I. Крушение наполеоновского владычества и пробуждение национальной идеи
Последние годы французского владычества в Италии были решающим периодом в истории ее национального самосознания. Задавленная армиями Наполеона или убаюканная его обещаниями, национальная идея с неотразимой силой внедрилась в умы под действием его насилий, а его военные неудачи подали надежду на осуществление национальных идеалов. Никогда еще эта идея не находила столь многочисленных защитников и не имела таких серьезных шансов на успех. Однако она и на этот раз потерпела неудачу, потому что если ей и удалось преодолеть политический индифферентизм итальянцев, то она оказалась еще не в силах победить их вековые предрассудки. Но, бесплодная в политическом смысле, эта критическая эпоха оказалась плодотворной с моральной точки зрения: итальянцы вынесли из этого периода ясное понимание конечной цели, к которой следовало стремиться, и тех подводных камней, которых следовало избежать, прежде чем ее достигнуть.
Первые попытки противодействия. Первое противодействие своему владычеству Наполеон встретил на юге полуострова, и притом — со стороны самого преданного из своих сподвижников. Гордясь своим королевским титулом, Мюрат в то же время чувствовал себя униженным необходимостью играть роль префекта, и гордость владетельного государя вступила в его душе в борьбу с верностью солдата.
Еще серьезнее было положение дел в северной части полуострова, где французское владычество породило глубокое и, казалось, всеобщее недовольство. Народная масса ставила в упрек французам непрерывный рост фискальных поборов, тяжесть рекрутчины, гекатомбы испанской войны[159], купцы — континентальную блокаду со всеми ее стеснениями и приостановку в торговле, сторонники независимости — отсрочку — неведомо до каких пор — осуществления своих надежд, дворянство— милости, расточаемые армии, духовенство — насилия над папой, миланцы — распущенность и высокомерие вице-короля Евгения. Чтобы превратить это недовольство в гнев и эти смутные стремления в страсти, нужно было событие, которое сделало бы и без того тяжкое иго Наполеона окончательно невыносимым. Таким событием явилась русская кампания, следствием которой было образование в Милане боевых политических партий и окончательный разрыв Мюрата с Наполеоном.
Поражения Наполеона и их последствия. 18 февраля 1812 года 27 000 итальянцев, в том числе гвардия и отборные войска, с бодрым духом выступили в Польшу, предварительно весело отпраздновав карнавал в Милане; в декабре лишь около тысячи их собралось в Мариенвердере вокруг императорских орлов. Таким образом, Россия поглотила 26 000 человек из состава итальянской армии, в том числе почти всех гвардейцев, принадлежавших к знатнейшим фамилиям королевства. Эта катастрофа задела все классы общества. Их скорбь превратилась в злобу, когда такими же гекатомбами ознаменовался и следующий год: из 30 000 человек, набранных второпях и направленных на помощь главной армии в Германию, в ноябре 1813 года обратно перешли Альпы лишь 3000: из 30 000, в несколько приемов посланных в Испанию, в декабре вернулось только 7000 человек. В два года итальянцы принесли в жертву чуждому им делу 60 000 жизней — целое поколение. Будучи не в силах ускорить гибель Наполеона, они имели возможность предвидеть ее как результат его повторных поражений и, чтобы встретить желанный миг во всеоружии, начали группироваться, сообразно своим желаниям и программам, в три главные партии.
Первая составилась из той части старого дворянства, которая не поддалась влиянию революционных идей и не пошла на сделки с Империей. Видя во французском владычестве лишь преходящее явление и фактическое беззаконие, не влекущее за собою правовых последствий, она ставила себе целью не более, не менее как закрыть скобки, открытые восемнадцать лет назад, т. е. восстановление в полном объеме режима, существовавшего в 1796 году.
Естественным противовесом этой партии являлась партия вице-короля, более многочисленная и более просвещенная, но зато и гораздо менее однородная. В ее состав входили: большая часть офицерства, которое связывали с вождем как узы военной верности, так и память о совместных победах и лишениях, почти все чиновники, лично заинтересованные в сохранении существующего строя, и, наконец, часть той либеральной буржуазии, которая, особенно в Романье, образовала умеренную республиканскую партию. Общая программа этих разнородных групп сводилась к тому, чтобы сохранить существующие учреждения, которые сами по себе гарантировали государству достаточную независимость, а также трон вице-короля, все недостатки которого, проистекавшие из чрезмерной преданности Наполеону, должны были исчезнуть с падением последнего.
К несчастью, их усилия парализовала деятельность третьей партии, которая, стоя между двумя первыми, бессознательно играла в руку Австрии. Партия эта возникла недавно, называла себя «национальною» и распадалась на две особые группы, объединяемые лишь общей ненавистью к вице-королю, которого они считали слишком слабым, и к австрийскому владычеству, которого они боялись. Политическим вождем первой группы был директор полиции Луини, военными — генералы Пино и Лекки, идеалом — слияние всей Италии с Неаполитанским королевством под скипетром Мюрата. Во вторую группу вошли знатные молодые миланцы, как Верри, Кои-фалопьери, Босси, Порро, Кастильони, раздраженные милостями, которыми Евгений осыпал офицеров, и рассчитывавшие, что в независимом аристократическом государстве их ждут почести, видные должности, быть может, даже корона. По своему честолюбию они были способны вызвать кризис, но по своей политической неопытности они не сумели бы им воспользоваться.
В Неаполитанском королевстве исход русской кампании вызвал такое же глубокое раздражение, как и в Итальянском: в России легло до 8000 неаполитанцев. И вот чиновники, средний класс и мелкое дворянство стали группироваться в тайные общества, ставившие себе целью поддержать любого государя, который согласится дать стране либеральную конституцию.
Недовольство народа осложнялось раздражением короля. Мюрат самовольно вернулся из России и был оскорблен одной фразой в Мопитере, резко порицавшей его поспешный отъезд из армии. Прибыв в свое королевство, он увидел себя между двух огней: либералы осаждали его своими требованиями, союзники тянули его на свою сторону. Это испытание оказалось Мюрату не по силам. Первое время по возвращении из России он, казалось, готов был дать волю своему озлоблению против Наполеона. Тем не менее он уехал командовать конницей под Дрезденом и Лейпцигом. Одну минуту король уже готов был склониться на увещания либералов, предлагавших поднять против Франции знамя борьбы за итальянскую независимость, и в то же время по его распоряжению был предательски схвачен Манесом и расстрелян вождь калабрийских карбонариев Капобианко (сентябрь 1813 г.). Мюрат несколько раз завязывал оживленные переговоры с лордом Бентинком, начальником английских сил в Сицилии, но переговоры эти каждый раз обрывались вследствие нежелания Мюрата представить реальные гарантии верности, которых требовали от него. Наконец, после долгих колебаний, король заключил с Австрией (11 января 1814 г.) договор, по которому обязался оказать союзникам вооруженную помощь против Наполеона, за что ему гарантировалась его корона. Но он чрезвычайно медленно продвигался к Ромапье, где его войска должны были образовать левое крыло австрийской армии Нугена, и к тому же не стеснялся вести переговоры с Евгением, которому предлагал разделить Италию на два королевства, причем границей должно было служить течение реки По.
Кампания 1813–1814 годов в Италии. Евгений уже шесть месяцев отстаивал с оружием в руках свои владения. Действуя на одном из второстепенных театров европейской войны, он нес на себе последствия военных и дипломатических поражений, какие терпел его отчим. Объявление войны Австрией, напавшей на него с фронта, заставило его отступить от Альп к Изонцо (сентябрь 1813 г.); отложение Баварии, грозившей его левому флангу, вызвало в ноябре отход к Адидже (Эч), а измена Мюрата, обнажившая его правый фланг, принудила уйти на линию Минчио (февраль 1814 г.).
Известие об отречении Наполеона Евгений получил в Мантуе. Это событие возвращало ему свободу действий: отныне он мог бороться за свою корону и за неприкосновенность своих владений. Для достижения этой двойной цели он заключил с Бельгардом в Скиарино-Риццино (16 апреля) перемирие на следующих условиях; французским полкам его армии предоставляется право вернуться во Францию; итальянская армия сохраняет свои позиции вокруг Мантуи; разрешается послать в Париж делегатов от армии и правительства для исходатайствования у союзных государей независимости. Это ходатайство, казалось, имело шансы на успех; из всех королевств, созданных Наполеоном, одно лишь Итальянское сохранило особое правительство, частью нетронутую территорию, хорошую военную границу, национальную армию и государя, связанного узами симпатии или родства с несколькими монархами, принадлежащими к коалиции. Стоило народу сомкнуться вокруг трона Евгения Богарнэ, и он добился бы от союзников сохранения существующих учреждений. Но миланцы не поняли этого. Двух революций оказалось достаточно, чтобы превратить независимое государство в австрийскую провинцию; из них одна насильственно заменила власть вице-короля временным правительством, другая — заменила временное правительство чужеземным господством Австрии.
Миланская революция. Первая из этих революций представляет собою кровавую драму, разыгравшуюся в Милане и состоявшую из трех актов, в которых общественные власти, образованный класс и народные массы поочередно играли главную роль. Созванный 17 апреля 1814 года для избрания делегации, которая должна была отправиться в Париж ходатайствовать за Евгения, сенат по наущению австрофилов вынес двусмысленное постановление, недостаточное, если большинство стояло на стороне Евгения, и бесполезное в противном случае. Это была одна из тех полумер, которые в минуты кризисов способны лишь создавать новые осложнения.
Сенат убедился в этом на следующий день, 18-го; упрекая его за нерешительность, крайние партии выступили на сцену, чтобы покончить с режимом, в устранении которого все они были равно заинтересованы. Сторонники Мюрата во главе с Пино, итальянцы-патриоты во главе с Конфалоньери, австрофилы во главе с Гамбараной — составили общую петицию, которая, оспаривая законность решений, принятых сенатом, требовала немедленного созыва избирательных собраний. Одновременно из Новары были вызваны полчища вооруженных крестьян, чтобы поддержать эти требования народной демонстрацией.
Но эти своеобразные союзники пошли гораздо дальше, чем этого хотели призвавшие их, и вписали печальную страницу в историю наполеоновской Италия. 20 апреля они, под предводительством Конфалоньери, двинулись к зданию, где заседал сенат, и сначала осыпали бранью сенаторов, преданных вице-королю, а под конец ворвались в зал заседаний и разгромили его. В этот момент, пользуясь возбуждением, какие-то негодяи бросили в толпу имя Прина, министра финансов, в котором народ давно видел олицетворение фискального гнета. Этого оказалось достаточно, чтобы толпа осадила дом Прина, вывела его из тайника, где он спрятался, четыре часа волочила по улицам и медленно прикончила ударами палок и зонтиков. Являлись итальянские либералы соучастниками этого преступления или нет, — их цель, во всяком случае, была достигнута: они отняли у французской партии законную власть роспуском сената и моральную силу — убийством Прина.
Временное правительство и восстановление австрийского владычества. После разрушения надо было созидать, но на это либералы оказались неспособны. 21 апреля было учреждено временное «регентство», которое должно было подготовить почву для установления настоящего правительства. Но установить его можно было только в том случае, если бы регентство могло опереться па войско и было поддержано народом, санкционировано державами и одобрено Австрией. Шаги, предпринятые итальянскими либералами во всех этих направлениях, оказались безрезультатными, и, пользуясь их стесненным положением, Австрия уверенно пошла к своей цели. 23 апреля ее войска заняли Мантую, 26-го — Милан, 25 мая Вельгард издал прокламацию, возвещавшую уничтожение Итальянского королевства; 12 июня новая прокламация сообщила миланцам, что их судьба окончательно решена Парижским трактатом и что все провинции к северу от По безвозвратно вошли в состав Австрийской империи. Так как итальянская армия была рассеяна, то о сопротивлении нечего было и думать, и благородные, но неловкие усилия итальянских либералов имели лишь то последствие, что подготовили путь к восстановлению чужеземного владычества.
Последняя кампания Мюрата. Но в последнюю минуту на защиту независимости Италии выступил тот самый человек, который раньше нанес такой удар итальянскому национальному делу. Неаполитанский король Мюрат вернулся в свою столицу тотчас после прекращения военных действий. Не помышляя ни о чем, кроме сохранения своей короны, он сначала решил прибегнуть для этого к заступничеству той державы, которая гарантировала ему престол, и послал на Венский конгресс для защиты своих интересов князя Кампо-Кьяро. Происки Марии-Каролины Бурбонской и Талейрана[160], настойчиво домогавшихся низложения Мюрата, встретили отпор со стороны Меттерниха, которому было неудобно нарушить формально заключенный договор. Таким образом, начатые переговоры должны были, повидимому, окончиться к выгоде Мюрата, если бы он не совершил промаха и не испортил развязки из желания ее ускорить. Получив известие о договоре 3 января, разделившем Европу на два лагеря, он счел войну неизбежной, и, спеша принять в ней участие, чтобы использовать ее в своих интересах, заявил, что намерен провести свои войска через папские владения, отделявшие его от остальной Европы. Этим он дал Австрии предлог немедленно мобилизовать армию на берегах По. Но в то самое время, когда Мюрат таким образом навлек на себя вражду своей недавней покровительницы, он снова стяжал милость Наполеона, который, готовясь высадиться во Франции, прислал ему свое прощение и просьбу о поддержке. Большего и не надо было, чтобы Мюрат решил переменить свою политику: перейти снова в лагерь Наполеона и вознаградить себя войной за неудачу дипломатических переговоров. Он остановился на той мысли, что теперь единственным средством сохранить свои владения является их увеличение, что, смело перейдя в наступление, он может прогнать австрийцев с полуострова и что, воскресив идею независимости, он подстрекает тем итальянцев к восстанию в его пользу. 15 марта Мюрат выступил из Неаполя с армией в 35 000 человек и без труда занял Рим, Тоскану и Марки[161]; в Римини он издал широковещательную прокламацию к тем, которых надеялся сделать своими подданными. «Итальянцы, — говорилось здесь, — настал час, когда должны исполниться судьбы Италии; провидение наконец призывает вас стать независимым народом; да раздастся же от Альп до Сицилийского пролива единодушный клич: независимость Италии!» На первых порах удача сопутствовала Мюрату; встреченный в Романье как освободитель, он взял Чезену, занял Болонью и после блестящего боя овладел Моденой. Но это был его последний успех. Перед ним стояла многочисленная армия в укрепленном лагере позади линии реки По, которую он безуспешно пытался форсировать у Оккиобелло (7 апреля); его собственное войско было плохого качества, разнородно по составу и малочисленно; народонаселение его королевства было утомлено войной и прислало ему лишь 500 добровольцев вместо тысяч, которых он ждал; да сверх того, ему еще вредило французское происхождение и память о его былой покорности велениям Наполеона.
Мюрат подвигался вперед уже нетвердой поступью, когда известие более важное, нежели все предыдущие, заставило его отступить: англичане готовились напасть па берега его королевства. Ему предстояло поспешно вернуться, чтобы затем отразить атаки армии Нейперга, следовавшего за ним по пятам. Он дал Бианки неудачное сражение при Толентино (3 мая), вернулся в Капую с армией, сократившейся вследствие дезертирства до 6000 человек, и заключил в Казаланце с английскими и австрийскими генералами военную капитуляцию, по которой он обязался покинуть свое королевство. Таким образом, выступив из своей столицы 15 марта как освободитель, Мюрат 9 мая вернулся в нее побежденным, а 20-го покинул Неаполь как изгнанник. Его место занял Фердинанд IV, поспешно прибывший из Сицилии.
Безрассудный поход стоил Мюрату короны, а за новое безрассудство он заплатил жизнью. Удалившись на Корсику, Мюрат получал здесь донесения, продиктованные, вероятно, бурбонским министром Медичи, где положение дел изображалось таким образом, будто под Фердинандом колеблется почва, всюду царит недовольство, и народ, как и армия, готов стать под его знамя, если он сам явится в свое бывшее королевство. Введенный в заблуждение этими лживыми известиями, Мюрат попал в ловушку, расставленную ему врагами: 8 октября он с горстью людей высадился в Пиццо, в Калабрии. В народной памяти надолго сохранилась легенда о его смерти и последних минутах: не успел он сойти на берег, как был схвачен и передан в руки военной комиссии, которая, учинив над ним суд единственно для формы, приговорила его к смерти (13 октября). Он умер, как подобает солдату: сам скомандовал «стреляй!» — взводу, присланному для исполнения казни.
II. Реставрация
Общий характер этого периода. Завоевав Италию, надлежало организовать ее. Многочисленные изменения, которым она подверглась за последнюю четверть века, характеризовались тремя главными чертами: они являлись первыми этапами эволюции, конечной целью которой были территориальное единство, национальная независимость и политическая свобода. Итальянцы одобрили замысел и оценили благие плоды дела, предпринятого Наполеоном, и упрекали они его не за то, что он начал это дело, а за то, что бросил его не закончив и остановил итальянцев на полдороге к цели, к которой вел. Поэтому наилучшим средством снискать их доверие было — не расстроить это дело, а завершить его и упрочить. Властелины Италии не поняли этого; они круто вернули ее к той точке, на которой она стояла в 1789 году: ее единство было разрушено Венским конгрессом, независимость принесена в жертву Австрии, а свобода задушена государями.
Венский конгресс и территориальное положение. Венский конгресс упростил карту Италии лишь в двух пунктах и в ущерб двум независимым государствам — Венецианской республике, у населения которой не хватило сил даже для протеста, и Генуэзской республике, которая устами своего уполномоченного в Вене, маркиза Бриньоля, подтвердила свое отвращение к навязанному ей сардинскому господству. Венеция отошла к Австрии, Генуя — к Сардинскому королевству.
Австрия и независимость. Это нескончаемое дробление, разбив Италию на мелкие государства, по слабости неспособные стоять на собственных ногах, должно было, как в былое время, сделать их игралищем в руках той из соседних держав, которая пожелала бы подчинить их своему верховенству. Этой державой была Австрия.
Прежде всего она уничтожила в Ломбардии и Венецианской области то политическое устройство, которое ввел в этих провинциях Наполеон. Когда после разрушения понадобилось строить заново, венский двор, стремясь одновременно осуществить цели своей политики и выполнить обещания, данные подданным, решил образовать из своих итальянских владений особое королевство, не имеющее, однако, своего знамени и своей армии, с вице-королем, лишенным всякой власти, с представительными собраниями, которые правительство пополняло по своему усмотрению, и территорией, лишенной единства в результате деления на два больших округа по ту и эту сторону Адидже (Эч). В новоприобретенных областях Австрии не сохранилось ни одного учреждения, которое каким бы то ни было образом могло стеснить ее господство.
Чтобы завершить это устройство, оставалось лишь распространить его за пределы этого края, т. е. привести в покорность всех итальянских государей. Некоторые из них, будучи связаны с габсбургским домом узами родства, должны были без особенного сопротивления согласиться стать его клиентами; таковы были Фрацческо IV Моденский, Фердинанд III
Тосканский и Мария-Луиза Пармская. Первый добровольно отдался под покровительство императора Франца II; второй заключил с императором (12 июня 1815 г.) союзный договор, очень напоминавший отречение; наконец, Мария-Луиза легко согласилась передать имперским агентам управление своим герцогством. Таким образом Австрия приобрела неограниченное господство над северной Италией, которую она к тому же держала в страхе частью крепостями известного «четырехугольника»[162], частью через посредство Феррары и Пьяченцы, где она выговорила себе право иметь гарнизоны. На другом конце полуострова она убедила неаполитанский двор, искавший себе покровителя против посягательств сторонников Мюрата, заключить с ней наступательный и оборонительный союз, по которому Фердинанд обязывался всегда поддерживать ее политику — как внешнюю, так и внутреннюю. Один только государь, если не считать Пия VII, не поддавался влиянию Австрии — это король Виктор-Эммануил I, который, по видимому, предчувствовал великую роль, предназначенную Пьемонту (Сардинскому королевству). Меттерних не брезгал ничем, чтобы склонить его на свою сторону: в 1814 и 1815 годах он предлагал Виктору-Эммануилу союз, результатом которого должна была быть уступка верхней Новары; продлил до 1816 года военную оккупацию его владений, наконец, тщетно предлагал Виктору-Эммануилу вступить в федеративную итальянскую лигу, которая должна была быть организована наподобие Германского союза и где Австрия играла бы руководящую роль. Виктор-Эммануил упорно отвергал все эти предложения, но вся остальная Италия казалась лишь придатком империи Габсбургов.
Государи и абсолютистская реакция. Ломбардо-Венецианская область. Нетрудно было предвидеть, какой политики станут отныне держаться государи в отношении своих подданных: их управление неминуемо должно было приобрести ретроградный характер. Они всюду силятся истребить дотла все политические учреждения и гражданские реформы, внесенные в Италию французским владычеством.
Это реакционное движение началось в Ломбардо-Венецианской области, получившей к тому времени окончательное устройство. От наполеоновского режима Австрия сохранила одни злоупотребления: она восстановила рекрутские наборы и в полном объеме сохранила существующие налоги. Система ее политического управления характеризовалась всемогуществом полиции, проникавшей в частную жизнь и поощрявшей доносы, раболепием чиновников, полным бессилием выборных органов или корпораций, располагавших лишь правом представлять заявления, большей частью чисто платонического свойства; ее административная система характеризовалась учреждением судов, члены которых в большинстве были иностранцами (т. е. австрийцами), и введением в Ломбардо-Венецианской области австрийского уголовного и гражданского уложений, из которых первое устранило суд присяжных, второе — гражданский брак. Экономическая политика Австрии характеризовалась установлением таможенных пошлин и налогов, имевших целью сделать итальянские провинции данницами австрийской промышленности и австрийского казначейства. Все эти мероприятия уже в начале австрийской оккупации вызвали всеобщее недовольство, которое могло бы стать опасным, если бы правительство не ослабило его, сохранив частично социальные реформы, осуществленные в предыдущий период, усвоив уравнительную политику Наполеона, остерегаясь допускать в придачу к государственному абсолютизму еще и преобладание какого-либо привилегированного класса: не позволяя дворянству восстановить свои привилегии, не даруя духовенству права изъятия из общей юрисдикции, не позволяя армии притеснять население, чиновникам — злоупотреблять своей властью. Сравнительная умеренность этого режима ценилась тем выше, что она представляла полный контраст, с самодурством соседних государей.
Сардиния. Из всех этих государей при наилучших, пожалуй, предзнаменованиях вступил на престол король сардинский. По свидетельству современников, народ с небывалым энтузиазмом приветствовал Виктора-Эммануила при его въезде в столицу предков (20 мая 1814 г.). К несчастью, Виктор-Эммануил принадлежал к числу тех государей, которые ничего не забыли и ничему не научились за последние двадцать лет. На другой день по его прибытии в Турин, 21 мая, появился знаменитый эдикт, который отменил все французские законы и учреждения, не удостоив даже упомянуть о них, и предписал «руководствоваться королевскими конституциями 1770 года, не считаясь ни с каким иным законом». С этого момента в стране воцарился самый необузданный деспотизм и все безобразия режима сословного неравенства. Король, хвалившийся, что «проспал двадцать лет», доходил в своей ненависти к революции до того, что собирался закрыть дорогу через перевал Мон-Сени и разрушить мост через По, потому что и эта дорога и этот мост были делом французских рук. Он так любил прошлое, что восстановил в должностях чиновников, отставленных в 1800 году, и воскресил учреждения, уничтоженные тогда же. Он был до того самовластен, что вмешивался в частные дела, раздавая своим приверженцам патенты, дававшие им отсрочку для уплаты долгов, несмотря на протесты кредиторов. Наконец, король так уважал традицию, что восстановил касты, упраздненные французами: дворянству он вернул не только должности в армии, но и феодальные права, десятины, майораты и фидеикомиссы[163], духовенству— земли, право «мертвой руки», особые суды, равно как и цензуру книг. О момента реставрации Пьемонт, казалось, вернулся вспять на полвека.
Церковные владения. Те же невзгоды угрожали на первых порах и церковным владениям. Кардинал Риварола, замещавший Консальви во время пребывания последнего в Вене, также — эдиктом 13 мая 1814 года — отменил все французские законы и восстановил те, которые раньше действовали в Риме; Кодекс Наполеона был устранен, светский административный персонал заменен духовенством, и стремление искоренить все, созданпое французами, побудило правительство отменить даже прививку оспы и освещение Рима по ночам. Консальви, назначенный по возвращении с Венского конгресса государственным секретарем, с успехом вступил на путь более терпимой политики; оставляя безнаказанными административные злоупотребления и признавая себя бессильным искоренить все усиливающиеся разбои, он выступил с заманчивыми обещаниями и занялся главным образом выработкой гражданского уголовного и торгового уложений.
Королевство Обеих Сицилии. В королевстве Обеих Сицилии реакция, казалось, должна была носить особенно резкий характер ввиду личных свойств государя. К счастью, в 1815 году Фердинанд IV уже ослабел от старости, освободился от влияния жены, свирепой Марии-Каролины, умершей в 1814 году, был стеснен контролем держав и надзором со стороны Австрии, под опеку которой он отдался, и поглощен заботой об уничтожении политической автономии и либеральных учреждений, которые он принужден был даровать Сицилии. Именно в 1812 году, когда все его владения ограничивались одним этим островом, он — по настоянию своих подданных и по ходатайству английского комиссара Бентинка — заменил старые феодальные учреждения либеральной конституцией по образцу английской — с двумя палатами и ответственным министерством. Но едва он занял неаполитанский престол, как решил при помощи австрийского союза восстановить на острове свою абсолютную власть и заодно уничтожить административную независимость Сицилии. Объявив, что налоги, вотированные последней сессией, имеют отныне постоянный характер, он перестал созывать парламент и принял титул Фердинанда I, короля Соединенного королевства Обеих Сицилии. Избавившись раз навсегда от финансовой заботы, он перестал следовать советам послов, по обыкновению предался лени, старался даже умерить пыл своих приверженцев и обнаруживал свою ненависть к наполеоновскому режиму лишь тем, что упорно отказывался посещать аллею для прогулок в Позилиппо, обсаженную деревьями при Мюрате. В общем Фердинанд сохранил французские законы, касавшиеся личных и имущественных прав, издав их в новой редакции и с некоторыми поправками; дворянству он не вернул ни феодальных прав, ни фидеикомиссов, духовенству возвратил только те земли, которые оставались не проданными, и под тем условием, чтобы епископы служили интересам его короны, донося о заговорах, возникающих в пределах их епархий. Итак, от северного до южного края полуострова одна и та же политика, разнообразная в своих внешних формах, но, в сущности, одна и та же по направлению, была предложена державами, навязана Австрией и принята итальянскими государями. Эта политика стремилась превратить Италию в «географический термин», а каждое из итальянских государств — в дореволюционную монархию. Окажутся ли народы настолько смирными, чтобы покориться этой политике и настолько равнодушными, чтобы приспособиться к ней? От решения этого вопроса зависела судьба Италии.
III. Революции 1820 и 1821 годов
Первые симптомы недовольства. Этот вопрос решился очень скоро. Для того чтобы народ мог освоиться со столь резким поворотом вспять, нужно было не только навязать ему снова старые учреждения, но и переделать его понятия.
Люди с благородными и истинно патриотическими убеждениями, смотревшие на диктатуру Наполеона как на переходную ступень к независимости и свободе Италии, гражданские и военные служащие французского режима, привыкшие к системе чинопроизводства, основанной единственно на оценке заслуг, наконец молодые люди, выросшие под сенью наполеоновской власти, блеск которой увлекал их воображение, — с непреодолимым отвращением сносили гнет этого притеснительного режима, признававшего их усердие ненужным, их стремления — опасными, их жажду деятельности — предосудительной. Эти три категории недовольных, составлявшие большинство образованного общества, поддерживали в стране опасное брожение.
Тайные общества. Раздражение, вызванное ретроградной политикой итальянских государей, обнаружилось сначала в той форме, в какой обычно обнаруживается противодействие правительству в самодержавных монархиях: в организации тайных обществ, из которых наиболее прославилось общество карбонариев. Происхождение этой политической секты, зачатки которой одни искали в далекой древности и которую другие считали простым ответвлением франкмасонства, остается, в сущности, до сих пор невыясненным. Она появляется лишь около 1807 года, уже с точно определенной целью и многочисленными адептами. Организация имела тогда наибольшее число членов в среднем классе, особенно в Абруццах, и ставила себе целью изгнать Мюрата, если он по прежнему будет отказывать своим подданным в конституции. Когда события 1815 года устранили эту цель, общество карбонариев, казалось, должно было бы постепенно исчезнуть, но бестактные преследования правительства вдохнули в него новую жизнь; оно объединило в своих рядах весь средний класс, перешло границы Неаполитанского королевства и простерло свои разветвления в Романью, в герцогства, в Пьемонт и в Ломбардо-Венецианскую область. В разных городах оно принимало разные формы и разные наименования, но всюду сохраняло ту же организацию в виде вент — ячеек из 20 членов, окружало свои собрания той же таинственностью и приучало своих приверженцев к тем же приемам деятельности; всюду оно объединяло всех недовольных, какова бы ни была их окраска, и тем лишало себя того единства политических убеждений и цели, которое сделало бы его усилия более плодотворными.
Военный бунт в Неаполе. Итак, кадры революции были налицо; для того, чтобы она вспыхнула, нужно было одно из двух: или чтобы абсолютная власть выказала некоторую слабость или чтобы пример какой-нибудь соседней страны показал, как можно сломить сопротивление абсолютизма. Этот пример подала Испания, и ему последовал Бурбонский конный полк, расквартированный в Ноле, под начальством генерала Гульельмо Пепе, бывшего мюратовского офицера и убежденного карбонария. 2 июля на рассвете младшие лейтенанты Морелли и Сильвати, подстрекаемые патером Мини-, кини, подали сигнал к мятежу; собрав сотню солдат и пройдя по улицам города с криком «Да здравствует король и конституция!», они двинулись к Ноле, комендант которой, подполковник Кончили, такой же карбонарий, как они, открыл им ворота; затем они направились в лагерь Монтефорте, где остановились на некоторое время, чтобы дать своим приверженцам присоединиться к ним и чтобы выждать такой же попытки восстания со стороны неаполитанских карбонариев. Успех восстания оказался более быстрым, и оно охватило большее число сторонников, чем на это можно было надеяться. Двор, обескураженный тем, что генералам Караскоза и Нунцианте никак не удавалось двинуть против мятежников своих солдат, испуганных изменою Пепе, который тайком уехал в лагерь восставших, в конце концов усту-цил настоянию делегации из пяти карбонариев, прибывшей во дворец и требовавшей издания конституционного статута не позднее как через два часа. 6-го утром по приказанию короля в Неаполе была расклеена прокламация, содержавшая следующие строки: «Идя навстречу общему желанию народонаселения Обеих Сицилии иметь конституционное правительство, мы выражаем на это полное наше согласие и обещаем обнародовать основания нового строя отныне в недельный срок». 9 июля восставшие торжественно вступили в Неаполь. Во главе шел Пепе, за ним — солдаты из лагеря Монтефорте и несколько тысяч карбонариев с кокардами трех карбонарских цветов: красного, черного и синего. Под несмолкающие рукоплескания толпы депутация представилась королю; он обнял Пепе и возблагодарил бога за то, что ему «суждена на старости лет радость оказать своему королевству столь великое благодеяние». Спустя четыре дня (13 июля) Фердинанд присягнул на верность конституции и, прочитав писанную формулу, добавил по собственному побуждению: «Всемогущий боже, читающий в сердцах и в будущем, если я клянусь неискренно или если мне суждено нарушить сию клятву, обрушь на мою голову громы твоего мщения», конституционное правительство и восстановление абсолютной власти. «Произвести революцию в Италии так же легко, как трудно организовать в ней новый строй». События, разыгравшиеся в Неаполе в 1820 году, блестяще подтвердили это наблюдение итальянского историка. Карбонариям понадобилась всего одна неделя, чтобы заменить самодержавное правительство конституционным, а еще десять месяцев спустя они безуспешно силились справиться с затруднениями, которых не умели ни предотвратить, ни предвидеть и под бременем которых в конце концов должны были сломиться.
Первой из ошибок, которые погубили карбонариев, было-то, что вместо национальной конституции, действовавшей в Сицилии с 1812 по 1815 год, они вздумали навязать ей конституцию по испанскому образцу, которую ввел у себя Неаполь, вынужденный к этому необходимостью торопиться. Это их стремление пробудило в сицилийцах, как в монархистах, так и в либералах, искони дремавший в народе инстинкт независимости. Палермо восстал (17–18 июля 1820 г.), избрал верховную джунтуу немедленно отправившуюся в Неаполь требовать автономии и особого короля, и с необыкновенной стойкостью отразил сначала нападение со стороны Мессины, высказавшейся против него, а затем армию Пепе, присланную на остров с поручением привести Палермо к покорности. Для усмирения восстания пришлось отправить сюда новую экспедицию под начальством Коллетта; мятеж был подавлен в начале октября, но в течение трех месяцев он поглощал все внимание и все силы правительства.
Между тем задача, предстоявшая правительству, была настолько сложна, что сама по себе требовала полного внимания: нужно было руководить дебатами в парламенте, собравшемся 1 октября, дать отпор притязаниям национальной гвардии и карбонариев, осуществить обещанные реформы и в особенности — расстроить происки Священного союза, направленные к тому, чтобы заставить короля отвергнуть конституцию. Известно, как государи австрийский, прусский и русский, собравшись в Троппау для обсуждения неаполитанского вопроса, пригласили Фердинанда (ноябрь 1820 г.) приехать в Лайбах для переговоров с ними. Так как конституция запрещала монарху покидать пределы королевства, он вынужден был просить разрешения у парламента, причем обязался отстаивать на конгрессе права своего народа (7 декабря). Несмотря на противодействие карбонариев, депутаты, забыв, что этот король уже однажды, в 1799 году, изменил: присяге, дали в конце концов согласие на его отъезд (24 декабря); а Фердинанд поклялся остаться верным конституции и в случае надобности вернуться, чтобы защищать ее с оружием в руках. Он уехал, сопутствуемый благословениями и надеждами народа, оставив своего сына наместником королевства. Эта вторая ошибка решила участь революции.
Действительно, легко было предвидеть, что король, пользуясь предоставленной ему свободой, изменит делу, которое он обязался защищать; так именно и случилось. Удивление, вызывавшееся его непонятным молчанием в течение всего января, перешло в оцепенение, когда сделалось известным, что в Верхней Италии сосредоточивается австрийская армия, — и в ярость, когда одно за другим были получены письмо Фердинанда (28 января) и ультиматум посланников Священного союза (9 февраля). Из этих документов явствовало, что державы, признавая созданный неаполитанской революцией режим несовместимым с безопасностью соседних стран, решили устранить его вооруженной силой. Была составлена пламенная прокламация, призывавшая народ встать с оружием в руках на защиту свободы, и народ откликнулся на этот призыв с небывалым одушевлением; всюду шли приготовления к борьбе.
Энтузиазм, с которым население начинало эту борьбу, казалось, предвещал ей счастливый исход. Существовало, невидимому, только одно средство выиграть войну, при всем неравенстве сил: нужно было, пользуясь этим порывом и тем брожением, которое господствовало в остальной Италии, смело броситься вперед и вызвать грозное движение в северной части полуострова; только смело нападая, можно было с успехом обороняться. Либеральное неаполитанское правительство не поняло этого и вследствие своей робости и нерешительности упустило единственный имевшийся у него шанс отразить нападение австрийцев. Желая до конца остаться на почве законности, оно заявило, что австрийские войска будут признаваться неприятельскими лишь с момента, когда перейдут границу, и ограничилось приготовлениями к обороне. Были сформированы двармии: одна, под начальством Караскозы, расположилась на пути из Рима, между Гаэтой и Апеннинами; другая, под начальством Пепе, заняла Абруцци, к которым приближалась армия Фримона. Пене, преувеличивая силу своего войска, состоявшего в большинстве из необученных рекрутов, задумал отнять у сеоих противников город Риети, был разбит под этой крепостью (7 марта), вынужден был покинуть ущелье Антродокко, представлявшее собой настоящие ворота королевства, и, сохранив вследствие ужасающего дезертирства лишь горсть солдат, без боя отступить к Неаполю. Теперь восстановление Фердинанда в правах абсолютного монарха было лишь вопросом нескольких дней; 23 марта австрийцы вступили в Неаполь, где парламент разошелся, заявив устами Поэрио во имя народного суверенитета протест против подобного нарушения международного права. Последний акт драмы разыгрался в Сицилии, где мессинцы, под руководством генерала Россароля, решили защищаться; Россароль потерпел неудачу в своем предприятии и в первых числах апреля вынужден был покинуть остров.
Фердинанд, следовавший по пятам за австрийскими войсками, вступил в свою столицу, — куда по его приказанию уже раньше прибыл министр полиции, знаменитый Каноза. Нетрудно было предвидеть, какой свирепой реакцией ознаменуется деятельность этих людей. Что касается политических результатов революции, то они были еще более плачевны, так как бремя своего, домашнего, произвола усугубилось теперь всеми невзгодами иноземного порабощения: национальная армия была распущена, и вся неаполитанская территория занята австрийскими войсками. Таким образом, первая попытка итальянцев завоевать себе свободу привела лишь я тому, что самодержавные государи и поддерживавшая их Австрия сделались сильнее, чем когда-либо. * Революция в Пьемонте. Ее причины и ее вожди. Одно зремя можно было думать, что этот порядок вещей недолго удержится: знамя карбонариев было снова поднято на севере в ту самую минуту, когда оно спустилось на юге Италии. Пьемонтская революция последовала почти непо-средственно за неаполитанской; она длилась не так долго и увенчалась лишь мимолетным успехом, но имела большее •значение как по принципам, на которые она опиралась, так и по своим возможным последствиям; она носила и национальный и либеральный характер, была вызвана больше отвращением к Австрии, нежели ненавистью к произволу, и стремилась к установлению конституционного строя лишь с целью подготовить образование в Верхней Италии единого королевства под властью Савойской династии.
Ввиду своеобразных условий народной жизни это движение должно было получить в Пьемонте особенную форму — несколько иную, чем в других местах. Чувства непоколебимой лояльности и верности, одушевлявшие пьемонтцев, не позволяли им возлагать на своего короля ответственность за те бедствия, на которые они жаловались: они во всем обвиняли Австрию, действовавшую по полномочию Священного союза; на основании нескольких капризных выходок короля; по видимому, подтверждавших подобное мнение, сложилась легенда, изображавшая его действующим против воли, под давлением Австрии. Такая легенда являлась удобным оруг днем для возбуждения народа к восстанию, целью которого было не низвергнуть короля, а «вернуть ему свободу действий». Это поняли несколько пылких и смелых молодых людей; во главе их стал Санторре ди Сантароза, который при Наполеоне занимал должность супрефекта, а позднее был пехотным майором и чиновником военного министерства; вокруг него группировались многие товарищи, как то: полковник Сан-Марсано — сын министра иностранных дел, Джасинто ди Колленьо, Моффа ди Лизио, Ансальди. Все они рассчитывали найти поддержку даже на ступенях трона, в лице герцога Кариньянского Карла-Альберта.
Этот принц остался для своих современников живой загадкой, и один из новейших его биографов не нашел для него лучшей характеристики, как прозвище «итальянского Гамлета». Это была натура сложная и неуловимая, полная контрастов и странностей. Его характер объяснялся его прошлым-: его главными отличительными чертами были пламенное воображение, унаследованное от матери, и неисцелимая меланхолия, которую породило воспоминание о молодых годах, проведенных в изгнании, среди семейных несчастий, на служба у человека, отнявшего корону у его родственников. Мировоззрение Карла-Альберта сложилось еще в лагерях Наполеона, где, несмотря на свои династические предрассудки, он усвоил идею нового государства в противоположности государству старого режима. Наконец, роль его определялась отчасти его положением: по рождению предназначенный в наследники престола, по летам бывший гораздо моложе государей, место которых должен был занять, находясь по должности фельдцейхмейстера в постоянных сношениях с частью офицерского корпуса, Карл-Альберт естественно всегда противопоставлялся королю, считался представителем нового порядка вещей, и на него возлагали свои надежды все недовольные. Если бы герцог смело и открыто взял на себя роль вождя недовольных и решительно действовал в соответствующем направлении, он избавил бы страну от многих несчастий, а самого себя — от многих нападок. Но Кард-Альберту к несчастью, не сумел сделать окончательный выбор между своими обязанностями наследного принца и своими симпатиями гражданина, и его нерешительность нанесла непоправимый ущерб тому делу, которому он мог бы доставить торжество своею помощью.
Военный бунт и победа революции. Давно приготовлявшееся восстание началось студенческими волнениями, какие обыкновенно предшествуют народным мятежам в больших городах; оно вспыхнуло в тот момент, когда была подавлена неаполитанская революция, с которой это движение; впрочем, пе имело никакой прямой связи. Все дело было в том, что когда австрийские войска перешли реку По, патриоты решили, что дольше медлить нельзя и что необходимо воспользоваться этой благоприятной минутой, чтобы одним смелым ударом установить независимость Италии. 6 марта, вечером, вожди заговора явились к Карлу-Альберту, указали ему на грозящую опасность, подробно изложили свой план и ушли в уверенности, что всецело склонили его на свою сторону. Но на другой день (7 марта) они узнали, что герцог взял назад свое слово; в следующие два дня он обнаружил этакое же непостоянство в настроениях. В унынии заговорщики решили отсрочить осуществление своих планов, но соответственное распоряжение, которое они послали своим друзьям в провинцию, опоздало. 10 марта в Александрии полковник Ансальди и капитан Пальма возмутили королевских драгун и овладели цитаделью; 12-го к ним присоединился полк легкой кавалерии из Пиньероля, который привели к ним Лизио и Сантароза, а 13-го — появились солдаты и студенты из Турина под предводительством капитана Ферреро; восставшие подняли трехцветное знамя старого Итальянского королевства и образовали джупту итальянской федерации. Тем временем начались волнения в Турине, где народ требовал введения конституции по испанскому образцу, и несколько офицеров-карбонариев овладели цитаделью (12 марта). По совету своего министра иностранных дел, только что вернувшегося с Лайбахского конгресса, Виктор-Эммануил не нашел другого способа примирить свои обязанности по отношению к своим союзникам и свой долг по отношению к народу, как отречься от престола; в ночь на 13 марта он тайно выехал в Ниццу, предварительно назначив своим преемником брата своего Карла-Феликса, находившегося в это время при моденском дворе, а регентом королевства — Карла-Альберта. Герцог, увлекаемый событиями и увещаниями своих друзей, решил воспользоваться своей властью и стать во главе движения. 13 марта он с балкона своего дворца торжественно провозгласил введение конституции по образцу испанской, которой присягнул на следующий день; непосредственно затем он назначил новое министерство и временную джунту из четырех членов; войска, находившиеся в провинциях, кроЬе тех, что стояли в Савойе, Ницце и Новаре, признали новый порядок вещей, и революция, казалось, была завершена.
Бегство Кар л а-Альберта, австрийское вмешательство и восстановление абсолютизма. Новый порядок мог бы укорениться только в том случае, если бы во главе его стоял энергичный и решительный человек, который упрочил бы его внутри страны, вручив власть в провинциях преданным ему людям, и оградил бы его извне, предупредив удачным нападением вероятное вмешательство Австрии. Но Карл-Альберт не был таким человеком. Тотчас по захвате власти он получил от нового короля Карла-Феликса письмо, где последний, категорически отвергая всякую мысль о нововведениях, направленных к умалению королевской власти, приказывал ему немедленно ехать в Новару, к генералу Ла Туру. командовавшему войсками, оставшимися верными абсолютизму. Испугавшись последствий, которые могло бы иметь для него явное ослушание королевскому приказу, Карл-Альберт поспешил уехать, не заботясь о судьбе движения, представителем которого являлся; ему удалось ускользнуть вечером 21 марта, причем до последней минуты он скрывал свое намерение от министров; но вместо того чтобы остановиться в Новаре, принц отправился к Карлу-Феликсу и сделал попытку вернуть себе его расположение, а когда король не пожелал его принять, бежал во Флоренцию.
После внезапного отъезда Карла-Альберта власть перешла к наиболее энергичным представителям революционной партии и прежде всего — к неукротимому Сантарозе, который был назначен военным министром. Помня о конечных целях движения, Сантароза задумал одним ударом достигнуть их, т. е. вслед за установлением конституционного строя немедленно объявить войну Австрии. Александрийские войска, державшиеся по его приказанию наготове, 4 апреля двинулись к Новаре, где рассчитывали увлечь за собой оставшиеся верными абсолютизму полки, чтобы совместно перейти Тичинр. Но когда войска конституционалистов приблизились к стенам. города, то увидели перед собой австрийцев, по просьбе генерала Ла Тура явившихся к нему на подмогу. Теперь неравенство сил было так велико, что конституционалисты потеряли всякую надежду на успех; они могли только отступить в порядке после героического боя (8 апреля). Отныне нечего было и думать о сопротивлении; в Турине Сантароза, несмотря на всю свою энергию, принужден был передать цитадель национальной гвардии и удалиться при известии о приближении генерала Ла Тура, который и вступил в город 10 апреля. Один за другим покорились остальные города, и вскоре затем Карл-Феликс вступил в свою столицу. Эпилогом революции явился ряд суровых мер, какими всюду сопровождалось восстановление абсолютизма: образованы были чрезвычайные суды и военные комиссии, 73 человека были приговорены к смерти, 105 — к каторжным работам. К счастью, вождям движения удалось бежать, только двое низших офицеров поплатились за отсутствующих, сложив головы на эшафоте.
Процессы в Ломбардо-Венециансвом королевстве. Пьемонтская революция нашла отклик в Ломбардии, где она ускорила давно подготовлявшийся разрыв между правительством и подданными. Ближайшим последствием мелочной и самовластной политики Австрии было сплочение в одну группу всех, кто был обманут в своих надеждах или оскорблен в своих убеждениях. Так, несколько людей, служивших раньше Наполеону, именно — Романьози, Пеккио и Бреме, несколько бывших революционеров, как, например, Разори, несколько либеральных вельмож, как, например, Конфалольери и Порро, и несколько новых людей, как, например, поэты Сильвио Пеллико и Берше, соединились в 1818 году, чтобы совместно издавать газету под названием Примиритель (Conciliatore), которая открыла поход против Австрии в области литературы и была запрещена год спустя, когда вздумала перенести борьбу на политическую почву. После этого сотрудники газеты вступили в ряды карбонарской партии, достигшей в это время своего наибольшего распространения, и решили открыть более прямую и деятельную борьбу во имя своих убеждений. Удобный повод к этому могли дать неаполитанская и пьемонтская революции; но эти же движения побудили и австрийское правительство удвоить строгость, чтобы предупредить агитацию и не допустить восстания. 13 октября 1820 года были арестованы и преданы суду специальной комиссии по обвинению в карбонаризме Сильвио Пеллико, его друг Марончелли и выдающийся законовед Романьози; Порро и Верше успели бежать. Еще прежде чем была решена участь подсудимых, к ним присоединились многие из друзей.
Узнав, что многие ломбардцы принадлежат к пьемонтским карбонарским вентам и уже отправили депутацию к Карлу-Альберту с просьбой, чтобы он перешел границу, Меттерних в декабре 1821 года приказал арестовать одного за другим Кастилья, его друга маркиза Джорджио Паллавичино, Конфалоньери и Борсьери. Чтобы вынудить у этих двух групп обвиняемых признания и улики, Меттерних пустил в ход одни и те же средства: следствие велось тайно, свидетелей запугивали, у подсудимых старались вырвать признания угрозами, хитростью или обещаниями. Когда Меттерних решил, что улик у него достаточно, были произнесены приговоры. По первому из этих приговоров (6 декабря 1821 г.) были осуждены на смерть Сильвио Пеллико и Марончелли, которым император вскоре заменил это наказание 16 и 20 годами заключения в каторжной тюрьме (сагсего duro). 21 января 1824 года после следствия, длившегося почти два года, чрезвычайная комиссия вынесла шестнадцать новых смертных приговоров, которые также были заменены каторжными работами в крепости Шпильберг — пожизненно для Конфалоньери и француза Адриана, на 20 лет для Борсьери, Паллавичина и Кастилья. Какую жизнь вели политические заключенные в Шпильберге, какие страдания терпели и каким подвергались жесто'костям, об этом вскоре узнала вся Европа из книги Сильвио Пеллико Мои темницы.
IV. Революционное движение в 1831 году
Состояние средней Италии. Из всех частей полуострова только в средней Италии до сих пор не возникало революционных движений. Между тем недовольство было здесь не менее-сильно, чем в северных и южных государствах, и правительства заслуживали таких же нареканий. Правителям ставили в вину прежде всего их необузданный деспотизм; в Модене Франческо IV, человек недалекий и с непомерными притязаниями, упорно добивался расширения границ своих владений и своей власти в стране; взбешенный убийством своего министра полиции Безини, он учредил чрезвычайный трибунал для суда над карбонариями, вождю которых и пришлось-сложить голову на эшафоте. Король подчинил печать строжайшей цензуре и представил Веронскому конгрессу обширный меморандум, направленный против конституций. Правда, Франческо IV так же серьезно относился к своим королевским обязанностям, как и к своим прерогативам, и усердно старался поднять материальное благосостояние государства путем упрочения общественного спокойствия и облегчения податного бремени. Напротив, в Романье население ничем не вознаграждалось за потерю свободы: папское правительство оказалось в одно и то же время и неспособным и упрямым, так что правление Льва XII (1823–1829) и Пия VIII (1829–1830) было ознаменовано лишь новыми строгостями против карбонариев и усилением административной неурядицы. Процессы против лиц, действительно принадлеясавших к тайным обществам или только подозреваемых в этом, следовали непрерывно один за другим; за один год (1825) было осуждено 608 человек; в один день (23 мая 1828 г.) были повешены в Равенне семь либералов, и их трупы оставлены на виселице на двадцать четыре часа.
А тем временем разбои приняли такие размеры, что правительство должно было унизиться до переговоров с вождями разбойничьих шаек; нищета до того возросла, что в Риме приходилось по одному очень нуждающемуся на каждый десяток жителей, подати настолько увеличились, что земледельцам оставалась ничтожная часть их доходов. Состояние страны грозило серьезной опасностью, которую Шатобриан, бывший тогда французским посланником в Риме, следующим образом характеризовал в одном из своих донесений Порталису: «Если последует какой-нибудь толчок извне, или если какой-нибудь государь северной Италии даст конституцию своим подданным, тотчас же вспыхнет революция, для которой все созрело».
Восстание в Модене и Романье. Пророчество Шатобриана, высказанное в 1829 году, осуществилось год спустя, когда Июльская революция подняла дух недовольных и когда у них явилась надежда найти себе подходящего вождя в честолюбивом герцоге Модепском. С одной стороны, Лафайет и его друзья расточали добрые слова и неопределенные обещания итальянским патриотам, бежавшим в Париж; министр Лаффит провозглашал с трибуны, что «Франция не потерпит ни малейшего нарушения принципа невмешательства», и из этого заявления итальяпцы заключили, что им нечего бояться Австрии. С другой стороны, герцог Моденский, сделав по совету своего министра Канозы неудачную попытку отбить у принца Кариньянского право наследования на сардинский престол, соблазнился затем его примером, т. е. увлекся мыслью стать во главе либерального движения, которое сделало бы его властелином единого северо-итальянского королевства. Преодолев былую ненависть, Франческо IV через посредство одной сомнительной и загадочной личности, доктора Мисли, вступил в сношения с вождем моденских карбонариев, Чиро Менотти, которого когда-то держал в тюрьме. Переговоры герцога с этим человеком до сих пор остаются окутанными некоторой тайной. Эти переговоры были прерваны угрозами Меттерниха, получившего о них сведения. Боясь, как бы Австрия не свергла его, Франческо IV приказал своим бывшим сообщникам остановить подготовляемое ими движение и одного из них, Фабрици, даже — бросил в тюрьму. Но вопреки его ожиданиям, это внезапное предательство только ускорило ход событий. 3 февраля 1831 года, в сумерки, в доме Менотти собралось тридцать пять молодых людей, которые в полночь должны были выйти с «оружием на улицы, провозгласить революцию и открыть ворота провинциальным инсургентам. Вдруг дом был оцеплен батальоном пехоты и после пятичасовой осады разбит пушечными выстрелами. Менотти с товарищами был схвачен, и Фрапческо IV. лично руководивший этим делом, собственноручно написал губернатору Реджио, прося его о присылке палача.
Но эта победа абсолютизма оказалась весьма непрочной. 4 февраля при вести о моденских событиях восстала Болонья; легат был арестован, власть папы объявлена упраздненной и составлено временное правительство. Движение, распространяясь с быстротой молнии, охватывало последовательно города Романьи, провозгласившие себя независимыми, Марки, где ветеран Первой империи, полковник Серконьяни, с горстью добровольцев овладел Анконой и подступил было к самому Риму, Модену, откуда Франческо IV был изгнан на третий день после стычки, закончившейся арестом Мепотти, наконец Парму, где население, увлеченное общим примером, заставило свою государыню Марию-Луизу удалиться в изгнание (11 февраля). В одну неделю революция была закончена, и знамя восстания развевалось теперь от Пьяченцы до Анконы и от Феррары до Риети.
Австрийское вмешательство и подавление восстания. Месяц спустя старый порядок был восстановлен во всех восставших провинциях, так легко добывших себе свободу. Лишний раз итальянцы, забыв уроки 1820 и 1821 годов, предались пагубным иллюзиям, и те же ошибки обрекли их на те же разочарования. Вожди движения, подсчитывая шансы успеха, надеялись на Францию, на Италию ъ. на самих себя,
Но на французском престоле сидел человек, относившийся подозрительно к революции, в которой видел отдаленную опасность для своей династии с тех пор, как в итальянском движении приняли участие двое сыновей Луи Бонапарта, бывшего голландского короля. Новый французский министр Казимир Перье, убежденный сторонник мирной политики, заявил с трибуны, что «французская кровь принадлежит одной Франции», и не позволил недавнему вождю неаполитанской революции Гульельмо Пепе отправиться в Италию чтобы стать во главе восставших. В Италии Тоскана оставалась спокойной, несмотря на все старания Либри вовлечь ее в движение, и заговор, возникший в Пьемонте, кончился арестом лиц, намеченных в предводители. Наконец, в восставших провинциях вожди либеральной партии обнаружили поразительное непонимание реальной обстановки: вместо того чтобы собрать воедино все революционные силы, они ограничились тем, что объединили под названием Итальянских соединенных провинций города, принадлежавшие к папским владениям, причем не решились присоединить к ним города Моденского герцогства, чтобы не нарушить так называемый принцип невмешательства. В ту минуту, когда необходимо было прежде всего обеспечить существование нового государства, подготовляя средства, чтобы отразить вероятное нападение, либералы занимались больше всего преобразованием администрации и вотировали законы, вместо того чтобы формировать войска. Это делало неизбежным австрийское вмешательство, которое и не замедлило последовать. Папа Григорий XVI написал императору Францу I, прося у него помощи против революции. И вот армия Фримона, выступив из Пьяченцы, восстановила Марию-Луизу в Парме, без труда одолела моденское ополчение, предводимое старым генералом Цукки, и двинулась к Болонье, где к австрийцам присоединился другой корпус, прибывший из Феррары (21 марта). Встретив и рассеяв добровольческий отряд Ар-манди в 7000 человек, австрийская армия продвинулась до Римини, где дала удачное для нее, но славное и для ее противников сражение (25 марта), и затем — до Анконы, куда бежало временное правительство Соединенных провинций. Так как отстоять крепость Анкону было невозможно, то 29-го была подписана капитуляция, в силу которой всем находившимся в городе разрешалось беспрепятственно удалиться за границу. Революция была подавлена, и прежние государи восстановлены повсюду. Их возвращение сопровождалось репрессиями и вероломством, как это повторялось везде при восстановлении абсолютизма: в Модене. Франческо IV немедленно по возвращении в столицу отправил на эшафот Чиро Менотти (20 мая 1831 г.) и установил в своих владениях настоящий режим террора; в Анконе папа признал капитуляцию недействительной, и австрийское правительство пе соблюдало ее условий: около ста либералам пришлось томиться в венецианских тюрьмах за содействие правительству, учрежденному при победе восставших.
Движение 1831 года увенчалось эпилогом в следующем году. Во-первых, австрийская оккупация, на которую государственный секретарь Григория XVI, кардинал Бернетти, согласился лишь скрепя сердце, прекратилась по его просьбе ц июле месяце; во-вторых, реформы, которых державы требовали у папы для его подданных в пресловутом меморандуме 10 мая, не были осуществлены, и население Романьи, уже не сдерживаемое присутствием императорских австрийских войск, начало с оружием в руках требовать их исполнения. В главных городах легатств, особенно в Чезене и Форли, сформировались городские ополчения, дававшие настоящие битвы швейцарским войскам, посылавшимся папой для их разоружения (январь 1832 г.). Чтобы не дать смуте распространиться и с целью предупредить повторение прошлогодних событий, понадобилась вторичная австрийская оккупация, которая сама по себе имела неожиданное последствие: министр Казимир Перье, желая создать противовес престижу, который должно было обеспечить венскому кабинету в Италии это вмешательство, прислал французский полк с приказанием занять Анкону. Впрочем, Казимир Перье заявил, что оккупирует эту крепость от имени папы, и запретил начальнику гарнизона вмешиваться во внутреннее управление папских земель, где продолжало господствовать прежнее беззаконие — вплоть до воцарения нового папы (Пия IX в 1846 году).
V. Умственное движение и «Risorgimento»
Новые идейные течения. Все революционные движения в Италии с 1815 по 1832 год были подняты одними и темп же лицами, носили один и тот же характер и не удались по одним и тем же причинам. Их вызывали тайные общества, ими руководили старые наполеоновские офицеры, их поддерживала либеральная буржуазия, они являлись делом того поколения, которое познало восторги революции и сохранило память об Империи. Исходной точкой восстаний и толчком к ним было отвращение к господству произвола, их целью — установление конституций, и потому в них следует видеть скорее выражение либеральных тенденций, нежели национальных страстей.
Европа боролась с революционными движениями дипломатическим оружием, Австрия подавляла их силой, и в этой двойной борьбе движения эти терпели крушение частью вследствие неопытности своих вождей, не умевших столковаться между собой, частью вследствие равнодушия населения, не желавшего их поддерживать. Горький опыт трех неудачных попыток не пропал даром: между 1830–1840 годами созрело для политической жизни новое поколение, молодое, пылкое, восторженное, тем более вдумчивое, что оно имело еще мало случаев тратить свою силу, и тем более смелое в своей идеологии, что оно не имело случая наталкиваться на практические затруднения. Исследовать, по каким причинам прежние революционные движения потерпели неудачу и каким образом можно обеспечить им успех в будущем; выяснить, каким путем можно привести Италию к свободе и как надо будет организовать Италию, чтобы она была счастлива; воспитать народ в идее национальности — идее, жившей до сих пор лишь в умах нескольких отдельных мыслителей, — такова была задача этого поколения, которому революция 1848 года дала возможность применить свою теорию на деле.
Вызванное и руководимое людьми этого поколения движение мысли обозначают именем Risorgimento (воскресение).
Революционеры и реформисты. Инициаторы этого движения, единодушно осуждавшие ошибочные способы действия, применявшиеся до сих пор, естественно, должны были разделиться на две группы и образовать две школы, отличавшиеся одна от другой как своим учением, так и намечаемой целью. Одни, одаренные более пылким характером и более живым воображением, видели Италию не такой, какой она была в действительности, а такой, какой она должна была быть, рисовали себе ее идеальный образ согласно политической теории или по образцу соседних стран, и для осуществления этого идеала настойчиво предлагали насильственные мероприятия и радикальные решения; другие, более благоразумные и считавшиеся не столько с тем, что желательно, сколько с тем, что возможно, — требовали лишь некоторых улучшений в существующем порядке вещей и ставили своею целью добиться реформ без революции. Таким образом, первые, известные в истории под названием партии Молодая Италия, были революционерами, а вторые, называвшиеся тогда неогвелфам остались реформистами[164]. Три вопроса должны были привлекать их внимание и дробить их усилия: вопрос о территориальном устройстве, о политической независимости и о внутренней свободе отдельных итальянских государств.
Революционеры. Маццини. Основателем и вождем Молодой Италии был человек, неукротимая энергия которого, пламенная любовь к отечеству и героическое самоотречение сделали его в глазах соотечественников чистейшим и благороднейшим олицетворением национального чувства. Его звали Маццини, он родился в Генуе в 1809 году. Сначала он занимался литературой и философией, потом выступил на политическом поприще в качестве редактора двух газет, которые одна за другой были закрыты; на двадцать втором году жизни, заподозренный в карбонаризме, он должен был покинуть родину и оставался в изгнании почти до смерти; его пропагандистское, апостольское служение длилось сорок лет. На службу делу, которому он отдал свою жизнь, Маццини принес разнообразные и могучие духовные качества: упрямую веру мистика, глубокую мысль теоретика и нравственный авторитет учителя. Жизнь его не раз была в опасности, планы часто разлетались впрах, но и в дни гонений он был тверд и в дни испытаний не падал духом; ничто не могло пошатнуть его веры в конечное торжество его идей: ни невзгоды изгнания, ни неудачи попыток; из всей его партии, может быть, только он один никогда не отчаивался в успехе. Позднее Гарибальди в знаменитом тосте в честь Маццини сказал о нем: «Он один бодрствовал, когда все спали». Обладая широким и просвещенным умом, Маццини мастерски умел находить в философии и истории доводы в пользу своей мысли и соединять их в строго последовательную логическую систему, которую излагал с. увлекательной ясностью языком, доступным для всех; наконец, его нравственная чистота и внешние данные в такой же» ^степени помогали ему дисциплинировать людей, как систематический ум помогал ему дисциплинировать идеи. Строгость — его жизни и абсолютное бескорыстие в служении убеждениям стяжали ему уважение даже противников, а преданность друзей объясняется влиянием, которое оказывали на них заразительный жар его красноречия, лихорадочный блеск его черных глаз. Тотчас по прибытии во Францию (1830) он начал свою революционную пропаганду; из его упорно направленных в одну точку размышлений родилась пять лет спустя программа-манифест его партии — Молодой Италии.
Молодая Италия. Эта программа была проста и ясна. Так как главными препятствиями к свободе Италии были до сих пор сопротивление государей и местный сепаратизм, то Маццини хотел избавиться от первого через установление республики, от второго — через объединение. «Молодая Италия, — говорил он, — стоит за республику и единство»: за республику потому, что республика является единственной формой правления, соответствующей как требованиям разума, так и итальянским традициям; за единство потому, что «единство есть условие силы, и потому, что Италии, окруженной объединенными державами, завистливыми и могучими, нужно прежде всего быть сильной», и потому, с другой стороны, что «федерализм, разрушив единство великой итальянской семьи, сделает неосуществимой ту миссию, которую Италия призвана исполнить в истории человечества». Этим учением, смелость которого стояла в резком противоречии с крайней умеренностью программы заговорщиков 1820 и 1821 годов, Маццини провел ясную демаркационную черту между собой и революционерами, действовавшими до него. Так же разнился он от них и в практическом отношении, рекомендуя для достижения грезившегося ему идеала совсем иной образ действий, чем тот, которому следовали они.
До сих пор недовольные составляли тайные общества, число членов которых было ограничено и проекты которых оставались тайной для равнодушного населения; их попытки, бессильные вследствие своей изолированности и таинственности, надо было заменить национальным восстанием, которое подняло бы в сознании своей силы и своих прав весь народ. «Средствами, которыми думает пользоваться Молодая Италия для достижения своей цели, являются воспитание и восстание; воспитание примером, словом и книгой внедрит в 20 миллионов итальянцев сознание их национальности, так что восстание
настанет их уже вполне готовыми подняться против притеснителей». Таким образом, они обойдутся без всякого иностранного вмешательства, «потому что для освобождения не силы им недостает, а только веры»[165].
Благодаря своей простоте, ясности и широте учение Маццини должно было увлекать пылкую и неопытную молодежь. И действительно, оно почти тотчас приобрело множество адептов, но с первых же шагов подверглось искажениям, так как от того, кто хотел применять это учение в полном объеме, требовалась долгая подготовительная работа, на какую по своему нетерпению не были способны юные друзья Маццини; поэтому Молодая Италия скоро была увлечена на путь заговоров, которые осуждал ее вождь. Начался ряд вспышек: в Генуе в 1833 году — восстание братьев Руффини, которое было беспощадно подавлено и повлекло за собой настоящий террор во всем Пьемонте; в Савойе в 1834 году — восстание Раморино, тщетно пытавшегося перейти границу, чтобы поднять крестьян; в Романье в 1843 году — восстание «итальянского легиона»; в Калабрии в 1844 году — восстание братьев Бандиера, которые высадились с небольшой друясиной, были взяты в плен и расстреляны. Таким образом, до 1848 года маццияиевское движение имело не больше успеха, чем прежние попытки карбонариев.
Реформисты. Джоберти. Повторные неудачи в конце концов оттолкнули от Маццини целую категорию людей, которых с самого начала пугала смелость его учения; это были все те, кого возраст, опыт, преданность монархии и церкви делалц умеренными в желаниях и скромными в требованиях. Эти люди жаждали мирных реформ и с отвращением думали о ниспровержении существующего строя. Их было много в среднем классе и среди либеральной буржуазии, но они не составляли особой партии, так как не имели ни программы, пи знамени, ни лозунга. И вот нашлось три человека, задавшихся целью организовать эту группу: то были Дясоберти, Бальбо и д'Азелио.
Дясоберти был католическим священником; он сначала занимался философией и обратил на себя внимание несколькими крупными работами по метафизике. Человек подвижный, впечатлительный и резкий, он был изгнан из отечества за свои сношения с Маццини и удалился в Брюссель, где в его мировоззрении произошел перелом. Он изложил свои идеи в 1843 году в книге, которая, несмотря на все свои недочеты, произвела довольно сильное впечатление. Это был его знаменитый Primato. В предисловии к этому сочинению, озаглавленном О нравственном и политическом первенстве итальянцев, автор следующим образом излагал свою руководящую мысль и свой план: «Выяснив, чтб я понимаю под нравственным и политическим первенством Италии, в доказательство верности этой моей мысли я рассмотрю отдельные области цивилизации как в разрезе мысли, так и в разрезе действия и в каждой из этих областей докажу, что одна только Италия проявила качества, необходимые для первенствующей нации и что хотя теперь она совершенно утратила это преобладание, но еще может вернуть его себе; затем я укажу главные условия, при которых может совершиться ее возрождение». Действительно, Primato состоит из двух частей. В теоретической части Джоберти борется против обессиливающего пессимизма своих соотечественников и старается воскресить в них веру в самих себя, показывая им, как высоко они стоят в качестве нации. В «практической части» Джоберти излагает свои взгляды на способ решения итальянского вопроса. Этот способ был весьма прост: так как Италия никогда не достигала большего величия, чем в эпоху папского всемогущества и господства гвельфов, то для восстановления ее престижа и силы достаточно соединить все образующие ее государства в один союз под политическим и моральным верховенством папы. Таким образом, все вопросы, волнующие страну, будут решены без «чужеземного вмешательства, гражданских войн и насильственных переворотов; государям будет обеспечена незыблемость престолов, а подданные будут удовлетворены реформами, которые предпримут государи по совету папы.
Такова была программа Джоберти. Несмотря на свою многословную и напыщенную форму, она увлекла тысячи людей частью благодаря своему философски «обосновываемому» итальянскому шовинизму, частью благодаря своим примирительным тенденциям. Впрочем, программа Джоберти представляла собой скорее идеологическую схему, нежели практическую программу. Другой деятель, Вальбо, задался целью пополнить пробелы этой программы и устранить неясности.
Бальбо. Вальбо был политиком неогвельфской партии, как. Джоберти был ее теоретиком, а д'Азелио — ее солдатом. Вальбо был сыном сардинского министра и сам при Наполеоне I служил аудитором в государственном совете. На политическое поприще он принес богатый жизненный опыт и практическое чутье, давшие ему возможность подвергнуть строгой проверке идеи его друга, устранить из них утопические элементы и пополнить их пробелы. Подобно Джоберти, Вальбо не считал нужным, кроме одного пункта, изменить территориальное распределение итальянских областей. Но он открыто поставил вопрос, которого не дерзал коснуться его предшественник, — вопрос о национальной независимости. С помощью убедительной и сжатой аргументации он доказывал, что никакой плап федерации не имеет шансов на осуществление, пока Австрия сохраняет сильную позицию в Италии и всей тяжестью своего престижа и всей силой своей армии влияет на решения итальянских государей. Безумно надеяться прогнать Австрию силою; лучше предоставить этому вопросу решиться естественно, в связи с событиями, которые готовятся на Востоке. Теперь уже недолго ждать падения и раздела Оттоманской империи; и вот в момент этой катастрофы достаточно будет поддержать притязания Австрии на Балканском полуострове, где она притом будет менее опасна, нежели Россия, — чтобы взамен потребовать от нее отказа от итальянских провинций, которые затем должны быть присоединены к Пьемонту. Таков был план, который Вальбо изложил в книге, вышедшей в 1844 году под заглавием Надежды Италии. Джоберти со свойственной ему гибкостью почти тотчас примкнул к взглядам Бальбо. «Между нами нет разногласий, — говорил он. — У меня есть мысль, а он (Бальбо) ее применяет. Моя задача — теоретического свойства, его — практического. Я указываю цель, он — преграду — Австрию, о которой мне не было надобности говорить: Бальбо сделал это за меня, и весьма толково, весьма сдержанно». Несколько робкий и проникнутый самоотречением тон книги и странность предложенного ее автором решения доставили этому произведению Вальбо прозвище Надежды человека отчаявшегося^ или Книга против надежд Италии.
Д'Азслпо. Спустя два года вышла в свет сенсационная-брошюра о последних волнениях в Романье, кончавшаяся следующими словами: «Мы, итальянцы, должны прежде всего собрать все наше гражданское мужество, чтобы добиться от наших правительств всяческих усовершенствований и либеральных учреждений, совместимых с общественным порядком. Затем явится и военная доблесть для завоевания независимости». Эта гордая декларация, тон которой представлял такой резкий контраст со сдержанностью и осторожностью Бальбо, принадлежала перу другого пьемонтца, Массимо д'Азелио. Аристократ по происхождению, офицер по профессии, ставший потом художником по призванию и романистом из патриотизма, д'Азелио полагал, что в деле изгнания чужеземцев итальянцы должны рассчитывать гораздо больше на Собственные силы, Чем на Европу, и мечтал о том, чтобы во главе их стал государь, другом которого он был и советником которого надеялся быть, — именно Карл-Альберт, вступивший на пьемоптский (сардинский) престол в 1831 году. Таким образом, д'Азелио сыграл известную роль в развитии неогвельфской идеи. Джоберти дал формулу основных начал, Бальбо указал цель, д'Азелио наметил путь, по которому 3!га цель могла быть достигнута.
Итак, в ту минуту, когда революция 1848 года вызвала в Европе общее восстание всех угнетенных народов, итальянское общество делилось на два лагеря: один стоял за республику и объединение, другой — за федерацию и монархию; по оба были проникнуты национальным чувством и враждой к Австрии. Этим соревнованием в патриотизме и этими частичными разногласиями объясняются мимолетные успехи и конечное поражение итальянского восстания в 1848 и 1849 годах.
VI. Состояние Италии в 1848 году
Пьемонт. В Пьемонте Карл-Альберт в 1831 году наследовал Карлу-Феликсу. Вступая на престол, Карл-Альберт не мог рассчитывать на доверие ни со стороны либералов, ни со стороны монархистов ввиду своего поведения в 1821 году. Он сам определил свое положение, сказав герцогу Омальскому: «Я стою между кинжалом карбонария и иезуитской — чашкой шоколада»[166]. Будучи слишком нерешительным, чтобы примкнуть к одной из двух крайних партий, он предпочел стать между ними и до некоторой степени пытался протянуть руку каждой из них. С одной стороны, он беспощадно подавлял движения мапдинистов, женил своего сына на австрийской принцессе, восстановил майораты и фидеикомиссы, а с другой стороны, тотчас по вступлении на престол учредил государственный совет для выработки законопроектов, отменил феодальную юрисдикцию в Сардинии (1836) и издал гражданское уложение, в общем сходное с французским (1837). Но эта реформы были слишком умеренны, чтобы рассеять недоверие, которое он внушал с 1821 года.
Ломбардо-Венецианское королевство. В Ломбардо-Вене-ции смерть Франца I (1835) и воцарение Фердинанда I не вызвали никакой перемены в положении страны: своей исправностью и честностью австрийская администрация приобрела симпатии сельского населения, которое было обязано ей своим материальным благосостоянием, успехами земледелия я развитием путей сообщения. Но своей нетерпимостью, подозрительностью и недоверием ко всему итальянскому, своими репрессиями против либералов Австрия окончательно восстановила против себя правящие классы, которые вели с ней глухую борьбу и ждали только случая, чтобы свергнуть ее владычество.
Папская область. Папской областью все еще управлял Григорий XVI, царствование которого было, по словам Джоберти, самой печальной эпохой итальянской истории. Беспорядочное ведение финансов, продажность администрации» преследования в городах, непрекращающиеся восстания в Романье — вот какое зрелище представляла эта страна во время правления государственного секретаря Ламбрускини. Народ терпел такие страдания, что многие из подданных папы мечтали о присоединении страны к Австрии.
Тоскана. В Тоскане Леопольд II, продолжая традиционную в его династии политику терпимости, давал убежище ссыльным и изгнанникам из других частей Италии и позволил им основать, под редакцией женевца Вьессе, единственный свободный итальянский журнал Антология. Репрессии, к которым он прибег в 1833 году под давлением Австрии, длились недолго, и Тоскана оставалась до 1848 года самым спокойным: и счастливым государством полуострова.
Королевство Обеих Сицилии. В Неаполе Фердипанд II в 1830 году наследовал своему отцу Франческо I. Энергичный, бережливый и деятельный государь, он устранил наиболее вопиющие злоупотребления, ввел некоторую экономию, преобразовал все отрасли администрации, установил строгий порядок в финансовом ведомстве и сумел приобрести симпатии народонаселения, которое больше всего ценило хорошую администрацию, не имело политических потребностей и еще не созрело для свободы[167].