Прежде чем продолжать историю революций Восточной Европы этого периода, следует охарактеризовать один из наиболее могущественных факторов этих драматических событий, показать, что представляла собою в эту эпоху Российская империя. Посмотрим, чем была Россия в последние годы царствования Александра I и в первые годы царствования Николая I….
Мистицизм Александра. Мы видели, каким событием было омрачено начало царствования Александра I[37]. С того времени поверхностная, но тонкая и сложная натура Александра находилась под неотступным впечатлением скорбного и трагического воспоминания, и никогда не покидавшее его религиозное чувство все больше и больше окрашивалось меланхолией и тоской. Гибель Москвы, спасение России и ее торжество придали этому религиозному чувству новые силы и новое направление. Как можно было не сделаться верующим после «чуда 1812 года»? Возвышение России после стольких бедствий, ее военные успехи и последовавшая за ними мировая слава — разве все это не было делом рук «провидения»? Но религиозное чувство царя, одновременно экзальтированное и утонченное, находило мало удовлетворения в русском православном культе, состоявшем почти исключительно из обрядов, в культе, лишенном влияния на внутренний мир человека и не испытавшем на себе живительного действия религиозных кризисов Запада[38]. Множество русских людей этой эпохи томилось той же скорбью, что и император. Они стремились разбить узкие рамки национальной религии и вне их искали согревающего тепла и жизни. Одни возвращались к старым ересям, к расколу, не подвергавшемуся больше преследованию властей; другие давали себя соблазнить тайнам масонства, число лож которого в империи непрерывно возрастало. Некоторые, как, например, семейства Голицыных и Гагариных, стремились обрести свое моральное возрождение в католицизме. А изгнанные из Петербурга в 1816 году, но терпимые в империи до 1820 года иезуиты занимались обращением мятущихся в новую веру. Еще большее количество людей искало морального возрождения в протестантизме, плодотворном в своей свободе и в своем разнообразии, и для них библия, которую до тех пор мало читали как русские, так и французы, являлась как бы чудесным откровением. Повсюду возникали библейские общества, большею частью английского происхождения: в Петербурге было учреждено отделение Лондонского британского и иностранного библейского общества. Оно получило разрешение переводить библию на все неславянские языки империи, тогда как право перевода на русский язык оставалось за святейшим Синодом. Скоро образовалось Русское библейское общество, и даже в Черкасске появилось библейское общество казаков. Россия словно была обуреваема жаждой познания неизвестного, и эту эпоху можно считать началом того великого движения умов, которое в наши дни привело к Толстому и толстовству[39].
Александр I, чувствительный и почти женственный по натуре, увлекся этим движением, резко отличаясь в этом смысле от своих братьев Константина и Николая, которых вполне удовлетворяла государственная религия, являвшаяся прочной опорой государственного строя и военной дисциплины. Выло известно, что царь давал аудиенцию депутации квакеров, молился и плакал вместе с ними, целовал руки их старейшине Аллену. Впрочем, «свет» ловили отовсюду, откуда бы он ни шел, и министр просвещения Голицын принимал в Зимнем дворце Татаринову, главу секты хлыстов, и присутствовал при их священной пляске, в то время как царь в письме к одному отцу семейства ручался, что во всем этом нет ничего «противного религии».
В эту эпоху в Европе процветало целое поколение женщин, проникнутых религией и бывших в то же время интриганками, жаждущими влияния. Они смело обращались к сильным мира сего, так как говорили от имени бога и с библией в руках. Все эти проповедницы, обращавшие ищущих в истинную веру, становившиеся при случае просительницами и имевшие одну общую черту — ненависть к Наполеону, образовали после уничтожения Великой армии нечто вроде Армии спасения. Самой знаменитой из них была Юлия Фитингоф, разведенная жена барона Крюднера. После весьма светской жизни она вдруг сделалась набожной и мистически настроенной. С 1812 года она предсказывала падение «черного ангела», т. е. Наполеона, и наступление эры мира и всеобщего счастья под покровительством «белого ангела», т. е. Александра. Она предрекала также обновление мира через Священный союз царей и торжество евангелия в братстве народов. Ее письма попали в руки Александру, который их жадно прочитал и разрешил пророчице писать непосредственно ему самому. После первого падения Наполеона Крюднер предсказала возвращение его с острова Эльбы и новое кровопролитие, за которым последует всеобщий мир. Когда это ее предсказание почти целиком оправдалось, она в Гейльбронне в июне 1815 года удостоилась чести быть представленной царю. После этого Крюднер виделась с Александром довольно часто, сделала его главной приманкой своего салона и приобрела большое влияние на царя и его приближенных. Она, можно сказать, продиктовала ему знаменитый акт Священного союза (26 сентября 1815 г.)[40]. Крюднер присутствовала также на большом смотру в равнине Вертю и затем приветствовала царя речью, прославляя его величие и то, что он «осмелился во главе своей армии открыто исповедывать спасителя, благословившего его, и бога, который создал его примером всему миру». Приближенных Александра стало беспокоить влияние, которым пользовалась баронесса. Прусский король говорил, что «она обладает всеми небесными дарами, кроме здравого смысла». Александр, боясь, наконец, оказаться смешным, сперва перестал с ней видеться, затем отказался полутать от нее длинные послания, обильно снабженные выдержками из библии и евангелия; потом запретил ей проповедывать в пределах его владений[41] и, наконец, в 1818 году выслал ее из Петербурга[42], поступив с нею, между прочим, так, как он всегда поступал с людьми, которыми больше всего увлекался.
Новая эволюция в настроении Александра. Возврат к деспотизму. 1815 год был как бы апогеем славы Александра. Он представлялся не только победителем победителей, но и как бы всемирным освободителем. Он был единственным «либералом» среди коалиционных государей. Казалось, что ему одному Германия, Италия и Нидерланды обязаны своим освобождением, Швейцария — своей автономией, Сербия — своим спасением, а Франция — своей хартией. Он реформировал Польшу и дал ей конституцию. Он помышлял также о том, чтобы дать конституцию России. Даже негры находили в нем защитника: он был решительным аболиционистом. В своих собственных владениях он освободил крестьян Эстляндии (в 1816 г.), Курляндии (в 1817 г.) и Лифляндии (в 1819 г.).
Но этой его любви к свободе после 1815 года суждено было продержаться не дольше, чем после 1801 г. На европейских конгрессах, где он играл роль царя царей, обнаруживается от конгресса к конгрессу ослабление его либерализма[43]. В1818 году в Ахене он выступает за эвакуацию французской территории и за либеральную ориентацию политики Людовика XVIII; еще в Карлсбаде он избегает слишком компрометировать себя немецкой реакцией. Но в Троппау, Лайбахе и Вероне он уже проявляет себя врагом либеральных стремлений итальянцев, испанцев, греков. Он уже борется против своего польского парламента и поддерживает во Франции реакционный кабинет своего друга герцога Ришелье. Два факта если не вызвали, то по меньшей мере ускорили эту прискорбную эволюцию. В 1819 году это было убийство царского агента Коцебу, о котором речь будет ниже, и в 1820 году так называемый бунт Семеновского полка, одного из гвардейских полков. Командиром этого полка был настоящий зверь, по фамилии Шварц; Шварц собственноручно бил солдат палкой, дергал их за усы, плевал им в лицо; ни один парад не проходил без палочных ударов. Храбрые солдаты, герои стольких битв, привыкли со стороны своих русских начальников к лучшему обращению, чем обращение этого «проклятого немца». И вот однажды роты Семеновского полка отказались идти на парад. Полковник Шварц, чувствуя себя виновным в этом и боясь ответственности, не посмел ничего предпринять для восстановления порядка. Он спрятался. Этим бунт и ограничился[44]. Царь находился в то время в Троппау. Меттерних, узнавший, повидимому, эту новость раньше самого царя, извлек из нее большую пользу, заставив Александра отказаться от либеральных намерений.
С этого момента в России волею царя началась новая эра, выразившаяся в репрессиях, совершенно не соответствовавших преступлениям. Военный суд приговорил зачинщиков «бунта» в Семеновском полку к повешению, а полковнику Шварцу постановил отрубить голову. Но если Шварц был признан настолько виновным, то разве не заслуживали солдаты, которых он тиранил, некоторого снисхождения?[45] Под предлогом смягчения приговора царь сделал его еще более жестоким: восемь солдат были прогнаны шесть раз сквозь строй через тысячу человек, затем сосланы в сибирские рудники; другие были расформированы по гарнизонам восточноевропейской части России или Сибири. От славного Семеновского полка осталось одно только имя. Он был целиком заново сформирован[46].
Реакция. Аракчеев и «обскуранты». Впрочем, Александру казалось, что он имеет основания жаловаться на всеобщую неблагодарность: на неблагодарность со стороны как народов, так и царей, на неблагодарность, проявляемую как либеральной Францией, так и Францией Людовика XVIII, на неблагодарность Германии, Италии, Польши и даже самой России, поскольку произошел мятеж Семеновского полка. Человеком, который явился выразителем этой обиды Александра на род человеческий, человеком, давшим свое имя эпохе беспощадной реакции — аракчеевщине, был Аракчеев. Он затмил даже своих помощников — князя Александра Голицына, министра народного просвещения, и фанатичного Серафима, архиепископа Новгородского и Петербургского.
Алексей Аракчеев был одновременно самым верным и самым грубым проводником деспотизма Павла I. Достигнув чина полковника, затем генерала, он был грозой армии из-за своей мелочности по отношению к разным служебным деталям и жестоких взысканий за малейшие упущения, причем дело доходило до того, что он давал пощечины офицерам и немилосердно бил солдат. В 1799 году Палену удалось его удалить. Павел I вернул его слишком поздно для себя, не сумев этим предотвратить катастрофу 12 марта 1801 года. Искренняя и шумная печаль Аракчеева при известии о цареубийстве, портрет царя Александра, который он всегда носил на груди, привлекли к нему неожиданно благосклонность Александра I. Аракчеев был восстановлен во всех своих званиях и должностях, достиг высших чинов и в 1812 году был назначен военным министром.
Аракчеев изобрел для русских солдат и крестьян новый бич в виде военных поселений[47]. В деревнях целого ряда уездов Аракчеев поселил солдат; если они еще не были женаты, их заставляли жениться на дочерях крестьян, и сыновья от этих браков обречены были стать солдатами. И солдаты и крестьяне были подчинены одному и тому же военному распорядку. Аракчеев считал эту систему великолепной: солдат поможет крестьянину в полевых работах, сыновья крестьян станут солдатами. В сельском хозяйстве не будет недостатка в рабочих руках, у армии — в рекрутах. Казна при этом только выиграет, потому что будут налицо хорошие полки, которые почти ничего не будут стоить. Аракчеев считал, что он вводит в усовершенствованном виде австрийскую систему «военных границ». Но медаль имела и свою оборотную сторону. Русские крестьяне, которые были так привязаны к своим старым привычкам, страдали от этих поселений, от слишком тесной жизни с военными поселенцами, от принуждения отдавать за них своих дочерей, от того, что они должны были растить своих сыновей для военной службы и что самим им приходилось переносить двойное рабство: крепостное право и военный режим.
Согласно указу 26 апреля 1817 года в окрестностях озера Ильменя был размещен первый полк; к 1822 году здесь была уже поселена целая дивизия; вскоре численность военных поселений достигла 60 000 солдат и 30 000 лошадей, причем содержание всего этого войска целиком легло на плечи 400 ООО крестьян. «Военные поселения» были распространены на Новгородскую, Харьковскую и Екатеринославскую губернии. Вспыхнули восстания, которые были жестоко подавлены. Но военным поселениям не суждено было пережить эпоху, когда Аракчеев был еще в фаворе[48].
Под влиянием архиепископа Серафима и министра Голицына реакция принимает другой характер: она направляется уже не против солдат и крестьян, а против науки и литературы, она получает название обскурантизма.
Голицын сперва был назначен генеральным прокурором святейшего Синода, что его очень удивило, так как он сам признается, что был человеком рассеянным, светским и ленивым. «Рассеянная жизнь, придворные привычки, мой веселый характер — все это мне казалось несовместимым с такими серьезными занятиями». Принадлежа к «нечестивой школе XVIII века», Голицын раньше «ни во что не верил». Но еще более серьезным недостатком его было то, что он совершенно не обладал ни постоянством, ни твердым характером. Сделавшись министром культов и народного просвещения, он стал подготовлять свое «обращение». Он запретил издания мистиков, вроде Сионского вестника, издатель которого, Лабзин, был выслан в Симбирскую губернию (1822), запретил секты хлыстов, придирался к «раскольникам». Духовенство не верило в искренность его обращения, и в 1824. году Серафим с помощью Аракчеева добился отставки Голицына, который был заменен адмиралом Шишковым. В церкви раздались песни ликования, и архимандрит Фотий писал: «Безбожие уничтожено, богохульствующая армия дьявола побеждена, ересь и раскол приведены к молчанию, все общества, враждебные богу, сокрушены. Мы имеем министром только нашего спасителя Иисуса Христа, во славу бога отца. Аминь!»
В это время скончался Александр. Аракчеев, опасаясь, что восшествие на престол Николая может повлечь за собой общую амнистию, осмелился ускорить казни. Это стало причиной его опалы. Он получил приказ отправиться путешествовать за границу, был смещен со всех должностей и принужден в конце концов проживать только в своих имениях. Он прожил там до 1834 года, предавшись благочестию, занятый делами благотворительности, и умер, устремив глаза на портрет Александра I, льстя себя надеждой встретить его на небе… Таким образом, варварство, не тронувшее Александра, возмутило Николая, который и избавил Россию от этого бича[49].
Но в сущности Голицын уже предвосхитил дело Шишкова. Его управление университетами было настолько реакционно, что, по донесениям полиции от 1818 и 1819 годов, его обвиняли в том, что он превратно понимает «благожелательные намерения государя», распространяя «суровые принципы христианства на абстрактные науки, не имеющие влияния на веру», и в том, что он наметил план воспитания, «который находится в противоречии с цивилизацией XIX века». Голицыным была начата и почти закончена «чистка» русских университетов.
Попечителем Казанского университета был Магницкий, старый друг Сперанского, отказавшийся от своих прежних французских идей. Он поставил себе целью организовать преподавание, «соответствующее принципам акта Священного союза». Магницкий изгнал из университета одиннадцать профессоров, вычеркнул из списка почетных членов «цареубийцу» Грегуара, исключил из библиотеки в числе других подозрительных книг Право мира и войны Гроция, запретил преподавать геологическое учение Вюффона, так же как и астрономическое учение Коперника, Галилея и Ньютона, предписал, чтобы на «академических (университетских) актах» доклады по минералогии и другие перемежались с молитвами и церковными песнопениями. Профессор литературы должен был доказывать литературное превосходство библии над всеми светскими авторами; профессор истории — предлагать в качестве образца Всеобщую историю архиепископа Боссюэ; профессор философии — поучать, что научные истины носят случайный (относительный) характер и что единственная абсолютная истина основывается на откровении, данном Христом; профессор политической экономии — твердить о добродетелях, которые «превращают блага материальные в блага духовные». Ввиду того что медицина должна была стать насквозь христианской, вскрытия как святотатство по отношению к умершим были с этого момента запрещены, и анатомическое препарирование перенесено на кладбища. Ректор Никольский в своем курсе математики трактовал треугольник как символ троицы.
Из Харьковского университета изгнали двух профессоров. Самым любопытным был случай с четырьмя профессорами Петербургского университета: профессором философии Галичем, профессором статистики Арсеньевым, профессором политических наук Германом и профессором всеобщей истории Раупахом. Первый был обвинен в том, что преподавал философию Шеллинга, а три других в том, что они воспроизводили теории Шлецера, протеже Екатерины II. Шлецера при этом обвиняли в «робеспьеризме» и «маратизме». Попечитель Рунич вел расследование на основании записей или высказываний учащихся. Министр Голицын не осмелился указать царю, как нелепо такое расследование, и четыре профессора были уволены со службы; более того — они оставались под угрозой уголовного обвинения, которое затянулось до 1827 года.
В 1822 году запретили принимать в Дерптский университет студентов, посещавших раньше германские университеты; в 1823 году запретили ездить учиться в германские университеты, а в 1824 году вычеркнули из программ в качестве «излишних» политические науки. В Харькове и Дерпте студентам было запрещено посещать театры, так как это было «противно морали» и «отвлекало от занятий».
Цензура запретила большую часть русских журналов. Она исправляла и калечила стихи поэтов. В 1818 году Голицын счел опасным произведение Станевича «Беседа о бессмертии души», между тем как делегированные архиепископом Серафимом священники защищали его как соответствующее учению церкви. Шишков пошел еще дальше Голицына и предложил более суровый закон для цензуры, но царь не решился его принять.
Последние дни Александра. Александр, это «счастливое исключение среди своих», принес больше вреда своим подданным, чем самый неукротимый деспот, потому что в известные периоды своей жизни не переставал будить и поддерживать в них мечты о свободе, чтобы затем их же наказывать за это в периоды реакции. Еще в 1825 году он заверял в своем либерализме: «Что бы обо мне ни говорили, я жил и умру республиканцем».
Последние годы Александра были омрачены разочарованиями, явившимися как бы результатом проявлений его неустойчивой и своеобразной воли. Он давно уже не жил с императрицей. Трое детей, которых он имел от одной связи и которых он нежно любил, умерли в раннем возрасте. Ему пришлось оплакивать самую любимую из сестер, Екатерину, королеву Вюртембергскую (1819). В то время как поляки боролись за парламентские свободы, дарованные им Александром, русские с раздражением смотрели на восстановленную на окраине империи Польшу. Они упрекали также Александра в безразличии к избиению греков на Востоке, а большое наводнение, опустошившее Петербург в 1824 году, представлялось им карой неба за отказ в помощи Греции. В сентябре 1825 года, волнуемый грустными предчувствиями, обеспокоенный зловещими предсказаниями, омраченный пробудившимися воспоминаниями 1801 года, Александр покинул Петербург, чтобы отправиться на юг, в Таганрог, где он и умер 1 декабря от злокачественной лихорадки.
Политические идеи в России. Опасные изгибы политики Александра содействовали пробуждению политических идей в России. Екатерина II и Александр льстили себя мыслью, что в известные моменты своего царствования они не только разделяли воззрения просвещенных людей своего времени, но далее опережали их и вели просвещенных людей за собой. Но когда Екатерина II и ее внук сами повернули назад, люди эти за ними не последовали. Число тех, кто читал произведения французских философов, то прославляемых, то запрещаемых в зависимости от изменчивых фантазий людей у власти, становилось больше, чем когда бы то ни было. Русские офицеры, вернувшиеся из Франции после трехлетнего пребывания там вместе с оккупационной армией, принесли с Запада новые впечатления и освободительные идеи. Русские офицеры только теперь начинали понимать, чем в действительности была эта французская революция, с которой им было предписано бороться и которая вместе с Наполеоном чуть было не завоевала мир. Реставрация Бурбонов оказалась для них другим уроком. Многие думали то, о чем писал Пестель: «Я увидел тогда, что большинство важнейших установлений революции были сохранены при восстановлении монархии как благотворные, в то время как раньше мы все, и я первый, восставали против этой революции. Из этого я заключил, что она (революция), по видимому, была вовсе не так дурна, как нам ее представляли, и что в ней даже было много хорошего. Я укрепился в этой своей мысли, когда увидел, что государства, в которых она не имела места, оставались лишенными многих прав и свобод».
Эти офицеры, возвратившись в Россию, после того как они присутствовали при первых опытах парламентской свободы во Франции, снова находили в своей стране абсолютизм монарха, крепостную зависимость крестьян и зверство телесных наказаний, от которых не были избавлены даже их собственные солдаты, их товарищи по оружию в героической борьбе против Наполеона. Они видели опять придирчивую полицию, отсутствие независимой юстиции, тиранию цензуры, обскурантизм, господствующий в университетах, и повсюду презрение к человеку и к человеческому достоинству. «Тогда, — продолжает Пестель в своей автобиографии, — тогда начали зарождаться во мне идеи конституционной монархии и идеи революции; эти последние были еще слабы и не оформлены, но мало-помалу они становились и более ясными и более твердыми… От идей конституционной монархии я перешел к идеям республиканским».
Тайные общества при Александре. Многие мыслили и говорили, как Пестель. Путь, по которому следовало идти для реализации новых идей, был им подсказан пребыванием во Франции: надо было организовывать тайные общества. В 1816 и 1817 годах в России образовался Союз спасения, или истинных и верных сынов отечества, который формулировал свою цель словами: «Добиться, наконец, благодеяний, которыми русский народ награжден своим великодушным монархом». В действительности общество имело целью установление конституционного режима. Среди основателей этого общества были: Александр и Никита Муравьевы, Сергей и Матвей Муравьевы-Апостолы, князья Илья Долгоруков, Сергей Трубецкой, Федор Шаховской, полковник Глинка, капитан Якушкин, Новиков и Павел Пестель. В 1818 году общество получает новый устав и новое название — Союз благоденствия. Так как в составе общества были и умеренные и революционеры, то в нем не могли договориться об окончательной организации и еще менее о цели, которой следовало достигнуть, и о средствах, которые для этого надо было применить. Некоторые из членов общества, как Якушкин или Шаховской, говорили, что надо убить императора. Члены союза учредили центральную думу, сносившуюся с управами, установленными в провинции или, скорее, в главпых военных центрах.
В 1821 году произошел раскол и образовалось два общества: Северное общество в Петербурге, центре первой армии, и Южное общество в Тульчине, пополняемое из офицеров второй армии, расквартированной на юге. Первое стояло за конституционную монархию, второе — за республику. В Петербурге основателем общества был Никита Муравьев, автор гражданского Катехизиса, но вскоре преобладающее влияние перешло к Рылееву, сыну бывшего полицмейстера[50]. В Тульчине во главе общества стоял Пестель, сын бывшего почтмейстера[51]. Таким образом, потомки старых сообщников деспотизма возглавляли революционное движение.
Пестель не отказывался ни от насильственных мер, ни от цареубийства, ни даже от соглашения с недовольными поляками, в чем его упрекали русские патриоты. С тех пор как Николай Тургенев уехал в Лондон, а Никита Муравьев отошел, Северное общество с Рылеевым, Александром Бестужевым и его тремя братьями, с офицерами Батенковым, Вадковским, Свистуновым, Якубовичем, Завалишиным, отставным поручиком Каховским и литератором Кюхельбекером изменило свою физиономию. Оно обратилось к проектам действия и активно проводило свою пропаганду среди офицеров корпусов, расположенных в Петербурге или в окрестностях. Здесь имелись как люди действия, так и безумцы. Завалишин говорил: «Революцию нужно начинать с головы» — и советовал уничтожить всю императорскую семью. Якубович и Каховский предлагали свои услуги для совершения цареубийства. В то время как Рылеев заканчивал Катехизис, начатый Никитой Муравьевым, Пестель составлял Русскую правду, представлявшую собой одновременно и кодекс и республиканскую конституцию. Южное общество признавало за энергичным Пестелем титул диктатора. Северное общество сделало менее удачный выбор: диктатором был князь древнего рода, но человек легкомысленный, мягкий и бесхарактерный — Сергей Трубецкой[52].
Вскоре на юге обнаружилось существование третьего общества— Соединенных славян, которое, впрочем, имело гораздо меньшее значение; основанное подпоручиком артиллерии Борисовым, оно предлагало федерацию всех славянских национальностей. Это общество не замедлило слиться с Южным обществом.
В 1824 году, когда стало известно о предполагаемом царском смотре в Белой Церкви, заговорщики юга стали обсуждать проект цареубийства. Смотр не состоялся. Когда в 1825 году в Саратовском полку уволили со службы полковника Швейковского, чуть было не вспыхнуло восстание. Говорили о том, чтобы послать в Таганрог людей для убийства императора. Полковник Артамон Муравьев предложил взять на себя выполнение этого акта.
Незадолго до своей смерти Александр I получил в Таганроге через унтер-офицера Шервуда сведения, достаточно точные, но далеко неполные, об организации Южного общества. Это и вызвало увольнение Швейковского. Донос капитана Майбороды окончательно открыл ему глаза. В момент смерти Александр имел, по видимому, очень ясное представление об опасностях, угрожавших его империи. Опасности эти еще усиливались последствиями свойственной Александру нерешительности: он оставлял Россию в неизвестности относительно того, какой из его братьев должен стать его преемником. Создавшимся междуцарствием он давал повод готовой разразиться революции.
Вопрос о наследовании. Междуцарствие. Кто будет наследником императора Александра? Он оставил трех братьев: Константина, сорока шести лет от роду, воспитанного, подобно ему самому, Екатериной II и бывшего в то время генералиссимусом в Польше, Николая и Михаила, бывших почти на двадцать лет моложе и составлявших как бы другое поколение, совершенно не знавшее великой бабки. По европейскому наследственному праву, принятому законом Павла I, наследником престола должен был быть Константин. Но мы знаем чувства, выраженные Константином на следующий же день после катастрофы 12 марта 1801 года[53]. Эти чувства, которые Константин неизменно сохранял спустя столько лет, были так хорошо известны Александру, что в 1819 году он говорил Николаю и его жене, прусской принцессе: «Вы должны знать заранее, что вы призваны вступить на престол».
В марте 1820 года Константин развелся со своей женой, саксенкобургской принцессой; в мае того же года он вступил в морганатический брак с полькой Иоанной Грудзинской, для которой добился титула княгини Лович. Когда в следующем году Михаил навестил Константина в Варшаве, тот подтвердил брату свое определенное намерение отречься от русского престола в пользу Николая. Когда Николай в свою очередь приехал навестить Константина, последний окружил его в Варшаве многозначительными почестями. Наконец, в январе 1822 года Константин написал императору, прося формально объявить о своем отречении, говоря, что не находит в себе «ни склонности, ни дарований, ни силы, необходимых для того, чтобы быть когда-либо возведенным в сан государя». Девятнадцать дней спустя Александр сообщил ему, что он сам и императрица-мать приняли его отречение. Эти два письма остались неизвестными даже великому князю Николаю. Затем Александр составил акт для утверждения нового порядка наследования. Знали об этом акте только императрица-мать, Аракчеев, министр Голицын и московский архиепископ Филарет. Акт этот был составлен в четырех экземплярах, которые в величайшем секрете были положены на хранение в Успенский собор в Москве, а также в архивы Государственного совета, святейшего Синода и Сената в Петербурге. Николай и его жена еще ничего не знали об этих распоряжениях[54]. Мы увидим, какие бедственные последствия были вызваны этим избытком предосторожностей.
7 декабря 1825 года Константин сообщил в Варшаве своему брату Михаилу о смерти Александра. Константин проявил[55] некоторое раздражение, когда высокие сановники приветствовали его титулом императора. 8 декабря он написал Николаю, заверяя его в своем повиновении и верности, и поручил своему брату Михаилу доставить письмо в Петербург. В Петербурге Николай только 9-го узнал о смерти императора. Тотчас же он велел всем полкам и придворным чинам присягнуть на верность императору Константину. Сам Николай тоже принес присягу и подписал ее. Когда он отправился к императрице-матери и объявил ей, что «выполнил свою первую обязанность по отношению к государю», она с ужасом воскликнула: «Николай, что вы сделали!» Она сообщила ему о существовании акта, призывавшего его к власти. Николай упорствовал в своем решении и продолжал требовать принесения присяги Константину. Тем временем собрался Государственный совет, и был прочитан акт о престолонаследии. Итак, императором был Николай. Но тут же объявили, что Николай только что сам присягнул Константину. Один уже отказался от престола, а теперь отказывался и другой. Императора больше не существовало. Николай сам повел членов Государственного совета в дворцовую церковь для принесения присяги Константину. Сенат и святейший Синод должны были последовать этому примеру.
Подобные же сцены происходили в Москве с той только разницей, что архиепископ Филарет не осмелился вскрыть акт, хранившийся в Успенском соборе. Ожидали приказаний из Петербурга. Пришел приказ присягать Константину.
То было совершенно необычайное для России зрелище. Предыдущий век был периодом самой жестокой борьбы за трон, периодом революций, государственных переворотов, цареубийств. А теперь между двумя братьями происходило соревнование в отказе от трона. Но это состязание в великодушии имело почти те же последствия, что и самое горячее соперничество.
Между тем великий князь Михаил прибыл 14 декабря с письмом Константина в Петербург, обеспокоенный тем, что он слышал дорогой. Николай был принужден примириться с очевидностью: поскольку Константин настаивал на своем отречении, императорская власть переходила к нему, Николаю. Теперь нужно было добиться новой присяги от войск, сановников и высших государственных учреждений. Но заставить отречься от первой присяги такой религиозный народ, как русский, и особенно заставить отречься солдат было делом очень нелегким. Присяга — это то, что связывало юридически права императора и армию; присяга создавала и солдата и государя. Верность присяге, однажды принесенной, являлась делом чести, совести, религии. И это глубокое смятение совести происходило как раз в такой момент, когда тайные общества, уже давно готовые действовать, выжидали случая для выступления.
День 26 декабря (14 декабря старого стиля) в Петербурге. В петербургских полках внешне царило полнейшее спокойствие. Полиция, однако, указывала на многочисленные собрания офицеров. Доблестный Милорадович, военный губернатор города, отвечал на эти предостережения: «Оставьте этих шалунов в покое и не мешайте им читать друг другу их плохие стихи». Николай потерял еще десять дней на отправку писем Константину для объяснения ему нового положения, создавшегося из-за первой присяги; он упрашивал Константина приехать и ожидал ответа. 24 декабря Николай получил от командующего южной армией Дибича очень подробные на этот раз сведения об организации тайных обществ, о проектах революции и цареубийства. В тот же день он получил письмо Константина с новым отречением. Константин к тому же отказывался покинуть Варшаву. Тем самым Николай сразу и бесповоротно оказался императором перед лицом готовой разразиться революции. Он тут же поручил Сперанскому составить манифест о восшествии на престол; манифест содержал в себе требование принесения новой присяги, назначенной на послезавтра, т. е. на понедельник 26 декабря. Николай писал Волконскому: «Послезавтра я буду императором всероссийским, или же я буду мертв». 25-го на заседании Государственного совета Николай зачитал манифест, а 26-го, в 8 часов утра, направился в приемный зал Зимнего дворца, где был собран генералитет и высшие гражданские чины. Николай изложил факты, прочел манифест и сказал: «Если мне суждено быть императором хотя бы только на один час, я сумею доказать, что достоин им быть».
Принесение присяги началось как в собрании высших государственных учреждений, так и в церквах. Император ожидал в Зимнем дворце донесений о том, что происходит в казармах. В большинстве гвардейских полков присяга была принесена без значительных инцидентов. Но в Московском полку офицеры-заговорщики удержали солдат от присяги, уверяя их, что настоящий император Константин заключен в тюрьму, также как и великий князь Михаил. Они увлекли за собой половину полка с заряженными ружьями, с развернутым знаменем, зарубили бригадного генерала[56] и заняли позицию на Сенатской площади, около памятника Петра Великого, недалеко от Зимнего дворца. К ним присоединились отдельные военные и кое-кто из народа. Толпа кричала «Да здравствует Константин!» В этот момент у Николая под рукой была лишь рота Финляндского полка, пришедшая на смену караула во дворце, и знамя этого полка первое склонилось перед новым императором. Подходы ко дворцу были заняты многочисленной, но мирной толпой, из которой раздавались отдельные выкрики «Да здравствует Константин!» Толпа стояла, обнажив головы. Николай один приблизился к этой толпе, импонируя ей своим огромным ростом и стальным взглядом голубых глаз, и прочел манифест, вызвав этим бурю приветственных кликов. Затем он обнял стоявших вблизи и предложил всем разойтись по домам.
Вскоре прибыл первый батальон преображенцев, затем Милорадович со многими генералами и офицерами. Милорадович, раскаиваясь в том, что почти не принял предосторожностей, направился к восставшему Московскому полку, стоявшему спиной к Сенату и окруженному кордоном стрелков. Он велел подать себе лошадь, пробился сквозь толпу и кордон стрелков, остановился в десяти шагах от полка и обратился к нему с речью. Внезапно раздался выстрел, и Милорадович упал на руки одного из своих адъютантов. Отставной поручик Каховский убил его выстрелом из пистолета. Таков был конец героя стольких битв, в которых он, подобно Мюрату, никогда не был ранен. Николай, очень взволнованный этим известием, сказал: «Ясно, что будут стрелять и в меня». Тем не менее он, в свою очередь, во главе роты преображенцев приблизился к мятежникам. Встретив по пути конную гвардию, он велел ей построиться на Сенатской площади. В этот момент подоспели, с тем чтобы присоединиться к мятежникам, флотские экипажи, увлеченные морскими лейтенантами Арбузовым и Николаем Бестужевым. Несколько офицеров, пытавшихся войти в переговоры с мятежниками, были обстреляны. Император тоже приблизился; его встретили криками «Да здравствует Константин! Да здравствует Конституция!»[57] и ружейными выстрелами. «Несчастные, — воскликнул он, — они хотят, чтобы пролилась кровь!»
Великий князь Михаил, полковник Московского полка, бросился в казармы своего полка, где оставалась еще половина солдат, не решавшихся присоединиться к восставшим, но продолжавших верить в басню о заключении в тюрьму Константина и Михаила. Достаточно было солдатам увидеть Михаила, чтобы принести присягу. Михаил привел их на Сенатскую площадь, намереваясь «восстановить честь» полка и отнять у восставших полковое знамя. Вскоре к императору подошли новые силы: гвардейские саперы, кавалергарды, остатки Преображенского, Финляндского, Семеновского и Павловского полков и, наконец, пешая гвардейская артиллерия под командой генерала Сухозанета. Стало известно о присоединении к восставшим двух батальонов гвардейских гренадер. Они были увлечены своими офицерами и явились со знаменем. Одному из этих батальонов под предводительством поручика Панова удалось проникнуть во двор Зимнего дворца, где солдаты кричали «Мы за Константина!» — «В таком случае вот ваша дорога», — холодно сказал им Николай. Полковник Стюрлер, командир гвардейских гренадер, гнавшийся за своими солдатами, был смертельно ранен выстрелом из пистолета, произведенным опять-таки Каховским. Отпадение других воинских частей было приостановлено офицерами, Еерными Николаю. На Сенатской площади собрались: часть Московского полка и гвардейских гренадер с двумя знаменами, флотские экипажи, множество одиночек и гражданских заговорщиков — всего от 3000 до 4000 человек, голодных, полузамерзших, переступавших с ноги на ногу, без начальника, который бы ими командовал, уже деморализованных бездеятельностью.
Великий князь Михаил сделал было попытку поговорить с моряками, и был момент, когда Кюхельбекер нацелился в него из своего пистолета; затем пытались заговорить с солдатами оба митрополита, петербургский и киевский, Серафим и Евгений, голоса которых были заглушены барабанной дробью; наконец, сделал попытку император, но был опять встречен выстрелами.
На Адмиралтействе пробило 3 часа, а для Петербурга в декабре это почти ночь. Вопреки советам свиты император высказывал явное нежелание открывать огонь. Сухозанет, который не мог добиться от императора этого приказа, попытался тоже заговорить с мятежниками. «Принес ли ты нам конституцию?» — было их ответом, и пуля срезала плюмаж его шляпы. Тогда раздались четыре пушечных выстрела. Мятежники обратились в беспорядочное бегство. Они бежали по улицам, по набережным, по замерзшей Неве. Три других пушечных выстрела и несколько кавалерийских атак очистили Сенатскую площадь. Николай вернулся в свой дворец победителем. В общем число убитых не достигало трехсот человек[58]. Мятеж, вызванный офицерами, был бессознательным у солдат, которые искренно верили, что они сражаются за свою присягу. Этот мятеж был чисто военным: в нем не принимали участия ни высшие государственные учреждения, ни петербургское население, ни нация.
Вот к какой грустной неудаче привели восемь лет подготовки в тайных обществах, бахвальство офицеров, предлагавших совершить цареубийство, и планы конституции Никиты Муравьева, Рылеева и Пестеля. А между тем большинство этих офицеров-мятежников храбро сражались во время наполеоновских войн. Чего им нехватало — это вождя: Рылеев не был человеком действия; «диктатор» Трубецкой не показывался в течение целого дня. Со стороны власти — то же отсутствие благоразумия, та же растерянность. В самом начале Николай, имевший в своем распоряжении одну единственную роту, был весь во власти мятежных солдат и толпы. И если он остался в этот день победителем, то этим был обязан своему личному хладнокровию и своей императорской осанке.
Восстание на юге. Северные заговорщики не сумели даже связать своего выступления с выступлением на юге. В тот день, когда в Петербурге шло сражение, генерал Дибич по приказу Николая приступил к аресту Пестеля и двенадцати членов общества. Аресты вызвали беспорядки в трех центрах действия Южного общества: в гарнизонах Тульчина, Каменки, Василькова. Когда на юге узнали о событии 26 декабря в Петербурге, там стали возникать самые безумные и самые отчаянные планы. Поручик Поджио требовал от полковника, князя Волконского, чтобы тот поднял полк и повел его на Петербург, с тем чтобы там провозгласить республику. Поджио предлагал отправиться туда для убийства императора. Сергей Муравьев-Апостол хотел начать революцию с Польши, организовать убийство Константина в Варшаве. Однако и он сам и его брат Матвей, а также Михаил Бестужев и другие вожаки, за которыми пристально следили, были вынуждены прятаться. Их арестовал в Трилисье полковник Гебель, но им удалось бежать. Сергей тотчас же поднял восстание в Черниговском полку и послал гонцов, чтобы собрать разбросанные повсюду части. С их помощью удалось собрать от 3000 до 4000 человек, но то были люди нерешительные, встревоженные, мучимые своей солдатской совестью. Было намерение двинуться на Киев, который мог бы стать центром обширного восстания. Но когда узнали о приближении императорских войск, то изменили маршрут. В Мотовиловке встретили две роты гренадер, которые держали сторону Константина. Сергей Муравьев-Апостол имел неосторожность сказать им: «Впрочем, товарищи, на что нам нужен Константин? Мы обойдемся без него, как и без его брата Николая… Крикнем все «Да здравствует республика!» Один старый гренадер ему ответил: «Мы охотно крикнем «Да здравствует республика», если ваше благородие нам это прикажет. Но кто же будет нашим императором?»[59] Сообразно получаемым известиям мятежники совершали марши и контрмарши. Войско восставших таяло на глазах. Наконец, 16 января утром, недалеко от Белой Церкви, между Устиновкой и Королевкой, восставшие оказались окруженными войсками генерала Гейсмара. Сергей Муравьев-Апостол сказал: «Нам остается только отважно умереть!» Он построил в каре шесть рот Черниговского полка и двинулся прямо на пушки. Одного залпа картечью было достаточно, чтобы вызвать беспорядочное бегство. Сергей Муравьев-Апостол упал тяжело раненным, а его брат Ипполит был ранен смертельно. Среди 700 пленных были: Бестужев, Матвей Муравьев-Апостол, Кузьмин и др. Самодержавие на юге одержало победу еще быстрее, чем на севере.
Процесс декабристов. В Петербурге, где с вечера 26 декабря первые донесения полиции беспрерывно пополнялись новыми данными, Николай уже мог отдать себе отчет в причинах, вызвавших революцию. Вторая присяга, явившаяся для солдат решающей движущей силой, была для офицеров-заговорщиков лишь поводом и удобным случаем. В то время как солдаты из уважения к своей присяге и из-за ошибочно понятого чувства верности держали сторону Константина, офицеры стояли за конституцию, за республику. Разветвления заговора распространялись по всей России. Детали его стали постепенно выясняться. Число членов этой организации было велико, и среди них находились высшие офицеры, штаб-офицеры, генералы, флигель-адъютанты императора, самые громкие имена России, «князья-рюриковичи». К вечеру были арестованы лишь люди незначительные, а руководители, избеясав картечи, собрались у Рылеева в ожидании вестей с юга и из военных поселений (где, впрочем, ничего не произошло). «Диктатор» Трубецкой скрывался у графини де Лаваль, своей тещи, или у своего зятя Лебцельтерна, австрийского посла.
Вскоре были арестованы один за другим главные вожаки. Трубецкой, приведенный к Николаю, обезоружил его своим смирением, полнотой своих признаний, своими мольбами. Император с пренебрежением объявил Трубецкому, что дарует ему жизнь, и отправил его в крепость. При виде Каховского, убийцы Милорадовича, Николай не мог сдержать своей ярости: «Презренный, покрытый кровью нашего самого прославленного генерала!» Рылеев, гордый, скромный, не опускавший перед ним глаз, заинтересовал царя: «Какой интерес побуждал вас к действию?» — спросил он его. — «Интерес моей страны». — «Что было вашей целью?» — «Конституция, либеральное правление, общественные свободы». В течение нескольких дней царь по 6–7 часов в день допрашивал заключенных. Ввиду того что арестованные поступали массами как с севера, так и с юга, была создана большая следственная комиссия. Царь сам захотел руководить ею. Протоколы этой комиссии являются достоверным источником этой истории. Среди обвиняемых были некоторые, как Трубецкой, которые старались только умалить приписываемую им роль. Якубович и Каховский смело отрицали проекты цареубийства. Булатов покончил самоубийством в тюрьме. Александр Бестужев гордо держался перед судьями: «Я знал наперед, — говорил он, — что это предприятие не имело никаких шансов на успех; я знал также, что придется пожертвовать своей жизнью… Час жатвы наступит позже». Император сказал Бестужеву, что он мог бы его простить, если бы был уверен, что в будущем он найдет в нем верноподданного. «Э, государь! — ответил Бестужев, — вот это именно и есть то, на что мы жалуемся» вот почему мы устроили заговор. Величайшее злоупотребление как раз и заключается в том, что император может делать все, что он желает… Предоставьте свершиться правосудию».
11 июня работы комиссии были закончены. За 5 месяцев она допросила 240 заключенных и 3000 свидетелей. В числе 121 обвиняемого было 7 князей, 2 графа, 3 барона, 2 генерала, 23 полковника или подполковника. Они предстали перед Верховным судом в составе 80 членов от Государственного совета, Сената, святейшего Синода. Подсудимые допрашивались в течение нескольких недель. Все инкриминируемые поступки — были сведены судом к трем главным пунктам обвинения: 1) тайные общества и восстание вообще; 2) военный мятеж; 3) проекты цареубийства. 31 обвиняемый были приговорены к смерти через отсечение головы; 17 — к гражданской смерти и к пожизненным каторжным работам. Остальные наказания были: лишение прав дворянства, каторжные работы на срок, постоянная или временная ссылка в Сибирь, высылка разжалованных офицеров в полки простыми солдатами; для особой категории, в которую входили 5 человек (Рылеев, Каховский, Пестель, Сергей Муравьев-Апостол, Михаил Бестужев-Рюмин), — четвертование. Этим пятерым Николай заменил один вид казни другим — повешением. Все другие осужденные на смерть были помилованы. Почти все приговоры, кроме смертных, были снижены на одну или две категории.
Казни и ссылки. 25 июля на гласисе Петропавловской крепости совершилась казнь пяти осужденных к повешению. Эта казнь была необычной для России, так как смертная казнь была официально отменена при царице Елизавете. У подножия виселицы Рылеев произнес следующие слова: «Пыл моего политического рвения, любовь к родине могли ввести меня в заблуждение, но поскольку патриотизм был единственной побудительной силой наших действий — я ожидаю смерти без страха». Пестель сказал: «Я убежден в том, что рано или поздно Россия найдет в моей Русской правде средство против Есех зол; моя ошибка в том, что я хотел пожать раньше, чем посеял»[60]. Неловкость палачей привела к тому, что только Каховский и Пестель были повешены сразу. У трех остальных веревка соскользнула на капюшоны, которыми были прикрыты их головы; осужденные сорвались, и Бестужев при этом сломал себе обе ноги. У них на глазах снова начались приготовления к казни. Рылеев сказал: «Итак, будут говорить, что ничто мне не удалось, даже смерть». А Муравьев-Апостол произнес: «Проклятая страна, где не умеют ни составлять заговоры, ни судить, ни вешать». Прошло с четверть часа, прежде чем казнь была совершена.
В следующие дни последовали высылки в Сибирь. Осужденные, закованные по четверо в ряд, размещались на вязанках соломы в телегах. Многих утешила в их испытаниях достойная восхищения преданность жен, матерей и сестер, которые последовали за ними в далекое изгнание. Жена Трубецкого, француженка, урожденная де Лаваль, провожала его до Нерчинска[61]. Другая француженка, Полина Гебль, из Шампиньи (Лотарингия), последовала за своим любовником, кавалергардом Анненковым. В первые годы ссыльные принуждены были вести жизнь каторжников. Затем, смотря по степени наказаний, которые они должны были отбывать, им было дозволено жить как сибирским поселенцам. Некоторые после смягчения наказания смогли, еще в царствование Николая, поступить на службу в Сибири или вернуться в Россию. Большинство получило полное помилование только в 1856 году, по обнародовании всеобщей амнистии наследником Николая.
Несмотря на ошибки, неблагоразумие, опрометчивость, декабристы, если не считать нескольких безумцев или подозрительных, представляли собой цвет общества по своему происхождению, по благородству стремлений, по личной храбрости, по высокой культурности. Их ссылка была изгнанием доблестных людей, мыслителей, поэтов, а их возвращение из ссылки отмечено повышением интеллектуального и морального уровня страны. Многие из них впоследствии получили известность в литературе, в экономических науках, даже на государственной службе, и сделались ценными помощниками Александра II, «царя-освободителя»[62].
Характер правления Николая. День 26 декабря 1825 года завершил формирование характера Николая. Этот день в некотором смысле как бы предназначил его к роли душителя революций. И в Европе, такой беспокойной в ту эпоху, у него не было недостатка в случаях проявить себя поборником прав монархов. После того как Николай одно время мечтал задушить французскую и бельгийскую революции 1830 года, он увидел себя вынужденным бороться в своих собственных владениях с польской революцией. Позднее, в 1848 и 1849 годах, он усмиряет венгерскую и румынскую революции. Проникнутый идеями легитимизма, он поддерживал дурной мир с французской Июльской монархией. Не следует, однако, забывать при этом, что он сыграл известную роль в освобождении Греции.
В самой империи Николай всю свою энергию посвятил принципу самодержавия, скомпрометированному «республиканскими» мечтаниями и смутными стремлениями Александра I. В России, как и в Европе, его правление имело целью достигнуть, по выражению Ламартина, «неподвижности мира». Его самодержавие, опирающееся на официальную церковь, не терпело ни масонских лож, ни библейских обществ. Эти последние были распущены в 1827 году. Зато он управлял по-военному православной церковью, назначив председателем святейшего Синода, со званием обер-прокурора, гусарского генерала, своего флигель-адъютанта Протасова. Николай не останавливался и перед тем, чтобы преследовать на военный манер[63] упорствующих раскольников и особенно диссидентов западной России (униатов), заставляя их отречься от союза с Римом и стать настоящими православными.
Реформы и попытки реформ. К гордости самодержца у Николая присоединялось глубокое сознание обязанностей и ответственности, налагавшихся на него этим титулом. Он был прилежен, точен, трудолюбив, охотно погружался в военные и административные мелочи, был бережлив в расходовании государственной копейки. Он старался оправдать свою чисто консервативную политику искренним стремлением к прогрессу в мелочах. Если он ограничивал приглашение иностранных воспитателей и воспитательниц в дворянские дома, если он только в виде исключения разрешал русской молодежи учиться в западных университетах, то он создал, в то же время, двойной рассадник русских учителей: Профессорский институт (в Дерпте) для подготовки работников высших учебных заведений и Главный педагогический институт для подготовки преподавателей начальных и средних школ. Разрешения на заграничные поездки предоставлялись дворянам на пять лет, остальным русским подданным на три года. Суровая цензура наблюдала на границе и внутри империи за литературными произведениями. Недоверие к немецкой философии дошло до запрещения преподавания философии в университетах. Преподавание философии было доверено духовенству и стало тем самым как бы отраслью богословия. Суровая система паспортов, придирки полиции, протекционистская и даже запретительная система таможенных пошлин, пограничная цензура — все это привело к тому, что Россия казалась отделенной от остальной Европы как бы китайской стеной.
Николай, однако, пытался ввести в своей империи некоторые материальные и социальные улучшения. В его царствование была проведена первая русская железная дорога из Петербурга в Москву. Выли возобновлены работы по канализации Волги и Дона, улучшена навигация по Днепру. Снова занялись кодификацией русских законов. В 1830 году появилось Полное собрание законов империи, в 1832 году — Свод действующих законов, в 1845 году — Уложение о наказаниях уголовных и исправительных. В целях разгрузки гражданских судов были созданы коммерческие суды. Николай осуществил идею своей бабки, великой Екатерины: создать нечто вроде третьего сословия под названием «почетных граждан», пользующихся теми же правами, что и купцы первой «гильдии». «Почетные граждане» могли составляться из художников, имевших аттестат Академии художеств, и из лиц, имевших свидетельство о среднем образовании или университетский диплом. Николай вьел в крестьянских собраниях для сельских общин баллотировку белыми и черными шарами[64]. В вопросе об освобождении крестьян, столько раз поднимавшемся при Екатерине II и Александре, Николай придерживался существующего порядка вещей, приказывая преследовать распространителей слухов об освобождении и предписывая возвращать господам, если нужно — силой, непокорных крепостных. Он ограничился тем, что указом 1842 года установил условия, на которых могли заключаться между помещиками и крестьянами договоры об освобождении, количество которых с каждым днем все возрастало. Другими указами было признано за крестьянами и общинами право приобретения недвижимого имущества. Но Николай стремился к большему: он приказывал тайно изучать средства разрешения этого назревшего социального вопроса, и трудами его комиссий воспользовался впоследствии Александр II. Автор Правды о России, очень враждебный Николаю, все же сказал о нем: «Как бы враждебно он ни относился ко всяким идеям свободы, он не переставал всю жизнь думать об освобождении крепостных»[65].
Литература и искусство. Царствование Николая, несмотря на всю суровость цензуры, часто смягчаемой им же самим[66], оказалось одним из самых плодотворных периодов русской литературы. Сергей Соловьев начинает свою большую Историю России, а Полевой издает свою Историю русского народа. Несколько журналов, как Северная пчела, Наблюдатель, Отечественные записки, Современник, Телескоп, Москвитянин, умудрялись существовать, и число их читателей все время возрастало.
За чисто классической литературой эпохи Александра последовала теперь другая, проникнутая жаром западного романтизма. Среди поэтов мы видим Лермонтова, Кольцова и самого великого из всех — Александра Пушкина. Ревизор Гоголя, Горе от ума Грибоедова и первые комедии Островского знаменуют собою развитие комедии нравов. А в таких произведениях, как Мертвые души Гоголя, Капитанская дочка Пушкина, Обыкновенная история Гончарова, Тарантас Соллогуба, Переселенцы Григоровича, Питерщик Писемского, Бедные люди Достоевского и Записки охотника Ивана Тургенева, мы видим совершенно оригинальный и вполне национальный расцвет русского романа. В лице Глинки, автора опер Жизнь за царя[67] и Руслан и Людмила, Россия имеет своего первого великого композитора. Таким образом, период железного ига наиболее ярко выраженного самодержца стал периодом подлинного русского литературного возрождения.