Веллингтона была наконец вознаграждена. Год спустя принц повел переговоры с главарями вигов, на этот раз, может быть, без особенного желания успеха. Гренвиль и Грей не считали предлагаемые им посты соответствующими их значению. Так как Персиваль сумел сделаться необходимым, то его острое столкновение с Уэльс леем закончилось отставкой маркиза. Преемник последнего Кэстльри, еще более враждебный Наполеону, вскоре стал вести себя в европейской коалиции подобно неограниченному монарху.
11 мая 1812 года, когда было уже слишком поздно для того, чтобы смерть первого министра Англии изменила что-либо в ходе дел, некий озлобленный человек с расстроенным умом вооружился пистолетом и проник в вестибюль палаты общин. Он намеревался убить лорда Гауэра, бывшего посланника в России, которым был недоволен. Так как лорд Гауэр не приходил, то этот человек, по имени Беллингем, убил Персиваля.
Министерство Ливерпуля (1812), Регенту предстояло по меньшей мере преобразовать еще раз свое министерство. Ему хотелось, не меняя курса своей политики, вернуть в состав министерства таких талантливых людей, как Уэльслей и Каннинг, ввести в него таких, как Грей и Гренвиль, но ни один из этих государственных людей не соглашался работать под руководством лорда Ливерпуля, который прочно пристроился у власти и занял на целых пятнадцать лет место премьера. Не будучи сторонником перемен, он, по рекомендации лорда Сидмута, выбрал в число своих новых товарищей двух посредственных людей — лорда Бётхерста и Ванситтарта, а также самого лорда Сидмута на должность министра внутренних дел. Новый кабинет проявил еще большую воинственность, чем предшествовавший. Хотя Персиваль отверг мирные предложения Наполеона, но он собирался уладить дело с Соединенными Штатами. Ливерпуль принял от них объявление войны, которое, впрочем, явилось слишком поздно, чтобы спасти дело Франции. Собравшийся в ноябре парламент выслушал прославление как победы при Саламанке, так и сопротивления русских; вотировано было вспомоществование русским, пострадавшим от войны; однако последние операции в Испании навлекли на министерство критику со всех сторон.
При возобновлении сессии в феврале 1813 года палата, казалось, готова была принять законопроект об эмансипации католиков, наиболее яростного противника которой теперь уже не было в живых. Но другие консерваторы бодрствовали. Предложенный Грэттаном билль прошел 345 голосами против 203. Тогда спикер Аббот весьма ловко предложил, чтобы для парламентских полномочий положение о неправоспособности католиков осталось в силе. Когда эта оговорка была принята большинством четырех голосов, Понсонби от имени оппозиции взял билль обратно. Щекотливый вопрос, таким образом, опять был отложен. Военные католики получили лишь кое-какие облегчения в отправлении своего культа.
Принцы и принцессы (1813). Другое дело, весьма злополучное для династии, вызвало парламентский скандал, который, впрочем, не был ни последним, ни самым крупным. В свое время по настоянию отца, упрашивавшего его остепениться (1795), принц Уэльский согласился наконец жениться на одной из своих немецких кузин, Каролине Брауншвейгской, при условии, что будут уплачены его долги. От этого брака, несчастливого едва ли не с самого начала, родился единственный ребенок — несчастная, добрая принцесса Шарлотта, в будущем — во вторую очередь — наследница английской короны. Поведение матери, отстраненной от дочери и брошенной мужем, сделалось предметом обвинения (1806) и следствия, во время которого Каролина пользовалась юридической помощью Персиваля и лорда Эльдона; это было незадолго до их вступления в министерство. Очутившись у власти, они склонили Георга III (которому было на руку им поверить) признать ее невиновной. Король принял Каролину при дворе, но в отсутствие ее мужа. Сделавшись регентом, принц Уэльский почти совершенно отстранил ее от дочери. Тогда Брум посоветовал принцессе передать свое дело на суд парламента. Никакого постановления по этому поводу не последовало, но произнесены были слова более суровые, чем любое постановление. Тори Уортли сказал: «Поведение, подобное поведению регента, может повести только к падению королевской власти. Члены королевского дома, по видимому, единственные люди в стране, которые нисколько не заботятся о своей чести. Принц не должен себя обманывать относительно впечатления, производимого его поведением, и воображать, что он выйдет целым и невредимым из всех этих историй». Сити и другие корпорации громко высказались в том же духе. Непопулярность могущественного принца, которому предстояло сделаться одним из повелителей Европы, была очевидна. Понадобился даже процесс против печати, чтобы охранить его особу от сатирических нападок поэта и памфлетиста Ли Хёнта. Не большей любовью, чем он сам, пользовались и его шесть братьев, ни один из которых не имел законных наследников и законодательная деятельность которых в качестве пэров королевства выразилась в том, что они все шестеро подали голос против уничтожения торговли неграми.
III. Общество и литература во время войны
Народонаселение и богатство. Мы не отделяли экономической истории этого периода от политической ввиду тесной связи между ними. Теперь нам придется при помощи немногих цифр и без обсуждения сомнительных пунктов определить состояние Соединенного королевства в начале и в конце этой долгой войны.
В начале войны Англия насчитывала 8,5 миллиона жителей, Шотландия —1,5 миллиона, Ирландия — 4 миллиона. В 1815 году население Англии возросло до 11 или 12 миллионов, население Шотландии — до 2 миллионов, Ирландии— до 5 или 6 миллионов. Таким образом, менее чем за четверть века (и какие четверть века!) общая численность населения возросла с 14 до 19 миллионов.
К несчастью, государственный долг увеличился в совсем иной пропорции: с 240 миллионов фунтов стерлингов он повысился до 800 миллионов[31]. Таким образом (в переводе на рубли), вместо 94 миллионов рублей золотом приходилось уплачивать — ежегодно 320 миллионов рублей. Оба эти ряда цифр, показывающих количество людей и денег, стоят в известной внутренней связи между собой. Баснословные суммы, которыми оплачивались армии коалиции, в такой же мере сберегали английскую кровь[32]. Благодаря этим огромным денежным затратам население Британских островов пострадало гораздо меньше населения континентальных стран. Зато оно стонало под тяжестью беспримерных налогов, а обесценение банковых билетов, происшедшее несмотря на все отмеченные нами выше законы, тяжело ложилось главным образом на бедноту. Купец, боясь дальнейшего падения курса, продавал предметы первой необходимости по высокой цене, а заработная плата трудящихся не поднималась, несмотря на понижение курса тех бумажных денег, которыми оплачивали их труд. Таковы многообразные причины, сделавшие Англию страной богатства и в то же время пауперизма.
Вывоз во вторую половину периода борьбы увеличился так же, как и в первую: приблизительно на одну треть за последние пятнадцать лет. Хлопчатобумажная промышленность неизменно продолжала развиваться; то же надо сказать и о шерстяной промышленности, несмотря на чрезмерные пошлины, какими был обложен ввоз сырья. Ольстерское полотно приносило некоторый доход Ирландии. Производство железа удвоилось. Безопасный фонарь, изобретенный Дэви в 1815 году, давал возможность разрабатывать недра земли с меньшей опасностью и вместе с тем расширять область применения паровой машины[33]. В то же время Тельфорд улучшал дорожное строительство; шотландец Мак-Адам говорил, что для прочности дорог надо дробить камни на такие куски, которые могли бы поместиться во рту человека; дробленый камень сохранил на всех языках название макадама. Дилижансы и почтовые кареты сильно разнились от тех, которые существовали в XVIII веке. Уже в 1812 году Белл плавает в гласговских водах на первом пароходе. Население начинает чрезмерно сосредоточиваться в больших городах: Лондон насчитывает более миллиона, Манчестер, Ливерпуль, Бирмингам и Гласго — более 100 000 жителей каждый.
Реакционный общественный строй. Общая реакция против революционных идей усилила все злоупотреблеция аристократической системы. Депутатские места в палате общин больше чем когда-либо были в руках высокомерной и умной олигархии, тогда как в палату лордов попадали политики-законоведы, пропитанные узким торизмом, беззастенчиво пользовавшиеся в своем новом звании синекурами для себя и для своих семейств. Так, один из них получал ежегодно около 30 000 рублей золотом (считая на русские деньги) в качестве секретаря ямайского правительства, хотя он никогда не был и не собирался побывать на этом острове. Старые пэры по алчности соперничали с новыми, а парламентское джентри (мелкое дворянство) — с теми и другими. Над всем этим высшим светом царил английский cant (система предрассудков), неотделимый от лицемерия. К счастью, эта аристократия, занимавшаяся пьянством, дуэлями и неистовой картежной игрой, все-таки проявляла в политике свойственный английскому народу здравый смысл, благодаря которому вредные прерогативы иной раз приводили к отличным результатам. Она высматривала в Оксфорде и Кэмбридже выдающихся молодых людей, которые могли пригодиться на пополнение партий, и вводила их совсем молодыми в парламент, являвшийся школой управления в той же мере, в какой он был представительным органом. Таким образом, нелепые «гнилые местечки» представляли собой рассадник государственных людей[34].
Положение университетов было мало благоприятным; девиз «ничего не изменять» царил здесь более деспотически, чем где-либо. Выходившее из университетов духовенство совершенно утратило энергию, свойственную ему в минувшем веке; беря за образец современную ему светскую аристократию, оно предавалось роскоши и легко мирилось с привилегиями и злоупотреблениями. Один из парламентских актов 1802 года в не совсем ясных выражениях разрешал духовным лицам не жить в своих приходах, так что из десяти тысяч приходов англиканской церкви добрая половина не имела своего постоянного священника (clergyman). В 1813 году в 140 приходах илийской епархии в действительности на своем посту было только 45 пасторов. Епископы— обычно сыновья, братья или кузены министров — жили в богатстве, а многие из их подчиненных прозябали, подобно своим прихожанам, в деревенской нищете; другие, более счастливые, вели такую же жизнь, как и соседний сквайр (помещик). Чем меньше процветали священнические добродетели, тем строже поддерживалось установленное законом верховенство англиканской церкви над католиками и нонконформистами. Это не мешало диссидентам попрежнему спускаться в самые низы общества для облегчения там вопиющей нужды. Вслед за баптистом Говардом квакерша Елизавета Фрей начинает посещать тюрьмы.
Социальные язвы, порождающие преступления и служащие предметом законов о бедных и т. п., в 1815 году ощущались сильнее, чем когда-либо. Впоследствии мы познакомимся с дальнейшими реформами. В эту пору целители язв начинают выступать на ученом и литературном поприще. В 1798 году Мальтус предостерегает бедняков, не советуя им обзаводиться потомством и доказывая им, что питательные ресурсы человечества не возрастают в той же пропорции, в какой увеличивается народонаселение, — зловещие слова, которые с увлечением повторялись реакцией, но которые, по остроумному замечанию историка Спенсера Вальполя, заключали в себе также и нечто выгодное для народа. Действительно, Мальтус побуждает к повышению заработной платы; в то же время Адам Смит давно уже проповедует свободную торговлю, а Вентам отстаивает интересы большинства. Их труды, к которым вскоре присоединилось учение Рикардо о земельной ренте, подготовляют более благоприятное для низших классов будущее[35].
Успехи печати. По странному контрасту печать, навлекающая на себя неудовольствие реакции, в то же время становится могущественной благодаря войне, о которой постоянно с тревогой ждут известий. Журналист — парий «общества»; долго его не решаются даже пригласить к обеду; у него нет особого места в палате, чтобы следить за парламентскими дебатами; ему приходится поэтому по два часа стоять в очереди на лестнице, прежде чем попасть в места для публики, которых обычно очень мало. Очутившись там, он должен рассчитывать только на свою память, так как ему не разрешается делать заметок; если он пишет, то тайком, с большими неудобствами. Когда палата хочет устранить его на время важных прений, она проделывает с ним разные штуки: мешает ему прибыть во-время или по предложению хотя бы одного члена удаляет его с заседания. Газетный налог, беспрестанно повышаемый, дошел наконец до 4 пенсов, вследствие чего приходилось продавать номер по 7 пенсов. Несмотря на все это, публика жаждет новостей; она набрасывается на газеты, которые тогда выходили с ручного станка, работавшего медленно и неудовлетворительно. Время (Times), преобразованное в 1803 году Джоном Вальтером, печаталось в 8000 экземпляров. Время не только имело самую лучшую информацию, но оно ввело в 1814 году паровой печатный станок, и эта машина, тогда еще очень несовершенная, позволяла выпускать 1100 экземпляров в час вместо 450. Далее идут в порядке своего значения: Курьер, Хроника. С Эдинбургским обозрением, органом вигов, соперничают торийский журнал Трехмесячное обозрение (Quarterly Review — 1809) и радикальный орган Register Коббета.
Женская литература. К концу века дамы, и особенно девицы, завладевают романом. В значительной степени благодаря им, а также благодаря религиозному движению, исходившему от Уэльслея, и высоконравственному придворному кругу королевы Шарлотты, английский роман сделался настолько же скромным, насколько он прежде был нескромным, не утратив, однако, при этом своего здорового реализма. Открывается эта вереница писательницей мисс Бёрни, впоследствии вышедшей замуж за генерала д'Эрбле. Далее идут мисс Эджуорт и мисс Остен, описывающие быт ирландской и английской деревни с успехом, который поощряет нескольких второстепенных романисток. Если воображение уносит их вдаль, то уже не в мир беспутства, а в мир устрашающей таинственности (эта склонность тоже характерна для конца века), — такова миссис Радклифф, автор Удольфских тайн. Приучая публику видеть женщин на литературном поприще в одном ряду с мужчинами, все эти лица отдаленно способствовали возникновению феминистского движение. Мэри Уольстонкрафт подготовляла феминизм в прямом смысле: написав ряд работ по женскому воспитанию и долго подвизавшись в качестве учительницы, она посвятила Талейрану свое сочинение В защиту прав женщин. Переведенная на французский язык, книга пользовалась мимолетным успехом в Париже, где писательница жила некоторое время в самый разгар революционного кризиса. Вернувшись в Лондон после целого ряда заблуждений и несчастий, она вышла замуж за Годвина и, умирая, оставила дочь, которая впоследствии вышла замуж за Шелли.
Французская революция и «озерная школа». Годвин — прозаик, оказавший большое влияние на молодых поэтов и ставший как бы их патриархом. Диссидентский пастор до 1783 года, он потом отдался изучению римской истории и почерпнул из нее республиканские принципы, еще более развившиеся в нем благодаря событиям во Франции. В 1793 году он выпустил в свет свою Политическую справедливость, которая для небольшого круга людей явилась противовесом реакционной книге Верка. Вскоре Годвин заслужил славу своим романом Еалеб Вильям, являющимся родоначальником «уголовных» романов. Не принадлежа к организациям, стремившимся к ниспровержению существующего порядка, он защищал в Утренней хронике (Morning Chronicle) Хар-ди, Горна Тука и способствовал их оправданию. Состоя в дружбе с Фоксом и Шериданом, он отстаивал в 1797 году их воззрения и свои собственные мысли в журнале Enquirer. Последующая долгая жизнь Годвина, обедневшего и превратившегося в попрошайку, мало красит его биографию.
Трое молодых людей — Вордсуорт, Кольридж и Соути, которых объединяют обыкновенно в группу «озерной школы» (название это хорошо подходит к первому из них, меньше ко второму и совсем мало к третьему), сделали из Политической справедливости (Годвина) свое революционное евангелие. Вордсуорт побывал во Франции; пребывание в Париже в конце 1792 года сделало его жирондистом, а не реакционером, как. он сам рассказал об этом в своей Прелюдии. В своих сонетах, напечатанных в Утренней хронике, Кольридж обличает Вильяма Питта, отступника от отцовской славы, призывает Бёрка вернуться к былому его либерализму, воспевает Годвина, лорда Стенгопа, Лафайета, Эрскина, Шеридана. В сотрудничестве с Соути он сочинил трагедию Падение Робеспьера. Самостоятельное произведение Соути Жанна д'Арк изображает героиню своего рода французской республиканкой. Его драма У от Тайлер намеками осуждает налоги, введенные Вильямом Питтом. Почти все поэты, как, например, Берне и Кемпбелл, столь отличные друг от друга, более или менее следуют общему течению. Вордсуорт несколько позднее (1805) удостоверил это в прекрасном произведении, достойном стать рядом со знаменитыми стихами Гёте.
Завоевания торизма в области поэзии и карикатуры. На протяжении нескольких лет политическое направление поэтов резко меняется. Некоторых из них испугали крайности революции, и они стали участвовать в патриотической борьбе против нее; когда полиция явилась с обыском к Кемпбеллу, обвиненному в разрушительных замыслах, она нашла в его бумагах рукопись небольшого, но прекрасного era произведения Моряки Англии, и этого оказалось достаточно, чтобы избавить Кемпбелла от всякого подозрения. Другие перестали питать симпатии к Франции со времени появления, в ней военного деспотизма.
Поселившись у любимого Грассмерского озера, Вордсуорт обновлял поэзию своим восприятием природы и обыденных событий человеческой жизни; но он не терял из виду поле европейской битвы, воспевая врагов и жертвы Наполеона, клеймя условия, поставленные английским генералом французам при сдаче Синтры, как слишком большую уступку последним. Таковы же и чувства Кольриджа, который своими «статьями навлекает на себя гнев Бонапарта.
Соути пишет свою классическую Жизнь Нельсона; а так как он не только воинственный тори, но и тори правительственный, вполне реакционный, то Байрон клеймит его как ренегата. Что касается Вальтер Скотта, который в ту пору был поэтом, то ему не надо было превращаться в тори: он уже <)ыл им, правда, с несколько якобитским оттенком, чисто архаическим и безобидным[36]. В тот момент, когда он становится романистом, когда Уэверлеем (1814) открывается ряд его огромных литературных успехов, Скотт снова берется за лиру, чтобы воспеть Ватерлоо.
Бесчисленные карикатуры Джильрея, нападавшего в свое время на Георга III и Вильяма Питта, так же как и на их противников, после 1796 года задевают только Фокса, вигов, католиков, французов. С 1803 года предметом его нападок становится Наполеон. Карандаш Джильрея неустанно дразнит императора и неизменно сохраняет за ним худощавый профиль времен итальянского похода, упорно оставляя без внимания то обстоятельство, что император пополнел. Говорили, что рисунки Джильрея вместе с матросскими песнями композитора Дибдина поддерживали патриотизм масс.
Молодые радикальные поэты и Ирландия. Два очень молодых и очень крупных поэта начали действовать против реакции. По происхождению оба принадлежали к высшему обществу: один к пэрам, другой к джентри; различные причины — семейные дрязги, крайняя независимость характера, нападки критики, денежные затруднения — бросили их обоих в лагерь радикализма. Гений лорда Байрона и Шелли проявится во весь рост лишь в начале следующего периода; но он уже сильно встревожил общественный cant, религиозные предрассудки и политический консерватизм. В этом смысле от Шелли естественно перейти к той самой Ирландии, поэтом которой является молодой ирландский католик Томас Мур. Со времени неудавшегося заговора Роберта Эммета и его казни (1803) пребывание Шелли в Дублине (1812) — единственное важное событие в судьбах родственного Британии острова. Ему всего девятнадцать лет, и в своем обращении к ирландскому народу он клеймит преступления, совершенные его родиной, Англией, против Ирландии; но в то же время у него хватает смелости бросить национальной ирландской партии упрек в ее раздробленности, ее пороках, ханжестве и твердить ей, что она должна одержать победу над собой, а не только способствовать победе «отмены унии», чего требовал О'Коннель[37].
Упоминанием об этой крупной фигуре и об имени другого знаменитого деятеля, карьера которого началась в те годы, мы закончим эту главу. Противником кельтского трибуна уже с 1812 по 1815 год выступал англо-сакс Роберт Пиль, статс-секретарь по делам Ирландии. Министерство Ливерпуля, пестовавшее его с момента окончания им университета как надежду чистого торизма, и собственный отец его сэр Роберт, известный богач, один из создателей британской промышленности, с беспокойством заметили в юном служителе торийского культа зачатки либерализма. Признано было необходимым сразу покончить с этими наклонностями, сделав его важным должностным лицом: помощником статс-секретаря колоний в двадцать два года и секретарем по делам Ирландии в двадцать четыре. На этом посту Роберт Пиль так хорошо усвоил оранжистские идеи, что ему дали прозвище «апельсинной корки» (Orange Peel), строя каламбур на его имени. Личная вражда к нему О'Коннеля сделалась настолько непримиримой, что назначена была уже дуэль в Бельгии, но сэр Роберт помешал этой дуэли, устроив арест обоих противников в Лондоне.
Неудача билля о даровании прав католикам в 1813 году раздражила католическое духовенство Ирландии и разрушила престиж Грэттана. Ирландские епископы недовольны были Грэттаном (который сам, впрочем, был протестантом) за то, что он воспринял мысль о мировой сделке, так называемом veto. В случае принятия этого проекта, одобренного Каннингом и Кэстльри, правительство имело бы право допускать на свободные епископские кафедры в Ирландии только лойя-листских кандидатов[38]: при условии принятия такой гарантии могла быть проведена эмансипация. Римская курия, не возражала против этого, но ирландское духовенство отклонило предложение. Католик О'Коннель сделался признанным вождем ирландского народа. Защищаясь от обвинения в сепаратизме, он вместе с тем с радостью убеждался в том, что недовольством католиков укрепляется его собственное дело, дело автономии Ирландии: «Стремясь к отмене унии, я с радостью вижу, как наши враги сами работают в пользу этого великого дела. Задерживая освобождение католиков, они ускоряют восстановление Ирландии… Боюсь, что Ирландия впала бы в привычную свою апатию, если бы свобода совести была ей дарована слишком скоро».