1.
Колокол на деревенской церковной башне, в Геллерсгейме, пробил семь, и едва его звук замер в отдалении, как на соседнем помещичьем дворе также зазвонили в колокола. Тот колокол был гораздо меньших размеров, и звуки его далеко понеслись по лугам и полям, на которых рабочие еще работали, не покладая рук.
День был крайне жаркий, и прохладный вечер, несший с собою успокоение и отдых от дневных трудов, был желанным гостем для обитателей замка.
Весь день в замке были спущены гардины, и в комнатах царил освежающий полумрак. Но он не мог сравниться, конечно, с веянием нежного ветерка на открытом воздухе. Вот почему, с наступлением вечера, с лестницы замка сходили обитатели его, чтобы сесть на лошадей, которых держали наготове под узды конюхи.
Кавалькада состояла из двух мужчин и одной женщины, к которой мужчины относились с крайней заботливостью. Та кокетничала с ними, но обращалась свысока, что впрочем, не говорило в ее пользу.
Несколько минут спустя, с лестницы замка спустился еще один человек пожилых лет, казавшийся гораздо моложе благодаря живости в речи и движениях. Костюм его тоже был подобран с таким расчетом, чтобы замаскировать то, на что годы уже успели наложить свою мертвящую и всеразрушающую руку. И только опытный наблюдатель мог бы подметить, что, несмотря на черные блестящие волосы и два ряда безукоризненных зубов, господину было около пятидесяти лет.
Судя по повелительному тону, с каким он обращался к слугам, отдавая приказания, в нем легко можно было угадать владельца замка.
Он с некоторым затруднением забрался на подведенную ему лошадь, тогда как молодая дама уже успела вскочить на седло и теперь галопировала по двору.
Пожилой господин с восторженным одобрением смотрел на нее, откровенно любуясь ее уверенными и грациозными движениями.
– Прелестно! Прелестно! – пробормотал он довольным тоном, и, обращаясь к одному из своих спутников, прибавил: – Не правда ли, она красива, Блендорф?
Тот поспешил ответить:
– Замечательно красива!
Помолчав немного, он прибавил:
– Вы удивительный счастливчик! Судьба вас просто балует!… У вас красавица жена, красавица-дочь! Не пройдет и года – и у вас будет красавица-внучка! Чего вам еще просить у судьбы?… Замок Геллерсгейм, помяните мое слово, еще приобретет со временем легендарную славу!
Лицо владельца замка передернулось гримасой. Ни слова не ответив, он с силой ударил лошадь бичом и последовал за дамой, уже выезжавшей из ворот замка в сопровождении обоих кавалеров.
2.
В воздухе не успел еще замереть звук от топота лошадиных копыт, как дверь на балконе замка отворилась, и на террасе первого этажа появилась молодая девушка.
Безупречный контур ее головки, правильные черты красивого лица и выразительная внешность производили чарующее впечатление. Только складка упрямого своеволия и непоколебимого высокомерия около красиво очерченных, пунцовых губок нарушала гармонию целого.
Девушка задумчиво смотрела на удаляющихся всадников и черта упрямства еще резче образовалась вокруг рта. И небольшая морщинка затаенного недовольства обнаружилась меж дугами тонких черных бровей.
Внизу под балконом гулко раздавались по каменным плитам помоста мужские шаги… Девушка встрепенулась и грациозно перегнулась через чугунные перила балкона.
Внизу проходил мужчина высокого роста, одетый в простой охотничий костюм. Мужественное лицо его загорело, а черные глаза смотрели так проницательно и решительно, что заставляли предполагать, что этот человек не раз находился в водовороте жизненных бурь.
Проходя по каменным плитам двора, он был настолько погружен в какие-то серьезные размышления, что не обращал внимания ни на что окружающее. Он не заметил, что на него смотрят с балкона, хотя молодая девушка все больше и больше перегибалась через перила.
Ей, очевидно, очень хотелось рассмотреть выражение его лица, но это ей не удавалось… В это время одна из роз, приколотых к ее корсажу, обломилась и упала, прямо к ногам проходившего внизу человека.
Девушка испуганно ахнула и отскочила от перил… Но напрасны были ее опасения. Мужчина даже не подумал взглянуть наверх, и в следующее мгновение благоухающий цветок был безжалостно растоптан его ногами.
Молодая девушка тотчас же заметила это, когда снова подошла к перилам, и краска стыда и возмущения прилила к ее щекам. Но она не могла удержаться от того, чтобы еще раз посмотреть ему вслед.
Затем она порывисто сорвала с груди и вторую розу, со злобой швырнула ее на двор и тотчас же вернулась в комнаты…
3.
Она села у окна, взяла в руки какую-то работу и вскоре углубилась в нее. Складка высокомерного упрямства не исчезала с ее прелестного личика, хотя оно сделалось спокойнее.
Замок был выстроен во вкусе прошлого столетия и выглядел весьма внушительно. Во всем царил образцовый порядок, а слуги были так вышколены, что с первого же взгляда исполняли безукоризненно приказания.
Молодая девушка не смотрела больше по сторонам и поэтому не заметила, как в ворота замка вошел пожилой господин благородной внешности.
Перекинувшись несколькими словами с одним из слуг, стоявших у конюшен, он смело направился к дому. Войдя в комнату, где молодая девушка сидела за работой, он произнес низким и очень приятным голосом:
– Доброго вечера, Полина!
– Дядюшка Рихард! – восторженно вскрикнула молодая девушка и, отбросив работу, вскочила на ноги.
В следующую минуту она уже лежала в объятиях пришедшего господина. Было очевидно, что ее очень обрадовал приход его, потому что ее личико сияло самой искренней радостью. Миловидное и красивое, оно стало очаровательным от восхитительной улыбки, осветившей его, а от неприятной складки, портившей его, не осталось и следа…
– Дядюшка Рихард! – с неподдельным ликованием повторяла она. – Слава Богу, наконец-то ты явился!… И луч света появится в этом темном царстве!
Оживленное лицо господина приняло вдруг серьезное выражение. Он приподнял головку девушки и внимательно загляни в ее сияющие глаза.
– Как ты сказала? – спросил он. – Луч света в темном царстве?! – внушительно подчеркнул он. – Значит, опять что-то случилось?… Тогда выкладывай начистоту.
Молодая девушка откинула горделиво головку и с упреком произнесла:
– Я не знала, дядюшка Рихард, что ты вернулся из Италии только ради того, чтобы заставить меня пожаловаться на отца, на его действия и поступки.
– Твой отец – старый дуралей, вот что я тебе скажу! – проговорил он ворчливо. – Но я приехал не для того, чтобы оказать ему помощь!… Дураков в пятьдесят лет не излечишь от их глупости! Но если им всего только девятнадцать, тогда еще не все потеряно, Полина!
Девушка весело расхохоталась.
– Значит, ты явился за тем, чтобы заняться лечением девятнадцатилетней глупости, дядюшка? – спросила она. – Тогда позволь узнать, кого же ты прочишь себе в пациенты? – прибавила она, лукаво прищурившись.
– Тебя, конечно! – последовал ответ.
– Дядюшка Рихард, ты же знаешь, что я неисправима! – с неподдельным огорчением заметила она.
Дядюшка покачал головой и улыбнулся.
– Ну, это мы еще посмотрим! Правда, мне не всегда удавалось добиться чего-нибудь путного от твоей упрямой головки, но я не теряю надежды все же добиться благоприятного результата! К тому же, у меня есть надежные союзники!
– Какие, дядюшка?
– Твое хорошее, неиспорченное сердце и твой здравый смысл!
Полина покачала головой.
– Положившись на этих союзников, ты не раз попадал впросак, милый дядюшка! – плутовато взглянула она в лицо дяди.
Тот шутливо пригрозил ей пальцем, но девушка уже серьезно продолжила:
– А вот главного и надежнейшего союзника ты упустил из виду!
– Какого, племянница?
– Этот союзник, милый дядюшка, моя любовь к тебе! – шепнула Полина и ласково прижалась к груди дяди.
Дядюшка с восторгом заглянул в лучистые глазки племянницы, продолжавшей говорить.
– И если упорство и своеволие иногда могут заглушить голос любви, все же эта любовь так безгранична, что всегда останется победительницей.
Эти слова бальзамом пролились на сердце дядюшки, и он счел себя наисчастливейшим из смертных. Он нежно поцеловал белый лоб Полины и с чувством проговорил:
– В таком случае, дитя, пусть эта любовь всегда стоит на страже, чтобы побеждать твои дурные наклонности!… Это необходимо для того, чтобы ты сделалась достойной лучшего из людей, и он мог бы с гордой радостью назвать тебя своей!
Яркая краска залила лицо молодой девушки, при виде которой едва заметная усмешка промелькнула на добродушном лице старика. И он сказал, чуть-чуть поддразнивая племянницу:
– Ну, ладно, ладно!… О таких серьезных делах поговорим потом, а пока обсудим другое!…
В манере обращения дядюшки Рихарда сквозило столько непосредственного добродушия, искренней и сердечной привязанности к племяннице, что маленькая морщинка, появившаяся на лбу Полины, тотчас же сгладилась, и выражение любви снова засияло на ее прелестном личике.
– Хорошо, дядюшка, начинайте разговор! Что вы хотите сказать?
– Во время нашей разлуки мы разучились читать в душе один другого!… Во всяком случае, с тех пор, как ты уведомила меня о том, что сделалась богатой наследницей, письма твои стали настолько странные, что я никак не мог понять, что с тобой происходит!
– Что же в них странного, дядюшка?
– В них сквозило беспокойство измученного сомнениями сердца!… Впрочем, последнее известие я получил не от тебя, а от своей невестки, что и побудило меня приехать.
– Ах, дядюшка, это наследство действительно доставило мне немало хлопот!… Оно свалилось так неожиданно, что я до сих пор не могу привыкнуть к мысли, что я так богата! К тому же, сразу возникло много затруднений! Прежде всего, переехав на новое место, на котором так упрямо настаивал мой отец… Впрочем, на это я быстро согласилась, рассчитывая, что отцу здесь будет спокойно и лучше… Надо же принять в соображения его годы…
Дядя шутливо-укоризненно покачал головой.
– Дитя мое, прилично ли говорить о „преклонном возрасте“ молодого супруга? Что значит неосторожность молодости?… Своими словами ты могла бы загромоздить тучами горизонт „медового месяца“!… И что бы на это сказала бы молодая супруга, вышедшая замуж „по безумной страсти“ и видящая в нем осуществление своих девических грез и мечтаний?!…
– Ах, дядюшка, вы все шутите, а мне право, не до этого! – нетерпеливо возразила Полина.
– Кстати, скажи мне, что г-жа фон Герштейн все также, как и прежде, влюблена в твоего отца?… По-прежнему выносит терпеливо его скучнейшие уверения в любви и нежнейшей преданности? – иронически осведомился он.
Она утвердительно кивнула головой, и в этом кивке заметно было и огорчение, и досада.
– Все по-прежнему! И в данном случае надо только неуклонно напоминать людям, что еще не пришло время безнаказанно издеваться над Герштейнами, или зевать в их доме от скуки… Слава Богу, фамилия Герштейнов не утратила своего прежнего значения: ни общество, ни свет от нас отдалился, а мы от него! – с гордостью закончила Полина.
– Молодец, племянница! – одобрил дядюшка. – Мне нравится в тебе эта фамильная гордость!… Но мне хочется знать одно: почему твой покойный кузен, Ридинг, человек щепетильный и честный, так глубоко оскорбил эту гордость, наотрез выключив твоего отца из числа своих наследников?… Из твоих писем я не понял этого!
– Позволь рассказать тебе все подробности, и тогда тебе станет все ясно!…
– Прошу тебя, Полина! – ответил дядюшка, усаживаясь с племянницей на диван.
4.
– О кузене Ридинге стало известно всем его родственникам только после его смерти. Отец мой, как и другие, совершенно забыл о нем, и мне до сих пор непонятно, почему кузен Ридинг вспомнил именно нас в своем завещании. Он жил очень уединенно, избегая людей, словно боялся их, но он имел при себе двух воспитанников, одного из которых чуть ли не считали его сыном! Но в духовном завещании об этом молодом человеке даже не упоминалось!
– Ты излагаешь обстоятельства дела довольно толково! – заметил дядюшка.
– Исправлюсь! – улыбнулась Полина.
– Желаю успеха!… Но продолжай…
– Так вот, завещание кузена Ридинга неожиданно сделало меня, Полину фон Герштейн, единственной наследницей! Причем было сказано, что завещатель решительно устраняет моего отца от опеки и охраны моих интересов! Хотя ему была определена пожизненная рента настолько достаточная, что она послужила прекрасным добавлением к состоянию отца и тому жалованию, которое он получает.
– Твой рассказ становится все интереснее! – отметил дядя. – Но до наступления совершеннолетия ты все же должна находиться под чьей-то опекой?!
– Конечно! Но кузен и это предусмотрел, хотя назначил опекуном, знаете, кого?… Того самого молодого человека, общественное мнение которого считало, под сурдинку, сыном покойного!
– Туманная история! – заметил дядюшка.
– Очень!… Вот поэтому и я была так бестолкова в своих письмах!… Ты только послушай, что сказано в завещании об этом опекуне!… Завещатель прибавляет, что он требует этой „дружеской услуги“, как благодарности своего питомца! Он требовал этого для того, чтобы принуждение – ведь воля завещателя – принуждение, – сделать для меня как можно более чувствительным. Ну, где это видано, дядя, чтобы нечто подобное называли „дружеской услугой“? – с искренним огорчением окончила Полина.
Дядюшка Рихард весело расхохотался.
– Старик, очевидно, хорошо знал тебя! – давясь от смеха, сказал он. – Но интересно, что кузен считал для тебя более необходимым: приемы исправительного заведения или вождение тебя на помочах?
Полина, расстроенная, отвернулась, но потом сказала:
– Не знаю, что ему казалось более важным; только он глубоко ошибся на мой счет, и это говорит о том, что он меня совсем не знал!
– Почему ты так думаешь?
– И вы еще спрашиваете? – возмутилась Полина. – Но разве вы не знаете, что Полине фон Герштейн не нужно ни помочей, ни других оберегающих и исправляющих средств!
– А что собой представляет опекун?
– О, это противная личность, кичащаяся своим мещанским происхождением! В нем так и сквозит низкая мещанская пронырливость с мелким самолюбием в придачу!… Если бы вы знали, как я ненавижу этого человека за то, что мне его навязали, сделали насильно моим опекуном!
– Ах, Полина, Полина! – укоризненно покачал головой дядюшка Рихард. – Я никогда не думал, что из твоих милых и хорошеньких уст могут литься такие речи! Сколько презрения в них по адресу опекуна! Но разве он сделал тебе что-нибудь неприятное?
– О, посмел бы он! – гордо возразила девушка, но слова дядюшки все же пристыдили ее. Она не помнила, чтобы дядя, друг ее отца, когда-нибудь говорил с ней таким серьезным и суровым тоном.
– Тогда на чем же ты основываешь такие резкие и презрительные суждения?
– А вот на чем!… Та молодая девушка, что также жила и воспитывалась у Ридинга, будет получать с доходов моего имения десять ежегодных процентов! Это будет продолжаться до моего двадцатипятилетнего возраста! Проценты эти составят ее приданное! А так как мой опекун считается ее женихом, то он уж постарается как можно выгодней распоряжаться моим имением!
– Но это увеличит и твои доходы! – возразил дядюшка. – Чем же это плохо для тебя? Кроме того, ты всегда можешь потребовать у него отчета!
– Разумеется! – сказала она. – И еще вот что: если опекун очень надоест мне, я имею право избавиться от него, выплатив Гедвиге Мейнерт, которая со смерти Ридинга нашла приют в доме пастора, тридцать тысяч неустойки. И сама могу избрать для себя нового опекуна!… Как видно, кузен Ридинг имел высокое представление о хозяйственно-агрономическим таланте своего любимца, если заранее рассчитал, сколько тысяч потеряла бы фрейлейн Мейнерт при его приемнике.
– Да, это со стороны покойного немалая похвала для его воспитанника! – заметил дядя Рихард. – Только меня удивляет, что он согласился работать там, где его только терпят, когда мог бы найти для себя кое-что получше!
– О, он этого сам никогда не сделает! – воскликнула Полина. – Он так и заявил мне, что не оставит свое место, дав слово покойному не отступать от его воли!… И еще при этом он имел дерзость обратиться ко мне с просьбой, не отягощать его в исполнении службы, которую выполняет только ради „честного слова“! Как вам это нравится, дядюшка?
– Чудные дела творятся на белом свете, – заметил собеседник. – Но меня удивляет одно: раз ты уверяешь, что жажда наживы и грубый эгоизм являются признаками яркого выражения мещанства, то кто мешает тебе выплатить неустойку?… Тогда ты могла бы отпустить этого опекуна, который так неприятен тебе!
Полина смутилась.
– Видишь ли, дядюшка, я потому не делаю этого, что у меня нет никого, кто бы, согласно завещанию, мог сделаться моим опекуном! Кроме того, не отпуская опекуна, – нерешительно прибавила она, – мне кажется, что этим я уважаю волю и память покойного!
– Мистицизм смущает?
– Вовсе нет! – возразила Полина. – Да и об этом надо подумать, если у меня нет жениха или мужа, кто же может стать моим опекуном? Отец устанет, а вы, дядя…
– Я тоже устранен по причине глубокой личной неприязни, которую питал ко мне покойник…
– Вот как? Я этого не знала… А к отцу кузен тоже питал неприязнь?
– Нет, к нему Рихард хорошо относился, но был возмущен его женитьбой!
– Почему?
– О, святая наивность! Кто же может одобрить человека в пятьдесят лет, позволившего хитрой девчонке вертеть собой! Неужели ты можешь поверить в идеальную поэзию, когда здесь только проза и грубый расчет?! Можно не сомневаться, что обеспечение и материальные гарантии заставляют твою бель-мер прикидываться влюбленной в твоего отца!…
– Дядюшка, вы начинаете волноваться!
– Чему же ты удивляешься?… Вот подумай об этом хорошенько и тогда будет понятным, почему твой отец устраняется завещанием от охраны твоих дел!… Да надо быть совсем безголовым, чтобы отдать в его руки твое благосостояние! Ребенку сразу станет ясным, что управляющим твоего имения был бы не он, а его жена! А та уж постаралась бы во всю, чтобы пожить ни в чем не отказывая себе!
– Вы думаете?
– Уверен!… Что же касается твоего будущего мужа, то Ридинг не мог знать, на ком остановится твой выбор!
– Разумеется, мой выбор пал бы на хорошего человека!
– Какая самонадеянность! – улыбнулся дядюшка. – Но, к сожалению, ничего нет противоречивее женского сердца! И выбор твой мог пасть на расхитителя, который в два-три года привел бы все в разорение! Наконец, ты могла бы выйти за человека недалекого…
– Терпеть не могу дураков!
– Мало ли умных женщин, мирящихся с тем, что их мужья ниже их по уму!
– Я не из их числа! – не сдавалась Полина.
– Но моя невестка писала мне, что за тебя сватается Альфред, и ты как будто ничего не имеешь против этого брака! Этот факт подтверждает изложенную мною мысль!
Молодая девушка немного смутилась.
– Что Альфред сватается за меня, это верно! Но что я не против твоего племянника, то разве это можно заключить из того, что я не отклонила его посещения, когда узнала, что он собирается в Геллерсгейм вместе со своим братом!… Он сейчас здесь, но я ему не подавала надежды! Хотя готова тебе сознаться, что стараюсь примириться с мыслью, что буду его женой!
– Боже мой! – воскликнул дядюшка огорченно.
– Но что вы можете иметь против него? Я не люблю, конечно, Альфреда, но разве в наш век любовь необходима?
Старик даже привскочил на месте от негодования.
– Да разве можно жить без любви?
– Ее может вполне заменить уважение, что гораздо надежнее!
– А ты не боишься, что вместо уважения может появиться раскаяние позднее?… Ты так молода, что лучше не спорь на эту тему!… За многие годы я успел изучить Альфреда! Он джентльмен до кончика ногтей, славный малый, его мать так воспитала, что если он клеит, например, коробочку, то не может налепить на нее других украшений, кроме тех, что только ей по вкусу. Так неужели такой человек может быть тебе опорой во время жизненных бурь?! Можешь ли ты, как и полагается женщине, доверчиво беззаботно глядеть вдаль, шагая рядом с таким человеком?!… О, дитя, в твоем сердце властвуют темные силы и они очень могущественны!… Чтобы побороть их, нужна сильная любовь мужественного человека, а бесхарактерность и слабость спутника жизни разбудит демонов твоего сердца!… И вспомни, дорогая Полина, ты можешь любить только победителя, героя, который покорил бы тебя, своевольную и гордую, потребовал бы от тебя смирения и послушания, а потом уже полюбил бы тебя и, отдав тебе свое сердце, потребовал также и твоей любви.
Молодая девушка слушала, как завороженная! Ей казалось, что дядя открывает в ней то, что ей самой было еще не ясно!
Вскочив с места, она порывисто обвила шею дяди руками.
– Дядюшка, милый дядюшка, успокой меня, скажи, что я не совсем уж дурная! – молила она дрожащим от волнения голосом того, кто любил ее больше отца.
Старик нежно и ласково провел рукой по ее блестящим, темным, вьющимся волосам.
– Нет, моя дорогая! Напротив, я уверен, что ты можешь осчастливить наилучшего из людей! Но только этот человек должен быть мужчиной в полном смысле слова!… А в том, что ты спешишь замуж, тебя винить нельзя! Отцовский дом тебе опостылел, и ты стремишься вырваться из него, чтобы не страдать, видя смешным своего отца! Тебе надоело молча страдать, и ты с геройским самоотвержением борешься с собой!… Но не стремись принести себя в жертву, положив на чужой алтарь свое сердце для сожжения его во славу чужих интересов!
– Вы чересчур хорошего обо мне мнения!
– Я отдаю только должное! – ответил дядя, искренно любуясь, глядя на Полину, которая была так хороша в эту минуту. – Я уверен, что то влияние, которое имеет моя невестка, как придворная фрейлина, а также богатство Альфреда, который после моей смерти будет самым богатым помещиком в крае, тянет к нему ту чашу весов, на которой уже лежит древнее и именитое дворянство Альфреда.
– Дядюшка, какие ужасные вещи ты говоришь!… Мне даже страшно становится и я задыхаюсь!… Пойдемте лучше на балкон!
Она потащила старика за собой и когда очутилась с ним на балконе, глубоко вдохнула всей грудью, говоря:
– Ах, как здесь свежо и прохладно!
Обернувшись в сторону дяди, она прибавила:
– Теперь довольно меня мучить! Дай мне порадоваться твоему приезду, ведь я так люблю тебя! Пойдем в парк, где я приготовила для тебя восхитительное местечко!… На возвышенности и какой вид оттуда!
Дядюшка улыбнулся.
– По-прежнему любительница природы?
– О, конечно!… Пойдем же, дядя!
По своей добродушной натуре он не стал больше спорить. Он считал, что раз заставил племянницу сложить оружие и заключить перемирие, этого было вполне достаточно.
5.
Когда они вышли во двор, дядя Рихард заметил, что его дорожные чемоданы уже отнесли в замок, а экипаж, который следовал за ним в отдалении, вымыт.
Какой-то высокий и стройный мужчина в сопровождении старика-псаря, прошел через чугунные резные ворота, отделявшие парк от двора. Он прошел, не заметив ни Полины, ни ее дяди.
Прекрасная сильная фигура и изящная посадка головы невольно привлекли внимание дядюшки Рихарда.
– Кто это, Полина? – не без любопытства спросил он.
– Опекун! – кинула она небрежно. – Если ты хочешь с ним познакомиться, он всегда к твоим услугам!
Они уселись за кустами акации, скрывавшей их, и Полина принялась оживленно болтать. Теперь глаза ее сияли, а на лице не было и тени той мрачной складки, что лежала на нем во время разговора в замке.
Дядя весело шутил со своей любимицей, как вдруг схватил ее за руку, таинственно приложив палец к губам.
Девушка умолкла и тоже начала прислушиваться.
Кто-то произнес имя приехавшего старика, а другой отвечал ему на вопросы.
– Ты говоришь, что барон фон Браатц?… А ты хорошо расслышал, Антон?
– Очень хорошо, господин Геллиг! Да, и, кроме того, я прочел имя на чемодане: там ясно было написано!
– Барон фон Браатц… – с расстановкой произнес еще раз тот, кто спрашивал.
Он, казалось, находился в раздумье, но потом быстро и решительно сказал:
– Послушай, Антон, когда мы вернемся домой, ты можешь выложить мои вещи из чемодана: я раздумал ехать!
Полина, обуревая любопытством, раздвинула ветки кустарника и посмотрела на дорогу, но там уже никого не было.
– Ты не знаешь, кто назвал мое имя? – спросил дядя Рихард, который слышал только начало разговора.
Молодая девушка обернулась, и какая-то смесь радости и удивления лежала на лице ее. Как ни старалась она, ей не удалось придать своему голосу пренебрежительности.
– Вас это интересует?
– Да!
– О, всего-навсего опекун!
6.
Поля, луга и леса, принадлежавшие к имению Геллерсгейм, очень красивый и удобный господский дом, в соединении с благоустроенными предместьями, являли собой значительное состояние. Все выставлялось на вид своей лучшей стороной…
Лес был огромный, полный разнообразных деревьев столетней давности, лужайки тенисты, кусты полны ягод… Поля желтели обильной жатвой. Хижины бедняков были в хорошем состоянии. Замок же был величествен и прекрасен, казалось, радость и ликование безотлучно пребывает в нем.
Однако в течение долгих лет в замке было очень тихо, а жизнь протекала печальная и скорбная.
Собственник имения, господин Ридинг, еще в ранней молодости повредил хребет, что искалечило его. Но больше физической боли его угнетала душевная, вот почему Ридинг удалился от света, а свет позабыл его… В полном одиночестве, всегда с печальным взглядом угрюмых глаз, владелец просиживал на одном месте.
А не так далеко было то время, когда он был полон жизни и бодрого веселья, и его мать, женщина благородного происхождения, подыскивала сыну невесту, которая была бы достойна стать его женой. Но над страной пронеслась эпидемическая болезнь, унесшая в краткий срок у молодого Ридинга обоих родителей.
С этого времени все пошло к худшему, и счастливые дни, которыми так богат был замок Геллерсгейм, канул в вечность… Погрустив довольно долгое время о родителях, молодой Ридинг решил поехать в Южную Германию, чтобы приобрести необходимые знания, нужные для управления своим богатым имением.
7.
Мир Божий снова раскрыл объятия юноше, суля ему радости и утехи, мог ли он от них отказываться молодой, здоровый человек, полный сил и отличавшийся веселым настроением духа.
Товарищи боготворили его, и юноше казалось, что судьба осыпала его всеми дарами своими. Но… это продолжалось только до известного момента…
Что же случилось, однако?…
Директор учебного заведения устроил сельский праздник, на который были приглашены все окрестные помещики и чиновники. Ридинг стоял среди танцующих, как вдруг в бальный зал вошла под руку с пожилым господином молодая девушка, которую директор представил ему, назвав Леонорой Геллиг.
Эта девушка, дочь доктора Геллига, выглядела совсем ребенком: в ее манерах говорить и держать себя проскальзывало что-то детское. Но эта прелесть ребячества набрасывала золотистую дымку на ее красоту, делая девушку неотразимо прекрасной.
Ридинг смотрел на нее, и сердце его билось необычайно сильно, и он понял, что пришло и его время, пора любви и счастья!
Впечатление, произведенное на него этой юной девушкой было сильным и таким молниеносным, что у него не было даже времени для раздумья!… Поговорив с ней после танцев, Ридинг думал, что давно знает ее…
Но директор, увидев склонность молодого человека к Леоноре Геллиг, пытался дать ему понять, что эта девушка с холодным сердцем, не способным ни на что доброе.
– Вы знаете, – говорил он, – эта барышня тиранически обращается со своими родителями и братом, которые души не чают в ней!
– И на солнце есть пятна! – отвечал Ридинг, не задумываясь.
– Но я советую вам не терять головы!… Сначала хорошенько обдумать мои слова!
Голос разума всегда молчит, когда заговорит сердце!… Так было и с Ридингом: он не послушал даже возражений отца Леоноры, когда тот просил повременить с предложением.
– Дочь еще так молода и неопытна, лучше подождите годик-другой! У вас еще все впереди, а за это время Леонора разовьется и сумеет оценить ваши душевные качества.
Бедный Ридинг согласился ждать…
В числе претендентов на сердце красавицы был и барон Браатц, воспитанник того же учебного заведения, где учился Ридинг. Одно время они даже дружили, но потом незаметно разошлись.
Барон Браатц был прекрасный молодой человек, с душой нараспашку, отчего все любили его. Он ко всему относился с юмористической точки зрения, и это делало его неотразимым и привлекательным.
Но при всем добродушии и искренней глубине чувств, он хранил скрытым уголок: он очень кичился своим родословным деревом. Именитые предки играли очень важную роль в его миросозерцании. Хотя справедливость требует сказать, что гордость эта никогда не обнаруживалась в отношениях с людьми! Он признавал добродетели и заслуги в мещанской среде и прощал мещанину то, что его могло возмутить в человеке благородного происхождения.
Барон Браатц, в качестве владельца майората весьма значительных имений, представлял собою одну из самых „блестящих и выгоднейших партий“. Немало маменек вздыхало втихомолку, желая заполучить такого женишка для своей дочери, но счастье это выпало на долю простой девушки из бюргерского сословия.
Своей очаровывающей красотой Леонора покорила барона, одержав блестящую победу над местными красавицами.
Браатц был без ума от предмета своей страсти, и также не замечал недостатков девушки, как и Ридинг.
Честолюбивые матушки взбунтовались… Шутка ли, такое счастье какой-то дочке доктора! От этого выбора страдало самолюбие не только маменек и дочек, но и всех местных кумушек!
Но факты – упрямая вещь!…
8.
Прошел год…
Леонора собиралась праздновать семнадцатую весну, лучшую пору в жизни каждой девушки.
Молодежь мужского пола решила виновницу торжества разбудить утренней серенадой, под звуки музыки!
Барон Браатц закупил массу цветов, которыми украсили дом доктора. В полдень был назначен обед для молодых людей, а вечером празднество должно было закончиться балом в местном трактире.
Все радостно суетились, только один Ридинг был задумчивым и печальным: он решил в этот день окончательно выяснить свои отношения с Леонорой. Дольше носить в своей груди мечты и надежды будущего превышало его силы.
И он решил, что завтра он услышит из милых уст, прелестных уст желанное слово, что он любим, но… это завтра никогда не настало.
Когда настал вечер, студенты попросили госпожу Геллиг, чтобы она постаралась пораньше уложить в постель Леонору.
Молодая девушка, к которой мать обратилась с такой странной просьбой, догадалась, в чем дело, и беспрекословно удалилась в свою комнату, находившуюся в верхнем этаже. Но уснуть ей не удалось, и в полночь, когда весь дом погрузился в сон, ей захотелось пойти взглянуть, что за приготовления были сделаны в честь ее.
Спустившись с лестницы, держа в руке зажженную свечку, она довольным взглядом окинула целый ряд венков и гирлянд, перевитых лентами.
Вдруг скрипнула дверь, и Леонора в испуге выронила свечку, не обратив внимания на обрезки бумаги, разбросанные по полу. Не пытаясь найти свечку впотьмах, которая как ей показалось, потухала, Леонора стремглав бросилась по лестнице и скрылась в своей комнате.
Когда испуг прошел, и сердце перестало сильно колотиться, она легла и заснула, со счастливой улыбкой на устах…
Вся окрестность почивала мирным сном, как вдруг раздались крики:
– Огонь!… Пожар, пожар!… Горим!…
Все повыскочили из теплых постелей на улицу, и тут все увидели, что дом Геллигов объят пламенем…
Г-жа Геллиг, занимавшая с мужем и сыном весь нижний этаж, проснулась первой, почуяв запах гари. Когда они выскочили в коридор, госпожа Геллиг пронзительно крикнула: вся лестница пылала, и о спасении Леоноры нечего было думать.
Бедная мать все-таки хотела кинуться на спасение дочери, но ее удержали сильные руки мужчин.
Услышав крики матери, Леонора проснулась и кинулась на лестницу, но, увидев потрясающую картину бушующего пламени, она бросилась обратно в свою комнату и свалилась без чувств на пол.
Принесли лестницы, но все они были короткими, и их принялись наспех связывать. Когда все было готово, многие из молодежи кинулись, но первым ступил на лестницу Ридинг. Рядом с ним находился Браатц, молча уступивший дорогу ему.
Прошло несколько томительных минут… С замиранием сердца, глаза всех присутствующих с ожиданием устремились на окно верхнего этажа, в котором скрылся Ридинг. Но вот он появился, держа на руках безчувственную Леонору.
Целый взрыв торжествующих криков приветствовал Ридинга, уверенно и ловко спускающегося со своей драгоценной ношей. Он уже достиг подножия лестницы, к нему протянулись десятки рук, готовых принять девушку, как вдруг лестница рухнула…
Оказывается, веревки, связывающие ее, загорелись, и верхняя лестница с треском обрушилась на Ридинга, с силой ударив его в спину…
Когда Леонора пришла в себя, она увидела себя в объятиях матери, а перед нею стоял на коленях барон Браатц, и, не обращая внимания на окружающих, нежными поцелуями покрывал ее руки.
Леонора почувствовала, как искра огня пробежала по ее спине, как бы отколовшаяся от пламени сильнейшей страсти, светившейся во взгляде молодого человека, стоявшего коленопреклоненным перед своим божеством. Любовь вспыхнула в сердце девушки, та любовь, пробуждения которой так тщетно и терпеливо ждал Ридинг и которую без усилий получил Браатц.
А бедный Ридинг лежал в доме пастора, окруженный внимательным уходом чужих людей. Дом доктора Геллига сгорел до основания и их тоже временно приютили чужие люди, но они не были одинокими, как этот несчастный, пожертвовавший собой для спасения любимой девушки.
Леонора навещала его часто, движимая чувством признательности, но Ридинг старался равнодушно относиться к ней. Он знал, что навсегда останется калекой, и понимал, что не имеет теперь права говорить ей о своей любви.
Разве он, калека, сумеет составить счастье молодой, полной сил и здоровья, девушки?… И ему приятно было сознание, что он, ее спаситель, самоотверженно жертвует своей любовью ради ее счастья! В силу чего, он стал обращать внимание Леоноры на барона Браатца, восхваляя его достоинства…
9.
Никто не знал, чего стоило Ридингу расхваливать барона, но он продолжал неукоснительно это делать.
– Браатц прекрасный человек и у него золотое сердце! – говорил он.
Леонора краснела и смущалась, но глаза ее сияли, и Ридинг понял, что его слова начали действовать на нее.
Так прошло три месяца.
Леонора с бароном часто просиживали часами у постели Ридинга. И однажды они оба опустились на колени, и Браатц сказал:
– Призываю в свидетели Господа Бога, Ридинг, – торжественно произнес он, – что я сделаю Леонору счастливой! Я буду любить ее, и беречь так, как только вы один, Ридинг могли бы это сделать.
Леонора ничего не сказала, она только устремила свои прекрасные глаза в блаженную даль, где ее воображению рисовались золотые дни будущего счастья.
Одному Богу известно, что почувствовал Ридинг в эту минуту… Верно только то, что с этого мгновения он ушел в себя, замкнулся, постарел вдруг сердцем и почувствовал себя одиноким и никому не нужным…
Таким он и остался навсегда…
Но еще прежде, чем Браатц сделался мужем своей прекрасной невесты, Ридинг возвратился в свое имение, чтобы уже никогда более не выезжать оттуда.
Он ни с кем не заводил знакомств. Пуще огня он боялся встретить в людях сожаление о себе. С течением времени он стал настолько раздражительным, что одна мысль об убожестве наносила ему болезненный укол в сердце.
Он вел крайне печальную жизнь в одиночестве, отдавая распоряжения, сидя на стуле, а остальное время разъезжал в кабриолете по тенистым дорожкам своего прекрасного, уединенного парка.
Ридинг интересовался только всякими нововведениями в сельском хозяйстве, сведения о которых он прочитывал из газет и журналов, которые выписывал из столицы.
Но было нечто, могущее вывести Ридинга из тяжелой апатии! То были письма Леоноры, которые доставляла ему почта в определенные сроки!…
В своих письмах Леонора откровенно описывала свою жизнь, делясь со своим другом теми ощущениями и впечатлениями, которые в душе молодой девушки всплывали под влиянием новых жизненных условий.
Письма эти были бесхитростны и милы, как и она сама, и первое время были проникнуты лучами счастья и блаженства! Но, к сожалению, тон их скоро изменился, и в них сквозило недовольство мужчинами… всеми без исключения…
Чуткое сердце калеки сжалось…
Неужели ее, прелестную Леонору, обижают?… Относятся к ней с пренебрежением!… И в душе Ридинга накапливалось чувство озлобления против барона, не умевшего, по его мнению, обращаться с должным вниманием со своим сокровищем…
Но дело было вовсе не в бароне, а в самой Леоноре… Она привыкла, чтобы перед нею преклонялись, но когда они с мужем поселились в столице, этого почти не случалось!…
В большом свете прежде всего обращалось внимание на происхождение, родовое богатство, ум, талант и высокое общественное положение, а красота и грация состояли не на первом месте.
И молодая женщина терялась, находясь в обществе сановных лиц, которые запугивали ее каскадом непонятных слов, на которые она не находила подходящих ответов.
Леонора уже не выделялась в обществе поэтому, как это было на ее родине, и порой она даже чувствовала себя оскорбленной проявлением чьей-нибудь беспримерной гордости. Нередко ей приходилось слышать, как за ее спиной говорили:
– Не правда ли, в баронессе Браатц тотчас можно заметить, что она попала не в свое общество?…
– Еще бы, ведь она дочь деревенского доктора!…
Барон горячо любил ее, но он был человеком светским, и принадлежность к большому свету налагала на него известного рода обязанности.
Леонора же была слишком молода и неопытна, к тому же слишком избалована, чтобы постараться отнестись ко всему хладнокровно и спокойно разобраться во всем.
Больше всего она волновалась, когда ей намекали на ее мещанское происхождение. Это сводило ее с ума, и она сделалась очень недоверчивой.
Дошло до того, что во всем она видела скрытую насмешку. И если ей высказывали искреннюю доброжелательность, она не верила этому, ища тайную злую мысль…
Среди многочисленных дам, составлявших новое знакомство Леоноры, была подруга детства Рихарда, которую он так любил и почитал, что, представляя ее жене, сказал:
– Прошу тебя, дорогая, смотреть на Георгину фон Паттенбург как на сестру!
Новая знакомая была очень мила и любезна с Леонорой, но с первой же встречи не понравилась ей.
Георгина была старше Леоноры на несколько лет, принадлежала к высшему свету, хотя отец ее был бедным офицером, жившим на получаемую пенсию.
Рихард желал, чтобы Георгина помогала Леоноре привыкнуть вести себя в обществе, и часто говорил жене:
– Обращай внимание, как держит себя Георгина, и веди себя в обществе, как она! Ты молода и не привыкла к высшему кругу, но со временем это придет!
Пожелания и намерения Рихарда были самыми искренними, потому что он обожал свою красавицу-жену, но из этого ничего не вышло. Наоборот, слыша постоянные дифирамбы своей подруге детства, Леонора стала ревновать мужа, а Георгину возненавидела от всей души.
Не обладая светским тактом, она открыто дала почувствовать Георгине свою ненависть, за что та стала пренебрежительно относиться к Леоноре, но в пределах кодекса светских приличий.
Рихард заметил это и решил переговорить с женой не желая быть смешным в глазах общества за неумение жены вести себя в нем. Он все еще горячо любил жену, ни на минуту не изменил ей даже мысленно, но не редко подумывал о том, что если хочешь постоянно наслаждаться свежестью красивого цветка, не переноси его на несвойственную ему почву.
После разговора с женой Рихард стал еще более несчастным, убедившись в ревности жены, что почиталось в высшем свете самым ужасным смертным грехом.
– Пожертвуй мне своей дружбой к Георгине! – заявила ему Леонора, выслушав его.
– Но при чем тут моя дружба? – искренно удивился он.
– Ах, я не могу видеть, как ты постоянно любезничаешь с Георгиной! – откровенно и грубо высказалась она.
– Ты с ума сошла! – возмутился Рихард. – Сознаешь ли ты, что ты говоришь?
Леонора промолчала… Она видела искренность в словах мужа, но она не верила ему.
Рихард ушел взволнованный и опечаленный, ему казалось, что счастью его наступает конец. Правда, требование жены разбилось о твердость Рихарда, как разбиваются волны о скалистый берег. Он с энергией и мужеством истинного мужчины не уступил нелепому капризу жены и не пожертвовал долгой, испытанной дружбой…
Но от этого не стало лучше: ревность Леоноры с необыкновенным упорством пробивала все большую и большую брешь… Рихард вначале молча страдал, но когда эти страдания достигли кульминационной точки, он решил принять меры…
Конечно, если бы сердца супругов прошли через горнило общей любви к ребенку, всем недоразумениям мог бы наступить конец. Но беда в том, что они были женаты уже пятый год, а их надежды порадоваться счастью быть отцом и матерью оставались тщетными.
Леонору это особенно сильно огорчало, но ее переживания только озлобляли ее, нисколько не улучшая ее.
Утомленный беспрерывной душевной борьбой, страстно желая отдыха и покоя, необходимых для его миролюбивой натуры, Браатц решил поселиться в своем родовом имении, находившемся в двух часах расстояния от столицы.
10.
Леонора, узнав решение мужа, пришла в истинный восторг. Это было для нее радостной вестью, неожиданно упавшей с неба.
Она так трогательно благодарила мужа, сияя глазами и нежной улыбкой, что Рихард обрадовался новым проблескам ее любви и поспешил с приготовлениями к отъезду.
Свет одобрил решение Браатца, находя, что он поступил благоразумно!… Что ни говори, а брак Рихарда для великосветского круга был мезальянсом. И понадобились бы долгие годы, чтобы сгладить существенную грань неравного брака.
Поселившись в Диттерсгейме, Леонора сразу ожила. Здесь, в деревне, ей не к кому было ревновать мужа. Кроме того, в деревне она была выше всех по происхождению и ей нечего было бояться сделать тот или иной промах!… И молодая женщина была постоянно весела, относясь ко всем с чрезмерной любезностью, что очень радовало Рихарда. А знакомые его, часто навещавшие их в Диттерсгейме, обожали его жену и открыто выказывали свое восхищение. И Рихард успокоился, достигнув того, чего так пламенно желал. Но недолго продолжалось его счастье…
В свете добродушно подтрунивали над „деревенской идиллией“ милейшего барона, потом перестали вспоминать его, а затем и вовсе забыли!… Как вдруг разразилась катастрофа, заставившая общество вновь заняться толками и пересудами о семье барона фон Браатц!…
Отец Георгины был казначеем и человеком безупречной честности. Как вдруг пронеслась весть о том, что он застрелился, оставив после себя массу долгов и недостачу в кассе, в размере пяти тысяч талеров…
Весть эта, достигнув Рихарда, поразила его, как громом. Он не мог поверить в эту ужасную весть и, чтобы убедиться, немедленно выехал в столицу, не сказав Леоноре истинную причину отъезда.
Георгина никого не принимала, но для друга детства сделала исключение, и от нее Рихард узнал подтверждение страшной вести.
Утешив, как мог, бедняжку, он погасил долги фон Паттенбурга своими деньгами, но стереть клеймо позора был бессилен!
Похороны несчастного самоубийцы он взял тоже на себя, что заставило его безотлучно находиться с Георгиной. И злые язычки заработали…
Когда же, похоронив отца Георгины, Рихард все еще оставался в столице, не прекращая своих частых поездок к бедной девушке, нуждавшейся в утешении, в свете заговорили о том, что „барон Браатц намерен развестись со своей женой и жениться на дочери фон Паттенбурга“…
И свет одобрял это… Всем казалось правильным, если барон расторгнет брак, который был ошибкой с его стороны, и не доставил ему особой радости. Поэтому никого не удивило, когда стало известно, что г-жа Браатц тоже выехала из деревни.
Барон, узнав об этом, поспешил в Диттерсгейм, где убедился, что жена его действительно оставила его.
– За барыней приезжал какой-то худой и больной господин, – сказала ему ключница. – Барыня очень плакали, как уезжали. Прошлись по всем комнатам, со всеми нами попрощались и уехали.
Барон очень скоро добился развода, потому что жена его оставила дом самопроизвольно, на что было обращено особенное внимание. К тому же брак их был бездетным, что также имело немаловажное значение.
Когда Леонора разошлась со своим мужем, родители ее уже умерли, и она поселилась в небольшом городке Баварии, в прирейнской его части.
После объявления резолюции по бракоразводному делу, барон написал ей письмо с просьбой, чтобы она согласилась принимать от него годовое содержание, на которое она, по закону, не могла рассчитывать. Но письмо пришло обратно не распечатанным, и с той поры о ней не было ни слуху, ни духу! И Рихард загрустил…
Устроив Георгину в надежное место, у своей невестки, вдовы своего брата, очень расположенной к нему, барон впал в меланхолическое состояние, граничащее с хандрой. На него очень тяжелое впечатление произвела неожиданная перемена в его жизни, и он отказался от света, только изредка навещал свою подругу детства.
И все стали в тупик…
Значит, барон Браатц вовсе не собирался жениться на Георгине фон Паттенбург, как они предполагали…
Так шло время и Георгине исполнилось уже 26 лет. Она все еще была хороша собой и достойна любви, но без средств жениха для нее не выискивалось. В поколении подростков женского пола начали уже раздаваться злорадные речи насчет „старой девы“ и ее „увядших прелестей“, как вдруг столичный бомонд был поражен неожиданным известием!…
Георгина, на зло цветущим молодостью и красивейшим из женщин была помолвлена с всеобщим любимцем, которого ни одной красавице не удалось залучить в свои сети, с гусарским кавалеристом, бароном фон Герштейн!
Этот молодой красавец был отъявленным сердцеедом, и в великосветских салонах столицы немало женщин вздыхало о нем. Но барон порхал с цветка на цветок, срывал удовольствия и не думал ни о чем серьезном.
Красивый, с вкрадчивыми, элегантными манерами, он считался одним из самых выдающихся кавалеров аристократии! Но он, как огня, страшился цепей Гимменея, и на него пришлось махнуть рукой всем желающим брака. Поэтому неудивительно, что известие о помолвке его с Георгиной было равносильно разорвавшейся бомбе.
Переполох в обществе был ужасный… Городские старожилы не помнили другого такого происшествия, относившегося к скандальной хронике местной знати…
Шутка ли сказать!…
Георгина фон Паттенбург, у которой за душой ничего не было, кроме доброго сердца да стойкого характера, и вдруг выходит замуж за блестящего кавалера, для которого все двери самых щепетильнейших гостиных были настежь открыты…
Невероятное происшествие!…
Великосветские „кумушки“ вели оживленные беседы на эту тему, но никто из них не мог понять, что заставило барона выбрать именно Георгину себе в жены!…
Это оставалось необъяснимой загадкой даже для Рихарда!… Он, как покровитель Георгины, убедившись в прочности положения своей подруги детства, был рад за нее. И после ее свадьбы предпринял далекое путешествие…
Так прошло немало лет…
Многие ожидали, что Браатц вернувшись, женится во второй раз, но он не возвращался, чему была очень рада его невестка. В случае если бы Рихард не женился вторично, наследником всего его состояния сделался бы ее сын. Сама же она вступила во второй брак.
Когда, наконец, Рихард вернулся в родные места, все нашли, что он был прежним: веселым, остроумным и жизнерадостным. Как будто все пережитое им не оставило на нем никакого следа.
О своей жене он никогда не вспоминал даже с госпожой фон Герштейн, продолжавшей питать к нему признательную дружбу.
Сама Георгина за эти истекшие годы мало изменилась. Брак ее оказался на редкость удачным. Муж ее давно отказался от былого образа жизни и слыл хорошим хозяином и семьянином.
За годы супружества брак их был награжден рождением трех сыновей и одной дочерью. Но, увы!… мальчиков угодно было Богу забрать к себе!… В живых осталась одна дочь.
Смерть здоровых, прелестных сыновей нанесла ужасный удар чувствительному сердцу матери. Она долго не находила себе места, горестно оплакивая милых крошек. Печаль ее была настолько велика, что, муж, сам скорбевший по утраченным сыновьям, старался чем-нибудь рассеять жену, окружая ее знаками внимания и любви.
Но если бы не девочка, прелестная, крошечная малютка, точная копия своей красавицы-матери, Георгина, наверное, сама сошла бы в могилу…
Осиротевшие родители всей душой привязались к своему единственному ребенку. Они боялись дохнуть, находясь под вечным страхом потерять ее. Ребенку ни в чем не было отказа, вследствие чего девочка не имела понятия о том, что называется послушанием и дисциплиной. Она привыкла во всем делать то, что ей хочется, исполнять любые свои капризы, не считаясь ни с чем.
„Дядюшка Рихард“, – как называла девочка вернувшегося барона Браатца, – тоже был в восторге от прелестного ребенка. Он питал слабость к очаровательной крошке, напоминавшей ему Георгину, его подругу детства. Его отношения к ребенку были таковы, что о строгости не было и помина, но девочка, однако, боялась его насмешливых порицаний и старалась вести себя более послушно.
Она питала безграничное доверие к „дядюшке Рихарду“, словно это доверие она получила в наследство от матери. А сам барон, который был одинок, вспоминал о своем былом страстном желании иметь ребенка. Вот почему, заметив, что отец с матерью только балуют ребенка, совершенно не думая о воспитании, барон старался исправлять дурные наклонности Полины.
Особенно огорчало его в ней упрямство и эгоизм, а также высокомерная гордость, которые, подобно туману, заволакивали добрые инстинкты и побуждения сердца.
Полину не редко барон называл „племянницей“, забывая совершенно о своем родном племяннике, Альфреде фон Браатц, сыне своего брата. Из этого не следует, что мальчик вел себя дурно и не был достоин расположения дяди. Вовсе нет!
В раннем детстве Альфред воспитывался под присмотром матери, но с тех пор, как она вторично вышла замуж за господина фон Блендорфа, она была зачислена в ряды фрейлин при дворе герцогини. Ей уже не хватало времени, чтобы приглядывать за детьми, и Альфред очутился в положении заброшенного ребенка и был предоставлен самому себе.
Он был слабого здоровья, и мать никогда не принуждала его к усиленным занятиям, полагая, что он „достаточно богат“, чтобы учиться! И товарищи по школе смеялись над ним, называя его „девчонкой“, когда он отказывался принимать участие в их играх и шалостях, предпочитая мечтать в уголке.
Когда Альфред вырос и возмужал, он также отказывался от развлечений, свойственных его возрасту. Он не находил ничего хорошего в буйных кутежах, в которых брат его принимал деятельное участие. Охота, призовые скачки также не прельщали его: он находил их утомительными.
А к женщинам, которые заглядывались на него, как на будущего владельца майората, он подходил с боязливой скромностью. В них он искал только „золотого сердечка“, способного на все мягкое, нежное и чувствительное, способное на жертвы, как и он сам. Он был мечтателем и кротким юношей, вот почему Рихард относился равнодушно и холодно к нему. Барон не признавал „женственных“ мужчин, и всю привязанность любвеобильного сердца он всецело отдал Полине.
Все это учла мать Альфреда, обер-гофмейстерина фон Блендорф. И когда Полина вышла из подростков, она стала приучать ее головку к мысли, что она, сделавшись ее невесткой, сумеет придать имени Браатц фон Диттерсгейм тот ослепительный блеск, которому и угрожала опасность со стороны скромного Альфреда.
Но Полина пока была еще девочкой, и серьезных разговоров на эту тему с нею нельзя было вести.
Вскоре девочка лишилась матери.
Умирая, Георгина завещала судьбу своей дочери „дядюшке Рихарду“ и она не ошиблась. Хорошо зная характер своего легкомысленного от природы мужа, она поняла, что истинной поддержкой в жизни для девочки будет Рихард, а не безвольный муж.
Полине в это время было всего четырнадцать лет. Жизнь впервые нанесла ей тягостный удар, и она растерялась, но истинное утешение она нашла у „дядюшки Рихарда“, а не у родного отца.
Барон Браатц понимал, что девочка-подросток нуждается в женском надзоре, в силу чего предложил Герштейну взять девочке гувернантку. Но тот почему-то все противился, и тогда Рихард устроил Полину в закрытое учебное заведение.
Первое время девочка грустила там, но барон старался чаще навещать ее, а когда она свыклась со своим новым положением, он снова уехал путешествовать. Но он всегда поддерживал оживленную переписку со своей любимицей и каждые четверть года навещал ее, следя за ее развитием.
Отец же ее, господин фон Герштейн, очутившись на развалинах опустевшего „домашнего очага“, снова окунулся в водоворот великосветской жизни!…
Дослужившись до чина полковника, он имел хорошие средства, благодаря разумной бережливости покойной жены. И теперь, не связанный семейными обязанностями, он снова получил возможность вести существование холостой молодежи. О дочери он не беспокоился: он знал, что она хорошо устроена благодаря Рихарду, другу его умершей жены.
11.
Фон Герштейну стукнуло пятьдесят лет, когда он снова повел прежний, рассеянный образ жизни. Природные наклонности взяли в нем верх, и он начал ухаживать за женщинами, говорить им комплименты, добиваясь благосклонности хорошеньких женщин. Но тут судьба сыграла с ним злую шутку.
Прежде он привык к легким победам и не горевал, если женщины страдали из-за него. Теперь же он встретился с такой, которая отомстила за своих предшественниц: барон фон Герштейн попался в сети, расставленные ему красавицей-интриганкой.
Это была дочь вдовы-чиновницы, не имевшей никаких средств к существованию. Она из провинции перебралась в столицу, когда ее дочери Сусанне исполнилось семнадцать лет.
Заботливая матушка, не переставая, твердила, что „красота – дело временное!“ Упустишь ее – все упустишь!
Но Сусанна была настолько умна, что и сама это знала… Свою красоту она считала большим капиталом, но не стремилась пускать ее в оборот, пока не подыщет чего-нибудь хорошего.
Столичная молодежь была в восторге от Сусанны, фон Герштейн был просто без ума от нее.
Хитрая интриганка учла это, и хотя от внешности супруга, старого селадона[1], она не была в восторге, но учла его общественное положение. И она повела так ловко дело, что не успел фон Герштейн оглянуться, как оказался женатым на ней.
– Выжил из ума старик! – говорили в обществе, смеясь над „молодоженом“, но фон Герштейн не слышал этого конечно.
Он считал себя неизмеримо счастливым, что красавица Сусанна именно его выбрала себе в мужья, забывая о том, что другие ее поклонники вовсе не стремились к этому.
Фон Герштейн вступил в брак незадолго до возвращения Полины из пансиона, и Рихарду пришлось самому ехать, чтобы взять ее оттуда.
Полина совсем не знала своей мачехи, однако держала себя с нею тактично, не позволяя никому из посторонних выражать соболезнование, полное лжи и лицемерия.
Она понимала, что отцу не нужно было жениться в его годы на такой молоденькой, но раз он женился, надо спокойно принять этот неприятный факт.
Полина была проницательная девушка, и от нее не ускользнуло, что мачеха – далеко не совершенство, и ее даже нельзя на одну доску поставить с такой женщиной, как ее покойная мать! Ей было больно, когда в обществе смеялись над ее отцом по поводу его странного брака. Но она об этом не хотела говорить даже с „дядюшкой Рихардом!“…
Барон Браатц был в дружеских отношениях с покойной Георгиной, в силу чего он дружил и с самим фон Герштейном. Вот почему, когда тот женился, Рихард откровенно высказал ему то, что думал.
Фон Герштейн не хотел поверить, что Сусанна вышла только ради общественного положения, а не польстясь перезрелой красотой прежнего Дон-Жуана, бывшего покорителя сердец.
Он вспылил в разговоре с Рихардом, и между ними произошла легкая ссора, охладив их прежние дружеские отношения. Все это было очень неприятно барону Браатц, и он предложил Полине поехать с ним в Италию.
– Дядюшка! – умоляюще протянула молодая девушка. – Я не могу этого сделать!… Папа иногда нуждается в отдыхе, а его он получает только, когда приходит в мою комнату. Там он забывает о том, что он „муж своей молодой красавицы-жены“, могу ли я лишить его этого?
– Ну, если ты решила принести себя в жертву, то я поеду один! Я устал и мне тоже надо отдохнуть!…
И он уехал…
12.
После отъезда барона фон Браатц, Полина не на шутку загрустила… Только теперь она осознала, как дорого было для нее присутствие этого жизнерадостного и веселого человека. Какой опорой служил всегда его ясный и развитой ум, какую помощь оказывали ей его познания и опыт.
„Дядюшка Рихард“ был всегда на высоте, о чем бы она ни обращалась к нему. И она должна была сознаться, что истинное чувство любви и привязанности она питала только к нему, а не к своему родному отцу.
Фон Герштейн тоже поверхностно относился к дочери. Он совершенно не думал о том, что, исполняя прихоти молодой жены, лишает дочь иногда самого необходимого. Он дошел до того, что объявил своей наследницей жену, лишив, таким образом, Полину всяких средств.
Он надеялся, что она сумеет сделать блестящую партию, но судьба сама устранила несправедливость, совершенную над самоотверженной девушкой.
Пришло вдруг известие, что Полина признана полной наследницей одного дальнего родственника ее отца. Наследство было очень значительным, в числе которого находилось имение в южной части страны, в которой и происходит действие настоящего романа…
Бывают же чудеса на белом свете!… Очевидно, да, если Полина оказалась наследницей человека, о котором она не имела понятия.
13.
Богатый помещик Ридинг, мать которого состояла в родстве с герштейновским домом, не имел близких родственников. Но у него были другие родственники, почему же этот чудак и мизантроп, каковым считали Ридинга, не любивший аристократию и гордившийся своим мещанским происхождением, вдруг сделал своей наследницей девушку благородного происхождения.
Этот вопрос интересовал многих, но никто не мог дать на него ответа, и странное завещание осталось для всех неразрешенной загадкой.
Особенно все, в том числе и сама Полина, ломали себе голову над тем, почему господин Ридинг не оставил наследство тем, кого он больше всего любил на свете?
Он мог бы сделать наследниками Ганса Геллига и фрейлейн Мейнерт!… Но нет, завещатель, „ради благодарности дружбы“, делает его опекуном Полины, отстраняя ее отца и Рихарда, который всегда тщательно заботился об интересах молодой девушки.
В пользу Гедвиги Мейнерт несколько лет должны поступать проценты с капитала и доходов Полины, хотя Гедвига была круглой сиротой и воспитывалась в доме Ридинга.
Да, поистине все это было очень странно! Многие даже считали Ридинга помешанным, но против фактов спорить не будешь, а в завещании черным по белому было ясно написано, что наследница Полина фон Герштейн…
Ганс Геллиг был племянником Леоноры, которую когда-то так любил Ридинг…
Это был красивый юноша с открытым привлекательным лицом и крайне симпатичным жизнерадостным характером.
Еще ребенком он приезжал на каникулы в имение господина Ридинга, которого звал дядей. Своим приездом он вносил некоторое разнообразие и оживление в уединенное захолустье, где скромным отшельником проживал его старый друг.
Ридинг любил Ганса, как родного сына, и все называли его „молодым барином“, полагая, что он будет наследником.
Отец мальчика, пастор Геллиг, рано овдовел и охотно предоставил своей сестре, Леоноре, воспитание своего единственного ребенка. Но когда она вышла замуж, мальчика взял к себе Ридинг, который мог говорить с ним о Леоноре, которую он по-прежнему любил.
Когда же Леонора разошлась с бароном Браатц, она стала носить свое девичье имя: ее именовали госпожой Геллиг.
С этого времени она вместе с племянником приезжала в имение Ридинга во время каникул юноши. Заметив в Гансе склонность к сельскому хозяйству, Ридинг решил дать ему специальное образование.
Ганс одинаково был привязан и к тетке Леоноре, и к Ридингу. От них он и перенял глубокое отвращение к дворянству. Отец его уже умер, назначив опекуном Ридинга, так как после него остались небольшие средства.
Ганс выразил желание приобрести на эти деньги маленькое имение и хозяйничать в нем, но опекун воспротивился этому.
– Сначала тебе надо окончить гимназию, потом приобрести специальные знания по сельскому хозяйству, а там видно будет…
Так и порешили. Вскоре Ганс поступил в агрономический институт, в тот самый, где когда-то воспитывался и сам Ридинг.
Когда Геллиг, успешно сдав экзамены, вернулся в имение с дипломом, Ридинг предоставил ему управлять своим имением, не ограничивая ни в чем. Молодой агроном мог приказывать и распоряжаться, как ему заблагорассудится. И как же радовался несчастный калека, когда увидел на деле плоды своих забот!… Ганс в последнее, короткое время настолько улучшил ведение сельского хозяйства, применив для этого всякие новшества, что доходы имения намного возросли…
В это время умер лесничий, старый друг Ридинга, оставив на его попечение свою дочь, мать которой умерла за год до этого.
14.
Гедвига Мейнерт, дочь умершего лесничего, была кротким, застенчивым существом. Отличительным признаком ее характера были мягкость и нежность чувств в общении с людьми.
Ридинг был в восторге от этой милой мечтательной девушки, и его озабочивало лишь то, сумеет ли она найти подходящего мужа до того времени, пока он не умрет… К несчастью, смерть пришла раньше: Гедвиге исполнилось восемнадцать лет, когда умер ее опекун, и она осталась уже круглой сиротой.
Правда, покойный поручил ее теплой, истинно-братской привязанности Геллига, но не могли же они жить вместе?
Ганс был озабочен положением молодой девушки и думал уже обратиться к тетушке за советом. Но его смущало, что Леонора живет в полном уединении и замкнуто и вряд ли захочет придти на помощь девушке.
И вдруг помощь пришла с неожиданной стороны… Деревенский пастор, имевший в своем доме помещение для больных англичан, предложил Гансу поместить у него Гедвигу.
– Но у вас много посторонних! – возразил Ганс. – Это будет стеснительно для молодой девушки!
– Нисколько, – ответил пастор. – Я помещу ее в стороне от этой разношерстной компании англичан-пенсионеров.
– В таком случае, я согласен!
Так была устроена Гедвига, а вскоре и сам Ганс перебрался из господского дома, на который он смотрел, как на дом родного отца, в небольшой флигелек.
Завещание диктовало ему иную дорогу, и он не думал отказываться от своих обязанностей.
Новая владелица приехала сюда после смерти Ридинга. Она приехала не одна, а с отцом и с мачехой, и объявила, что намерена здесь поселиться навсегда!
Очень короткой, но довольно характерной вышла первая встреча Полины с управляющим. Оба холодно друг другу поклонились.
– Вы знаете, я теперь здесь полная хозяйка! – сказала Полина.
– Настолько же полная хозяйка, – отвечал Геллиг, – насколько я здесь полновластный управляющий…
Полина промолчала, Ганс тоже не счел нужным продолжать разговор. Оба чувствовали себя неловко.
Тетка Леонора не скрывала от племянника подробностей своей жизни с бароном Рихардом, и он знал, что она немало пережила по милости Георгины, матери Полины. Она ставила ей в вину, главным образом, ее высокомерное отношение к ней, мещанке, и завещала Гансу игнорировать дворян. Вот почему, столкнувшись с Полиной, представительницей аристократии, он заколебался… Неужели он должен мстить за тетку этой, ни в чем неповинной девушке?…
Полина, чувствуя заранее неприязнь к опекуну, насильно навязанному ей, при первой встрече невольно заинтересовалась им, уловив скрытую борьбу, происходившую в душе молодого человека.
После этого Ганс старался избегать встреч с Полиной, хотя исподволь наблюдал за нею, находя немало загадочного и достойного наблюдения в этой девушке. Ее самоотверженная почтительность к отцу, неустанное стремление гарантировать положение мачехи, в котором она не могла бы уронить своего достоинства, и особенно сила характера молодой наследницы – все это порождало чувство величайшего удивления в молодом человеке.
Как управляющий, Геллиг постарался раз и навсегда посвятить владелицу в положение дел, после чего вступил в права своей обязанности. Он всем распоряжался самостоятельно, не допуская ничьего вмешательства. Господин Герштейн попробовал однажды предложить совет по поводу чего-то, но Геллиг так энергично запротестовал, что тот больше не делал никаких попыток. Также энергично отклонял Ганс и предложение переехать обратно в господский дом. Он заявил, что так ему удобнее: никого не будет стеснять, и остался во флигеле.
Но против желания Полины, чтобы он всегда являлся к столу, Ганс не смог дать отпор, считая это невежливым, и он аккуратно являлся к обеденному столу, но на вечерний чай приходил очень редко.
На чайных вечерах Полина часто бывала нелюбезной, хотя сама корила себя за это. Но ее возмущало, что в словах управляющего, при разговоре, сквозило желание поставить мещанство на одну доску с дворянством.
Геллиг, упоминая о том, что Полина и Гедвига находятся под его опекой, неизменно говорил:
– Обе девушки под моей опекой! – не делая ни малейшего различия между нею, аристократкой, и дочерью бедного лесничего.
Полина немало знала случаев, когда мещане, достигнув высокого положения, старались забыть о своем круге, а этот вдруг кичится именно мещанством… а на дворянство смотрит свысока.
Неужели он не такой, как другие?…
Решить этого Полина не могла, вот почему иногда была резка с управляющим во время вечернего чая, за которым можно было вести разговоры.
Полина не раз слышала, с какой теплотой говорил Ганс о своей подруге детства – милой и кроткой Гедвиге… В темных глазах его тогда вспыхивал проблеск живого чувства, и глаза делались неотразимыми, а все лицо чрезвычайно привлекательным.
Мягкая и прочувственная звучность его голоса при этом заставляли приливать кровь к сердцу Полины, с нею он никогда не говорил таким тоном.
И все же она не делала ни малейшей попытки к сближению с Геллигом, хотя чувствовала себя до того одинокой, что порой смертельно скучала.
Однажды она с отцом и мачехой навестили пастора, у которого находилась Гедвига, но ее не было дома. В разговоре о молодой девушке не было упомянуто, и когда пасторша делала обратный визит, она не взяла с собой Гедвигу. По этому поводу возникло небольшое пререкание между барышней-аристократкой и мещанином-управляющим.
– Я думала, что фрейлейн Гедвига навестит меня! – заметила Полина.
– Почему вы это могли подумать, если вы не пригласили ее к себе?
– Но я была не у нее, а у пастора! – оправдывалась Полина.
– Но она же там живет!
– Я знаю!
– Так почему же вы не пригласили ее?
Полина пожала плечами, а управляющий прибавил в заключение:
– Гедвига – девушка достойная во всех отношениях!
Полина отвернулась и промолчала, хотя ей очень хотелось познакомиться с Гедвигой. Она была заинтересована, что представляет собой подруга детства Геллига… Но разговора об этом больше не начинала.
И Полина продолжала скучать…
Даже отец теперь не нуждался в ней… В столице он спасался в ее комнату для отдыха, здесь же было столько комнат, что он мог где угодно отдохнуть без помехи.
Но мачеха тоже скучала и решила поэтому обратить внимание на управляющего…
Стояло чудесное утро…
Сусанна вышла на прогулку и шла по аллее парка, разбитого вблизи дома, когда навстречу ей попался Геллиг.
– Не хотите ли пройтись? – любезно предложила она ему.
Ганс сдержанно ответил:
– Извините, некогда!
– Ах, вы, делец! – рассмеялась госпожа фон Герштейн. – Бросьте все и давайте погуляем, утро такое прекрасное.
Геллиг удивленно взглянул на нее и холодно заметил:
– У меня нет времени для прогулок, баронесса!
С этими словами он зашагал прочь.
– Медведь! – презрительно бросила ему вслед баронесса.
В следующий раз, когда она увидела управляющего за разборкой почты, она кокетливо сказала ему:
– Новые журналы получили?
– Да, получил!
– Почитайте мне что-нибудь!
– Здесь только серьезные вещи!
– А вы женщин считаете не способными интересоваться чем-либо серьезным?
– Разные бывают женщины!
– А я, по вашему, не принадлежу к разряду серьезных женщин?
– Извините меня, я думаю, что не принадлежите!
Баронесса ушла, недовольно фыркнув, а при случае сказала мужу:
– Терпеть не могу этого мужика!
– Какого мужика?
– Да Геллига! Ужасный неуч, говорить с порядочными людьми не умеет!
И тогда баронесса стала приставать к мужу, чтобы поехать в столицу развлечься! Но он счел за лучшее пригласить несколько офицеров своего полка.
Когда Полина узнала об этом, она промолчала, считая, что для нее лично выгоднее терпеть присутствие офицеров здесь, в деревне, чем ехать в столицу, где они могли бы задержаться надолго. Столица вовсе не прельщала Полину, где ей снова пришлось бы переживать, слыша насмешки по адресу своего отца.
15.
Полина находилась в хороших отношениях с госпожою фон Блендорф, в силу чего она постаралась любезнее встретить и принять обоих сыновей этой аристократки, Альфреда фон Браатц и лейтенанта фон Блендорф, находившихся в числе приглашенных.
С приездом гостей в деревню жизнь Полины резко переменилась. Теперь она все время находилась среди веселых молодых людей. За день целая вереница проходила разных лиц перед ее глазами. А поздно вечером, оставаясь одна, молодая девушка погружалась в размышления, мысленно перебирая достоинства всех ее знакомых.
Как всякая молодая девушка, Полина мечтала о будущем, представляя себе, каким бы она желала видеть своего мужа! И из всей вереницы молодых людей она добровольно ни за что не выбрала бы. И тогда она с горечью шептала: „Никого нет возле меня, о ком бы стоило бы подумать. Решительно никого…“
Но девическое воображение иногда рисовало ей идеальный, заманчивый образ мужественного человека с сильным характером и непреклонной волей…
Но под этот образ не было никого из ее знакомых подходящих, и тогда она снова шептала:
– Никого! Совершенно никого нет подле меня!…
Твердила она это с безнадежностью, и в тоже время, краснея, словно опасаясь, чтобы кто-нибудь не подслушал ее.
И она озиралась по сторонам, боясь даже того, как бы кто, взглянув на нее, не отгадал ее тайных мыслей!… А отгадав, мог бы воскликнуть:
„Зачем ты лжешь, гордая девушка?… Ты хорошо знаешь, что есть такой человек возле тебя!“…
И Полина, насилуя свои мысли, заставляла сгруппироваться их вокруг Альфреда фон Браатц. Она доказывала себе, что это самый подходящий во всех отношениях для нее жених.
Сам же Альфред довольно пассивно относился к той, которую прочили ему в невесты. Он старался быть любезным с Полиной, как с хозяйкой дома, а во всем остальном был очень скромным и незаметным. По своей скромности здесь, как и везде, он уступал первое место своему живому характером брату, который в самом скором времени заставил Сусанну фон Герштейн позабыть мещанское равнодушие управляющего.
Дело сватовства Альфред всецело предоставил своей матери, ни словом не намекая на это самой Полине, что гордой девушке было неприятно, хотя она тоже всецело считалась с одной матерью Альфреда, госпожой фон Блендорф, аристократкой высшей марки, перед которой все в столице преклонялись с величайшим почтением.
Отец и мачеха Полины одобрили предполагаемый проект ее замужества: отец – из тщеславия, мачеха – из эгоизма, желая поскорее избавиться от неудобной для нее красавицы-падчерицы.
Но дни шли за днями, а все оставалось по-прежнему. Полина, ощущавшая все больше и больше свое моральное одиночество, снова начала скучать…
Ей страстно хотелось поделиться с кем-нибудь своими мыслями, но и этого она была лишена! Наконец, ею овладела тоска, и она вылила ее в письме к „дядюшке Рихарду“. Послание ее вышло порывистым, сумбурным и ее преданнейший друг встал в тупик! Он понял лишь одно, что его обожаемая любимица нуждается в его присутствии.
Барон заволновался и поспешил как можно скорее выехать, чтобы узнать, что случилось с Полиной, которая о своей предполагаемой свадьбе не написала ему ни слова.