1.
Роса, выпавшая, за ночь, еще блестела на большом, прекрасном газоне, который наподобие бархатного ковра расстилался перед окнами комнаты „дядюшки Рихарда“. Фон Браатц залюбовался на эту зеленую, как изумруд, луговину, когда он, проснувшись на другой день после своего приезда в Геллерсгейм, подошел к окну и поднял занавеси.
Было еще очень рано, и парк, расстилавшийся перед ним, спал в ничем не нарушаемом покое. Легкие, как пар, облака, еще заволакивали цепь синих гор, которые, обыкновенно, видны на далеком расстоянии. Но птицы уже давным-давно проснулись и пели хвалебные песни наступающему прекрасному дню, который начинал уже украшаться в светлое золото восходящего солнца.
Барон Рихард, отзывчивое сердце которого всегда отличалось чрезвычайной восприимчивостью к красотам природы, был в восторге от чудесного летнего утра. В продолжение нескольких минут он не мог оторвать глаз от волшебной, лежавшей перед ним картины! И только после некоторого колебания решился наконец отойти от окна и выйти из комнаты.
Он занимал две комнаты в бельэтаже, из которых одна имела дверь, выходившую прямо в цветник и оранжереи парка. Таким образом, он мог очутиться на воздухе, не потревожив никого.
Он был один, и как свободно ему дышалось на этом утреннем, целебном воздухе! Он не нуждался сейчас ни в чьем обществе, даже Полина, пожалуй, помешала бы ему в эти восхитительные минуты.
Барон Рихард имел привычку посвящать первый час каждого утра исключительно самому себе!… Для его подвижной и живой натуры, время сосредоточенности и размышления, время, когда он обсуждал и анализировал про себя свои предположения и решения, были настоятельно необходимы!…
В отличном расположении духа, ничем не волнуясь и не тревожась, барон беззаботно шагал по широким, усыпанным мягким щебнем и красным песком, дорожкам. По временам он останавливался, залюбовавшись на оригинальную группу роскошных, столетних деревьев или каким-нибудь, стоящим в полном цвету, кустом… Пением птиц, которых здесь было множество и самых разнообразных пород, он прямо-таки наслаждался.
Парк был разбит на широкую ногу и содержался в большом порядке. На всем была заметна деятельная и заботливая рука, которая со вкусом и знанием дела управляла здесь в продолжение многих и долгих лет.
Этот господский дом и громадный парк в продолжение тридцати лет, составляли изолированный мирок покойного Ридинга! Что же мудреного, что все это он постарался отделать так красиво и привлекательно?!
И вот, помимо всякого желания со стороны Рихарда, мысли его остановились на воспоминании о Ридинге…
Он в раздумье замедлил шаги и медленно, испытующим взором осмотрелся вокруг, как бы желая ориентироваться в этом уединенном и благоуханном мирке цветов и зелени. Лицо его получило оттенок большей серьезности, чем обыкновенно. Когда он, за минуту до этого, прислушивался к свисту дрозда, лицо его улыбалось, теперь же было суровым. Но в этом не было ничего удивительного!
Воспоминание о Ридинге всегда было мучительным для барона!… Оно чуть-чуть не помешало ему приехать сюда… Да он и не приехал бы, если бы Полина не осаждала его такими странными, полного нравственного страдания, письмами.
Почему же было так тягостно воспоминание о Ридинге для Рихарда?… Почему так тяжело было у него на душе сейчас, когда он озирался по сторонам отгороженного мирка, в котором долгие годы жил покойный?!
Правда, они оба протянули руки к одному и тому же заманчиво блестевшему им навстречу сокровищу… Счастье же выпало на долю Рихарда фон Браатц, и Ридингу пришлось замкнуться в себе и отчаянно страдать… Но ведь барону Рихарду пришлось потом еще больше страдать, когда он убедился, что золотой блеск этого сокровища оказался фальшивым!
И если на долю Ридинга выпало только уединение, то Рихарду было куда горше: он был ужасно разочарован и оскорблен в своих самых лучших чувствах… Так кто же из них двоих наиболее был достоин сожаления.
Едва заметная, горькая усмешка проскользнула по лицу барона, когда картина прошлого, с ужасающей ясностью, встала перед его умственным взором…
„Клянусь, что буду любить ее и заботиться о ней так, как только вы один, Ридинг, могли бы это сделать!“ – прозвучали в его ушах слова, сказанные им в то памятное утро, когда они оба с Леонорой стояли на коленях у постели ее спасителя.
– О, Леонора, Леонора! – с горечью вслух прошептал Рихард. – Клятву я свою выполнил, я горячо и беззаветно любил тебя и не обманул твоего доверия, а если ты ушла от меня…
Барон тяжело вздохнул, не окончив начатой фразы. Ему до сих пор было мучительно вспоминать о жене. Она так странно покинула его, не дав никаких объяснений… И сколько лет страдал барон Рихард от одиночества, которое было тяжелее, чем одиночество Ридинга… Тот был один, а Рихард страдал от одиночества в кругу друзей, его окружающих, и среди шума удовольствий. А разве теперь кончились его страдания, когда он не знает, что потом стало с Леонорой: умерла ли она или жива до сих пор?…
После состоявшегося развода Рихард написал ее поверенному, домогаясь узнать о местопребывании ее, но получил весьма неопределенный ответ. Ему сообщили, что Леоноры нет ни у брата, ни у Ридинга.
Прошел год – о Леоноре по-прежнему не было ни слуху, ни духа…
Рихард продолжал наводить справки, но вскоре узнал, что ее брат получил более лучший приход, чем тот, где он до того был священником. И поверенный отправился за границу, в соседнее государство…
Погруженный в размышления, барон не заметил, как дошел до той части парка, где деревья росли сплошной стеной, распространяя вокруг себя полумрак и прохладу. Собственно, это был уже не парк, а густой лес, частично принадлежащий Полине, в той части, где парк соединялся с ним.
Рихард свернул в сторону и продолжал все также медленно идти. Вдали виднелись лесные просветы: он приближался к опушке леса, за которой тянулись роскошные засеянные поля, и виднелась красные крыши деревни с доминирующей над всем высокой и стройной колокольней.
Утомленный долгой прогулкой Рихард заметил пенек срубленного дерева и сел. Мысли его все еще витали вокруг Леоноры, воспоминание о которой было до того живо в его памяти, что он не удивился бы, если бы Леонора появилась бы перед ним из-за кустов, мелодично шумевших от колебаний ветра.
И вдруг Рихард вздрогнул, заслышав шаги… Он поспешно обернулся, словно в самом деле ожидал увидеть Леонору… Но Леонора, конечно, не появилась, хотя молодая особа, представившаяся глазам барона, была не менее хороша!…
Это была красивая молодая девушка, с белокурыми волосами, которые шаловливо развевал ветер, со стройной фигурой и грациозными движениями. Она шла медленными шагами, робко взглядывая на молодого, человека, что-то говорившего ей с большим воодушевлением.
Лица молодого человека не было видно Рихарду, потому что оно было обращено в другую сторону. Слов их разговора барону также не было слышно, потому что они шли на расстоянии не меньше, чем на двадцать шагов… Зато и самого барона они не могли видеть, он сидел, скрытый кустами.
Все же барон Рихард увидел, как молодой человек, с нежным насилием, взял у девушки руку и робко, но любовно прикоснулся губами к этой руке. Взглядом полного участия следил он издали за парочкой, переживавшей, очевидно, первые весенние дни любви и надежд.
Молодая девушка была в глубоком трауре, и этот наряд еще более выделял белизну и свежесть кожи молодой девушки, нежной до прозрачности. Через руку у девушки была перевешена шляпа, так что лицо ее оставалось совершенно открытым. И барон невольно залюбовался ее прелестным личиком, полным кротости и душевной чистоты.
Девушка слушала слова своего спутника с явным восторгом, хотя и с некоторой долей не то застенчивости, не то робости.
Барон Рихард старался разглядеть лицо ее спутника, и когда это ему удалось, он чуть не вскрикнул от удивления!… Это был… его племянник, Альфред фон Браатц!…
– Та-та-та! – еле мог выговорить, оправившись от изумления, барон. Но лицо его не выражало неудовольствия… Наоборот…
Барон Рихард никогда не питал чувства расположения к Альфреду, а сейчас смотрел ему вслед с улыбкой удовольствия на лице, когда его племянник давал наглядное доказательство, что в деле любви он не менее ловок и самостоятелен, как и все прочие молодые люди.
Скажите, пожалуйста, этот тихоня, которого мать не считала способным посвататься без посторонней инициативы, показал себя настоящим мужчиной.
Вопреки наставлениям маменьки, наметившей ему невесту, он сумел найти случай совершенно самостоятельно влюбиться в другую девушку. И как видно, объяснялся сейчас с предметом своей любви в довольно решительных и бойких выражениях!
И „дядюшке Рихарду“ до того это показалось забавным, что он не утерпел, чтобы не расхохотаться. И это он сделал с большим удовольствием, особенно потому, что радовался избавлению Полины от жениха, совершенно не подходящего для нее.
Ей в мужья нужен был особого склада человек!… Мужественный и решительный, который мало того, чтобы мог вдохнуть любовь в ее сердце, но еще сумел бы заставить уважать себя.
2.
Кустарник давно заслонил собою влюбленную парочку от барона, а он все еще довольно улыбался. Затем, движимый желанием проследить за ними, он потихоньку зашагал вслед, не в силах отказаться от желания узнать, что будет дальше.
Молодые люди, выйдя на опушку, пошли полем по направлению к деревне, и барон Рихард, идя за ними следом, раздумывал о том, кто бы могла быть эта молодая девушка. Как вдруг он заметил, что помимо него есть еще один наблюдающий за влюбленной парой.
Под деревьями, в недалеком от барона расстоянии, остановил лошадь какой-то господин. Чтобы лучше видеть, он даже приподнялся на седле. Прикрыв глаза рукой от слепящих лучей солнца, он пристально-пристально наблюдал за молодыми людьми. Вглядевшись внимательно в лицо всадника, барон Рихард узнал в нем управляющего Полины, которого он видел накануне проходящим по двору замка.
И сегодня, как и вчера, ему снова бросилась в глаза гордая осанка и прекрасные, мужественные черты лица этого человека. И барон должен был сознаться, что он произвел на него благоприятное впечатление.
Когда всадник опустил наконец руку, защищавшую его от знойного солнца, барон заметил на его лице несколько мрачное выражение. Но оно тотчас же исчезло, когда он увидел, что на него с пытливым любопытством смотрит кто-то посторонний, незнакомый ему.
Всадник проехал медленно мимо барона Рихарда, не спуская с него твердого и проницательного взгляда, но когда он приподнял в знак приветствия шляпу, фон Браатц был удивлен странным выражением, промелькнувшим по его лицу.
„Чтобы это значило? – подумал барон. – Ревность?… Или краска стыда от сознания, что его застали на месте преступления?“ И барон постарался любезнее ответить на приветствие всадника, искренно желая облегчить ему тягость мучительного чувства моральной неловкости, какую испытывает человек, застигнутый во время совершения дурного поступка.
И теперь барон неожиданно получил ключ к разгадке, возбуждавшей его любопытство… Раз это был управляющий, тогда девушка, значит, была дочерью лесника, жившая в деревне и которую молва называла его невестой.
И если недавно баран Рихард радовался за Полину, избавившуюся от неподходящего жениха, то теперь порицал постороннюю для него девушку… Ему казалось странным, что она предпочитает Альфреда человеку, которого так высоко ценил покойный Ридинг…
Еще долго мог бы размышлять барон Рихард на эту тему, если бы его желудок не стал настойчиво заявлять свои требования, и он направился к замку той самой дорогой, по которой только что исчез всадник, произведший на него сильное и приятное впечатление своей внешностью.
Четверть часа спустя барон Рихард входил во двор замка, где царило чрезвычайное оживление…
Слуги бегали к господскому дому и обратно, а конюх чистил скребницей чистокровного коня, на котором только что приехал управляющий. Из господского дома старый слуга в горохового цвета ливрее, нес на покрытом белоснежной скатертью подносе завтрак во флигель.
„Дядюшка Рихард“ не стал размышлять о том, кому предназначался этот завтрак, а прежде всего подумал о себе и подумал не без эгоизма.
По дороге ему встретилась горничная, спускавшаяся с лестницы господского дома, и барон дал ей поручение спросить у барышни, не позволит ли она ему позавтракать на ее половине…
3.
Но поручение оказалось совершенно излишним. В виде ответа появилась сама Полина, радостно бросившаяся к барону.
– Дядюшка Рихард, – весело и лукаво обратилась она к нему, – с каких это пор мы соблюдаем с вами китайские церемонии? Ну-ка, отвечайте немедленно!
Полина улыбнулась, но тут же, сделавшись серьезной, она прибавила:
– Ты же знаешь, дядя, что я встаю очень рано, а раз так, то кому же я принадлежу со всем своим временем, со всеми мыслями, как ни тебе, милый дядюшка!?
Полина подошла к двери, ведшей в комфортабельно устроенную небольшую комнату, и распахнула ее.
– Посмотри-ка, дядюшка, разве здесь не уютно?
– Прелесть!
– А мой столик разве не смотрит на тебя с самым пригласительным видом?
– Я готов принять приглашение! – шутливо расшаркался барон.
– Ну вот и прекрасно! – улыбнулась Полина, указывая рукой на приготовленное для него место.
– Это очень покойное удобное кресло! Может быть, ты думаешь, что я позабыла приготовить для тебя сигары?… Ни Боже мой!… Да и кроме сигар… взгляни-ка сюда!
Молодая девушка плутовски блеснула глазами, когда „дядюшка Рихард“ самодовольно улыбнулся при виде того, на что указывала Полина.
– Даже противные газеты, ради которых ты забываешь все на свете, и меня в том числе, – и те я приготовила для тебя!
– Ах ты, дурочка моя! – расхохотался барон. – Неужели ты считаешь меня настолько невоспитанным и неделикатным, чтобы, увидевшись с тобой после долгой разлуки, я бы стал читать газеты, вместо того, чтобы беседовать с тобой?… Самая свежая газетная новость не может быть для меня интереснее тебя!
Полина признательно улыбнулась, довольная словами своего старого друга.
Опустившись в кресло, барон взял чашку кофе из рук Полины, с удовольствием наблюдая, как мило хозяйничала его любимица. Все движения ее были полны грации и изящества, и барон смотрел на нее ласкающим взглядом. Позавтракав, он с удовольствием закурил и сказал:
– У тебя я чувствую себя как дома! – заявил он, ласково улыбнувшись.
– Очень рада! – радостно ответила Полина.
– А завтрак твой превкусный!… Хотя после такой длительной прогулки, какую я успел совершить, я все бы нашел вкусным!
– Где же ты успел побывать? – несколько озабоченно спросила Полина, бросив беглый взгляд на флигель, в котором было растворено окно.
– Сначала я вышел подышать воздухом в парке, но потом увлекся и зашел далеко.
– И ты доволен прогулкой?
– О, даже очень! – последовал ответ.
– Вот как? – удивилась Полина. – Что же интересного увидел ты?
– Я нечаянно натолкнулся на влюбленную парочку!… Но я не виноват в этом!
Полина быстро вскинула глаза на дядю, словно хотела что-то сказать, но быстро оправилась и равнодушным тоном спросила:
– Кто же это был?
Барон тотчас же ответил, причем в голосе его звучало восхищение.
– Что касается девушки, то это было прелестное, очаровательное создание, с милым, кротким личиком, так гармонировавшим с моими возвышенными, неземными мечтаниями в то время! Ну, а кавалер ее, – скривился барон, – кавалер мне меньше понравился!… Он в один миг снял меня с неба и переселил на грешную землю.
Полина старалась овладеть игрой своего лица и голоса, но не в силах была успокоить разбушевавшуюся кровь, залившую яркой краской ее лицо.
– Не правда ли, она была блондинка, твоя маленькая святая?… На ней был глубокий траур, да? – спросила Полина, не поднимая глаз с вышивания, которое взяла в руки.
– Совершенно верно! – подтвердил барон. – Следовательно, ты догадываешься, кто была эта особа?
– Это была Гедвига Мейнерт! – последовал хладнокровный ответ.
Помолчав немного, Полина все же не удержалась, чтобы не спросить:
– Ну, а… господин? – запинаясь, еле слышно сказала она.
– Что касается господина, то мы его хорошо знаем! – с оттенком легкой насмешки проговорил барон.
– Хорошо знаем? – удивилась Полина.
– Ну, да!… И, представь, мне было очень неприятно, что эта Гедвига Мейнерт, как ты говоришь, оспаривает пальму первенства у моей любимицы!
Молодая девушка, побледнев, смотрела на барона, причем глаза ее сверкали своеобразным блеском.
– Я не понимаю тебя, дядя… – растерянно сказала Полина.
– Вот как?… Неужели не понимаешь? – подзадоривающе произнес Рихард. – А я думал, что ты сразу догадаешься, что разговор идет о человеке, к кому ты имеешь право больше, чем кто-нибудь, предъявлять требования!
Волна крови снова прихлынула к щекам молодой девушки, и она дрожащим от волнения голосом спросила:
– Кому же я говорила, дядюшка Рихард, что этот человек мне дорог? – с чувством оскорбленного достоинства спросила она, сверкнув глазами.
– О, женщины, женщины! – засмеялся он. – Кому дано разгадать вас?
Заметив, что разговор на эту тему продолжает волновать его любимицу, он прибавил:
– Ты можешь успокоиться, Полина. Я, по крайней мере, никогда не верил в эту любовь!
– Дядюшка! – вскричала нетерпеливо молодая девушка. – Скажи мне наконец о ком ты говоришь?
– Разумеется, об Альфреде, о ком же еще?…
Вздох облегчения вырвался из груди Полины, и тогда барон, лукаво улыбнувшись, прибавил:
– Или может быть, существует еще некто, кто имеет гораздо более прав на твое сердечко, племянница, а?…
Неожиданно молодая девушка смутилась так сильно, что скрыть этого было нельзя. Она как будто испугалась, но испуг этот был радостным… Ее прекрасное личико озарилось внутренним светом, когда она, переводя дыхание, прошептала:
– Ах, дядюшка Рихард, если бы ты знал, как во мне замерло сердце!
Барон нежно и любовно заглянул в ее глазки и улыбнулся, говоря:
– Странное, удивительное ты дитя!… Можно подумать, что ты обрадовалась, что Альфред предпочел тебе другую…
– Нет, дядя! – возразила Полина. – Я только считаю, что лучше неверность до брака, чем после него!
– Конечно! – одобрил барон. – Вот почему не следует спешить с клятвами, потому что ревность приходит раньше клятв, что видно на твоем управляющем! Представь, его не смущало, что он выслеживает влюбленную парочку, о которой у нас с тобой шла речь…
Молодая девушка порывисто обернулась к барону.
– Ты говоришь об управляющем? – быстро спросила она. – Разве он тоже наблюдал за Гедвигой Мейнерт?
– О, еще как! – рассмеялся Рихард. – Он наблюдал с большим интересов, чем я! И едва сдерживал свой гнев, когда парочка шла полем! Его мрачный вид говорил о том, что это происшествие его крайне расстроило… Но если он имеет виды на сердечко этой маленькой волшебницы, то мне его от души жаль!
– Мне также жаль его! – проговорила Полина, бросив исподтишка взгляд на барона, словно желая убедиться, какое впечатление произведут ее слова на него…
– Мне жаль его, – повторила она, – потому что мне кажется, она очень дорога ему!…
Сказав, Полина опустила голову, и личико ее стало серьезным, утратив лучезарность.
За дверью послышался легкий шорох, словно скреблась собака.
Полина поспешно встала и открыла дверь, в которую грациозными скачками вбежала прекрасная охотничья собака, и, визжа от радости, бросилась к молодой девушке.
Барон удивленно смотрел на собаку.
– Это умное животное принадлежит управляющему, – пояснила Полина, проводя рукой по лоснящейся шерсти собаки.
– До меня в этой комнате жил господин этой, хорошо выдрессированной, собаки! И умное животное оказалось настолько чутким, что не забывает сюда дороги, видя, что ее здесь встречает радушный прием!
– Вот как? – глубокомысленно заметил барон, оглядывая комнату. – Для управляющего нельзя подыскать более подходящей комнаты! Отсюда он мог окинуть взглядом одним сразу все владения! А вот ты могла бы для себя выбрать другую комнату, гораздо более удобную, чем эта! Ты же любишь природу, и твои владения изобилуют живописными ландшафтами! Отсюда же не видно красот природы: ни цветов, ни зелени, ни гор!
– Но здесь мне очень удобно! – попробовала запротестовать Полина.
– Но, помилуй, чем же? – возразил барон. – Сомнительное удовольствие слушать шум хозяйственной сумятицы. Да и смотреть на это маленькое, обветшалое строение, что напротив – тоже мало приятного!
Полина что-то хотела ответить барону, как в комнату вошел слуга с докладом, что управляющий просит принять его по срочному делу.
– Я могу принять господина Геллига!… Просите его сюда! – приказала Полина.
В следующую минуту в дверях комнаты показался тот, о котором докладывал слуга.
4.
Барон фон Браатц провел под кровлей замка всего одну ночь, управляющий же не пожелал явиться к вечернему чаю, за которым собирались все обитатели замка. Вследствие этого барон не был знаком с ним и не знал, что его фамилия Геллиг. Теперь наступила возможность познакомиться ему с управляющим Полины.
Когда молодая девушка представила мужчин друг другу, ее опекун сдержанно и холодно поклонился.
На Геллига имя человека, стоявшего перед ним, не произвело, очевидно, ни малейшего впечатления, но барон фон Браатц, услышав фамилию управляющего, быстро вскинул глазами и был настолько взволнован, что его возбуждение не ускользнуло ни от Полины, ни от ее опекуна.
Управляющий поспешил приступить к цели своего посещения.
– Сегодня первый день годичной четверти, – начал он, – и в кассу поступили проценты с вашего наличного капитала, – прибавил Геллиг, положив на стол несколько тяжеловесных свертков золота.
– Не потрудитесь ли вы это дело покончить с отцом? – более дружелюбно, чем всегда, заметила Полина. – В денежных операциях я совершенно беспомощна и, боюсь, что никогда не сумею привыкнуть ко всем этим серьезным делам!
– Расчет сделать нетрудно, фрейлейн! И чтобы не затруднять вас, я мог бы объясниться с вашим отцом, но вы же знаете, что по завещанию только ваша собственноручная подпись имеет значение! Так что вам самой, фрейлейн, придется подписать эти бумаги!
Полина прикусила губы.
– Хорошо, я подпишу их! – сказала она, вставая и направляясь к столу.
Барон Рихард, не спуская глаз с управляющего, вдруг обратился к нему:
– Вы не могли бы мне ответить на один вопрос, который имеет для меня большое значение?…
– К вашим услугам, милостивый государь, – последовал вежливый ответ.
– В былое время я знавал одно семейство, носившее ту же фамилию, что и вы! К тому семейству я был очень близок!… Отец был доктором в этом семействе, в деревне Н… Вы не состоите ли в родстве с ними?
– То был мой дед, – ответил коротко Геллиг, явно недружелюбным тоном.
– Боже мой, дед! Ваш дед! – вскричал барон. – Значит, я не ошибся!
Рихард ожидал, что теперь со стороны Геллига тоже посыпятся вопросы, но он ошибся; управляющий нагнулся к собаке и нежно проводил по ее ушам и голове.
– Тогда ваш отец, – снова начал барон, – был некоторое время, насколько мне известно, пастором в родной своей деревне.
– Совершенно верно, милостивый государь.
– А что с ним стало после?
– Он умер! – ответил Геллиг, растягивая слова и не поднимая головы по-прежнему.
– Умер, – как эхо, повторил барон и в волнении зашагал по комнате. – Прекрасный был человек!…
Прервав свое хождение, он остановился перед Геллигом и решительно произнес:
– Было время, когда фамилия Браатц фон Диттерргейм и Геллиг – составляли одно целое!… Ваша тетка была моя жена!…
Управляющий кивнул головой в знак согласия и барон продолжал:
– Она сама оставила меня, – сказал он, причем голос его заметно дрогнул. – И с тех пор я не имел о ней никаких сведений!… Не можете ли вы мне сказать, что с нею сталось?
– Несчастная женщина! – тихим и прочувственным голосом ответил Геллиг.
Барон пошатнулся и поднес руку к глазам.
Полина подошла к нему и нежным движением отвела его руку и прижалась к ней лицом.
– Я не знаю за собой никакой вины! – успокоил он молодую девушку. – Но скорбь моя беспредельна! – с грустью прибавил он.
Слова: „Я не знаю за собой никакой вины“, – были настолько искренними, что произвели глубокое впечатление на Геллига, и он уже без предубеждения взглянул на барона.
– Я никак не ожидал встретить вас здесь, – продолжал фон Браатц, обращаясь к управляющему. – Полина ничего не знает о несчастной катастрофе моей жизни, а ее отец, как видно, позабыл об этой печальной истории! – с горечью прибавил он. – Иначе, поверьте, если бы он написал, что вы здесь, мы бы с вами не встретились! Но раз обстоятельства так сложились, не будете ли вы так добры, поделиться со мною фактами, полными для меня огромного значения!
Манера говорить „дядюшки Рихарда“, полная добродушия и искренней откровенности, не только не допускала противоречия или недоброжелательства, наоборот, подкупала, располагая в свою пользу.
Это испытал на себе Ганс Геллиг…
Забыв свое предубеждение против аристократии и особенно против барона фон Браатц, он пошел навстречу его желаниям, почувствовав к нему симпатию и расположение.
– До обеда у меня есть неотложные занятия, – сказал Геллиг барону, – а после него – я весь к вашим услугам, барон!
– Благодарю вас! – просиял Рихард, с чувством пожимая руку управляющего.
В разговор вступила Полина.
– Ах, вы всегда так заботитесь о моих интересах! – сказала она, и на этот раз в тоне ее голоса звучала неподдельная вежливость. – Я право, не знаю, как и благодарить вас!
Управляющий слегка поклонился ей.
– В настоящую минуту дело идет скорее о ваших удовольствиях, чем о ваших интересах! – шутливо подчеркнул он. – Мне сказали, что для бала, назначенного на сегодня или на завтра, намерены сделать нападение на лес! И мне необходимо присмотреть за процедурой „грабежа с увеселительной целью“, – прибавил он с улыбкой, – а то могут поломать питомники.
Полина сделала удивленное лицо.
– Для какого бала? – спросила она. – Я ничего решительно не знаю об этом!
– Простите, если своим сообщением я невольно нарушил обаяние сюрприза, который, очевидно, готовила вам госпожа фон Герштейн! Теперь она в праве на меня разгневаться!
– Зато я буду вам крайне признательна! – сказала Полина. – Поверьте, если этот бал и был бы для меня сюрпризом, то очень неприятным!
Управляющий с недоумением посмотрел на нее, и Полина поспешила пояснить:
– Г-жа фон Герштейн всегда стремится доставить мне удовольствие, за что я ей очень благодарна! Но в данном случае она забыла о том, что этот дом в настоящее время – дом скорби и воздыхания! Со дня смерти господина Ридинга не прошло еще и трех месяцев. И если мы, никогда не знавшие его, не можем сожалеть о нем, то найдутся здесь и такие сердца, которые обливаются, быть может, кровью при печальном воспоминании о нем!… Приятно ли им будет столкнуться с таким пренебрежительным отношением к святейшему из чувств, как импровизация какого-то бала?!
Геллиг внимал этим речам с чувством приятного изумления. И подобно тому, как тает снег под лучами вешнего солнца, таяла в нем неприступная холодность под влиянием теплых и задушевных слов Полины…
Он бросил невольный взгляд удивления на молодую девушку, запавший в глубину ее сердца, радостно дрогнувшего, словно в предчувствии какого-то нового, еще не испытанного ею, чувства.
Впрочем, молодой человек тотчас же овладел собой и уже спокойно-деловитым тоном спросил Полину:
– Какое же будет ваше распоряжение, фрейлейн, относительно бала?… Не пожелаете ли вы отменить приказание госпожи фон Герштейн, опираясь на свои права?
– Мои права тут ни при чем, – ответила Полина, – я отменю это распоряжение в интересах самой госпожи фон Герштейн! Но не предупреждайте ее, я сама поговорю с нею и поблагодарю за внимание ко мне! А вас я только попрошу уведомить людей об отмене первоначального распоряжения.
– Хорошо, я их уведомлю! – сказал Геллиг, и непривычная мягкость звучала в его грудном, выразительном голосе, что заставило смутиться Полину, и на прощальное приветствие опекуна она еле слышно ответила.
После ухода управляющего барон тоже удалился к себе, и Полина осталась одна. Долго сидела она, задумавшись, у окна, рассеянно глядя, как старый Антон перед дверьми флигеля чистил винтовку своего барина.
Затем, словно пробудившись от сладострастного сновидения, она встала и, взглянув на себя мимоходом в зеркало, вслух сказала:
– Пора одеваться!
На Полине был утренний туалет.
5.
На прекрасно обставленной террасе, выходившей из замка прямо в парк, собрались все домочадцы полковника фон Герштейн.
Обед только что кончился.
Сусанна первая вышла из-за стола, подав этим пример остальным сделать то же самое.
Управляющий, поднявшись вместе со всеми, сделал общий поклон и хотел удалиться, когда госпожа фон Герштейн обратилась к нему со словами:
– Геллиг, останьтесь сегодня в нашем семейном кружке ради интимной беседы!
Геллиг, прежде чем ответить, мельком взглянул на Полину и, увидев одобрение в ее глазах, согласился на просьбу дамы.
С того времени, когда Полина с тактичностью нежного и чувствительного сердца отнеслась с таким вниманием к памяти и трауру по его покойном друге, заменявшем ему при жизни отца, Ганс иными глазами стал смотреть на нее. Она представлялась ему в совершенно новом и чрезвычайно благоприятном освещении! И Ганс стал к ней относиться с большим расположением, которое его самого благодетельно согревало.
Сама Полина тоже совершенно изменила отношение к опекуну.
С приездом дядюшки Рихарда она обрела уверенность, что ее безотрадное существование среди чуждых ей и несимпатичных людей кончилось! У нее была твердая опора в старике-бароне, надежно охраняющем свою любимицу от жизненных невзгод. Неподдельный, живой юмор дядюшки Рихарда вызывал отголосок веселости в груди молодой девушки, с лица которой почти совершенно исчезла мрачная черточка, так портившая его обаятельную прелесть.
С того дня, когда барон познакомился с Геллигом, а затем имел с ним долгую беседу во флигеле, между мужчинами установились своеобразные отношения.
Когда барон вышел из дома управляющего, Полина заметила, что он был сильно взволнован и растроган. Очевидно, это было следствием серьезного разговора. Но какого рода беседа происходила между бароном и управляющим?
Все это очень интересовало Полину, знавшую историю кратковременной и печальной семейной жизни дяди только из отрывочных рассказов ее отца, причем из слов отца Полина могла только вынести впечатление, что „супруги фон Браатц не сошлись характерами“. Не мог, мол, барон ужиться с мещанкой!
Поэтому Полина предполагала, что „дядя Рихард“ как гордый аристократ, к Геллигу-мещанину отнесется пренебрежительно и свысока. И была приятно удивлена, когда барон просто и сердечно обратился к управляющему с расспросами. Да и до этого, еще в разговоре с Полиной, он открыто выказал свое восхищение наружностью и мужественным обликом ее опекуна…
С того памятного разговора прошло всего несколько дней, но между молодой девушкой и опекуном незаметно установились более дружеские отношения. Этому особенно помогло то обстоятельство, что „дядюшка Рихард“ стал с нескрываемым интересом относиться к молодому человеку, превознося и восхищаясь его энергичной волей и нравственно-стойким характером.
Полине, знавшей воззрения барона, немного странным казалось вначале его восхищение человеком мещанского происхождения, но, поразмыслив, она решила, что дядя видит в Геллиге отрадное исключение, поэтому и хочет выдвинуть его вперед.
Говорят, что хорошие примеры, как и дурные, – заразительны!… Так это или нет, но только Полина стала вести себя в отношении управляющего точно так, как дядя, и в ее отношении к опекуну порой замечалась даже некоторая сердечность тона.
Между тем дела Полины с Альфредом фон Браатц остановились на точке замерзания, несмотря на бесчисленные письма властной аристократки, его матери.
Сам Альфред держал себя довольно странно. Он словно был доволен предоставленным ему гостеприимством и другого ничего не желал. Он даже не претендовал на участие в обществе домочадцев того семейного кружка, в котором гостил. Он преспокойно предоставил право ухаживания за госпожой Герштейн своему брату и драгунскому лейтенанту фон Бриксену и целые дни проводил на уютном дворике пасторского домика, где уже успел достигнуть того, что его принимали там, как желанного гостя.
Пастор Гаунт, содержавший в своем домике англичан, нуждающихся в поглощении свежего живительного воздуха, рекомендовал им прогулки. Они охотно следовали этому совету, и на одной из таких прогулок Альфред и столкнулся с англичанами, которых было четверо. Они пригласили Альфреда навестить их, и тот вскоре пришел в домик пастора, где и познакомился с Гедвигой Мейнерт. Детская миловидность и симпатичная хрупкость этой юной девушки впервые пробудили в Альфреде дремавшую до сих пор потребность мужской натуры – стать опорой и покровителем существа более слабого.
Целомудренная красота Гедвиги, прелести ее мягкого характера, искреннее стремление прислонить свою беспомощность к чему-нибудь устойчивому, – все это произвело на Альфреда впечатление непреодолимого очарования. И чем больше он узнавал Гедвигу, тем симпатичнее она для него становилась.
Альфред невольно сравнивал ее с Полиной, но можно ли представить себе большие противоположности, чем обе эти девушки?
Гедвига отличалась робким и мягкий характером, Полина же имела сильную волю, переходившую порой в своеволие и деспотизм!
Одна была мечтательна и кротка, как Гретхен в „Фаусте“, в другой то и дело вспыхивали проблески страстного чувства. Полина представляла собой большую нравственную силу, не нуждающуюся в покровительстве. Она, если и могла склонить свою гордую голову, то лишь перед натурой гораздо сильнее ее, перед натурой, которая сначала переломила бы в ней ее высокомерное упрямство, стоявшее на пути к ее кичливому сердцу.
Альфред терялся перед Полиной, чувствуя себя перед ней слабым и безвольным, чего не было в нем перед Гедвигой.
Мысль, что он сам может превратиться в ту надежную опору, вокруг которой мог бы обвиться этот нежный, прелестный цветок, наполняла сердце Альфреда сознанием гордости!… И Альфред всей душой стремился в домик пастора, охотно покидая замок.
Гедвига перестала его дичиться и вскоре даже начала радоваться его приходу. Альфред замечал это по тысяче мелочей, которые понимает и угадывает только одна любовь.
Молодой человек давно угадал то чувство, что наполняло все его существо, и в то утро, когда их видел барон Рихард, Альфред, бродя одиноко по лесу, случайно повстречал молодую девушку. Влюбленный юноша, поддавшись впечатлению мирной красоты утра, решился наконец излить словами чувства, волновавшие его.
Гедвига выслушала его с трогательным восторгом, не подумав потребовать от него ни одного связывающего его слова. Она только прислушивалась к его словам, звучавшим для нее как музыка, наслаждаясь звуками его голоса, любила и… была счастлива.
Альфред тоже был счастлив без меры, бессознательно упиваясь своими словами. Но когда он вернулся домой, он понял, что сказанные им слова налагают на человека обязательства почти равные действиям. И он со страхом стал помышлять о том, что будет в недалеком будущем. Ведь он приехал в замок, по рукам и ногам связанным, – с одной стороны, волею своей матери, а с другой – своей, вечно молчащей и на все соглашающейся робостью! Полина была обо всем предупреждена, и, если чего недоставало, то только формального предложения с его стороны.
Боже мой! Им играют, как пешкой!
Подумав об этом, Альфред невольно покраснел за себя, но как все слабохарактерные натуры, мог только возмущаться создавшимся положением, но постоять за себя не был в состоянии. Он изобретал всевозможные способы для выхода из затруднения и находил их неприменимыми, и спасение свое видел только в откладывании решения вопроса.
В силу этого он даже решил пока не встречаться с Гедвигой.
6.
Прошло три дня с момента объяснения, и Альфред больше не в состоянии был выдержать разлуки с любимой девушкой.
Когда все вышли из-за стола, он собрался с духом и поспешил удалиться, не ожидая кофе, которое сегодня должна была разливать сама баронесса фон Герштейн.
Хотя все в замке хорошо относились к Альфреду, но его ухода, кажется, никто не заметил. Полина, покачивалась в качалке, вела оживленную беседу с бароном Рихардом. Г-жа фон Герштейн кокетничала с Геллигом, сегодня спокойно относившимся к ее заигрываниям.
Если кто имел время для наблюдения за окружающими, то только у полковника Герштейна, но он не сводил глаз со своей супруги, которая поистине была великолепна.
На ней был надет изящнейший летний костюм легкомысленно-розового цвета, в котором она выглядела моложе своей красавицы-падчерицы. Она прыгала и резвилась, как дикая козочка, что возмущало Полину, и она исподтишка наблюдала за Геллигом, страшась заметить на его лице насмешливую улыбку, но этого не было.
Наоборот, глаза его выражали усиленное участие, видя мучительные страдания молодой девушки, шокированной поведением мачехи.
Особенно тяжело было Полине, когда фон Блендорф запел чувствительный модный романс, а ее отец стал подпевать ему надтреснутым и дрожащим голосом.
Но и в этом случае ни одна черта не дрогнула на спокойном и серьезном лице Геллига.
– Господа, а где же месье Альфред? – вдруг спросила баронесса, оглядываясь.
– Он пошел удить рыбу! – заявил Блендорф.
– Ах, как это скучно! – надула губки баронесса. – А где он рыбачит? – прибавила она.
– В очень живописной местности! – поспешила заметить Полина, желавшая, чтобы разговор сделался общим.
– О, тогда мы все пойдем его искать! – засуетилась баронесса. – Как вы думаете, Полина, стоит нам сделать прогулку? Это же полезно после обеда.
– Конечно! – согласилась молодая девушка, полагая, что на лоне природы дурачества мачехи прекратятся.
– Вы согласны на прогулку, господа? – спросила госпожа фон Герштейн.
Окружавшие ее мужчины вежливо поклонились в знак своего согласия.
Когда все были готовы, первой вышла Сусанна, опираясь на руку Блендорфа, последней шла Полина, между дядюшкой Рихардом и управляющим.
7.
Миновав парк, общество достигло маленьких ворот, обнесенных шпалерами боярышника, и вышло на роскошный, покрытый нежной травой зеленый ковер, подступавший к самому берегу реки.
В тихие ночи журчание и плеск реки можно было слышать даже в парке. Вязы и меланхолические, низко наклоняющие свои ветви, плакучие ивы бросали свою тень на берег. А вдали, за рекой, за стеной зеленого леса, на отделенном горизонте, уходя под самое небо, вырисовывались силуэты величественных гор.
Красота окружающего ландшафта поистине была великолепна, и все участники прогулки невольно остановились, залюбовавшись ею.
На берегу реки находилась скамейка, сложенная из березовых обрубков. Она была настолько велика, что места хватило бы для всех.
– Господа! – воскликнула баронесса, обращаясь ко всем, – пожалуйста, без церемоний.
И она села, приглашая последовать за нею. Но сели только Полина и дядюшка Рихард, остальные остались стоять.
– Но Альфреда мы так и не нашли! – вспомнила баронесса. – Где же он может быть?
– Держу пари, что он не ловит рыбу! – заметил господин фон Герштейн. – Бедный мальчик слишком кроток, чтобы заниматься таким делом! Он, вероятно, собирает цветы! Там не нужно страдать; сорвал – и делу конец, цветам не больно!
Все рассмеялись, а баронесса захлопала в ладоши.
– О, конечно, он собирает незабудки!… Это же излюбленные цветы всех застенчивых и робких влюбленных!
– О, нет, нет, что вы, баронесса! – деланно-испуганным тоном запротестовал Блендорф. – Незабудки – это опасно! Ведь они растут в воде!
– Ну и что же? – задорно возразила баронесса. – Разве найдется какой мужчина, который отказался бы от риска ради женщины.
Игриво оглядев мужчин, баронесса сняла с корсажа своего платья розу и подняла ее вверх.
– Роза, поднесенная нежной женской рукой, всегда была желанной наградой! – сказала она.
– Ну, что касается меня, – смеясь, возразил барон Рихард, – то я сейчас, вместо розы, предпочел бы получить удобное кресло, в котором было бы так приятно отдохнуть на лоне природы!
– Фи, мой друг! – скривился полковник Герштейн. – Ты никогда не был галантным кавалером, а сейчас еще хочешь прикрыться старостью, как щитом! Но я еще способен горячо чувствовать и пламенно желать! – с пафосом добавил он. – И я никому не позволю похитить эту розу.
С этими словами он протянул руку за цветком, но Сусанна отскочила в сторону.
– О, пожалуйста, не так скоро! – засмеялась она, подняв высоко руку над головой. – Розу еще надо заслужить!
– Чем, чем заслужить? – закричали оба офицера и полковник Герштейн.
Полина бросила невольный взгляд на Геллига: он впервые сегодня насмешливо улыбался. Боясь, что мачеха выкинет еще какую-нибудь не принятую в свете шутку, молодая девушка сделала вид, что тоже заинтересована игрой Сусанны, и вдруг спросила ее:
– Чем же следует заслужить розу?
В тоне ее голоса прозвучали робкие нотки, что не ускользнуло от Ганса, поспешившего сказать полушутливо:
– Конечно, баронесса, не ценой же жизни должна быть заслужена роза?
– А почему бы и не так? – с оживлением ответила Сусанна, и тон ее слов был подзадоривающим. – Смотрите, я бросаю эту розу в эти волны. Пусть достанет ее тот, кто желает обладать царицей цветов!
Последнюю фразу баронесса выкрикнула с вызывающей улыбкой и торжественным шагом подошла к самому берегу реки.
Внизу, у ее ног, пенясь и клокоча, стремительно неслись речные волны по узкому, сдавленным крутыми берегами руслу.
Полина побледнела. Она заметила по движению Блендорфа, что он склонен серьезно отнестись к словам баронессы и готов на любой безрассудный и сумасбродный поступок. Поэтому, не колеблясь ни минуты, она подбежала к мачехе, закричав:
– Боже мой, Сусанна, вы, конечно, не сделаете этого!
Дядюшка Рихард спокойно взял Полину за руку.
– О чем ты хлопочешь, дитя мое! – проговорил он сухо. – Здесь собрались люди все в полном уме и с твердым рассудком! Никому из них и в голову не придет сокрушаться о какой-то розе. Уверен, что из присутствующих никто не способен на такую глупость, а уж рисковать собой ради цветка – и тем более.
Баронесса вспыхнула и бросила на барона Рихарда уничтожающий взгляд.
– Вы просто невыносимы! – дерзко заметила она. – В вас нет ни капли поэзии, господин прозаик! – насмешливо прибавила она. – Ну, если моя роза ничего не стоит, то и я не хочу ее иметь!… Прощай, моя бедная царица цветов.
8.
Быстрым движением руки, она взмахнула цветком и бросила его в волны стремительного потока.
В ту же минуту Блендорф бросился в воду с восклицанием из Шиллера: „Смелейшему пловцу – величайшая награда!“
Все были скорее поражены неожиданностью, чем испугом, как вдруг фон Герштейн, подмываемый чувством ребяческого тщеславия, сказал:
– Ну, мы тоже не спасуем!
Подбежав к реке, сумасбродный старец проделал кунштюк[2] своего предшественника.
Воздух огласился единодушным криком ужаса…
Испуганно крикнула не только Полина, но и барон Рихард, а за ним и драгунский лейтенант, тот самый офицер, который не выказывал желания обладать розой, купленной такой дорогой ценой.
Геллиг, до сих пор не принимавший никакого участия во всей этой шутовской истории, озабоченно подошел к баронессе, когда ее муж скрылся в холодных волнах реки.
– Река в этом месте очень глубока и стремительна, – сказал он. – Можно ли надеяться, что полковник справится собственными силами?
Сусанна не успела ничего ответить, как раздался крик барона Рихарда:
– Боже мой, да он же тонет, посмотрите!
Умоляющий призыв раздался со сторону Полины, с ужасом простирающей руки к реке:
– Блендорф, помогите отцу, ради Бога!
Но тот еле сам справлялся с бурным течением, хотя был хорошим пловцом. Геллиг уже не раздумывал…
Поспешно сбросив с себя сюртук, который мог бы стеснить его движения, он бросился на помощь утопающему.
Несколько коротких, энергичных взмахов сильных рук, и Ганс был возле полковника, успевшего наглотаться воды.
Через несколько минут оба, фон Герштейн и управляющий, были уже у берега.
К ним потянулись руки, чтобы помочь выбраться на берег, но Геллиг ловко подхватил полковника под спину и вынес на берег.
Следом за ними вышел из воды и Блендорф, держа в руке завоеванную розу, но на него никто не обратил внимания, даже госпожа фон Герштейн, немного сконфуженная последствием своей глупости, чуть не стоившей жизни ее мужу.
Она теперь стояла, склонившись над ним, в изящной и строго продуманной позе.
С полковником ничего серьезного не произошло: он только наглотался воды и, естественно, перепугался.
Когда Геллиг бережно опустил его на песок, он раскрыл глаза и был в состоянии разговаривать, Но он тотчас же лишился бы сознания, если бы имел представление о том, какую печальную картину старческой слабости он изображает из себя в данный момент.
Губы у него побелели до синевы, а мокрые волосы, свесившиеся на одну сторону, открывали череп, обезображенный огромных размеров лысиной.
Он весь дрожал, как в лихорадке, частью от холода, частью от чрезмерной затраты физических сил.
Наряду с этим его терзала невеселая мысль, настолько надоедливая, что он поспешил встать и, унимая неприятную дробь стучавших от озноба зубов, сказал, обращаясь к спасшему его человеку:
– Если вы, господин управляющий, рассчитываете на мою благодарность, то жестоко ошиблись! – сердито проговорил он.
Все настолько опешили от неожиданности, что молчали. Только Полина вспыхнула, сделав движение в сторону отца, но фон Герштейн продолжал:
– Кто вас просил, милостивый государь, вмешиваться в мои развлечения, могущие доставить мне удовольствие? Чего ради вы повредили моей установившейся славе первого пловца в стране! Зависть что ли толкнула вас на это?
Присутствующие, вспомнив недавнюю сцену, когда „первый пловец в стране“ захлебывался водой, невольно улыбнулись.
Но полковник все еще не мог успокоиться и продолжал, не обращая ни на кого внимания:
– Если же вы хотели показать свои таланты миру и блеснуть ими, то вам стоило бы заявить об этом, и тогда баронесса, из уважения к моей дочери, разрешила бы вам вступить со мной в состязание! Так то, молодой человек!
Это уже было слишком…
Темные тучи негодования собрались на лбу барона Рихарда, и он уже готов был вспылить, но Полина предупредила его.
Она направилась к своему опекуну, как вдруг баронесса сказала:
– Пожалуйста, мсье Геллиг, не обращайте внимания на моего мужа, не слушайте его!… И если он не хочет вас поблагодарить, то примите мою благодарность!… Я, Сусанна фон Герштейн, – напыщенно продолжала она, – сердечно благодарю вас, а Блендорф должен уступить вам свою розу!
– Спасибо, достоуважаемая баронесса, – поклонился Геллиг, – но принять знак вашей внимательности я отказываюсь! Я не достоин этого дара, так как мне, откровенно должен вам признаться, никогда и в голову не пришло бы бросаться в воду за этой розой! Я ведь человек не светский, и мне до этой розы нет дела, как и до благодарности вашего супруга, господина фон Герштейна. Я нисколько не рассчитывал ни на чью признательность, да и не думал об этом, бросаясь в воду! – холодно окончил он.
Полина побледнела, но решительно подошла ближе к Геллигу и остановилась около него, со страстной искренностью схватив его за обе руки.
Дрожащим от волнения голосом она сказала тихим и звенящим тоном:
– Молю вас, примите мою благодарность! Ее вы не можете отвергнуть, потому что она исходит из глубины моего потрясенного и восхищенного сердца…
Геллиг с восторженным удивлением посмотрел на Полину! Можно ли было в этой Полине узнать прежнюю Полину?!…
Нечто вроде ликования блеснуло в его темных и глубоких глазах, когда, взглянув на стоящее перед ним прелестное существо, одаренное таким „золотым сердцем“, Геллиг должен был сознаться, что никогда в жизни не видывал женщины милее и очаровательнее Полины!
Она в эту минуту позабыла и свою гордость, и свое высокомерие! Глубина ее чувств и искренность сердца явились теперь перед Геллигом ничем не замаскированными, и он почувствовал себя глубоко тронутым.
– Я принимаю вашу благодарность, – сказал он глухим от волнения голосом, – принимаю ее с восторгом и радостью, как драгоценнейший для меня дар! Поверьте, вашу благодарность я сохраню навеки, как самое дорогое для меня воспоминание!
Барон Рихард, находившийся рядом с Полиной, искренно любовался своей любимицей, не постеснявшейся дать волю хорошему порыву своего сердца. Но он подметил также, что в словах благодарности Полины сквозило и какое-то горькое чувство, странное ей самой, и поспешил придти ей на помощь.
– Друзья мои, все это очень прекрасно, – шутливо вмешался он, – но не пора ли позаботиться о том, чтобы переодеться тому, для кого это необходимо! Блендорф – практичный человек! – со смехом прибавил он. – Посмотрите, несмотря на свою склонность к глупостям и шалостям, он тотчас же смекнул в чем дело! Как выскочил из воды – только его и видели!
Все обернулись и увидели вдали быстро шагавшего по направлению к замку офицера.
Барон фон Браатц обратился к управляющему:
– Последуйте и вы, любезный Геллиг, этому благому примеру практического человека! Идите же!… О Герштейне можете не беспокоиться, около него любящая жена, которая никому не уступит своего права заботиться о нем! – иронически прибавил он. – Что же касается вас, дорогой Геллиг, то…
Он приостановился, бросив беглый взгляд на Полину, и та немного смутилась.
– То Полина, я уверен, распорядится, или приготовит сама, к тому времени, как вы переоденетесь, стакан грога или глинтвейна!
Полина вспыхнула, но поспешила ответить:
– О, конечно!… И тотчас же, дядя Рихард.