Возвращаясь в 1506 году из Италии в родные края, Николай прощался с молодостью.
Пятнадцать лет провел торунец в многолюдных городах, и каждый день взор его тешило зрелище жизни красивой и пестрой. Он успел полюбить перезвон голосов на шумных площадях, веселую сутолоку улиц.
В прошлое, в воспоминания уходили студенческие годы. Перед тридцатитрехлетним доктором Коперником четко обозначился предуготованный ему путь будущей жизни, уныло однообразный, такой, каким прошли до него к могиле сотни вармийских каноников.
Фромборк… рыбачье поселение на берегу Фрыского залива Балтики. Три сотни убогих хижин прижались к огромному собору, как цыплята к наседке. Кафедральный собор стоит на холме высоко над побережьем. За бурой, увенчанной башнями стеною могут укрыться десять тысяч вармийцев из окрестных деревень епископской области.
Огромный двор вымощен булыжником. В центре — собор, а вдоль стены — небольшие кирпичные дома. Лучшие отведены под жилища каноников, в остальных разместились священнослужители, не имеющие канониката. Здесь это — люди второго ранга. Они могут быть даже прелатами, но им достанутся одни плевелы от урожая, собираемого с епархии. Зерна будут поделены между канониками. Шестнадцати каноникам положено владеть благами, добытыми трудом землепашцев и ремесленников всех городов и весей на пространстве полутора тысяч квадратных километров.
Какими же достоинствами нужно обладать, чтобы стать собратом этой богатой корпорации? Дверей в нее не могли открыть ни образование, ни заслуги перед церковью. В средние века все каноникаты во всем католическом мире рассматривались как места, уготованные для безбедного существования отпрысков привилегированных кругов общества. Претендовать на сан каноника во Фромборке мог выходец из прусской торговой аристократии. Николай Коперник, его брат Андрей к этому кругу принадлежали, и каноникат достался им.
Любопытно выглядели купеческие сыновья, посвятившие себя служению церкви. Одежда их весьма отдаленно напоминала духовное облачение. Богатые ткани, вольный покрой… Признать служителя культа в разодетом в парчу и бархат канонике можно было, только когда он снимал с головы шляпу с плюмажем: на темени белела тонзура — пробритое место величиной с пятак. Члены капитула любили по-дворянски пристегивать шпагу к левому бедру. Епископские послания вынуждены были неоднократно настаивать, чтобы каноники являлись на заседания Совета капитула без оружия.
Фромборкский каноник обязывался содержать не менее двух слуг для личного услужения и трех выездных лошадей. Челядь его жила вне соборного двора. Каждому канонику капитул предоставлял в пользование пригородное поместье. Там проводил каноник теплое время года, там размещались его слуги и лошади.
Обязанности? Каноник должен был каждодневно выстаивать заутреню и обедню в соборе, отправлять заупокойные службы по богатым дарителям и присутствовать на заседаниях капитула. На него могло быть возложено управление частью духовных или имущественных дел. По требованию епископа канонику полагалось приходить ему на помощь «советом и содействием».
Оставалось много ничем не заполненного времени. Безделье рождало интриги, нескончаемые споры за долю благ, делимых по очень сложной шкале. За внешним благолепием жизни под сенью стрельчатой, устремленной в небо соборной башни прочно угнездились тайные пороки, пьянство, распутство.
На сытных церковных хлебах легко облениться, объесться, обпиться. Каноник с одышкой от чрезмерного жира, безудержный обжора, лентяй и распутник — сколько таких персонажей знал народный театр средневековой Европы! В католических странах народная речь пестрела присловьями вроде: «толст, как каноник», «блудлив, как каноник», «ведь не каноник ты, чтобы так трястись над мошной».
Необходимость жить неотлучно при соборе тяготила и удручала. Многие предпочли бы устроить жизнь так, чтобы получать «должную им» пребенду и жить «на людях» — в Торуни, Гданьске. Епископам вармийским и Римской курии пришлось прибегнуть к строгости — каноники, отсутствующие из капитула без особого разрешения, лишались половины пребенды.
Вармийcкие каноники вели жизнь богатых помещиков. Глава епархии, вармийский епископ, походил на удельного князя. Вся Вармия поделена была так, что каноники владели одной третью области, а епископ — двумя третями. На своих трех тысячах квадратных километров епископ вармийский был полновластным феодальным владетелем, сам определял налоги горожан, устанавливал оброк для крепостных, чинил суд, раздавал привилегии дворянам и купечеству. Его личные доходы достигали пятнадцати тысяч гривен в год — в три раза больше, чем королевская казна тратила на содержание Ягеллонского университета.
Отношения между епископом и капитулом были сложные. Они управляли областью совместно. Все законы и постановления начинались словами: «Мы, епископ, прелаты и весь капитул кафедральной церкви Вармии…» В Совете капитула епископу принадлежал только один голос, хоть и первый. Но, конечно, у иерея, настойчивого и властного, такого, каким был Лука Ваценрод, находилась тысяча средств, чтобы заставить капитул следовать за ним во всем. Острые и длительные столкновения возникали изредка из-за имущественных интересов.
По приезде своем во Фромборк каноник Николай заявил капитулу о желании заняться в свободные часы наблюдениями неба. Он просил соборного пробста[133] отвести ему жилье в одной из башен, поднятых над крепостной стеной, откуда небесный свод был бы хорошо виден. Собратья не усмотрели в астрономических занятиях ничего предосудительного. Каноник получил просторный покой наверху самой высокой фромборкской башни. И хотя при отбытии или смерти какого-либо члена капитула все жилища перераспределялись заново согласно старшинству, Коперник прожил в башне непотревоженный все свои годы. Башня эта и поныне носит имя Коперниковской.
Доктор Николай начал ходить к утрене и вечерне, служить поминальные мессы. Но не прошло и двух месяцев, и он покинул Фромборк надолго.
В столицу Вармии прибыл из своей резиденции епископ Лука. Срочно созванный Совет капитула выслушал пастырское пожелание:
— Я не молод, мне без году шестьдесят лет. Железное прежде здоровье начало слабеть. Чувствую приближение поры старческих немощей. Для моего личного блага и для благополучия всей епархии капитулу следует перевести нашего собрата доктора Коперника, искусного в деле врачевания, в Побочные каноники, дабы мог он состоять при мне в Лицбарке лейб-врачом. К тому же меня одолевают десятки дел государственной важности. Побочный каноник сможет быть и моим постоянным секретарем и советником.
Капитул не решился противиться воле своего епископа. Он предоставил Копернику долголетний отпуск: «Каноник Николай будет получать ежегодно и за все время, что будет находиться при епископе, полную каноническую пребенду и еще пятнадцать добрых монет», то-есть пятнадцать гривен.
Беря племянника к себе, Лука поступал по велению сердца и по трезвому расчету — он хотел иметь в лице Николая в будущем преданного человека и союзника. Еще тридцать лет назад, в Торуни, ему полюбился ласковый ребенок с большими, вдумчиво глядящими глазами. Позже, во Влоцлавке, Николай удивил его отроческим увлечением ходом небесных светил. Проницательный церковник догадывался, что в мальчике кроются задатки, способные вызреть и дать нечто незаурядное. Лука решил тогда отправить племянника вместе с братом в лучшие школы Италии. А в 1501 году, когда Николай появился на несколько дней в епископской резиденции в Лицбарке, Лука увидел человека развитого ума и всесторонне образованного, на голову выше собратьев по капитулу. Ваценрод, магистр искусств, способен был оценить оригинальность научных идей и смелость суждений племянника.
«Хорошо, — думал он, — что слово, данное покойной Варваре, не обратилось для меня в обузу. Андрей малого стоит, зато Николай сделает из своей жизни то, о чем я смел только мечтать для себя. Здесь, у нас на севере, он станет представителем нового века».
Когда Николай вернулся в Пруссию, Лука задался целью высвободить племянника из ярма фромборкской рутины. Пять лет назад он уже предвидел эту возможность, когда внушил Николаю мысль изучать медицину.
Епископ Ваценрод, замкнутый, суровый, постоянно окруженный завистниками и недоброжелателями, чем дальше, все острее испытывал потребность одинокого, стареющего человека иметь подле себя молодого родственника, друга, поверенного мыслей, упрятанных глубоко в тайниках сердца от чужих, равнодушных очей.
***
Какое восхитительное зрелище — этот Лицбаркский замок! Извилистая Лына цвета старого серебра плещет волной о пологие берега, лижет корни столетних дубов, бледнозеленых буков. Куда ни глянь — всюду земля мягко зыблется холмами, увенчанными купами дерев. Не добежав немного до широкого озера, Лына изгибается прихотливой дугою вкруг темножелтого епископского замка. Он очень велик, но издали кажется игрушечным. По четырем углам подняты легкие башенки. Широко разлившаяся у запруды река повторяет в своем зеркале весь замок, окунув его в глубокую небесную синь.
Безвестный зодчий создал внутренний двор удивительной гармонии и красоты. Вдоль внутренних стен по двум этажам протянуты крытые галлереи из белого шведского камня, подпертые легкой колоннадой.
Внутренние помещения — все в высоких сводах. В нижнем этаже длинная анфилада покоев епископа, рядом — богатые залы для приемов, увешанные портретами польских королей и пап. Своды звездчатые, с богатой росписью золотом и киноварью. Внизу же — замковая часовня, обширная библиотека. Верх занят покоями особ духовных и светских, приставленных к епископу. Над крышей- башенка с колоколом. Он отбивает часы и созывает на трапезы.
В Лицбаркском замке Коперник провел шесть лет своей жизни — с тридцати трех до тридцатидевятилетнего возраста. Это было для него время творчества. Космические идеи, зародившиеся еще в Кракове, начавшие развиваться в Италии, здесь быстро созревали.
***
В полдень удар колокола звал к обеду. По заведенному порядку все обитатели замка выходили к дверям своих покоев и ждали появления церковного князя. Раздавался громкий лай епископского сенбернара. Затем показывалось и само преосвященство. К обеду Лука надевал поверх бархатной фиолетовой рясы белоснежный стихарь, а на голову — митру с бриллиантовым крестом. За епископом тянулась длинная свита: генерал-викарий, затем судья по делам духовным, за ним судья по светским делам, на четвертом месте прокурор — управляющий хозяйством замка, и далее — управитель тюремного подземелья, начальник стражи, камергер — блюститель морали населения замка, маршал — ответственный за прием гостей, здоровье лошадей и исправность карет, стольник, двое кравчих, начальник рыбной ловли, главный лесничий, замковый звонарь, надзиратель за амбарами, старший и младший замковые сторожа.
Отдельной группой, с Коперником во главе, следовали причисленные к епископскому двору каноники, дворяне и священники — советники, секретари, нотариусы и капелланы.
Замыкало процессию множество низших слуг.
Владыка и свита направлялись в рыцарский зал. Восемь огромных столов накрыто для обеда. После церемонии омовения рук располагались за столами по строгому чину и порядку под бдительным оком камергера. Епископ занимал место на возвышении за первым столом. На удалении в четыре локтя садился генеральный викарий, далее — несколько высших должностных лиц и самые высокие по положению гости. Их приглашал к своему столу сам епископ. У Николая было постоянное место — третье от епископа справа.
За вторым столом — маршал, тюремщик и равные им по рангу. За этим же столом положено было обедать бургомистрам и феодалам, прибывшим в Лицбарк.
За пятым столом — «столом бедных» — каждодневно кормили трех-четырех нищих по выбору епископа.
Трапеза начиналась молитвой. Но Лука не терпел скуки за столом. Едва успевал капеллан докончить «отче наш», как в зал по итальянскому обычаю влетали, кувыркаясь и визжа, шуты. Настроение сразу подымалось. Затем впускали ученых медведей с поводырями, канатных плясунов. Часто забавляли его преосвященство бродячие лицедеи и фигляры. Их пьески не имели ничего общего со строгой добродетелью.
После обеда Ваценрод давал в библиотеке аудиенцию прибывшим к нему по государственным и церковным делам: королевским посланникам, делегатам Великого магистра, бургомистрам городов Пруссии, воеводам, старостам и капелланам.
С тех пор, как в замке поселился Коперник, епископ на приемах имел его всегда рядом с собой. Лука желал втянуть племянника в сложную игру политических интересов, густой сетью опутавших Вармию.
Перед Николаем постепенно раскрывалось все своеобразие и вся трудность положения Вармии, составлявшей часть Королевской Пруссии. Область лежала на стыке земель польских и орденских, лежала невыгодно и крайне опасно, почти целиком окруженная владениями крестоносцев. При военном столкновении между Польшей и Орденом Вармия неизбежно стала бы полем битвы.
Большим осложнением были и взаимные отношения королевства и прусских сословий. Прусские купеческие и дворянские союзы, ремесленные цехи со все возрастающим упорством обороняли свои областные привилегии и вольности. Сословия не уставали повторять, что их объединяет с Польским государством персональная уния — они подданные польского короля — и только! А Польша, набиравшая тогда силы, поставила себе целью превратить Пруссию в рядовую свою провинцию или, как говорили тогда, обратить прусскую унию в унию реальную.
Какой могла быть политика Вармийской области при столь сложном положении вещей? Лука Ваценрод, человек волевой, сторонник решительных действий всегда и во всем, наметил свою линию поведения твердой рукой.
***
Погожий летний день клонится к вечеру. Епископ просыпается от короткого сна. Его ждут неотложные дела — распоряжения, письма. С удивительной для его лет легкостью подымается Лука по крутой лесенке на тесную площадку открытой западной башни. Племянник уже ждет его здесь.
Принимаются за работу. Николай пишет усердно и долго.
Багровое светило касается горизонта. В наступающих медленных сумерках под открытые арки веет свежий ветерок, доносит с вармийских полей благоухание скошенных трав. Лука откидывается в кресле — наступает час беседы.
— Ты видел, — смеется епископ, — как краснел этот фон Айзенберг?.. Теперь-то уж ему ясно, что все происки Ордена в Риге ни к чему не приведут!
— И все же, — вздыхает Лука, — потерпел поражение не Орден, а я… Второй раз Орден торжествует надо мною победу!.. Видит бог — то не была жажда власти… Оборвать последние связи Пруссии с послушным крестоносцам архиепископом рижским — вот для чего желал я сам стать архиепископом. Господа из Кенигсберга не хотят забыть, что рижская архиепископская кафедра формально поставлена над кафедрой вармийской… Рига стала теперь гнездом разбойных интриг Ордена! Крестоносцы ищут щель в нашей броне… Но, пока жив Лука Ваценрод, для господ из Кенигсберга путь в Вармию через Ригу заказан!
— Мой проект, — задумчиво продолжает Лука, — отвергнут Римом, невзирая на то, что король Александр обратился к его святейшеству с личным посланием. Ты знаешь, Александр благоволит ко мне не менее в бозе почившего брата своего Яна Ольбрахта. Я не так прост, чтобы приписать это личным моим достоинствам. Король видит в Ваценроде епископа, безраздельно преданного польской короне, — и он не ошибается. Это так, клянусь богом — так!
— Думается мне, дядя Лука, — говорит Николай С улыбкой, — польские венценосцы имеют не одну, а две причины быть уверенными в вашей преданности. Еще римляне говорили: «Враг моего врага — лучший мне друг»… Но какое поражение предшествовало этому — если не сочтете, вопрос нескромностью с моей стороны?
Ваценрод молчит минуту, смакуя прекрасный «цицероновский» строй речи племянника. Его собственная латынь несравненно хуже. Но — странное дело — легко возбудимое самолюбие епископа теперь спокойно.
— Ты ведь встречал у меня во Влоцлавке Каллимаха, ученого итальянца, что вынужден был бежать из Рима? Прежде чем укрыться в Польше, он искал убежища в Константинополе. То, что изгнаннику привелось претерпеть на берегах Босфора, преисполнило его ярой ненавистью к туркам. Здесь, в Польше, он не уставал повторять всем и всегда о внутренней слабости османов и призывал поскорее объединиться против врагов христовой веры. Много вечеров провели мы с ним в беседах, и в голову нам приходили всякие планы, как поднять европейских государей в поход на хищный полумесяц… Не раз рассказывал я Каллимаху и о наших прусских делах. Ты понимаешь: что для него турки, то для меня — Тевтонский орден!..
Нахлынувшие воспоминания волнуют старого епископа. Он продолжает с необычным оживлением:
— Должно быть, в одно время родилась у нас мысль повернуть Орден на его изначальную дорогу. Побывали они в святой земле — дрались с сарацинами, потом перебрались в Венгрию — сражались с половцами. Здесь, на берегах Балтики, они уничтожили пруссов. Давно не осталось язычников в этих краях, а крестоносцы засели в своих бастионах. Пришло, наконец, время вновь тронуться им в путь. Пусть пойдут на нехристей-турок. Мы оба прямо загорелись этой мыслью. Я-то, признаться, отправил бы их хоть в преисподнюю — только бы подальше отсюда! Каллимаху виделось блестящее воплощение его мечты — кампания против турок… Он был очень близок ко двору, воспитывал детей Казимира. И вот Каллимах представил былому воспитаннику своему, Яну Ольбрахту, от нас обоих проект: вступить с Великим магистром в переговоры, чтобы перевести Орден в юго-восточные пределы королевства — в Подолию и Валахию. Ян Ольбрахт стал действовать осторожно — поручил послу при Ватикане разузнать, как отнесся бы к предложению Святой Отец. Только после этого вызвал он к себе Великого магистра. Тогда Орденом управлял фон Тиффен. Я был при встрече короля с его вассалом— и никогда ее не забуду…
Старая досада и гнев залили краской лицо Луки:
— Услышав, чего хочет от него Ян Ольбрахт, Тиффен забыл свою медоточивую манеру и стал рычать, как пес, у которого вырывают из пасти недоглоданную кость. Убеждения, призывы к долгу, прямое повеление сюзерена, все — звук пустой. Ягеллон готов был проучить собаку — двинуть на Кенигсберг конницу. Но тут помешала война с татарами. Добиться чего-нибудь мирными средствами можно было только в Риме. Ян Ольбрахт горячо этому отдался. Каллимах и я, мы гнали за Альпы гонца за гонцом. При Римской курии находились неотлучно целый год самые способные каноники Вармии. Долгие месяцы жил я этой мечтой. Но в Риме германский император вкупе с Великим магистром перетянули… Ваценрод вздохнул:
— Вот, Николай, мое большое, самое большое поражение. С тех пор я ни разу не встречался с Магистром без того, чтобы не ощутить всю горечь неудачи.
Сумерки сгустились. На небе обозначились бледные звезды севера. Позади замка взошла луна, и длинная черная тень легла на воды пруда. Николай еле различал лицо собеседника. Но в этот вечер ему очень хотелось дослушать признания дяди до конца.
— Может быть, — сказал он задумчиво, — ошибка была в том, что предложили Ордену перебраться на юго-восток в плохую минуту — когда не было силы, чтобы принудить Магистра выполнить требование короля. Не думаете ли вы, дядя Лука, что как раз теперь пришло время напомнить крестоносцам еще раз о Торунском договоре? Орден — вассал Польши, такой же, как и Вармия. Ведь заставил же Казимир выбирать в епископы Вармии только «приятную королю персону»…
— Этого соглашения, — живо перебил Ваценрод по-немецки, — Святой Отец не утвердил. Оно идет против церковных свобод. Ты ведь знаешь — я несколько лет занимал кафедру Вармии наперекор королю Казимиру.
— И все же, — возразил Коперник по-немецки же, — едва ли в Вармии появится когда-либо снова епископ, неугодный королю…
— Что до меня, — снова перебил Лука, — я пойду еще дальше. Я сделаю все для того, чтобы мне наследовал выходец из коренной Польши. Доверяю тебе тайну моего завещания — я прямо требую этого от капитула.
— А как отнесутся к этому наши прусские сеймики?
Невинное замечание взорвало епископа. Лука вскочил. Частое дыхание выдавало его волнение:
— Я рассказывал тебе о больших неудачах моей жизни… Вот еще одна… Я признанный глава Пруссии… и в своем собственном доме на каждом шагу встречаю одни помехи, неодобрение… Страшно сказать — я стал чужаком среди своих… Вся эта нескончаемая возня на сеймиках — где мне присягать королю: в Торуни или Кракове — что это, как не преступная глупость?! Пора бы понять: чем теснее будем мы жаться к Польше, тем лучше для нашей Пруссии… тем безопаснее будет с запада и с востока, со стороны императора и Ордена. Как мне отвратительны эти немецкие партии повсюду, даже в нашем капитуле!.. Я начинаю думать, что здесь, в Пруссии, живут разные люди…
Лука перешел тут на польскую речь:
— Дед моей матери погиб в Грюнвальдской битве, а мой отец много лет кряду сражался за воссоединение с королевством… Мне надоело выслушивать на всех сеймиках, что епископ вармийский слишком поддается Кракову! Чем больше я поддамся ему, тем лучше!.. Тем лучше для края… и тем лучше для моего сердца…
***
Отношения между Коперником и Ваценродом становились все ближе. Порою нелегко приходилось Николаю в его роли лейб-медика и советника. Лука слушал других охотно, правда — только тех, кого он считал не лишенными здравого смысла, а таких было немного. Однако после всех советов он поступал по-своему. И тут никто никакими доводами не мог его переубедить. А тех, кто пытался с ним спорить, он уничтожал своей едкой иронией.
Николай никогда не испытывал на себе обычных резкостей епископа с подчиненными, насмешек его и издевок. С племянником Ваценрод бывал всегда ровен и мягок.
Ваценрод был прирожденным политиком в рясе. Чисто церковные дела интересовали его мало — их он поручал викарию. Краков, Кенигсберг, Рим — сложные переплетения трех политических линий — вот чему Лука отдавал всего себя со страстью, удивительной для его лет.
Коперник помогал Ваценроду с большой охотой, порою сам загорался «ваценродовскими» идеями. Очень часто дядя и племянник выезжали на прусские сеймики. Случалось, что секретарь подсказывал епископу дипломатические ходы, да так ловко, что упрямое преосвященство и не замечало этого. Потом, возвращаясь домой по тряской дороге в экипаже, запряженном восьмеркой цугом, Ваценрод спохватывался, начинал забавно журить племянника, и оба весело смеялись над уловками епископского секретаря.
***
Уже давно заперты ворота, подняты разводные мосты. Замок погрузился в глубокий сон. Тишину ночи изредка нарушает отбивающий часы колокол.
Не спит каноник Коперник. Он встает с постели, зажигает масляную лампу. В кругу света худая нервная рука быстро бегает по бумаге. Это не послание Великому магистру, не ответ на запрос Римской курии. Перед каноником латинский «Альмагест», таблицы Альфонса. На большом листе вычерчено семь концентрических колец. В центре — круглый, полнощекий лик с извилистыми линиями-лучиками во все стороны. Под ним подпись — Sol[134]. На третьем кольце маленькое уплотнение, точка — Terra[135]. Точку объемлет малый кружочек с пятнышком — Luna[136].
Коперник пишет латинское письмо к университетским друзьям своим в Краков и Болонью. Вот уж сколько ночей кряду торунец бьется над тем, чтобы найти сжатую и выразительную форму для новой — гелиоцентрической — системы мира, дать ей убедительное логическое обоснование.
По пути из Италии молодой доктор заехал в Краков, чтобы поведать волнующие его мысли близким по духу людям — Бернарду Ваповскому, Лаврентию Корвину. Николай горячо доказывал правоту пифагорейцев Экфанта и Гисета и Аристарха с острова Самос. Однако он видел, что доводам нехватало стройности, и обещал изложить свои идеи в небольшом письме-трактате.
Коперник работает с увлечением, чертит, подсчитывает, роется в книгах, пишет. Но сегодня в голову вползает навязчиво: «… и был Аристарх судим за то, что сдвинул с места святой центр мира».
Николай глубоко задумывается.
«Старый Кодрус привел бы в оправдание мне излюбленное свое речение из Цицерона: «Наш разум по природе своей наделен неутомимой жаждой познавать истину». Но Святая Коллегия[137] не стала бы слушать Кодруса».
Николай сердито втыкает гусиное перо в чашку с песком — сегодня он уже не сможет продолжать!
У Коперника есть верное средство отвлечься от непрошенных мыслей. Он берет «Илиаду», большой греко-латинский словарь и принимается за перевод хорошо знакомого текста. Читая, отбивает ритм ногою. Какая услада для слуха — эти певучие строфы:
Боги у Зевса-отца, на помосте златом заседая,
Мирно беседу веля; посреди их цветущая Геба
Нектар кругом разливала; и, кубки приемля златые,
Чествуют боги друг друга, с высот на Трою взирая. [138]
«Почему до сих пор нет у нас в Кракове кафедры греческого языка?»
Копернику хочется показать, как много они теряют, оставаясь в стороне от великого наследия Эллады.