I. Политические партии
Министерство Талейрана — Фуше. 6 июля 1815 года в Сен-Дени Людовик XVIII, по совету Веллингтона и Талейрана, сформировал свое новое министерство в следующем составе: Талейран получил портфель министра иностранных дел, Фуше — полиции, Гувион-Сен-Сир назначен был военным министром, барон Луи — министром финансов, Жокур — морским, Паскье — министром юстиции и временно исполняющим должность министра внутренних дел, Деказ получил назначение в префектуру полиции. 8 июля в Мониторе был опубликован декрет о роспуске палаты, и в тот же день Людовик XVIII, «восстановленный, но униженный», по выражению Жозефа де Местра, въехал в Париж «во главе англичан и пруссаков, имея по одну руку преступление, а по другую — порок»; этими словами Шатобриан характеризовал Фуше и Талейрана.
Министерство Талейрана — Фуше 16 июля решило, невзирая на возражение Гувион-Сен-Сира, распустить Луарскую армию; 24 июля оно составило, при деятельном участии Фуше, проскрипционные списки, в которых последний, по словам Талейрана, «не забыл ни одного из своих друзей», а 22 августа произвело выборы. Ни для какой другой работы это министерство не годилось, да и не могло годиться, и должно было скоро сойти со сцены, осуждаемое одновременно и иностранцами и королевскими приближенными. Роялисты были возмущены тем обстоятельством, что в совете министров заседает «цареубийца» Фуше. Александр не мог простить Талейрану ни оппозиции, которую последний оказывал всем его проектам на Венском конгрессе, ни договора с Австрией и Англией, заключенного им 3 января 1815 года. Фуше был принесен в жертву первым и 19 сентября назначен посланником при дрезденском дворе. 24 сентября Талейран подал королю прошение об отставке, надеясь, что она не будет принята. «Если кабинет подает в отставку, то я найду других министров», — ответил король.
Людовик XVIII. «Нас провели», — говорил своим интимным друзьям Талейран, пораженный этим ответом, совершенно противоречившим всем его ожиданиям и всем его представлениям о характере короля. Выло ли это естественной склонностью или результатом долгой и бездеятельной жизни в качестве претендента, но Людовик XVIII боялся всяких деловых забот и избегал всякого труда. Физической неподвижности, на которую его обрекала подагра и изуродованные ноги, соответствовала некоторая оцепенелость духовной деятельности. Насквозь проникнутый сознанием законности своих прав, убежденный в божественном их происхождении, он намерен был неуклонно пользоваться ими и спокойно наслаждаться властью; трон был для него просто самым мягким из всех кресел. Политический режим, подобный английскому, Людовику XVIII нравился в том отношении, что позволял царствовать, не управляя и возлагая на министров всю тяжесть деловых забот, — такой режим благоприятствовал его лени и дилетантским наклонностям. Какая-нибудь ода Горация или удачно переданная сплетня занимали его гораздо больше, чем заседание совета министров или выработка законопроекта.
С другой стороны, ясный и скептический ум короля, мало способный поддаваться иллюзиям, определенно подсказывал ему, что Францией невозможно управлять иначе, как на основе либерального режима, и он прекрасно понимал, что при малейшей попытке произвести какие-нибудь существенные перемены в учреждениях, созданных революцией, он ставит на карту свою корону с величайшим риском окончательно ее потерять. А в шестьдесят лет ему вовсе не хотелось снова начать цыганскую жизнь, бродя с одного места на другое — из Вероны в Митаву, оттуда в Гартвель, Гент ит. д. Двадцать с лишним лет изгнания внушили Людовику XVIII отвращение к такому бродяжническому существованию, и, по словам Тьебо, «он твердо решился умереть на престоле, и у него хватило ума и благоразумия, чтобы осуществить срое желание на деле». Такой монарх, если бы он был один и мог свободно следовать влечениям своей природы, вполне был бы способен дать Франции возможность постепенно пройти школу парламентского режима. К несчастью, оп был не один, а стремление к спокойствию неоднократно заставляло его делать уступки резким выходкам окружавших его фанатиков и давлению еще более фанатической палаты, далеко не являвшейся точным отражением общественного мнения страны.
Приближенные короля. Среди приближенных Людовика XVIII мы должны прежде всего указать на родного брата короля, графа д'Артуа, который любил хвастать тем, что он и Лафайет — единственные люди во Франции, не изменившие своих убеждений с 1789 года. Это был узкий ум, с ограниченным кругозором, упорный в своих немногих идеях, сторонник крайней реакции, которую граф д Артуа считал и законной и возможной; он имел свой собственный отдельный двор в Марсанском павильоне, свой тайный кабинет, свое закулисное министерство и пытался играть роль «контрправительства», опираясь на фанатических эмигрантов, надеждой и королем которых он был. Рядом с ним стоял сын его, герцог Ангулемский, не лишенный здравого смысла и сердца, но отличавшийся какой-то странной робостью и обезличенный своим отцом и своей женой, влиянию которых он подчинялся и увлечения которых разделял. Герцогиня, дочь Людовика XVI, испытывала вполне понятную ненависть ко всему тому, что связано было с революцией; ее чисто мужская энергия заставляла ее не только одобрять все резкие меры, но даже требовать еще более суровых: никто не добивался так беспощадно, как она, осуждения маршала Нея. Что же касается герцога Веррийского, то слишком занятый игрой в генералы, он совершенно не вмешивался в политику, а если ему иногда и приходилось высказывать какое-нибудь мнение, то это делалось с такой резкостью и грубостью, что мнение это весьма неохотно выслушивалось и не производило особого впечатления на уравновешенный и спокойный ум Людовика XVIII.
Партии: ультрароялисты. Вокруг этого роялистского главного штаба шумела немногочисленная, но весьма крикливая армия чистых роялистов, так называемых «ультра», которые вследствие растерянности слишком ограниченного избирательного корпуса дважды получили большинство в палате. Внезапное их падение в период Ста дней, тревога, пережитая в изгнании, сожаления о едва лишь возвращенной и так легко снова утерянной власти — все это довело их страсти и ненависть до бешенства. Для ультрароялистов вся Франция была сплошь населена изменниками, соумышленниками «ужасного заговора», и Ла Вурдоннэ точно выражал мысли своей партии, когда требовал «оков, палачей, казней». Процессы и юридические убийства Лабедуайера, Нея, братьев Фоше, Мутоя-Дюверне и многих других не в состоянии были утолить их жгучую жажду мести и кары, и эта бешеная страсть к репрессии и привела в конце концов к учреждению превотальных судов. Затем предстояло переделать дух нации, «раздавить», как этого требовал уже Ламеннэ во время Империи, эту «разрушительную философию, которая произвела такие опустошения во Франции и которая опустошит весь мир, если не будет, наконец, поставлена преграда ее дальнейшему распространению».
Для достижения этой цели необходимо вернуть духовенству преобладающее положение в государстве, и если невозможно предоставить ему школьную монополию, то хотя бы подчинить его надзору все дело народного образования; по отношению к прессе рекомендовалось пользоваться всеми деспотическими приемами императорского режима, обуздать ее с помощью цензуры и установления системы предварительных разрешений для всех периодических изданий. Если ультрароялисты не, доходили до требования возвращения национальных имуществ, владение которыми против всякой справедливости было гарантировано королевской декларацией, то они считали, что все ограбленные собственники уж по меньшей мере получат вознаграждение за понесенные потери в награду за страдания, которые они претерпели во имя «правого дела». Если бы король вздумал оказать сопротивление этим проектам, то следовало именно в интересах самой монархии не считаться с этим сопротивлением и кричать «И все-таки да здравствует король!»(Vive le roi quand тёте!). Вожаками этой партии были Ла Вурдоннэ, Шатобриан, Корбьер, Витроль и Виллель; теоретиком ее — Вональд. Газеты ультрароялистов назывались: Белое знамя (Drapeau Blanc), Ежедневная газета (Quotidienne), Монитер (Moni-teur), Парижская газета (Journal de Paris), Французская газета (Gazette de France), Консерватор (Conservateur), Религиозный Вестник (Memorial religieux). Журналь де Деба (Journal des Debats) вплоть до разрыва между Шатобрианом и Виллелем по большей части шел рука об руку с ультрароялистской прессой.
К партии крайних роялистов примыкало тайное общество с религиозной окраской, получившее известность под именем Конгрегации (La Congregation), политическая роль которого была официально признана с парламентской трибуны в 1826 году аббатом Фрейсину, министром по делам церкви. Своими начальными корнями Конгрегация восходила к эпохе Революции. В то время, когда публичное отправление богослужения было запрещено, несколько верных католиков собирались для выполнения своих религиозных обязанностей в бывшей семинарии заграничных миссий. Позднее эта группа продолжала существовать вопреки конкордату. С 1808 года и со времени ареста Пия VII она приняла характер тайного общества для защиты религии и одновременно превратилась в роялистскую ассоциацию, направленную против Наполеона и подготовлявшую Реставрацию. В 1814 году, по совету графа Феррана, вожаки этого общества сообщили о его организации королю и приняли в свой состав канцлера Дамбрэ. Вскоре в числе его членов начали фигурировать граф д Артуа и наиболее непримиримые роялисты. Усилиями этого общества удалось избрать в 1815 году депутатов «бесподобной палаты» (Chambre Introuvable)[25], оно же доставило людей 1822 года, а также депутатов возродившейся «бесподобной палаты», получившей название «вновь обретенной палаты» (Chambre Re-trouvee).
Духовенство, соединяя служение алтарю со служением престолу, употребляло все свое влияние в пользу реакции, и религиозная пропаганда сделалась одной из форм ультрароялистской пропаганды. Созданное аббатом Ронзо при Империи учреждение, сперва разрешенное Наполеоном, а затем в 1809 году запрещенное, а именно институт «Французских миссий», было при участии аббата Форбен-Жансона, реорганизовано в 1814 году, и по всей стране началась деятельная кампания проповедей, вызваыпая впоследствии в целом ряде пунктов, например в Бресте и в Клермоне, довольно серьезные беспорядки. Во время министерства Виллеля дело «Французских миссий» было дополнено деятельностью «Миссионеров веры». Менее шумной, но, быть может, более действительной была непрестанная, повседневная деятельность приходских священников, проповедовавших войну против современных идей и даже отказывавших в отпущении грехов покупщикам национальных имуществ.
Что же касается армии избирателей крайних роялистов, то она рекрутировалась главным образом среди сельских дворян, крупных помещиков и их арендаторов.
Роялисты-доктринеры. Против крайних стояли умеренные роялисты, желавшие лояльного применения хартии, в котором они, по выражению Деказа, думали найти средство «национализировать королевство и роялизировать Францию». Они намеревались примирить старую и новую Францию, надеясь привести представителей бывших привилегированных сословий к искреннему признанию нового общественного и политического порядка, созданного революцией, а буржуазию — приучить смотреть на реставрацию, как на явление вполне законное. В рядах этой партии можно было встретить и давнишних роялистов и даже бывших эмигрантов, как герцог Ришелье и де Серр, и членов прежних революционных или императорских законодательных собраний, как, например, Ройе-Коллар, вначале теоретик, а затем вскоре и глава партии, а также Камилла Жорданна, Ленэ, Мэн де Бирана и бывших чиновников Империи, как Паскье, Беньо, де Варанта, Кювье, Мунье, Гизо и, наконец, Деказа, который сделался фаворитом Людовика XVIII и должен был составить министерство в духе своей партии.
Этих людей называли либералами, но они были до чрезвычайности умеренные либералы, которых справедливее было бы назвать авторитарными либералами, либералами, поддерживающими принцип твердой власти. Для них право короля стояло бесспорно выше прав нации, и они ни на минуту не допускали и мысли, чтобы воля нации, представленная ее депутатами, могла противиться воле короля. «В тот день, когда правительство очутится во власти парламентского большинства, — говорил Ройе-Коллар при обсуждении избирательного закона 1816 года, — в тот день, когда будет фактически установлено, что палата может отвергать министров короля и навязывать ему других, которые будут ее собственными, а не королевскими министрами, — в этот день наступит конец не только нашей Хартии, но и нашей монархии». Наиболее подходящим к ним названием — доктринеры — эти деятели обязаны были известной напускной строгости своих рассуждений и догматическому тону своих виднейших ораторов и писателей. Их газетами были: Независимый (L'lnde-pendant), превратившийся в 1817 году в Конституционалиста (Constitutionnel), Французский вестник (Le Courrier Frangais), Цензор (Le Censeur), нечто вроде газеты-журнала, и Жур-наль де Деба (Le Journal des Debate) после 1824 года. Конституционалист, важнейшая из газет того времени, имела несколько более 20 000 тиража. Партия состояла преимущественно из богатых буржуа, из фабрикантов или крупных коммерсантов, к которым, вместе с множеством бывших сановников Империи, примыкали представители либеральных профессий, в частности адвокаты и судейские. До 1830 года доктринеры вместе с крайними роялистами и составляли большинство избирательного корпуса, состав которого цензовой системой был сокращен с 110 000 до 88 000 избирателей.
Независимые. Рядом с роялистами-конституционалистами стояли независимые. Хотя они были представлены в палате 1815 года очень слабо, но имели за собой большинство в стране, и число их непрерывно нарастало до 1820 года. Они не придерживались того взгляда, что все те вольности, на которые имела право Франция, вписаны в Хартию. Независимые открыто заявляли, что не преследуют никакой другой цели, кроме развития конституционных учреждений; но в глубине души многие из них были врагами легитимной монархии. Если одни из них, представители старой родовитой знати, как герцог де Бройль (Broglie) и маркиз де Шовлэн, или же буржуа, как Казимир Перье, стояли на границе доктринерской партии, то другие, как Лаффит, Манюэль, генерал Фуа, Лафайет, считая Бурбонов «неисправимыми», желали перемены династии и уже подумывали о герцоге Орлеанском. Независимые были непримиримыми противниками всех исключительных законов, неутомимыми защитниками свободы печати и на деятельность обществ религиозной пропаганды ответили образованием Общества друзей прессы, в котором председательствовал герцог де Бройль и которое было распущено в 1819 году.
Органами независимых были: Минерва, которую редактировал Манюэль, журнал Историческая библиотека, позже Глобус (Le Globe), а в последний год существования легитимистской монархии — Насьональ (Le National) и Время (Le Temps). Их поэтом был республиканец Беранже, их памфлетистом — Поль-Луи Курье. Вмешательство духовенства в политику сделало независимых врагами «поповской партии», и во всех городах, где появлялись миссионеры, они требовали, чтобы театры сейчас же ставили Тартюфа. Республиканцы, или, как тогда говорили, — якобинцы, бонапартисты, офицеры на половинном жалованье, бывшие солдаты, патриоты, возмущенные иностранным нашествием, рабочие крупных городов, крестьяне, с беспокойством взиравшие на возвращение дворян и на их вызывающее поведение, студенты, множество буржуазной молодежи, увлеченной императорской эпопеей, — все эти элементы сталкивались в этой партии, которую вполне справедливо можно было бы назвать партией трехцветного знамени.
Подобно крайним роялистам, имевшим свою Конгрегацию, независимые имели свое тайное общество Карбонариев (La Charbonnerie — братство угольщиков), скопированное с итальянских карбонариев. Общество карбонариев было организовано около 1821 года Базаром и Бюше; целью их было низвержение Бурбонов. «Принимая во внимание, — гласил устав, — что сила не есть право и что Бурбоны были возвращены во Францию иностранцами, карбонарии объединяются, для того чтобы вернуть французской нации свободное пользование правом, заключающимся в самостоятельном выборе подходящего для нее правительства». Общество разделялось на секции, насчитывавшие по 20 членов и называвшиеся вентами (ложи); оно управлялось центральным комитетом, носившим название верховной венты (haute vente). Каждый, участник общества вносил ежемесячно по одному франку и должен был иметь кинжал, ружье и пятьдесят патронов; он давал обещание слепо исполнять приказания неизвестных ему вояса-ков. Общество карбонариев насчитывало множество приверженцев в учебных заведениях и в армии; оно, по всей вероятности, состояло в сношениях с Лафайетом и Манюэлем и, наверное, было вдохновителем многочисленных, но совсем бесплодных военных заговоров в 1821 и 1822 годах.
Таковы были партии, на которые делилась Франция с 1816 по 1830 год и которые боролись за овладение государственной властью. Так как пресса представляла собой могучее орудие воздействия на общественное мнение, а палата являлась легальным средством для направления правительственной политики, и так как хартия не урегулировала положения прессы и не установила избирательной системы, то самые серьезные и ожесточенные бои должны были произойти и действительно произошли именно по этим двум вопросам.
II. Умеренные министерства
Министерство Ришелье. 24 сентября Людовик XVIII, приняв отставку Талейрана, поручил герцогу Ришелье составить новое министерство. Товарищами Ришелье по кабинету были: Воблан в министерстве внутренних дел, Деказ в полиции, Барбе-Марбуа в юстиции, Корветто в министерстве финансов, герцог де Фельтр в военном и Дюбушаж в морском министерствах.
Этот выбор был продиктован королю стремлением добиться от союзников не слишком тягостных условий мира и спасти Францию от потери провинций. Ришелье, бывший генерал-губернатор в Одессе, пользовавшийся большим уважением царя, скорее всякого другого мог добиться от Александра I согласия быть посредником между союзниками и Францией в пользу последней. И только ввиду этого патриотического соображения и уступая настроениям самого царя, Ришелье решился взять на себя функции, от которых он отказывался два месяца тому назад. Он считал «низостью оставить несчастного короля на произвол судьбы в том ужасном положении, в котором он тогда находился», и он принес себя в жертву. Это самопожертвование было не бесполезным, и если в первое время после подписания второго Парижского трактата (§1б) он считал себя «достойным эшафота», то впоследствии, когда его патриотическая скорбь несколько утихла, он мог себе сказать, что на его месте никто не достиг бы лучших результатов и никто не добился бы более благоприятных условий.
Ришелье не был честолюбив, он был честным и совершенно бескорыстным человеком. Как сказал о нем Вильмэн во Французской Академии, «он отличался естественным величием духа и умеренностью, был чужд заурядных страстей и признавал только справедливость и долг». Несмотря на то что Ришелье пострадал от революции больше, чем кто бы то ни было, что он был разорен и изгнан из своего отечества, он не мог, однако, понять мстительной злобы бывших эмигрантов и в разговорах с Виллелем называл по этому поводу сумасшедшими его самого и его друзей. Не испытывая особой любви к конституционному режиму, он имел самое искреннее желание лояльно применять хартию, так как речь шла в данном случае о верности королевскому и его собственному слову, и он предвидел, что «бесподобная палата», явившаяся результатом августовских выборов, — создаст ему в этом отношении большие затруднения.
Бесподобная палата (Chambre intronvable). Согласно избирательной системе, действовавшей при Империи, палата была избрана окружными и департаментскими избирательными коллегиями, составленными из пожизненных избирателей. К этим коллегиям префекты присоединяли добавочных избирателей по десяти на каждый округ и по двадцати на департамент. Окружные коллегии составляли список кандидатов, из числа которых департаментские коллегии выбирали депутатов. Из 402 выбрашых таким образом членов палаты около 350 были крайними роялистами, поспешившими немедленно по избрании высказать одушевлявшие их чувства в ответном адресе на тронную речь короля. Палата, констатируя «почти безграничное милосердие короля», требовала, чтобы «вслед за милосердием начало действовать правосудие». Она обещала ревностно содействовать «выработке законов, необходимых для осуществления этого положения». Далее она выражала другое пожелание, — чтобы религия стала сильнее, чем закон, и чтобы управление страной было доверено только людям «с чистыми руками». Таким образом, воля палаты сводилась к изданию репрессивных законов, к принятию законов в пользу духовенства и к чистке чиновничьего аппарата.
Исключительные законы. Министерство поспешило представить два законопроекта: один о призывах к возмущению (о «мятежных возгласах»), а другой о временной отмене свободы личности. Последний законопроект рассматривался первым. Только два человека имели мужество высказаться против него: в палате депутатов Войе д'Аржансон, а в палате пэров Ланжюинэ, который характеризовал этот проект как возвращение к закону о подозрительных. Ройе-Коллар, де Серр и Паскье ограничились советом применять этот закон на практике с некоторой осторожностью. Закон давал правительству право арестовать и держать под стражей до конца следующей сессии, не отдавая под суд, всякое лицо, обвиняемое в злоумышлении против особы и власти короля, против членов королевской семьи или против государственной безопасности. В общем, это было восстановлением lettres de cachet[26]. Впрочем, Деказ, пересылая новый закон своим подчиненным, сопроводил его циркуляром, в котором право издавать приказы об аресте ограничивалось судебными следователями, префектами департаментов и префектом полиции и рекомендовалось этим чиновникам пользоваться своим правом с соблюдением меры. Этот циркуляр очень не понравился крайним роялистам.
Законопроект о призывах к возмущению показался слишком умеренным. Паскье было поручено переработать его в смысле усиления наказаний, и министерство приняло новый текст. Во время дебатов некоторые депутаты требовали смертной казни для всякого, кто поднимет трехцветное знамя, но палата не пошла так далеко. Тем не менее закон этот отличался чрезмерной суровостью, и приобретал еще более грозный характер тем, что при известных обстоятельствах применение его предоставлялось самым страшным чрезвычайным трибуналам — превотальным судам.
Закон, вводивший превотальные суды, был представлен на рассмотрение палаты военным министром, герцогом де Фельтром, и поддержан Ройе-Колларом и Кювье. Им, впрочем, не пришлось расточать особого красноречия, чтобы добиться принятия его палатой; он слишком соответствовал яростным чувствам депутатов, чтобы не быть вотированным с энтузиазмом. Один Войе д'Аржансон имел мужество бороться с этим законопроектом, и только 13 депутатов присоединились своим голосованием к его протесту.
На основании этого закона в каждом департаменте учреждался суд, состоявший из одного военного «прево», имевшего, по меньшей мере, чин полковника и исполнявшего обязанности прокурора, одного председателя и четырех судей, взятых из суда первой инстанции. Компетентный во всех политических преступлениях, этот трибунал решал дела без участия присяжных и без права апелляции; приговор приводился в исполнение в 24 часа; право помилования было фактически отменено, так как король мог пользоваться им лишь в том случае, если сам суд прибегал к его милосердию. Закон этот приобретал еще более возмутительный характер, ввиду того что он был объявлен имеющим обратную силу, т. е. суды получили право (и пользовались этим правом) разбирать дела, имевшие место до его опубликования. В июле 1816 года закон этот стоил жизни четырем крестьянам в департаменте Сарты, а в Монпелье — пяти национальным гвардейцам, виновным в том, что на другой день после Ватерлоо они разогнали или обезоружили некоторые группы роялистов, водрузивших белое знамя. Превотальные суды действовали вплоть до 1817 года и приговаривали направо и налево к смертной казни, к ссылке, к изгнанию и тюремному заключению. В некоторых местах они приводили население в такой страх, что от них бежали, куда глаза глядят; так, например, в 1816 году в Лионе вследствие деятельности генерала Канюэля в течение трех месяцев число рабочих станков упало из-за бегства рабочих с 28000 до 7000.
В настоящее время наиболее поразительным кажется то обстоятельство, что эти исключительные меры так же охотно вотировались доктринерами, как и крайними. В душе Ройе-Коллара, Веньо, Баранта и Паскье угрызения совести заговорили лишь тогда, когда ультрароялисты представили законопроект об очистке магистратуры, уничтожавший несменяемость судей. Министерство в свою очередь испугалось чрезмерного рвения крайних и устроило так, что палата пэров отвергла закон, принятый депутатами. Это, впрочем, не помешало министерству отделаться путем увольнения в отставку от судейских чиновников, подозреваемых в излишней мягкости. В то же время оно отозвало целый ряд префектов и супрефектов и произвело чистку в армии, в университетах, в Институте, где была закрыта секция моральных и политических наук и откуда исключены были все «цареубийцы». Но вся эта ликвидация прошлого, все эти исправительные меры казались ультрароялистам еще недостаточными. Отсюда их предложение вернуть церкви руководство народным образованием и ведение актов гражданского состояния и восстановить церковные имущества, отсюда лишение пенсий бывших священников, вступивших в брак, и отмена развода, «позорящего свод законов».
Амнистия. Общественное мнение начинало волноваться. Ришелье отдавал себе в этом отчет и чувствовал, что «доводить людей до отчаяния» опасно. До сих пор он еще не осмеливался открыто порвать с «экзальтированными» (ультрароялистами), но принужден был это сделать при обсуждении вопроса об амнистии.
Воззвание, изданное 28 июня 1816 года в Камбрэ и обещавшее прощение «заблудшим» французам, исключало из этой амнистии «зачинщиков и подстрекателей ужасного заговора», которых впоследствии должны были указать обе палаты. Проскрипционные листы, составленные 24 июля без участия парламента одним только Фуше, предавали 19 человек военному суду, а 38 других отдавали под надзор полиции до тех пор, пока палаты не решат их участи. На другой день после казни маршала Нея, 8 декабря, Ришелье предложил, чтобы преследование, начатое против лиц, внесенных в первый лист, продолжалось, а лица, внесенные во второй — подверглись изгнанию. Всем же лицам, которые хотя и принимали участие в бунте, но не попали в списки, даровалась полная и неограниченная амнистия. Между тем палата, по инициативе Ла Вурдоннэ, уже около месяца занималась вопросом об амнистии. Она отказывалась признать ограничительный характер за проскрипционными списками Фуше; она находила их неконституционными и намеревалась их расширить в силу воззвания, подписанного королем в Камбрэ и постановлений указа 24 июля. Палата собиралась исключить из амнистии и предать суду всех министров, членов Государственного совета, маршалов, генералов, комендантов и префектов, служивших во время Ста дней, и «цареубийц», которые в течение того же периода согласились принять какое-нибудь место, заседали в одной из двух палат или подписали Дополнительный акт. Кроме того, все члены фамилии Бонапартов должны были быть объявлены навсегда изгнанными из пределов королевства. И, наконец, все лица, принимавшие активное участие в бунте, подлежали денежной ответственности. Это было замаскированным возвращением к конфискации, и около 1200 человек оказывались обреченными на изгнание.
Этот составленный Корбьером проект, который Веллингтон и Поццо ди Борго называли бешеным, был выдвинут против министерского проекта. Напрасно Ришелье, «удрученный горем», пытался убеждать, напрасно он доказывал, что королю принадлежит в полной мере право помилования, как исконная прерогатива монархической власти. Ультрароялисты возраясали на это, что в силу хартии король согласился разделить законодательную власть с палатами, что амнистия приостанавливает действие закона, а законы не могут изменяться без согласия палат. Во время обсуждения закона крайние роялисты защищали с высоты парламентской трибуны теорию, которая в сущности была подлинной доктриной конституционного и парламентского строя. Когда Деказ сослался на волю короля, то ораторы правой ответили ему, что для полноты своего значения эта воля нуждается в дополнении волей парламента. Доктринеры Ройе-Коллар, Паскье и де Серр отстаивали королевскую прерогативу. После пятидневной жестокой борьбы (побег Лавалетта довел ярость правой до апогея) министерство большинством девяти голосов одержало верх. Однако множество «цареубийц» было внесено в списки лиц, подлежавших изгнанию (7 января 1816 г.). Палата пэров приняла этот закон без прений. С этого момента роялистская партия раскололась, а министерство, успевшее возбудить ненависть крайних, сделалось жертвой бесконечных интриг, в которых принимал участие граф д'Артуа. Что же касается короля, то он был глубоко оскорблен поведением правой. «Если бы этим господам предоставить полную свободу действий, — сказал он Поццо ди Борго, — то в конце концов и я сам подвергся бы чистке».
Роспуск палаты. Эти раздоры еще более усилились по поводу законопроекта о преобразовании избирательной системы, установленной хартией. Тогда как правительство в своем проекте старалось уменьшить число избирателей и обеспечить себе преобладающее влияние в избирательных коллегиях, крайние роялисты требовали понижения избирательного ценза с 300 до 60 франков. Эта реформа повысила бы число избирателей до двух миллионов. Доктринеры поддерживали министерство. Ройе-Коллар оспаривал то положение, что депутаты являются и могут быть представителями нации. По его мнению, депутаты являются «делегатами хартии, а не делегатами народа, и составляют только нечто вроде совещательной комиссии». Напротив, ораторы правой, с Виллелем и Ла Вурдоннэ во главе, заявили, что депутаты — «органы национального общественного мнения» — избираются народом для «защиты его интересов и для контроля над поведением министров». Палата должна быть независима и способна оказывать решительное влияние на правительство. Для того чтобы захватить в свои руки правительство и получить возможность восстановить аристократический режим, сторонники монархии «божьей милостью» и старые сторонники абсолютной власти превращались таким образом в защитников великой революционной идеи народного суверенитета. Выработанный крайними роялистами закон провалился в палате пэров, и как только в конце апреля 1816 года был вотирован бюджет, Людовик XVIII, раздражение которого против палаты все возрастало, поспешил закрыть сессию и отсрочить заседания этой «бесподобной палаты» до октября.
Крайности ультрароялистов начинали беспокоить и иностранные державы. В январе[27] граф Нессельроде писал Ришелье: «Дебаты, имевшие место в палате депутатов, производят возмутительное впечатление; если путем новых выборов вам не удастся достигнуть лучшего состава палаты, то можно ждать больших несчастий». Поццо ди Борго (русский посол в Париже) получил приказание «дать раз навсегда понять графу д' Артуа, что он не должен ждать от держав содействия в деле возведения его когда-нибудь на престол, если он будет придерживаться системы бессмысленной реакции». Веллингтон писал[28] Людовику XVIII, чтобы во имя «спокойствия Европы» обратить его внимание на интриги, ведущиеся дротив «заслуживающего доверия» министерства принцами королевской семьи и придворными. В глубине души патриотизм Ришелье был возмущен этим вмешательством иностранцев во внутренние дела Франции. «Лучше умереть от руки французов, чем существовать благодаря покровительству иностранцев», — писал он Деказу. Он стеснялся порвать с людьми, которые «в конце концов были все же роялистами», и страшился неизвестности, которую сулили ему новые выборы. Его колебания и опасения усилились после заговора адвоката Дидье в Гренобле. Это было незначительное и даже безумное предприятие, варварски подавленное генералом Донадьё и военными судами и стоившее жизни двадцати пяти участникам, в том числе шестнадцатилетнему юноше. Король был в нерешительном настроении. Однако Деказ, при содействии Паскье и Гизо, доказал ему, что роспуск палаты безусловно необходим. 13 августа король дал свое согласие на эту меру, но тем не менее приказ о роспуске был подписан только Ь сентября. Биржа ответила на него повышением государственной ренты на 3 франка.
Палата 1816 года. Новым указом число депутатов было доведено до 258. Префекты и президенты избирательных коллегий, перетасованных указом, повели от имени короля энергичную кампанию против крайних. Доктринеры были сплошь переизбраны; группа девяти независимых, которые также были переизбраны, увеличилась вступлением в нее Лаффита и Бонди; ультрароялисты потеряли массу мест, и министерство могло рассчитывать на большинство примерно в 40 голосов.
В своей речи на открытии палат 4 ноября Людовик XVIII выразил твердую свою решимость заставить всех уважать Хартию и подавлять «уклонения, вызванные как злонамеренностью, так и чрезмерным рвением». Вместе с тем, он призывал к единению. «Пусть умолкнет ненависть, — сказал он, — и пусть сыны одного и того же отечества превратятся в братскую семью». Этому положению не суждено было осуществится, но в период 1816–1820 годов Франция могла, по крайней мере, насладиться относительным миром, а новая палата во многих обстоятельствах обнаружила свою способность к плодотворной работе.
Деказ. В продолжение этих четырех лет главная роль принадлежала человеку, который, не будучи даже председателем совета министров, был тем не менее настоящим руководителем министерства, по крайней мере, в области внутренней политики, а именно Деказу, фавориту Людовика XVIII. Советник парижского суда, затем старший секретарь при дворе Летиции (матери Наполеона), в 1814 году примкнувший к Бурбонам и подвергшийся изгнанию во время Ста дней Деказ при второй реставрации был назначен благодаря барону Луи префектом полиции. Он отличался гибким, разносторонним и тонким умом, любезными манерами, всеми признаками открытого характера, был блестящим собеседником. Последним качеством он главным образом и прельстил короля, который вскоре не мог уже обходиться без своего префекта, а в сентябре 1816 года пригласил его в министерство полиции. Деказ был в сущности очень властным человеком, которого насильственные меры не пугали; упорно добиваясь роспуска «бесподобной палаты», он, с другой стороны, оставил без последствий просьбу о помиловании семи приговоренных к смертной казни, поданную гренобльским военным судом и поддержанную не слишком жалостливым Донадьё. Но этот властный человек обладал здравым пониманием действительности; он понимал, что возврат к прошлому невозможен и ясно видел тщету всех попыток, направленных к изменению нового общественного порядка. Деказ знал, что Франция нуждается в известной свободе, которую он считал вполне совместимой с монархической властью Бурбонов, но юн хотел вводить эту свободу постепенно, как бы малыми дозами. Он искренно желал примирить враждебные элементы французского общества и, по его любимой формулировке, привлечь одних к королю посредством хартии, а других — к хартии посредством короля. Деказ сумел мало-помалу внушить свои идеи Людовику XVIII, и доверие короля дало ему на некоторое время возможность сделать попытку применить их на практике.
Избирательный закон 1816 года. Главным делом парламентской сессии 1816 года было принятие избирательного закона. Законопроект этот был представлен министром Ленэ, который с мая месяца заменил в министерстве внутренних дел Воблана, слишком подчинившегося графу д'Артуа. После бурных дебатов, тянувшихся в продолжение 14 заседаний, и столь же резких, как и в предыдущем году, закон был вотирован 5 января 1817 года 132 голосами против 100. В палате пэров этот закон прошел большинством всего 17 голосов.
5 февраля закон был опубликован. Согласно постановлениям хартии избирателями объявлялись все французы, достигшие 30 лет и платившие 300 франков прямых налогов. Для того чтобы быть избранными, нужно было иметь 40 лет от роду и платить 1000 франков налогов. Выборы происходили прямой подачей голосов в главном городе департамента, причем избирательные коллегии сами составляли свое бюро. Ежегодно пятая часть депутатов подлежала переизбранию. Этот закон, по данным официальной статистики, отдавал всю избирательную власть в руки 90 000 человек, удовлетворявших условиям ценза. Прямая подача голосов в главном городе округа (chef-lieu) сводила почти к нулю то исключительное влияние, которым пользовались крупные землевладельцы и сельские дворяне в окружных коллегиях при системе двухстепенных выборов. Но избиратели, платящие 300 франков прямых налогов, оказались гораздо более либеральными, чем предполагали Ленэ и доктринеры, авторы нового закона. Это с ясностью обнаружилось во время ежегодных выборов: при каждом частичном возобновлении палаты число независимых прогрессивно увеличивалось. Партия эта насчитывала в 1817 году 25 депутатов, в 1818 — 45, а в 1819 году—90.
При обсуждении двух законопроектов, одного — о смягчении закона, отменявшего свободу личности, и другого — о продлении до 1818 года закона, вводившего цензуру и систему предварительного разрешения для газет, обнаружилось, что среди крайних роялистов имеются ярые «защитники» свободы. Когда независимый Войе д'Аржансон повторил свой мужественный протест прошлого года, то вместо свистков слова его были встречены рукоплесканиями со стороны Ла Вурдоннэ и его друзей. Корбьер с негодованием протестовал против невыносимого полицейского режима. Вилле ль громко заявлял, что свобода слова представляет собою пустую формальность, если она не дополняется свободой печати. Впрочем, все ультрароялисты цинично признавались, что они единогласно вотировали бы те же самые и даже более суровые законы, если бы эти законы были предложены министрами из их партии. При обсуждении бюджета они проявили тот же дух систематической оппозиции, но не могли помешать разрешению займа в 300 миллионов, заключенного в видах скорейшего очищения французской территории от оккупационных войск союзников. Благодаря этому займу герцог Ришелье добился от держав удаления 30 000 солдат оккупационного корпуса.
Лионские волнения. Хотя ультрароялисты и лишились своего влияния в министерстве, но воодушевлявшие их чувства разделялись еще множеством должностных лиц. Об этом можно было ясно судить по той свирепости, с которой превотальные суды подавляли волнения, совершенно не носившие политического характера и вызванные весной 1817 года в нескольких департаментах неурожаем и дороговизной хлеба. Еще яснее это обнаружилось в июне при подавлении в Лионе заговора, в котором главную роль играли, по видимому, агенты-провокаторы дивизионного генерала Канюэля, бывшего лейтенанта Россиньоля в Вандее, и префекта Шаброль-Крузоля. Вплоть до сентября в Лионе свирепствовал террор, несмотря на все усилия пресечь его, делавшиеся генеральным комиссаром полиции Сенвилем, который в конце концов разоблачил перед министерством все эти безобразия. Мармон, посланный в Лион для расследования этого дела, был так возмущен, что потребовал предания суду Канюэля, ив докладе, представленном герцогу Ришелье, заявил, что «генерал тысячу раз заслужил смертную казнь и что, отправив на эшафот этого палача, король сделает истинно доброе дело и заслужит благодарность своих подданных».
Граф д'Артуа не мог простить Мармону этого доклада. Дело в том, что принц и окружавшие его лица рассчитывали воспользоваться лионскими событиями, чтобы запугать короля и поссорить его с его министрами. Надежда эта была разбита. Влияние Деказа росло изо дня в день, и ему удалось удалить из министерства одного за другим последних союзников ультрароялистов. Дамбрэ был заменен Паскье, а Дюбушаж и герцог де Фельтр принуждены были накануне частичных выборов 1817 года уступить место Моле и маршалу Гувион Сен-Сиру. Во время этих выборов в Париже из восьми депутатов не было избрано ни одного крайнего роялиста; Лаффит, шедший во главе списка независимых, был единственным кандидатом, прошедшим в первой же баллотировке, а его единомышленники были бы все выбраны во время перебаллотировки, если бы в последний момент не состоялось соглашения между доктринерами и крайними роялистами. Тем не менее, Делессер и Казимир Перье были избраны. В провинции независимые выиграли около 16 мест, и Ришелье и Ленэ начали уже испытывать некоторое беспокойство и подумывать об изменении избирательного закона.
Военный закон. Тронная речь 1817 года возвестила о предстоящем закрытии превотальных судов, о внесении законопроекта о рекрутском наборе и намекнула на скорую эвакуацию из Франции иностранных оккупационных войск. Внесенный еще прежде законопроект о печати был с многочисленными изменениями принят палатой депутатов, затем отвергнут пэрами, и цензурный режим продлен еще на год.
Закону о рекрутском наборе суждена была лучшая участь, и фактически он действовал до 1868 года. Со времени роспуска. Луарской армии состав французской армии был низведен до двух гвардейских дивизий и нескольких корпусов, рекрутировавшихся по областям путем вербовки волонтеров и называвшихся по имени своих департаментов, и наконец из национальной гвардии, главным командиром которой был граф д'Артуа. Но к моменту удаления иностранного оккупационного корпуса и вступления Франции в ряд великих держав необходимо было позаботиться о создании настоящей армии. Вербовка добровольцев не могла дать достаточного контингента, и хотя рекрутчина, ненавистная французской нации еще со времен Империи, и была торжественно отменена хартией, к ней, конечно, приходилось вернуться, но окольным путем. Теоретически армия должна была пополняться главным образом путем добровольного поступления на военную службу. Ежегодный призыв 40 000 человек должен был служить для пополнения войсковых частей. Все молодые люди, достигшие двадцатилетнего возраста, тянули жребий; вытащившие «плохие номера» состояли в течение шести лет на действительной службе; а в течение следующих шести лет они могли быть призваны в роты ветеранов, предназначенные для формирования резервной армии. Таким образом получалась на период мирного времени армия в 240 000 человек. Кроме того, закон определял правила производства в чины. Офицером мог быть только тот, кто прослужил по крайней мере два года в унтер-офицерском чине или окончил военную школу, причем третья часть мест подпоручиков предоставлялась исключительно унтер-офицерам. Две трети всех офицерских чинов предоставлялись по старшинству, и, за исключением особо выдающихся подвигов, нельзя было получить производства в следующий чин, не пробыв четыре года в низшем чине.
Ультрароялисты ожесточенно боролись с этим законопроектом. Они нападали на роты ветеранов, так как в течение первых нескольких лет эти роты должны были состоять исключительно из бывших солдат Империи. Но наибольшее их негодование вызвали постановления относительно производства в чины, так как этими постановлениями был решительно положен конец скандальному фаворитизму, восстановленному в 1815 году. Если не дошли до полковников с четырехлетним стажем, то зато происходили назначения маршалами эмигрантов, никогда не бывавших в огне, и капитанами — молодых людей, которые никогда не держали шпаги в руке. По мнению ультрароялистов, назначение офицеров было королевской прерогативой, и личное усмотрение короля не должно было стесняться никакими уставами. В палате Гувион-Сен-Сир заявил, что солдаты Империи создали славу Франции и что страна имеет право «гордиться этими людьми, которыми Европа не переставала восхищаться». Граф д'Артуа вмешался в прения письмом к королю, — письмом весьма резким, в котором он протестовал против отказа от прав короны, высказывал свое порицание политике, практиковавшейся со времени роспуска «бесподобной палаты», и возмущался министерством, отставки которого требовал. Людовик XVIII весьма остро реагировал на выходку своего брата и в очень решительном письме выразил свое твердое намерение всеми силами поддерживать министерство, пользующееся полным его доверием. Он не хотел «быть королем двух народов», и все усилия его правительства, заявлял он, направлены будут к тому, чтобы «содействовать конечному слиянию этих двух народов, раздельное существование которых и без того уже длится слишком долго, в один народ»[29].
Разногласия в министерстве. Но до осуществления этого пожелания было еще очень далеко. На деле разногласия все усиливались. В палате умеренные роялисты образовали две группы: правый центр и левый центр, и министерство, уже не располагавшее компактным большинством, должно было опасаться двойной оппозиции: крайних роялистов и независимых. Да и в самом министерстве было еще весьма далеко до полного единодушия. Деказ и Гувион-Сен-Сир стояли за вполне определенную либеральную политику, тогда как Ришелье и Ленэ явно склонялись к сближению с правой. Резкие выходки и интриги со стороны крайних роялистов усилились. Они дошли даже до каких-то неопределенных попыток составления заговора-среди гвардейских офицеров, целью которого, по слухам, должен был быть арест министров, а в крайнем случае и низложение Людовика XVIII.
Раскрытие этого заговора, получившего название «Заговор на берегу» (Conspiration au Bord de l'eau), повело к еще большему отчуждению короля от партии ультрароялистов. Вскоре после этого Людовик узнал о секретной записке, составленной Витролем в присутствии графа д'Артуа и разосланной всем монархам. В этой записке указывалось на опасности, которым политика министерства подвергает Бурбонов и всю Европу, и требовалось «откровенное и открытое вмешательство», способное привести короля «к более простым и более здравым идеям». Витроль был исключен из тайного совета и вычеркнут из списка «государственных министров». Меры, направленные против графа д'Артуа, заключались в реорганизации национальной гвардии, в которую отныне были записаны все плательщики налогов, и в уничтожении комитета главных инспекторов, составленного исключительно из его креатур. Но меры эти приняты были под влиянием Деказа и Рувион-Сен-Сира почти вопреки желаниям Ришелье и Ленэ.
Выборы 1818 года еще более углубили расхождения во взглядах среди министров. Несмотря на создание Консерватора и на усилия его сотрудников де Брюжа, Полияьяка, Витроля, Бональда, Шатобриана, Ламеннэ, а быть может именно вследствие их усилий и резкости их контрреволюционных статей, роялисты чистой воды потерпели новое и еще более тяжелое поражение. Независимые, превосходно организованные, выиграли 19 мест, и само правительство не смогло помешать избранию двух человек, одни имена которых внушали тревогу Европе: Лафайета и Манюэля. Последний был выбран в двух избирательных коллегиях и, между прочим; в настоящем роялистском центре — Вандее.
Министерство Дессоля — Деказа . Возвратившись из Ахена, где ему удалось, наконец, добиться от держав удаления оккупационной армии, Ришелье твердо решил произвести изменения в избирательном законе и с целью сближения с правой вступил в переговоры с Виллелем. Но этого сближения можно было добиться лишь ценой удовлетворения ненависти крайних роялистов, принеся им в жертву либеральных министров Деказа, Гувион-Сен-Сира и Паскье. Попытки Ришелье склонить своих коллег к изменению их политической ориентации оказались тщетными. Тогда он подал было в отставку, но по приказанию короля взял свое прошение обратно и попытался составить новое министерство, но и на этот раз усилия герцога ни к чему не привели. Этот кризис, тянувшийся в продолжение всего декабря и имевший главной целью удаление Деказа, закончился 29 декабря 1818 года образованием министерства, номинально возглавляемого генералом Дессолем, а фактически — Деказом. Государственный советник Порталь сделался морским министром, де Серр — министром юстиции, барон Луи — министром финансов, а Гувион-Сен-Сир сохранил портфель военного министра. Министерство полиции по просьбе Деказа было упразднено как несовместимое с принципом свободы. Получилось однородное и вполне либеральное министерство.
Что же касается Ришелье, то он без всякого сожаления покинул пост, принять который в свое время согласился лишь из патриотических побуждений. С того момента, как Франция была очищена от иностранцев, Ришелье считал свой долг выполненным. В проникнутом благородными чувствами письме герцог старался расположить царя в пользу своих преемников, восхваляя их заслуги, добрые намерения и преданность королю. Он призывал всех своих друзей в обеих палатах оказывать поддержку новому министерству. Ришелье вышел из министерства менее обеспеченным, чем вступил туда, но когда он узнал, что два либерала — Лалли-Толендаль в палате пэров и Делессер в палате депутатов — внесли предложение о назначении ему вознаграждения от имени нации, то он поспешил обратиться к председателям обеих палат с письмом, в котором отклонял эту милость. «Я ни в коем случае, — писал Ришелье, — не могу согласиться на то, чтобы из-за меня на плечи нации взвалено было новое отягчающее бремя. Остается залечить еще слишком много ран, для того чтобы я позволил себе при таких условиях стремиться к увеличению моего личного состояния. Уважение моей страны, благоволение короля и голос моей совести меня вполне удовлетворяют». Когда, невзирая на резкую оппозицию ультрароялистов и некоторых независимых, палаты назначили ему пожизненную пенсию в 50 000 франков, он пожертвовал ее в пользу госпиталей города Бордо.
Массовое назначение новых пэров. Новому министерству недолго пришлось выжидать случая, для того чтобы ясно обнаружить свое твердое намерение держаться либеральной политики. В феврале 1819 года Бартелеми, бывший автор Базельского трактата, предложил палате пэров вотировать резолюцию, «в силу которой к королю будет обращена покорнейшая просьба представить проект закона, вносящего в организацию избирательных коллегий необходимые изменения». Деказ энергично восстал против этой резолюции, но палата пэров не обратила внимания на его протесты. В палате депутатов Лаффит предложил подать королю адрес с просьбой оставить избирательный закон без изменения. Де Серр объявил, что этот адрес совершенно излишен, так как министерство твердо решило не предлагать никаких перемен. Через два дня, 4 марта, в палату пэров поступил уже принятый палатой депутатов закон, по которому финансовый год отныне должен был начаться с 1 июля, чтобы положить конец системе временных месячных ассигновок, неизбежной при запоздалом открытии парламентской сессии. Пэры отвергли этот закон, не пожелав даже рассмотреть его и выслушать объяснения министра.
Ответ не заставил себя долго ждать: 6 марта Мопитер объявил о назначении 60 новых пэров — наполовину маршалов, генералов и высших сановников Империи. Эти новоиспеченные, по выражению Ришелье, пэры обеспечили Деказу большинство; это было как бы б сентября для пэрства[30]. Эта мера, как объяснял Мопитер, не являлась мерой, вызванной особыми обстоятельствами. Король, который не мог вычеркнуть целый двадцатипятилетний период из французской истории, пожелал «привести пэрское достоинство в соответствие с состоянием новой Франции».
Предложение Вартелеми было передано в палату депутатов. Во время дебатов министр юстиции де Серр высказал суровое порицание преступлениям «белого террора» и попыткам фанатиков на юге запугать присяжных, на которых возложен был запоздалый разбор дел о многочисленных убийствах, совершонных роялистами в южных департаментах. Речь де Серра увлекла депутатов, и 150 голосами против 34 предложение Вартелеми было отвергнуто.
Законы о печати. За день до этого голосования де Серр внес законопроект о свободе печати. Статья 8 хартии обеспечивала французам «право оглашать и печатать свои мнения, соблюдая повиновение законам, наказующим злоупотребления этой свободой». Закон 1814 года, введя для газет систему предварительного разрешения, сохранял в силе наполеоновский режим. Ордонансом 1815 года сюда была добавлена еще цензура. В 1817 году, при министерстве Ришелье, Паскье выработал проект, сущность которого один депутат правой верно резюмировал в следующих выражениях: «Свобода печати для газет отменяется. Правительство будет расправляться с ними, как ему заблагорассудится». Вилле ль и Ройе-Коллар оказались почти единодушными в своем требовании положить конец этому произволу, и из общих дебатов с достаточной определенностью выявилась та мысль, что проступки по делам печати должны подлежать ведению суда присяжных, а не коронных судов. В конце концов пришли только к тому, что действие цензуры было продлено еще на один год. Чтобы избегнуть предварительного разрешения, многие газеты превратились в непериодические издания. Для избавления от цензуры приходилось печатать в виде брошюр те статьи, которые ею не пропускались в газетах. Процессы по делам печати были бесчисленны и часто носили совершенно ребяческий характер. Независимый (L'Independant) был закрыт за статью о Салоне 1817 года, в которой говорилось о портрете ребенка с синими цветами. Эта картина была принята за портрет Римского короля, тогда как на самом деле это был какой-то маленький баварец. Некоторые адвокаты, как Дюпен, Барт, Мерилу, Мокар, Моген, сделали эти процессы своей специальностью и приобрели широкую популярность своими смелыми защитительными речами, не менее волновавшими общественное мнение, чем парламентские прения. О них говорили даже на великосветских празднествах, и на балу у Лаффита можно было услышать следующее обращение молодой дамы к своему кавалеру: «Но скажите, по крайней мере, вы стоите за свободу печати?»
Поэтому тройной закон, выработанный Гизо, герцогом де Бройлем и Ройе-Колларом и внесенный де Серром, был хорошо встречен публикой и прошел в обеих палатах огромным большинством. Отныне печать подлежала действию общих законов. Первый закон определял преступления и проступки и распределял их на 4 разряда: оскорбление особы короля; публичный призыв к преступлению или проступку; оскорбление общественной нравственности и добрых нравов; диффамация и публичное оскорбление. Правая требовала, чтобы сюда же было внесено и оскорбление государственной религии, и несмотря на протесты де Серра, была принята следующая неопределенная редакция: «Оскорбление общественной и религиозной нравственности». В отношении диффамации, вопреки протестам многочисленных чиновников, бывших депутатами парламента, в качестве исключения было допущено предъявление доказательств в случаях обвинений, выдвинутых против должностных лиц или чиновников.
Второй закон касался юридической компетенции. Все преступления и проступки по делам печати подсудны суду присяжных. Простая клевета подлежала ведению исправительных судов.
Третий закон относился специально к газетам. Цензура и предварительное разрешение отменялись. Требовалось только заявление двух ответственных издателей и денежный залог в 10 000 франков ренты для ежедневных газет в департаментах Сены, Сены-и-Уазы и Сены-и-Марны.
Финансовое устройство. Не менее полезна была деятельность палаты и в области финансов. Она тщательно обсуждала роспись доходов и расходов и требовала строжайшей экономии в бюджете. Палата установила следующее принципиальное положение: всякий кредит, вотированный на один год и в течение этого времени не использованный, считается отмененным. Каждый министр должен был впредь ежегодно представлять отчет по операциям истекшего бюджетного периода, а также сравнительную таблицу произведенных расходов и открытых палатой кредитов. Со своей стороны, министр финансов должен был впредь представлять общую таблицу поступления валовых доходов, государственного долга и состояния казначейства.
Все эти мероприятия оказали благоприятное действие на государственные финансы и на экономическую жизнь нации. Рента (правда, не без участия спекуляции) достигла курса в 80 франков. Весьма удачная промышленная выставка доказала съехавшимся в большом числе иностранцам, что, несмотря на тревожные крики и пессимистические предсказания, которые распространялись ультрароялистами при европейских дворах, Франция при полулиберальном режиме быстрыми шагами приближалась к восстановлению своего благосостояния. Король и страна могли лишь поздравить себя с политикой, которой придерживались Деказ и его товарищи. Но частичные выборы 1819 года, к сожалению, изменили это настроение.
Распадение министерства Деказа. Избирательная кампания, которую комитеты независимых вели с величайшей энергией, закончилась избранием 28 депутатов левой, в том числе и генерала Фуа. Чистых роялистов выбрано было только б. Департамент Изер выбрал аббата Грегуара, бывшего члена Конвента, который в 1792 году первым потребовал отмены монархии и предания суду Людовика XVI. Это избрание, которому ультрароялисты содействовали в надежде произвести скандал, глубоко оскорбило Людовика XVIII и вызвало лицемерные вопли всех крайне роялистских газет и их абонентов. Крайние правые сочли своим долгом использовать избрание Грегуара для выступлений против избирательного закона и либеральных постановлений предшествовавшей сессии. Министерство уступило этим крикам. В то время как палата отказалась принять в свою среду аббата Грегуара, не решаясь, однако, объявить его недостойным депутатского звания, как этого требовала правая, Деказ постановил распустить Общество друзей печати, содействие которого было ему, однако, в целом ряде случаев очень полезно. Затем он представил своим коллегам проект изменения избирательного закона. Генерал Дессоль, Гувион-Сен-Сир и барон Луи отказались последовать за Деказом по этому пути, заявив, что признают только либеральную политику, и подали в отставку. 19 ноября 1819 года Деказ сделался председателем совета министров и для пополнения кабинета вручил портфель министра иностранных дел Паскье, финансов — Руа, военного — Латур-Мобуру. Министерство поспешило подготовить, после совещания с Виллелем и правой, проект нового избирательного закона. 14 февраля этот законопроект должен был поступить на обсуждение палаты.
Убийство герцога Беррийского. Падение Деваза. В воскресенье 13 февраля 1820 года, около 11 часов вечера, при выходе из Оперы герцог Беррийский, только что успевший усадить в карету герцогиню, которой нездоровилось, столкнулся с каким-то человеком, всадившим ему длинный нож в правый бок. Герцог скончался в 5 часов на простой кровати в одной из комнат театральной администрации, окруженный всеми своими близкими, не переставая до последней минуты просить о помиловании своего убийцы, седельщика Лувеля. Покушаясь на жизнь герцога Беррийского, Лувель хотел положить конец династии Бурбонов. Его преступление повело к падению Деказа и вернуло Францию к худшим дням «бесподобной палаты».
В палате Клозель де Куссерг потребовал предания суду Деказа как «сообщника в убийстве». «Наиболее виновной является не та рука, которая нанесла удар», — писал Шато-бриан. Однако в течение четырех дней король упорно сопротивлялся требованиям своей семьи, настаивавшей на удалении Деказа. Он готов был спасать страну, «но без крайних». Но в конце концов Людовик XVIII уступил и против своей воли расстался с тем, кого называл своим сыном. Возведение Деказа в герцоги и пэры и назначение его посланником в Лондон явились публичным доказательством королевской признательности и симпатии.
Второе министерство Ришелье. Герцог Ришелье, которого незадолго до того Деказ убеждал вернуться в министерство, сначала отказался взять на себя роль председателя совета и уступил только настояниям графа д'Артуа. Последний дал честное слово дворянина, что он сам и его друзья окажут Ришелье полную поддержку: «Я буду вашим первым солдатом», — заявил граф. Ришелье не взял себе никакого портфеля, потребовал, чтобы министерство осталось в прежнем составе, и заменил Деказа Симеоном.
Возвращение в исключительным законам. Один за другим палатам были представлены на рассмотрение три закона: первый ограничивал свободу печати, второй — свободу личности, а третий вносил изменения в избирательную систему. Первый отсрочивал на б лет введение в действие либерального закона 1819 года и восстанавливал цензуру и предварительное разрешение для газет и периодических или полупериодических изданий, посвященных целиком или частью политическим вопросам. Закон об ограничении свободы личности предоставлял председателю совета, министрам внутренних дел и юстиции право ареста и содержания под стражей в продолжение трех месяцев административным порядком всякого лица, подозреваемого в заговоре против государственной безопасности или против членов королевского семейства. Обсуждение этих двух законов доставило генералу Фуа случай обнаружить свои качества великого и смелого оратора.
Немедленно образовался комитет, в который вошли Лаффит, Лафайет, Казимир Перье и Манюэль, для организации национальной подписки и распределения собранной таким образом суммы на защиту и оказание помощи гражданам, пострадавшим от применения этих двух законов. Министерство начало преследовать газеты, оказывавшие содействие этому комитету. Тогда последний изменил свою организацию и превратился в тайный комитет, принявший явно антидинастический характер и поставивший себе целью подготовить и организовать борьбу против Бурбонов. Главными членами этого комитета были Лафайет, Манюэль, Дюпон де л'Эр и адвокат Мерилу. Множество газет принуждено было прекратить свое существование, в том числе Минерва (La Minerve), Слава (La JRenommee) и Цензор (Le Censeur), в которых печатались памфлеты Поля-Луи Курье, имевшие громадный успех.
Закон о двойных вотумах. Избирательный закон, опубликованный в конце 1820 года, глубоко изменил состав палаты и избирательных коллегий. Он увеличил число депутатов, повысив его до 430, и восстановил всякого рода коллегии — окружные и департаментские. Окружные коллегии, состоявшие из избирателей, плативших 300 франков налога, назначали 258 депутатов — по одному депутату на каждый округ. Департаментские коллегии, составленные из четвертой части внесенных в списки избирателей, плативших наивысшие налоги, назначали 172 депутата. Таким образом, некоторые избиратели вотировали дважды: раз в окружных коллегиях, а другой раз в департаментских, и этим создана была своего рода избирательная денежная аристократия, состоявшая приблизительно из 12 000 человек. Отсюда этот закон и получил название закона о двойных вотумах. Кроме того, бюро избирательных комиссий назначались правительством, а избиратели должны были открыто писать имя своего кандидата на глазах председателя бюро.
Обсуждение этого закона — избирательная битва, как говорили в публике, — продолжалось не менее месяца. Начавшись 6 мая, оно закончилось только 12 июня. В дебатах приняли участие 123 оратора, и палата сделалась ареной самых бурных сцен. Доктринеры, с Ройе-Колларом и Камил-лом Жорданом во главе, и либералы, с генералом Фуа и Манюэлем, отчаянно боролись за сохранение старого закона, и одно время нельзя было предугадать, на чью сторону склонится победа. Параграф 1, выражавший самый принцип закона, прошел лишь большинством 5 голосов. Ответом на парламентские бои были бои на улицах. В продолжение нескольких дней происходили манифестации на площади Согласия и на бульварах, а у ворот Сен-Дени и Сен-Мартен имели место даже кавалерийские атаки против толпы. Лилась кровь, и с теми, кто позволял себе к крику «Да здравствует король!» прибавлять «Да здравствует хартия!», обращались, как с бунтовщиками.
Торжество ультрароялистов. Крайние роялисты встретили избирательный закон бурными приветствиями; они рассматривали его как залог своего близкого торжества. Рождение герцога Бордосского, «дитяти чуда», через 7 месяцев после смерти герцога Беррийского (29 сентября 1820 г.) еще усилило их энтузиазм, дошедший до крайних пределов после ноябрьских выборов. Вновь появились в большом количестве люди «бесподобной палаты», ничуть не остепенившиеся и более чем когда-либо полные решимости служить контрреволюции. Из 220 мест роялистам досталось 198. Министерство оказалось вынужденным пригласить в кабинет двух лидеров правой: Виллеля и Корбьера. Абсолютистская и клерикальная пропаганда возобновилась с неслыханной силой. Ордонансом 27 февраля 1821 года Корбьер отдал коллежи под надзор епископов, «дабы обеспечить религиозное и моральное руководство юношеству, естественно склонному поддаваться соблазну теорий, возвышенных и благородных на вид». Вокруг Конгрегации, руководимой иезуитом Ронсеном, Жюлем Полиньяком и Матьё Монморанси, организовалось множество вспомогательных обществ, стремившихся воздействовать на общественное мнение в реакционном духе. Таковы были общества Хороших книг, Хорошей литературы, Хорошей науки, Ассоциация св. Иосифа. Либералы ответили на это образованием тайных обществ: Рыцари свободы, а затем Братство угольщиков (карбонариев); оба эти общества состояли в сношениях с некоторыми членами тайного парламентского комитета: Лафайетом, д'Аржансоном, Лаффитом, Манюэлем и Дюпон дел'Эром.
Выборы 1821 года довершили торжество роялистов, надежды которых еще более разжигались успехом европейских абсолютистов в Троппау и Лайбахе и неудачей неаполитанской я дьемонтской революций. Правые выиграли 74 места из 88; 50 новых депутатов были ультрароялистами.
Отставка Ришелье. Ришелье поставил себе за правило вносить «как можно меньше таких законопроектов, которые способны возбуждать страсти». «Каналы, сельскохозяйственный устав, проселочные дороги, улучшение администрации и общественно полезные учреждения — вот, что нам нужно. Это будет выгодно и для страны и для нас самих, — писал он де Серру. — Чего я боюсь, это предложений в пользу эмигрантов». А именно этого и хотели граф д'Артуа и эмигранты.
Некоторые министры, чтобы сохранить свои портфели, уже готовы были пойти навстречу желаниям правых. Так, например, Латур-Мобур и Лористон, сделавшийся министром королевского двора, представили совету министров проект указа, которым увольнялись в отставку 150 генералов исключительно для того, чтобы предоставить фаворитам графа д'Артуа возможность быть произведенными в высшие чины. Паскье и Ришелье возмутились этим проектом и заставили его отклонить. Но у Ришелье уже больше не было защитников. Больной и сильно постаревший король всецело подпал под влияние своей фаворитки, госпожи дю Кайла, которая была орудием в руках графа д'Артуа. Когда палата высказала свое враждебное отношение к законопроекту, сохранявшему цензуру для газет, но в то же время удерживавшему либеральный институт присяжных, Ришелье напомнил графу д'Артуа о честном слове, данном им на другой день после смерти герцога Беррийского, и потребовал обещанного ему тогда полного содействия. «А, милейший герцог, вы слишком буквально поняли мои слова, — ответил граф д' Артуа. — И притом в то время мы находились в таких затруднительных обстоятельствах!» Краснея за графа при виде такого бесстыдного нарушения данного им честного слова, Ришелье немедленно вручил королю прошение об отставке. А 15 декабря 1821 года в Монитере появился список новых министров: Виллель — министр финансов, Корбьер — внутренних дел, Монморанси — иностранных дел, Пейронне — юстиции, Клермон-Тоннер — морской, а герцог Беллюнский — военный министр. Все это были ультрароялисты, намеренные управлять страной исключительно в интересах своей партии.
При министерстве Ришелье правительство ограничилось отнятием вольностей, дарованных при Деказе. При министерстве Виллеля оно открыто попыталось произвести частичную реставрацию старого порядка.
III. Правление крайних роялистов
Виллель. Виллель, будучи в 1816 году мэром Тулузы, даже и не попытался воспрепятствовать кровавым насилиям белого террора в этом городе. Выбранный депутатом, он всегда сидел на скамьях правой, а его положительный ум и выдающиеся деловые способности быстро выдвинули его и сделали одним из лидеров партии ультрароялистов. Прежде всего это был ловкий человек, отличавшийся скорее изворотливостью и хитростью, чем возвышенным характером, и в этом отношении стоявший гораздо ниже Ришелье. Виллель не заслуживал также своей репутации великого министра, так как, способный разбираться в текущих делах и мелких деталях, он был лишен понимания общих идей и не умел заглядывать далеко в будущее. Виллель правил как лидер партии, но не как государственный человек или как настоящий политический деятель, способный возвыситься над интересами данного момента и заботящийся о создании чего-нибудь прочного, чего-нибудь такого, что соответствовало бы истинным чувствам страны и удовлетворяло бы какой-нибудь действительной ее потребности.
О Виллеле говорили, что он умереннее своей партии; но тем не менее, он принял на себя ответственность за законы о печати, о святотатстве, о назначении миллиардного вознаграждения эмигрантам. Товарищи Вилле ля по министерству отличались от него лишь меньшим умом, за исключением, впрочем, Корбьера, который стоял с ним наравне. Это был крестьянин по происхождению и по манерам, грубоватый, честный человек, упрямый и лойяльный бретонец, прямой до резкости, плебей, столь же преданный ультрароялистским идеям, как и его коллега, виконт Матьё Монморанси, первый барон христианского мира[31].
Законы о печати. Первые же предложенные министерством законы ясно показывали, в каком духе оно намерено было править. Пейронне внес 2января 1822 года два законопроекта: первый — о проступках, совершаемых путем использования печати, и второй — о надзоре за газетами. Первый законопроект был выработан еще при предшествовавшем министерстве де Серром. Пейронне внес в него лишь некоторые дополнения. Новый закон усиливал наказания (денежный штраф и тюремное заключение), установленные законом 1819 года, и ввел наказания за новые проступки, часто не имевшие никакого отношения к печати, как, например, призывы к возмущению, срывание или разрушение знаков королевской власти, ношение неразрешенных королем эмблем. Самая существенная сторона нового закона заключалась в том, что рассмотрение процессов по делам печати отнято было у суда присяжных и передано судам исправительной полиции. По требованию некоторых депутатов был, кроме того, введен оригинальный пункт, гласящий, что палаты, превращенные в специальный трибунал, сами судят лиц, виновных в их оскорблении.
Дебаты длились с 15 января до 6 февраля. Тщетно ораторы левой и левого центра — одни, руководимые Себастиани, другие — Ройе-Колларом, — боролись против этого законопроекта, оспаривая одну статью за другой. Напрасно де Серр красноречиво защищал компетенцию суда присяжных. Закон был принят 234 голосами против 73. 50 депутатов левой в знак протеста воздержались от голосования.
На следующий день началось обсуждение закона о надзоре за газетами. Доклад был сделан Мартиньяком, незадолго перед тем выбранным в депутаты от департамента Жиронды. Цензура попрежнему оставалась отмененной, но могла быть восстановлена простым указом (только не во время избирательных периодов). Для всякой новой газеты или издания требовалось опять предварительное разрешение. Королевские суды имели право временно приостанавливать или даже совершенно прекращать всякое периодическое издание, стремящееся к нарушению общественного порядка, нападающее на государственную религию или на один из признанных культов, на королевскую власть или на «прочность конституции». Наконец, установлен был новый вид преступления — тенденциозность: преследованию подлежали газеты, поместившие ряд статей, которые, взятые в отдельности, могли показаться невинными, но совокупность которых явно указывала на разрушительные тенденции. Некоторые ораторы указывали на неясность нового закона, но Мартиньяк возразил, что в этом-то и заключается его сила. Ройе-Коллар совершенно верно сформулировал цель авторов этого законопроекта, когда сказал: «Они стремятся поразить в качестве опасного того, кого нельзя преследовать как виновного». Один либеральный депутат, Жирарден, доставил себе коварное удовольствие прочесть, будучи все время прерываем криками правой, речь, являвшуюся резкой критикой законопроекта, и среди всеобщего хохота заявить, что эта речь была произнесена в 1817 году Виллелем. Закон все-таки прошел.
В палате пэров против обоих этих законов высказались граф Бастар, старший президент Лионского суда, Талейран, Барант, Моле, герцог де Бройль и Паскье. «Этот закон, — говорил Моле в речи, получившей самое широкое распространение, — является не ограничением свободы печати, а полным ее уничтожением. Это просто попытка обеспечить в журналистике монополию за одной партией». И расширяя рамки дебатов за пределы данного частного вопроса и переходя к обсуждению общей политики кабинета, Моле показал, что эта политика стремится к установлению такого режима, который хотя с внешней стороны и не противоречит букве хартии, но фактически ведет к ограничению общей свободы в интересах усиления привилегий небольшой кучки. Ришелье, очень редко всходивший на трибуну, потребовал, к величайшему негодованию ультрароялистов, чтобы цензура ни в коем случае не могла быть восстановлена помимо голосования обеих палат. В палате пэров оппозиция имела не больше успеха, чем в палате депутатов. Законы были приняты.
Официальные кандидатуры. Во время частичных выборов в мае 1822 года министерство пустило в ход все имевшиеся в его распоряжении средства, для того чтобы обеспечить успех кандидатам своей партии. Официальный циркуляр вменял чиновникам в обязанность «в пределах своих прав содействовать избранию депутатов, искренно преданных легитимной монархии и учреждениям, дарованным мудростью короля». Журналъ де Деба (Journal des Debate) выражался еще яснее. «Всякий чиновник, — заявляла газета, — должен или уйти в отставку или по мере сил служить тому правительству, которое дает ему работу». Таким образом, за исключением Парижа, где из 12 депутатов выбрано было 10 либералов, выборы закончились так, как этого хотело министерство.
Официальная поддержка оказывалась только самым «чистым из чистых». Теперь уже оказывалось недостаточным быть просто роялистом; министерство боролось с бароном Луи в Париже и с де Серром в Кольмаре и провалило их обоих. Вернулись худшие дни 1816 года. Ультрароялисты яростно накинулись на теплые местечки. Их газеты требовали генеральной чистки административного аппарата. Либералам, говорили они, должны быть закрыты все пути к карьере. Но такое заявление было равносильно объявлению вне общих законов большинства французов. Конгрегация, которую в министерстве представлял Монморанси, предписала возведение аббата Фрейсину, гермополлисского епископа, в специально восстановленное для него звание главы французских учебных заведений (Grand Mattre de TUniversite).
Заговоры. Подобный режим естественно должен был вызвать целый ряд заговоров. То была эпоха оживленной деятельности Общества карбонариев. Пропаганда велась очень энергично, в особенности среди офицеров, состоявших на половинном окладе, среди унтер-офицеров и солдат. Повсюду подготовлялись военные бунты. Целью этого движения было низвержение династии и установление временного правительства, в состав которого должны были войти Лафайет, де Корсель, Войе д'Аржансон, Кёхлин и Дюпон де л'Эр и которое «снова предоставило бы слово стране». Это была чрезвычайно туманная, но единственно возможная формула, если принять во внимание необычайную пестроту участвовавших в заговорах элементов, среди которых имелись и сторонники герцога Орлеанского, и бонапартисты, и республиканцы.
Все попытки заговорщиков неизменно кончались неудачей. Один из первых заговоров среди учеников Сомюрской школы был обнаружен 22 декабря 1821 года. Бельфорское движение, которым должны были руководить Лафайет и де Корсель, закончилось неудачей 1 января 1822 года. В феврале того же года несколько более успешно выступил генерал Бертон: 22 февраля ему удалось организовать в Туаре повстанческую группу; он двинулся на Сомюр, где к 23-му подготовлялось восстание. Но он не смог проникнуть в город и спасся благодаря содействию сомюрского мэра Мопассана. Новая неудача ждала его в Ла Рошели, где пропаганда была организована 4 сержантами 45-го линейного полка: Бори, Pay, Губеном и Помье. В марте они были арестованы, увезены в Париж, приговорены к смерти и казнены 21 сентября на Гревской площади. Старшему из них было 27 лет. На просьбы о помиловании Людовик XVIII ответил: «Долг выше милосердия». Бертон попался в июне в ловушку, расставленную ему одним унтер-офицером гвардейских карабинеров. Его судили в Пуатье, приговорили к смерти и казнили вместе с тремя соучастниками. Кроме того, было вынесено еще 11 заочных смертных приговоров, а 32 обвиняемых были приговорены к тюремному заключению на сроки от одного до пяти лет. Кольмарский суд присяжных, который не был, без сомнения, так подобран, как жюри в Пуатье, состоявшее исключительно из чиновных людей и кавалеров ордена св. Людовика, оказался более снисходительным по отношению к 23 обвиняемым по бельфорскому делу: только 4 человека были осуждены, да и то лишь на 5 лет тюремного заключения. Тем не менее суровость репрессии запугала карбонариев; 1822 год был особенно богат заговорами, но позднее попытки добиться низвержения Бурбонов посредством военных бунтов более не повторялись.
Война с Испанией. Клерикальная и абсолютистская партии приобретали с каждым днем все большее влияние, и влияние это обнаруживалось не только в области внутренней политики, — оно давало себя чувствовать и в области внешней политики Франции. Влиянием этих партий было вызвано вмешательство Франции в испанские дела, вмешательство, которому король и Виллель лично очень мало сочувствовали. Чувства короля в этом отношении ясно обнаружились при назначении уполномоченных на Веронский конгресс. Он не хотел послать туда только одного министра иностранных дел Монморанси, так как знал, что последний является решительным сторонником войны. В товарищи ему был дан Шатобриан, французский посланник в Лондоне. Выбор этот нельзя пе признать странным, так как и Шатобриан был склонен к политике вмешательства. Но его назначения добивался Виллель, бьиший тогда его другом и желавший иметь на конгрессе человека, которого он считал себе преданным. Виллель взял на себя временное заведывание министерством иностранных дел и в то же время сделался официальным председателем совета министров, которым он фактически руководил с самого момента образования министерства.
Частичные выборы в ноябре 1822 года, на которых чистые роялисты отняли у либералов 30 депутатских мест, сделали вмешательство еще более неизбежным. Правые газеты требовали его самым решительным образом и доходили даже до обвинения Вилле ля в измене. Поддерживаемый королем, Виллель, однако, отказался отозвать из Мадрида французского посланника одновременно с отозванием оттуда послов северных держав. Монморанси подал в отставку, но был заменен Шатобрианом, который тогда еще скрывал свои воинственные убеждения. Но, очутившись в министерстве, он сбросил маску, и Виллель дал себя вовлечь в военную авантюру. Французский посланник был отозван из Мадрида, а тронная речь, произнесенная королем 28 января 1823 года на открытии парламентской сессии, возвещала,' что «сто тысяч французов готовы с именем св. Людовика на устах двинуться в поход для того, чтобы сохранить испанский престол за одним из потомков Генриха IV, спасти это прекрасное королевство от гибели и примирить его с Европой».
При обсуждении ответного адреса в обеих палатах произошла первая стычка: Варант, Дарю, Талейран и генерал Фуа единогласно выразили свое осуждение проектировавшейся войне. Но настоящее сражение началось тогда, когда Виллель одновременно с бюджетом представил законопроект, санкционировавший выпуск займа в сто миллионов «на экстраординарные и настоятельные расходы». Записалось 56 ораторов, желавших принять участие в прениях по докладу Мартиньяка. «Если война, затеянная вами против независимости Испании, справедлива, то в таком случае справедлива была и та война, которую 30 лет тому назад вели против нас иностранцы, — воскликнул Ройе-Коллар. — …И мы напрасно побили австрийцев». Генерал Фуа напомнил, что до сих пор Виллель сам был противником испанской экспедиции. Делессер, Биньон, Себастиани один за другим выступили против выводов доклада, не возбуждая своими речами особенной ярости правой, когда 26 февраля слово было предоставлено Манюэлю.
Исключение Манюэля. Манюэль заметил, что вмешательство Франции в испанские дела под предлогом спасения жизни Фердинанда рискует вызвать катастрофу, подобную той, которую в свое время вызвало во Франции вмешательство иностранцев во французские дела. «Должен ли я говорить о том, — прибавил он, — что опасность, угрожавшая королевскому семейству, усилилась именно с того момента, когда Франция, революционная Франция, почувствовала, что для своей защиты она должна прибегнуть к новым силам, найти источник новой энергии…» Правая не дала ему докончить. Его обвинили в апологии цареубийства, не дали ему возможности объясниться и даже не позволили сформулировать свои объяснения в письменной форме. 27 февраля Л а Вурдоннэ внес предложение об исключении Манюэля, а 1 марта это исключение было вотировано. Ройе-Коллар назвал этот акт государственным переворотом. Манюэль же заявил, что не признает законности принятой против него меры и что уступит только насилию. На следующий день Манюэль явился на заседание в костюме депутата. Введенные в зал национальные гвардейцы отказались поднять на него руку. Тогда позвали жандармов, которые схватили смелого депутата и потащили вниз по ступенькам трибуны. Когда правая воспротивилась чтению протеста, составленного депутатами левой, то последние в числе 60 человек покинули палату и в продолжение всей сессии больше туда не возвращались. Депутаты левого центра продолжали ходить на заседания, но с этого момента воздерживались от всякого участия в голосовании.
Роспуск палаты. Успех испанской экспедиции опьянил ультрароялистов. До сих пор их несколько сдерживала боязнь настроения армии. Но теперь, успокоенные с этой стороны, они решили, что им все дозволено, что наступило, наконец, время переделать Францию по своему желанию и в своих интересах. В феврале 1824 года либеральные газеты Конституционалист (Constitutionnel) и Французский Вестник (Courrier Frangais) следующим образом резюмировали программу реакционеров: «Предоставить духовенству ведение актов гражданского состояния, обеспечить ему независимые доходы и поручить ему дело воспитания юношества; восстановить цехи и права мастеров в цеховых корпорациях; лишить лиц, имеющих патенты, политического влияния; создать с помощью соответствующего законодательства землевладельческую аристократию; дать вознаграждение эмигрантам; поставить законодательные преграды дроблению поземельной собственности». По поводу этого резюме редакторы роялистской газеты Еженедельник (La Quotidienne) заявили, что «если либералы участвуют в выборах для того, чтобы не допустить осуществления этих требований, то они (редакторы) советуют роялистам пойти на выборы именно для того, чтобы этого осуществления добиться». И действительно, избирательному корпусу предстояло избрать новых депутатов, так как 24 декабря 1823 года Виллель распустил палату. Он решился на эту меру потому, что вместе с Шатобрианом стремился к отмене системы частичных выборов и не считал возможным добиться изменения этой системы от палаты, выбранной как раз на ее основе. Он надеялся также избавиться одновременно от оппозиции и левых и крайней правой. Он думал, что избранная под его влиянием на 5 или на 7 лет палата обеспечит ему продолжительное и спокойное пребывание у власти. С другой стороны, назначение 27 новых пэров усиливало правительственное большинство в верхней палате.
«Вновь обретенная палата» (La Chambre Retrouvee). Все средства были пущены в ход для того, чтобы обеспечить успех правительственным кандидатам. Чиновникам, превращенным в агентов по выборам, приказано было вести подведомственных им граждан к избирательным урнам. В своем знаменитом циркуляре Пейронне выдвигал принцип, что в области избирательной политики чиновники обязаны беспрекословно исполнять волю начальства: «Тот, кто вступает в какую-нибудь должность, берет в то же время на себя обязательство отдавать все свои силы, таланты и влияние на службу правительству, это — договор, обеспеченный обоюдностью. Если чиновник отказывается от исполнения услуг, которых ждет от него правительство, то он тем самым изменяет данному им слову. А это есть не что иное, как определенное и не могущее быть взятым обратно сложение с себя обязанностей. Правительство считает себя свободным от всяких обязательств по отношению к тому, кто не оказывает правительству услуг, которые должен оказывать». Избирательные списки подверглись радикальной переделке; масса либералов была освобождена от налогов, для того чтобы их можно было вычеркнуть из этих списков. Чтобы лишить генерала Фуа права быть избранным, его (без его ведома) освободили от всех личных и поимущественных налогов. Префекты, епископы и генералы действовали вполне солидарно. 25 февраля 1824 года было днем торжества роялистов. На 430 избранных депутатов было только 15 либералов, все остальные принадлежали к правой, причем 120 депутатов были членами Конгрегации. По выражению, которое приписывалось Людовику XVIII, «бесподобная палата» была вновь обретена («La Chambre Introu-vable etait retrouvee»).
Септеннат. Конверсия. При открытии парламентской сессии король объявил палатам, что к ним поступают на обсуждение два законопроекта: по первому из них должна была быть восстановлена семилетняя продолжительность полномочий палаты депутатов, а второй преследовал разрешение единовременной выплаты ссуженного под государственную ренту капитала или конверсию с заменой государственной ренты «такими бумагами, которые приносили бы процент, более соответствующий проценту облигаций по другим займам». Эта операция должна была сделать возможным «снижение налогов и излечение последних ран, нанесенных Революцией». Этими словами возвещалась предстоящая выдача вознаграждения эмигрантам. Речь короля давала членам Конгрегации только частичное удовлетворение, так как он совершенно умалчивал о религиозном вопросе. Адрес палаты подчеркнул это упущение в следующих двух фразах: «Религия требует охранительных законов для культа и более достойного существования для своих служителей. Делу народного образования совершенно необходима поддержка».
Одновременно с внесением в палату депутатов законопроекта о конверсии и в палату пэров закона о септеннате Виллель, в угоду правой, предложил закон о наказаниях за проступки, совершаемые в церквах. Кража со взломом совершенная в предназначенном для богослужения здании, наказывалась смертью; похищение священных сосудов без взлома влекло за собой вечную каторгу; беспорядки, произведенные даже вне отведенных для богослужения помещений, повреждение крестов, статуй или других религиозных памятников наказывались тюремным заключением и денежным штрафом. Этот законопроект был принят пэрами. Это был как бы первый набросок закона о святотатстве. Но как раз святотатство и не предусматривалось этим законом, который депутаты признали недостаточным и который был взят министерством обратно для переработки.
Закон о септеннате легко прошел и в палате пэров и в палате депутатов, несмотря на речи Ройе-Коллара и Ла Вурдоннэ, который по личным мотивам находился в систематической оппозиции к Виллелю. С проектом конверсии министру повезло меньше. Эта операция была многими понята превратно, так как в ней увидели нечто вроде замаскированного банкротства. Другие, в особенности либералы, нападали на этот проект потому, что прибыль, которую казна предполагала получить от конверсии, должна была пойти на вознаграждение эмигрантов. Кроме того, некоторые депутаты правой опасались, что конверсия может оттолкнуть от Реставрации большую группу владельцев государственной ренты. Тем не менее Виллелю удалось добиться принятия этого закона в палате депутатов. Но в палате пэров он наткнулся на непреодолимое сопротивление. Поражение министра в этом пункте стало несомненным с того момента, как парижский архиепископ, высокопреосвященный де Келен, выступил против проекта «во имя несчастных и обездоленных».
Смерть Людовика XVIII. Отклонение проекта конверсии имело своим последствием перемену в составе министерства. Шатобриан в палате депутатов, равно как и в палате пэров, воздержался от защиты законопроекта и от того, чтобы склонять своих друзей вотировать за него. Виллель без особого труда добился от Людовика XVIII, который вообще недолюбливал Шатобриана, отставки министра иностранных дел. Тогда Шатобриан ударился в крайнюю оппозицию и увлек за собой Журпаль де Деба (Journal des Debate). Портфель министра иностранных дел был передан графу Дама, который с момента окончания испанской экспедиции заменял герцога Беллюнского в военном министерстве. В совет были приглашены два влиятельных члена Конгрегации: герцог Дудовиль в качестве министра двора и сын его Состэн де Ларошфуко, друг королевской фаворитки дю Кайла, в качестве директора департамента изящных искусств. Последний был таким образом вознагражден за свое деятельное участие в деле подкупа органов печати. Так как преследования газет часто кончались оправданием или легкими приговорами, то министерству пришла мысль купить известное число газет как правой, так и левой оппозиции для того, чтобы или вовсе прекратить их издание, или же переменить состав их редакций. Деньги для этой цели брались из секретных фондов и с цивильного листа. Таким образом были приобретены Молния (La Foudre), Орифламма (L'Oriflamme), Парижская газета (Journal de Paris), Французская газета (Gazette de France) я Европейские картинки (Les Tablettes Europeennes), из редакций которых немедленно ушли такие сотрудники, как Тьер, Ремюза и Минье. Попытка купить Ежедневник (La Quotidienne) закончилась скандалом, который был разоблачен Ла Вурдоннэ с парламентской трибуны. Более простым средством принудить оппозицию к молчанию было восстановление цензуры; к этому средству и прибегнул Виллель за несколько недель до смерти Людовика XVIII, который скончался 16 сентября 1824 года[32]. Торжественные похороны его состоялись в базилике Сен-Дени через месяц со всей помпой и церемониалом дореволюционной эпохи. Граф д'Артуа сделался королем под именем Карла X.
Карл X. Мы уже видели, чем был Карл X: он обещал быть королем эмигрантов и действительно стал им. Людовик XVIII, по видимому, предвидел опасность, угрожавшую Бурбонам со стороны подобного государя, если только верно, что на своем смертном одре, протягивая руку для благословения маленького герцога Бордосского, он произнес знаменитые слова: «Пусть Карл X побережет корону этого ребенка!» Следует заметить, что вступление Карла X на престол не вызвало никакого беспокойства в стране, не знавшей настоящих намерений короля, и что даже в Париже при своем торжественном въезде в город он был встречен горячими приветствиями национальной гвардии и народа. Его приветливое обращение, доступность, удачные словечки доставили ему даже известную популярность, которая на время еще возросла благодаря некоторым ловким мероприятиям, вроде многочисленных помилований лиц, пострадавших за политические преступления, и отмены цензуры. Но это первое хорошее впечатление быстро изгладилось. Принятые им с первых же дней царствования меры другого характера с ясностью обнаружили подлинное умонастроение короля. Не оставалось места ни для какого сомнения в том, что Карл X был человеком прошлого хотя бы уже потому, что он восстановил старинные титулы дофина и дофины, madame и mademoiselle, и старинные должности вроде menin (пестун принца). Его ненависть ко всему тому, что так или иначе было связано с новыми веяниями, в скором времени с особенной яркостью обнаружилась в факте увольнения в отставку более 250 генералов, находившихся с 1 января 1816 года не у дел, в том числе Груши, Вандамма, Газана, Эксельманса. Наконец, тронная речь возвещала палатам желание короля представить последовательно на рассмотрение парламента «улучшения, требуемые священными интересами религии, а также важнейшие отрасли законодательства». Она возвещала им также, что наступил момент осуществить мудрый план, намеченный Людовиком XVIII для уврачевания последних ран, нанесенных революцией. Таким образом, сменился король, но система правления осталась та же. Карл X продолжал дело своего брата; он сохранил и его министров и его программу вместе с законом о святотатстве и вознаграждением эмигрантов. Программе этой предстояло даже несколько расшириться, так как к ней вскоре должны были прибавиться законы о майоране и о прессе. Наконец, в царствование столь набожного короля религиозные вопросы должны были занять самое выдающееся место, и клерикальная партия намерена была попытаться добиться в этом вопросе самых широких уступок.
Закон о святотатстве. Это немедленно обнаружилось в палате пэров, где первые же два внесенных законопроекта касались учреждения женских монастырей и святотатства. Предлагалось, в нарушение действующих законов, предоставить королю право разрешать простым ордонансом основание женских монашеских орденов. Паскье высказался против этой системы, которая, логически развиваясь, должна была впоследствии повести к такому же нарушению закона в пользу мужских монашеских орденов. Таким путем можно было в один прекрасный день притти и к юридическому восстановлению ордена иезуитов, которые фактически возвратились во Францию, но существование которых было незаконным. Паскье одержал верх над Виллелем, и закон был исправлен в том смысле, что ни одна новая конгрегация не могла быть основана помимо голосования палат.
Закон о святотатстве встретил более ожесточенную, но менее удачную оппозицию. Новый проект был воспроизведением проекта предыдущей сессии, но в гораздо более суровом виде. По новому проекту смертная казнь грозила уже не только за кражу со взломом, но и за осквернение священных сосудов; этот закон доходил даже до того, что назначал «казнь отцеубийц», т. е. отсечение кисти и обезглавление, за осквернение святых даров. Даже целиком сочувствовавшая проекту комиссия предложила смягчение текста: внесена была оговорка, что такая суровая мера пускается в ход, только если осквернение святых даров произошло в публичном месте. Моле, герцог де Бройль, Ланжюинэ, Барант, Паскье, Порталис, Понтекулан выступили против этого проекта. Шатобриан подвел резюме всем аргументам, говорившим за отклонение закона. Он доказал, что этот закон противоречит самому духу христианства, и заклеймил его в короткой фразе: «Этот проект оскорбляет человечество, не доставляя охраны религии». Бональд, защищавший проект с искренним фанатизмом, прибегал к самым плачевным приемам: по его словам, общество, передающее святотатца в руки палача, тем самым только отсылает его пред лицо его естественного судьи. В палате сам министр Пейронне готов был свалить ответственность за этот закон на депутатов. «Этот законопроект— дело ваших рук», — заявил он. Несмотря на красноречие Ройе-Коллара, закон был принят 210 голосами против 95. А через 5 дней он был опубликован.
Закон этот вызвал в стране настоящее оцепенение. «Я берусь предсказать контрреволюционной партии, — сказал Ройе-Коллар, — что жестокие репрессии, даже если они останутся только на бумаге, повредят ей самой и падут позором на ее голову». Предсказание его оказалось исключительно верным. Хотя закон этот никогда не был применен на практике, тем не менее он сильно подорвал авторитет легитимной монархии и больше всех других законов оттолкнул от нее симпатии общества.
Миллиардное вознаграждение эмигрантов. Закон о вознаграждении эмигрантов произвел еще худшее впечатление, так как материальные последствия его сразу же дали себя почувствовать всему населению. С другой стороны, дебаты по поводу этого закона вновь пробудили чувство оскорбленного французского патриотизма, чуткость которого вообще усилилась вследствие условий, в которых произошло восстановление Бурбонов. Карл X называл эту меру «великим актом справедливости и мудрой политики». Возможно, что это и было политическим актом в том смысле, что владельцы национальных имуществ, до сих пор, невзирая на формальные гарантии, даваемые им хартией, постоянно беспокоившиеся за свою собственность, могли отныне считать себя совершенно обеспеченными от всяких посягательств на нее. Но это уже во всяком случае не было актом справедливости. Совершенно неоспоримо, что на вознаграждение имели право те эмигранты, которые просто оставили пределы Франции для спасения своей жизни. Но для тех из них, которые содействовали нашествию иностранцев на Францию и подняли оружие против своего отечества, конфискация имуществ была наказанием вполне законным. Кроме того, вознаграждение касалось интересов одних лишь владельцев недвижимой собственности; а между тем от революционных законов пострадало немало лиц, богатство которых заключалось в движимой собственности. Наконец, французы, подвергшиеся иностранному нашествию, пострадали не меньше, чем виновники этого нашествия; и разве справедливо было заставлять первых нести на себе всю тяжесть уплаты вознаграждения вторым?
Эти соображения были высказаны в палате пэров и в палате депутатов двумя лицами, которые, принадлежа к старому привилегированному сословию, лично могли от этого закона только выиграть. Мы говорим о герцоге де Вройле и о графе де Тиаре. «Истинный смысл этого закона, — сказал герцог де Бройль, — заключается в желании подчеркнуть, что эмигранты защищали справедливые права и боролись за правое дело; а это равносильно осуждению всех тех, кто сражался за независимость страны, т. е. семи восьмых Франции». Авторы закона претендовали на то, чтобы залечить последние из нанесенных революцией ран; в действительности же они этим только оживляли старые раздоры и страсти и «раздували плохо потушенный пожар». В палате депутатов речь генерала Фуа, выступившего и против самого принципа вознаграждения и против чрезмерности предложенной суммы, произвела такое впечатление даже на предубежденное собрание, что Виллель счел нужным сейчас же на нее ответить. Министру приходилось бороться не только с левой оппозицией. Крайняя правая находила проект недостаточным; она называла проданные во время революции имущества крадеными. Де Бомон предлагал, чтобы эмигрантам были возвращены их прежние владения и чтобы вознаграждение, если только оно безусловно необходимо, было выдано покупщикам отобранных национальных имуществ. В конце концов министерский проект был принят обеими палатами. Но в палате депутатов против законопроекта высказалось 124 голоса, т. е. гораздо больше, чем предполагали его авторы.
Всем земельным собственникам, владения которых по каким бы то ни было мотивам были конфискованы во время революции, предоставлено было денежное вознаграждение, размеры которого были в 20 раз больше, чем доход от их земель в 1790 году. Так как общий доход от конфискованных имуществ в 1790 году оценивался в 30 миллионов, то выпущено было на 30 миллионов трехпроцентной ренты с номинальным капиталом в один миллиард. Вся операция должна была закончиться в 6 лет. В действительности было размещено 26 миллионов ренты, представлявшей капитал в 625 миллионов. Распределение производилось весьма неравномерным образом. Как и предвидел генерал Фуа, самые крупные суммы достались лицам, окруясавшим короля. Герцог Орлеанский, которому закон, навязанный Карлом X своим министрам, только что возвратил удельные имения, формально уничтоженные Учредительным собранием, получил тем не менее и при распределении вознаграждения 17 миллионов франков.
Последствием закона о вознаграждении эмигрантов явилась конверсия ренты в трехпроцентную; эта конверсия стала необходимой для того, чтобы можно было покрыть новые расходы без введения новых налогов и повышения старых.
Борьба с «поповской партией». 29 мая 1825 года Карл X короновался в Реймсе с соблюдением старинного церемониала. Послание архиепископа Латиля заявляло в совершенно определенных выражениях, что король получает свою корону по наследству от своих предков и что, обращаясь к церковному освящению, он намерен просить у неба благодати, необходимой для выполнения долга, налагаемого на него его правами. Это было новым торжеством для сторонников Конгрегации и для поповской партии, претензии и требовательность которой возрастали с каждым днем.
С согласия короля они заставили Виллеля возбудить преследование против двух либеральных газет — Французского Вестника (Le Courrier Frangais) и Конституционалиста (Le Constitutionnel), — которые провинились в том, что разоблачили интриги своих противников, отметили совершенно нерелигиозный характер деятельности миссий и протестовали против возвращения иезуитов во Францию. Прокурор Веллар требовал приостановки Конституционалиста на месяц, а Вестника на три месяца «ввиду направления данных газет, которое явствует из общего их содержания и которое способно нанести ущерб должному уважению к государственной религии». Парижская судебная палата под председательством Сегье отвергла требования прокурора. Как гласил приговор суда, «ни в коем случае нельзя признать нарушением должного уважения к государственной религии или злоупотреблением свободой печати обсуждение или осуждение появления в стране всяких недозволенных законом ассоциаций, указание на заведомо имевшие место поступки, противные религии и даже добрым нравам, или на менее достоверные опасности и излишества доктрины, которая одновременно угрожает независимости монархии, верховной власти короля и общественным вольностям, гарантированным хартией и декларацией французского клира в 1682 году, декларацией, которая всегда признавалась и провозглашалась государственным законом». Этот приговор привел ультрамонтанов в крайнюю ярость[33]. Но их притязания начинали уже пугать даже искренно религиозных и преданных королевской власти людей; в газете Белое знамя (Le Drapeau Blanc) граф де Монлозье в целом ряде резких и сильных статей указал на опасность, которая угрожает государству, обществу и религии от тайной и противозаконной организации иезуитов.
Закон о майорате. За несколько дней до произнесения этого приговора парижским судом скончался генерал Фуа. Его похороны послужили поводом к грандиозной манифестации. 30 ноября магазины на бульварах были закрыты в знак траура, и стотысячная толпа провожала гроб на кладбище Пер-Лашез. Публичная подписка в пользу его детей, которых он оставил без всяких средств к существованию, в несколько недель дала миллион. Эта манифестация была глубоко знаменательна; она ясно подтверждала справедливость слов, произнесенных в палате депутатов Казимиром Перье: «Здесь, в зале заседаний, нас только 7 человек, но за нами стоит вся Франция».
Король и его министры не хотели этого понять, и первый закон, представленный палатам в течение сессии 1826 года, относился к восстановлению майората. В изложении мотивов Пейронне заявлял, что речь идет о том, чтобы положить конец мобилизации поземельной собственности, а также об образовании и упрочении помещичьих родов в интересах укрепления устоев общества. По этому законопроекту, в случаях перехода недвижимого имущества, с которого взималось не менее 300 франков поземельного налога, без завещания (аl intestat), та часть этого имущества, которою наследодатель мог бы распорядиться по своему усмотрению, должна перейти по праву майората к старшему сыну. А преимущественная доля (le ргё-ciput legal), которая по закону отходит к одному из сонаследников, должна предпочтительно браться из недвижимостей. Равным образом разрешались двухстепенные субституции.
Этот проект имел вид настоящего вызова, брошенного в лицо общественному мнению. Закон этот являлся прямым посягательством на равенство, т. е. на то завоевание революции, которым французы дорожили больше всего. Несмотря на то, что закон этот мог интересовать только 80 000 семей из примерно шести миллионов общего количества французских семей и что он ни в коей мере не принуждал отца семейства создавать майораты для старшего из своих сыновей, так как оставлял за ним полную свободу составления завещания, — закон этот вызвал во всей стране невероятное волнение. За дебатами в палате пэров следили с величайшим интересом. Проект, имевший очень плохого защитника в лице Пейронне, подвергся одновременно нападкам и со стороны людей, выдвинутых революцией, как Моле, Паскье и Молльен, и со стороны представителей древней знати, как Варант и де Бройль. 120 голосов против 94 высказались против первого параграфа, представлявшего собой основу всего закона. Статья, относившаяся к субституциям, была принята. Вечером весь Париж был иллюминован; толпа двигалась по бульварам, выкрикивая приветствия палате пэров. Радость была не менее велика в провинции, где поражение министерства было отпраздновано банкетами.
Кампания против иезуитов. Монлозье. Некоторые газеты объявили этот проект делом иезуитов и духовенства, после чего кампания против ультрамонтанов возобновилась с новой силой. Монлозье напечатал «Справочную записку», в которой он, отметив влияние «поповской партии» на министерство, палату и администрацию, требовал применения эдиктов, изданных некогда против иезуитов, исполнения законов, направленных против вмешательства духовенства в светские дела, и признания обязательным изучения декларации 1682 года в семинариях.
Появление в свет сочинения Ламеннэ «Религия, рассматриваемая в ее отношениях к политическому и общественному строю», которое представляло собой нечто вроде ультрамонтанского контрманифеста, насквозь проникнутого духом Григория VII и Иннокентия III, довело страсти до крайнего напряжения. Министерство, с одной стороны, прекратило выдачу пенсии Монлозье, а с другой — отдало под суд Ламеннэ, надеясь таким образом удовлетворить всех. Но при обсуждении военного бюджета и сумм, отпущенных на содержание полковых священников, депутат Ажье, ярый роялист, в свою очередь напал на «тайную власть иезуитов в коротком платье» и заявил, что если Франция вынесла военный деспотизм, то она ни в коем случае не намерена терпеть деспотизм лицемерия.
Через несколько дней при обсуждении бюджета культов аббат Фрейсину, министр духовных дел, желая доказать, что Конгрегация ничуть не опасна, признал ее существование, которое до тех пор отрицалось самым энергичным образом; он признал также, что иезуиты вернулись во Францию, хотя и прибавил, что их терпят не как орден, а как отдельных лиц… «Не приходится, — сказал он, — опасаться их влияния на дело народного образования, так как в их руках находится всего семь учебных заведений, заведывание которыми доверено им епископами». Эта речь, которую Виллель характеризовал как «наивную неосторожность», получила в стране самую широкую огласку. В палате пэров Ленэ, при поддержке Паскье, спросил, что означает эта терпимость? А Монлозье подал в парижский суд формальную жалобу на религиозные и политические конгрегации, образованные в нарушение закона, на иезуитов и на тех епископов, которые в своих посланиях восхваляли этот орден и ультрамонтанские доктрины Ламеннэ. Большинством сорока голосов против пятнадцати суд вынес приговор, гласивший, что действующие законы решительно не допускают восстановления иезуитского ордена ни в какой форме, но что закрытие учебных заведений и роспуск ассоциаций, образовавшихся вопреки государственным постановлениям, эдиктам, законам и декретам, являются исключительно делом высшей государственной полиции. Поэтому суд признал себя некомпетентным по вопросу, возбужденному Монлозье.
«Закон справедливости и любви». Решение парижского суда было как бы предупреждением правительству. Однако правительство не поняло смысла аплодисментов, которыми встречено было это решение, так же, как в свое время не поняло и значения подписки, открытой в пользу детей генерала Фуа. От правительства требовали, чтобы оно освободилось от влияния ультрамонтанов, — оно ответило законопроектом о печати.
Законопроект был направлен прежде всего против непериодических изданий. Всякое сочинение объемом в 20 листов и менее должно было за пять дней до выпуска в свет быть представлено в управление книжного ведомства. Всякое нарушение закона влекло за собой конфискацию издания и, кроме того, денежный штраф в 3000 франков для владельца типографии. Выпуск хотя бы части издания из стен типографии до истечения законного срока приравнивался к печатанию подпольных сочинений и наказывался штрафом в 3000 франков. Сочинения, размером не превышающие б листов, облагались гербовым сбором в 1 франк с первого листа каждого экземпляра и по 10 сантимов со следующих листов.
Ни одно периодическое издание не могло выйти в свет без предварительного объявления имени издателей, их адреса и адреса типографии. Каждый лист в 30 квадратных дециметров подлежал гербовому сбору в 10 сантимов. Владельцы газет несли ту же ответственность, что и владельцы типографий, и на одну газету их полагалось не больше пяти. В случаях оскорблений личности судебное преследование начиналось ex officio[34]. Денежный залог и штраф были сильно повышены, и закон не жалел тюремного заключения для виновников. Наконец, закону придана была обратная сила, так что всякое общество, не соответствовавшее постановлениям этого закона, подлежало роспуску.
Прочитав этот законопроект, Казимир Перьё резюмировал его сущность следующей короткой фразой: «Типографское дело уничтожено во Франции в пользу Бельгии». Через несколько дней в Моиитере появилась статья, защищавшая планы Пейронне и именовавшая предлагаемый закон «законом справедливости и любви». Этому выражению, так же как и выражению Шатобриана «вандальский закон», суждено было сохраниться. Либеральная пресса и органы правой впервые оказались единодушными в своей кампании против закона, «нарушавшего все права и сулившего всеобщее разорение». Промышленники, почувствовавшие угрозу себе со стороны нового закона, подали коллективные протесты. Даже Французская Академия, несмотря на свой ультрароялистский характер, сочла нужным представить королю ходатайство, составленное Шатобрианом, Лакретелем и Вильмэном. Король отказался принять это прошение, а министерство вычеркнуло Вилъмэна из числа докладчиков в Государственном совете, Лакретеля — из списков драматических цензоров, Мишо же был лишен должности королевского чтеца.
В палате депутатов прения по поводу закона длились целый месяц. Против проекта и против министров с одинаковой энергией выступали ораторы как крайней правой, так и левой — Ажье, Ла Вурдоннэ, Бенжамен Констан и Ройе-Коллар. «Не будет больше ни писателей, ни владельцев типографий, ни газет — таков предстоящий нам режим печати, — сказал Ройе-Коллар. — По сокровенной мысли авторов этого закона выходит, что в великий день сотворения мира была допущена неосмотрительность, выразившаяся в том, что человек, единственный во всей вселенной, вышел из рук творца свободным и разумным существом, отчего и произошло все зло и все заблуждения. И вот появляется более высокая мудрость, которая берется исправить эту ошибку провидения, ограничить его неблагоразумные дары и оказать премудро оскопленному человечеству услугу в том смысле, чтобы привести его в состояние блаженного неведения животных». «Из уважения к человечеству, — закончил Ройе-Коллар свою речь, — которое этим законом унижается, и к справедливости, которую он оскорбляет, я искренно скорблю о внесении такого законопроекта». Закон со значительными поправками был, однако, принят 233 голосами против 134.
Состав комиссии, выбранной для рассмотрения закона в палате пэров, ясно показывал, что закон будет отвергнут. Впрочем, верхняя палата уже дала доказательство своей независимости, постановив, согласно заключениям Порталиса и вопреки возражениям аббата Фрейсину, переслать министерству жалобы Монлозье на иезуитов. Таким образом, комиссия для рассмотрения закона о печати превратилась в следственную комиссию и вызвала для опроса заинтересованных лиц: журналистов, владельцев типографий и книготорговцев. Между тем пэры были глубоко возмущены безобразными происшествиями, вызванными грубым поведением полиции во время похорон герцога Ларошфуко-Лианкура. Министерство убедилось, что, настаивая на своем проекте, оно придет к верному поражению, и взяло его обратно. Как и после отклонения закона о майорате, Париж и другие крупные города устроили иллюминацию, и шумные манифестации в честь палаты пэров происходили повсюду.
Роспуск национальной гвардии. Ряд постигших правительство неудач, как и всеобщие манифестации, должны были бы открыть глаза и королю и Виллелю. Министр должен был бы понять, что ему пора устраниться, тем более, что сам избирательный корпус все более расходился с министрами и на частичных выборах несколько раз систематически проходили одни только либеральные кандидаты. В палате депутатов самую резкую оппозицию составляла уже не левая, а крайняя правая, и лица, входившие в «партию отступников»[35], несколько раз уже заговаривали о предании министерства суду и об отказе от вотирования бюджета. Но Виллель не только не думал об уходе в отставку, но, напротив, намерен был во что бы то ни стало удержаться у власти, не отступая перед применением все более насильственных средств.
Через десять дней после того как правительство взяло обратно законопроект о печати, 29 апреля король производил на Марсовом поле смотр национальной гвардии. Его встретили бурными приветствиями. Но вскоре к крикам «Да здравствует король!» примешались крики «Да здравствует хартия!», а когда легионы проходили церемониальным маршем, направляясь в свои казармы, перед домом министра на улице Риволи раздались крики «Долой министров! Долой Виллеля!». В тот же вечер на концерте у герцогини Беррийской Виллель просил короля немедленно распустить национальную гвардию. Невзирая на возражения подавших в отставку герцога Дудовиля, аббата Фрейсину и Шаброль-Крузоля и вопреки собственному желанию, король дал Вилле лю разрешение распустить национальную гвардию. Это было крупнейшей ошибкой, так как мера эта вызвала неудовольствие всей парижской буржуазии, до тех пор настроенной враждебно только против министров, но еще преданной Карлу X. К тому же национальным гвардейцам было оставлено их оружие, которым они и воспользовались в июле 1830 года для борьбы с королевской властью.
Отсрочка парламентских заседаний. Коалиция оппозиционных элементов. При обсуждении бюджета на 1828 год против Виллеля, кроме обычных его противников из крайней правой и левой, выступила новая оппозиция. Некоторые депутаты умеренной правой отказались вотировать бюджет и стали обвинять министра вместе с Готье в том, что он волнует общественное мнение, вносит раздоры в ряды сторонников порядка, играет — по непредусмотрительности или по слабости — в руку врагам свободы, ведет к озлоблению клерикальной партии и своим упорным желанием во что бы то ни стало остаться у власти ставит под угрозу самое существование конституционной монархии. Поэтому, как только бюджет был вотирован обеими палатами, Виллель поспешил закрыть парламентскую сессию.
Министр решил дать своим врагам последнее сражение — изменить состав верхней палаты путем назначения новых пэров, распустить палату депутатов и путем энергичного давления на выборы добиться благоприятного для себя большинства в новой палате. Через два дня после закрытия парламентской сессии простым указом была восстановлена цензура: ни один номер газеты и ни одно периодическое издание не могли выйти в свет без предварительной визы. Эта мера оказалась, впрочем, совершенно бесполезной и повела лишь к тому, что еще больше озлобила противников Виллеля и заставила их теснее сблизиться. Брошюры ускользали от цензуры, а тайная розничная продаяга, шла почти совершенно свободно. Образовалось общество для защиты свободы печати, одним из самых пылких инициаторов которого был Шатобриан. В общество вошли писатели, принадлежавшие как к левой, так и к крайней правой, и оно издавало брошюры и тех и других.
С другой стороны, так как все предвидели роспуск палаты, образовалось другое общество, решившее держаться на строго легальной почве, с тем чтобы организовать партию оппозиции, ввести в определенные рамки ее стремления и подготовить избирательную кампанию. Это общество называлось: «Помогай себе сам, — и небо тебе поможет» (Aide-toi, le ciel t'aidera)[36]. Основателями его были сотрудники газеты Глобус (Globe), молодые доктринеры, которые при возникновении газеты в 1826 году наметили себе программу — держаться на равном расстоянии от всех крайних партий, образовать нечто вроде партии золотой середины и бороться за всеобщую терпимость и свободу. В вопросе о иезуитах и в период разоблачений, сделанных Монлозье, установки редакции этой газеты обратили на себя внимание. Она защищала ту мысль, что свобода мнений должна быть неограничена, что ультрамонтанская доктрина имеет такое же право на уважение, как и всякая другая, и что иезуиты имеют право на свободу преподавания. Благодаря таланту своих сотрудников — Вите, Жуффруа, Ампера, Дюшателя, Ремюза, Сент-Бёва и Гизо — газета быстро приобрела большое влияние. Эти же самые люди руководили и новым обществом, президентом которого был Гизо. Рекомендованная ими тактика заключалась в коалиции всех оппозиционных сил и в выставлении общих избирательных списков, в которые в день голосования должны были войти Есе кандидаты как правой, так и левой, решившиеся опрокинуть министерство Виллеля.
Роспуск палаты. Падение Виллеля. Возвратясь из путешествия в Сент-Омерский лагерь и в северные департаменты, Карл X, составивший себе по встречавшим его приветствиям преувеличенное понятие о своей популярности и заблуждавшийся относительно предела того, что страна способна от него вытерпеть, склонился к мнению своего министра. Он назначил 6 ноября 76 новых пэров, подписал указ о роспуске палаты и назначил новые выборы на 17 и 24 ноября. Цензура была отменена; на эту меру, как и на победу при Наварине (1827), рассчитывали в смысле привлечения части избирателей на свою сторону.
Но иллюзия эта продолжалась недолго. В Париже либералы собрали пять шестых всего числа голосов. Ройе-Коллар был избран в семи коллегиях, а Пейронне, выставивший свою кандидатуру в Бурже и в Бордо, провалился в обоих этих городах. Левая насчитывала 180 депутатов; оппозиционная правая — 70; сторонники министерства располагали не более чем 170 голосами. Поражение было полное.
Виллелю ничего больше не оставалось, как уйти в отставку. Однако весь декабрь прошел в бесплодных переговорах, имевших прежде всего целью позволить Виллелю остаться во главе измененного министерства. Но когда все комбинации провалились, Карл X одно время стал думать о Полиньяке, бывшем тогда посланником в Лондоне. Но затем, по совету Шаброля, которому он тоже поручил было составить кабинет, Карл X 4 января 1828 года решился доверить портфель министра внутренних дел Мартиньяку, которого он поставил одновременно и во главе министерства. Товарищами Мартиньяка по кабинету были: Ла Ферронэ — министр иностранных дел, Порталис — юстиции, Руа — финансов, де Ко — военный министр, Шаброль — морской, Сен-Крик — министр торговли; в министерстве церковных дел, из которого было выделено народное просвещение, остался Фрейсину; Виллель, Корбьер, Пейронне и Клермон-Тоннер были произведены в пэры.
Министерство Виллеля было министерством непрерывных капитуляций перед требованиями крайней правой. Чувствуя всю опасность крайностей этой партии, Виллель иногда проявлял попытки к сопротивлению, но затем снова поддавался им и уступал, ничего при этом не выигрывая в глазах крайних роялистов, которые помнили только о его противодействии. О нем говорили, что он всегда па год отстает от авангарда контрреволюции, и по тому, что он отвергал в данном году, можно было судить о том, что он будет защищать в следующем. Таким образом, он оттолкнул от себя и тех, кого пугали новые законы, и тех, кто их ему навязал. Он не руководил, а позволял собою руководить, но при этом якобы сопротивляясь. Политическим результатом его пребывания у власти была всеобщая смута в стране, распавшейся на враждебные лагери, сильное возбуждение религиозных страстей и падение престижа самого короля в общественном мнении. Но Виллелю следует отдать справедливость в том смысле, что его финансовая политика была замечательна: он старался установить повсюду порядок и экономию, и материальное благосостояние Франции при нем значительно повысилось. Наконец, в сношениях с иностранными государствами он всегда умел говорить веским и решительным тоном, приличествующим достоинству великого народа.