ДЕЛО НЕЧИСТО
Тотчас после гонок вильбайцы собрались у ворот школы.
Общее настроение было бурное. Знаменитое состязание, долженствовавшее разрешить все сомнения, ничего не разрешило. Вопрос о сравнительных достоинствах двух отделений остался открытым, и к чувству вражды и давнишнему соперничеству прибавились зависть, подозрения и оскорбленное самолюбие.
Глядя на взволнованные лица школьников, когда они, разбившись на кучки, подходили к школе со стороны реки, толкуя между собою о несчастье, постигшем шлюпку Паррета, можно было подумать, что дело идет не о лопнувшей веревке, а по крайней мере о гибели всей команды. Парретиты шумели больше всех. Они доказывали, что должны быть назначены новые гонки, а некоторые из них прямо говорили, что тут дело нечисто, что шнурок лопнул не сам собой. Директорские с жаром опровергали это обвинение, крича своим противникам, что они должны или взять его назад, или доказать.
Не молчали и вельчиты: с беспристрастием сыпали они остротами направо и налево, издеваясь над обеими партиями, за что от обеих же получали брань, а иногда и тычки. Словом, это было настоящее столпотворение.
— Даю голову на отсечение, что мы побили бы их, если бы не этот случай со шнурком! — кричал Вибберлей, не обращаясь ни к кому в особенности.
— Неправда! Шлюпки шли рядом, а после поворота мы наверное опередили бы вас, — отозвался на это Виндгам.
— Говорить все можно, только кто вам поверит, вот вопрос! Плуты! — раздалось из кучки вельчитов.
— Кто смеет называть нас плутами, выходи! — закричал Виндгам, вспыхнув и оборачиваясь на крик.
Но ответа не последовало. Между тем со стороны реки подходили всё новые группы школьников. Некоторые — те, кто ждал шлюпок у цели, — только что узнали поразительную новость и теперь спешили расспросить о подробностях.
— Это низкий заговор. Все из-за первенства на реке, из зависти, — говорил Вибберлей.
— Готов побиться об заклад, что это штуки нашего милейшего старшины. Он мастер обделывать свои делишки! — откликнулся другой из той же партии.
— Вот увидите, что они откажутся от новых гонок.
— Наши откажутся от гонок? Да они сами предложат вам устроить другие гонки! — прокричал Виндгам.
Громкий хохот встретил эти слова защитника нелюбимого отделения. Но у Виндгама нашелся союзник.
— Не наша вина, что у вас лопнул шнурок. Чего вы смотрели? — раздался голос из кучки директорских.
— Небось, если б наш шнурок лопнул, вы не хлопотали бы о новых гонках, — сказал опять Виндгам.
— Что ж, думаешь, вас испугались бы?
— Конечно, испугались бы.
— Есть кого бояться] Не смогли победить честными средствами, так за плутни принялись! Трусы!
Спор разгорался все сильнее и сильнее, и общая свалка казалась неминуемой. Трудно сказать, чем бы все это кончилось, если бы не внезапное появление Парсона, бежавшего по тропинке со стороны реки во всю прыть своих коротеньких ног. Во всей фигуре и движениях маленького рулевого было что-то особенное, чего нельзя было объяснить даже его сегодняшним несчастным приключением. Очевидно, он хотел сообщить что-то важное, и, завидев его, толпа притихла, как по команде.
— В чем дело, дружище? — крикнул ему издали Тельсон.
Парсон ничего не отвечал, только махал руками. Взбежав на горку, он круто остановился и едва выговорил пресекающимся от волнения и скорого бега голосом:
— Шнурок был подрезан!
При этом поразительном известии — поразительном даже для тех, кто только что громогласно заявил, что приключение со шнурком было подстроено, — толпа подняла такой рев, что его, наверное, слышали в Шельпорте. Гнев, негодование, недоверие, насмешка — все вылилось в этом стоголосом крике… И вдруг все замерло, когда Парсон снова заговорил:
— Мы все осматривали шнурок; он подрезан до половины; надрез ясно виден. Я знал, что тут дело нечисто!
Последние слова потонули в общем гвалте. Вдруг кто-то крикнул:
— Чьи же это штуки?
Парсон обернулся на голос. Лицо его пылало гневом.
— Почем я знаю! Знай я только, чьи это штуки, плохо бы ему пришлось.
Храброе заявление маленького фага не вызвало даже смеха, так велико было общее возбуждение. Больше Парсону сообщить было нечего. Но вот на дорожке показались гребцы потерпевшей крушение шлюпки. Взрыв энтузиазма встретил появление разбитых героев; их окружили и засыпали вопросами. Негодование было написано на их лицах; молча проталкивались они сквозь толпу, равнодушные как к сочувственным крикам своих сторонников, так и к молчанию противников, и молча же скрылись в дверях школы.
Известие, принесенное Парсоном и подтверждавшееся мрачным видом оскорбленной команды, поразило школьников, как громом. Вильбайцы не верили, не хотели верить, чтобы кто-нибудь из их среды мог совершить бесчестный поступок, А между тем, как могли они этому не верить? Вдруг кто-то крикнул:
— Вот они, победители!
На дорожке показалась команда директорской шлюпки. Но эти пять мальчиков далеко не имели вида победителей: бледные, взволнованные, с жаром толкуя между собой, подходили они к школе, не замечая толпы, ожидавшей их в зловещем молчании. Впрочем, не были они похожи и на преступников, и, наверное, даже самые подозрительные из их товарищей не посмели бы приписать никому из них в отдельности возмутивший всех низкий поступок. Тем не менее благодаря этому поступку они взяли приз, и этого было достаточно, чтобы три четверти школы восстало против них.
Когда они подошли ближе, несколько голосов крикнуло:
— Трусы! Мошенники!
И толпа подхватила этот крик. Ошеломленные этой неожиданной демонстрацией, пять мальчиков остановились как вкопанные.
— Мошенники! Трусы! — повторила враждебная партия и начала наступать на них.
Впереди были Тукер из отделения Вельча и Вибберлей из отделения Паррета.
— Чего вам от нас надо? — крикнул с сердцем Ферберн и так толкнул Вибберлея, что тот упал.
Это было сигналом к открытию военных действий.
— Сюда, парретиты! Проучимте плутов! — скомандовал Тукер, и толпа бросилась на пятерых мальчиков.
— Директорские, выручай своих! — раздался вдруг голос Виндгама.
В ту же секунду, как бы по волшебству, вся школа разделилась на две партии, и началась отчаянная драка. Давно тлевшая искра вспыхнула пожаром. Раздражение, накапливавшееся целые полгода, вылилось в этой драке. Под конец никто не знал, кого он бьет и кто его бьет. Команда директорской шлюпки, нанося и отражая удары, шаг за шагом пробивала себе путь к дверям своего отделения. К счастью для них, самых опасных из их противников не было на месте действия. С помощью Виндгама и его рекрутов они наконец пробились сквозь неприятельские полчища и заперлись в своей крепости. Но победа была куплена дорогой ценой: у Котса был подбит глаз, с Портера сорвали куртку, Ридделя два раза сбили с ног, а Виндгам, Тельсон и другие младшие воины союзной армии были просто неузнаваемы. Противная сторона понесла не менее тяжкие потери. Тукер и Вибберлей были буквально покрыты синяками, а раненым четвероклассникам и «мартышкам» и счету не было.
Так кончилось знаменитое вильбайское «генеральное сражение», как его потом прозвали, и кончилось как раз вовремя: не успела скрыться кучка директорских в своем отделении, как на дорожке показались директор и его гости. При виде их все пустились врассыпную по своим отделениям, и сцена опустела.
Грустный это был вечер для Вильбая. Дело было не в синяках и других вещественных последствиях драки — к этим вещам мальчики бывают вообще довольно равнодушны, — но всех от мала до велика угнетало то чувство вражды и недоверия, которое с некоторых пор овладело школой. Для самых ярых из парретитов виновность команды директорской шлюпки была решенным вопросом. Они удивлялись тем дуракам, которые могли в ней сомневаться.
— Дело ясно, как божий день, — говорил Вибберлей. Его можно было узнать только по голосу: левая щека была у него подвязана, а нос распух, как картошка. — Они решили удержать за собой первенство и поставили на своем.
— Понятно. Они знали, что раз Блумфильд сделается капитаном флотилии, им не будет ходу, — подхватил Тукер.
— Неужели вы хотите сказать, что шнурок был подрезан кем-нибудь из пятерых старших? — спросил Стреттер.
— А почему бы и нет? Я не поручусь ни за одного из них, — отвечал Вибберлей.
— Будь в их лодке Джилькс, этому можно было бы поверить, а теперь… нет, не думаю.
— Джильксу не было бы в этом никакого расчета: они с Сильком держали пари за нас чуть ли не со всем Шельпортом.
— Ну, все равно. Во всяком случае, они должны предложить нам новые гонки, — сказал Стреттер.
— Как же! Жди от них! — заметил Вибберлей.
— По-моему, Блумфильд должен отказаться от гонок, если б даже они их и предложили, — заключил Ашлей.
К чести Блумфильда надо сказать, что он не присоединял своего голоса к этим ни на чем не основанным обвинениям. Как ни больно было ему расстаться со своими честолюбивыми планами, он не допускал и мысли, чтобы кто-нибудь из его соперников мог унизиться до того, чтобы обеспечить себе победу такими низкими путями. В то же время он был твердо убежден, что шнурок был подрезан нарочно и что виновник преступления принадлежал к отделению директора. Но больше всего его мучило то, что он не был уверен, как были уверены его товарищи, в том, что если б не этот случай, то лодка их осталась бы победительницей. Он был поражен тем искусством, какое выказали его соперники во время гонок, и не мог примириться с мыслью, что его постоянное счастье изменяет ему.
Но не это волновало друзей Блумфильда; негодование против директорских было у них преобладающим чувством. Поступок был бесспорно низкий, и до тех пор, пока преступник не будет открыт, все отделение директора ответственно за него в их глазах.
— Как только они смеют смотреть нам в глаза, удивляюсь! — восклицал Гем.
— Надеюсь, что Блумфильд не потребует новых гонок. Если только он это сделает, я откажусь грести, — сказал Ашлей.
— Хуже всего то, что теперь они будут доказывать, что они победили бы нас во всяком случае. Один из них уже говорил это, я сам слышал.
— Пусть их говорят, что хотят, никто им не поверит.
Если бы смелые обвинители могли слышать разговор, происходивший в комнате главного школьного старшины в эту самую минуту, то убедились бы, по крайней мере, в том, что враги их вовсе не намерены присваивать себе сомнительные лавры.
Риддель с Ферберном в двадцатый раз обсуждали между собой события этого знаменательного дня.
— Это позор для всего отделения! Мы непременно должны предложить им новые гонки. Это единственное, чем мы можем хоть сколько-нибудь оправдать себя в их глазах, — говорил Риддель.
— Гонки мы им предложим, это само собой, но я не понимаю, о чем ты так сокрушаешься: по всей вероятности, мы взяли бы приз во всяком случае, и тот, кто подрезал их шнурок, оказал нам медвежью услугу, — сказал Ферберн.
— Но они-то все-таки считают нас плутами.
— Дорого бы я дал, чтобы узнать, кто мог сделать такую гадость. Вчера вечером шлюпки были убраны в сарай при мне, и сегодня утром их при мне же спускали на воду. Понять не могу, каким образом это могло случиться.
— Ведь надрез несомненен?
— Несомненен. Тот, кто это сделал, знал, как взяться за дело: подрезан правый шнурок, как раз тот, за который приходится тянуть на повороте.
— Это могло быть сделано только между пятью часами вчерашнего вечера и шестью сегодняшнего утра, — сказал Риддель. — Если бы надрез был сделан раньше, то шнурок, наверное, лопнул бы во время практической гребли.
— Конечно! Должно быть, это было сделано ночью.
— Не знает ли чего об этом сторож?
— Нет, я его спрашивал. Он говорит, что после того, как лодки были убраны в сарай, туда не входил никто, кроме него и его помощника.
— Непостижимая вещь! — проговорил Риддель. — Однако раз уж мы решили предложить им новые гонки, так не сделать ли это теперь же?
— Хорошо.
— Написать им об этом, что ли?
— Зачем? Они могут подумать, что мы их стыдимся. Пойдем прямо к Блумфильду.
Они застали Блумфильда в его комнате с Гемом и Ашлеем.
В Вильбайской школе не было принято, чтобы старшие воспитанники ходили в чужое отделение иначе как по приглашению или по делу. Три воспитанника, бывшие в комнате, сразу догадались, какое дело привело к ним Ферберна и Ридделя, но сделали вид, что очень удивлены их визитом. Риддель и Ферберн, как только вошли, почувствовали, что попали в недоброжелательное общество; но нужно было высказать то, зачем они пришли, и Риддель начал:
— Простите, что мы к вам врываемся. Мы пришли, только чтобы сказать вам, что мы очень сожалеем о непредвиденном окончании гонок, и…
— Узнали вы, кто подрезал наш шнурок? — перебил его Блумфильд.
— Нет, и даже подозрений ни на кого не имеем, — отвечал Риддель.
— Мы пришли, собственно, затем, чтобы сказать, что мы согласны считать гонки несостоявшимися, и предлагаем вам новые, — сказал Ферберн.
В тоне капитана директорской шлюпки было что-то вызывающее, что раздражило парретитов.
— Мы не можем согласиться на новые гонки до тех пор, пока не будет выяснено это безобразное дело, — сказал Гем.
— Что это значит?
— Ты отлично понимаешь, что это значит: до тех пор, пока не разыщете, кто подрезал наш шнурок, мы не выйдем на реку.
— Это, наконец, смешно! Почему же мы, а не вы должны разыскивать, кто подрезал ваш шнурок? — спросил Ферберн, теряя терпение.
— Это, наверное, кто-нибудь из директорских, — сказал Блумфильд.
— Я сам это думаю, — согласился добросовестный Риддель.
— Я отказываюсь грести до тех пор, пока вы не разыщете, кто это сделал, — заявил Ашлей.
— Вы, кажется, думаете, что мы уже знаем, кто это сделал? — обратился к нему Ферберн.
— Ваше дело узнать.
— Так вы отказываетесь от гонок?
— Отказываемся, если уж на то пошло, — отвечал Блумфильд.
Ему очень хотелось принять предложение директорских, но он не решался это высказать из боязни товарищей.
— Да и что толку в новых гонках? То же может случиться и в другой раз, — заметил Гем.
— Если бы перед гонками вы осмотрели свои шнурки, этого бы не случилось, — проговорил Ферберн с жаром.
— Уж, конечно, мы примем эту предосторожность, если нам придется еще когда-нибудь гоняться с вами, — заметил ядовито Ашлей.
Ферберн готов был вспылить, но сдержался.
— Так вы решительно отказываетесь от гонок? — повторил он.
— Решительно.
— В таком случае, мы будем считать, что приз и первенство на реке за нами.
— Можете считать все, что вам угодно, мы останемся при своем мнении.
Дальнейшие переговоры были, очевидно, бесполезны. Ферберн и Риддель ушли огорченные: у них была отнята единственная возможность оправдать себя и свое отделение в глазах школы. В тот же день все узнали, что вторых гонок не будет, и, как всегда, пошли ходить всевозможные слухи. Враги директорских говорили, что когда Блумфильд потребовал, чтобы они назначили вторые гонки, они отказали ему наотрез; директорские же уверяли, что парретиты сами отказались от новых гонок, потому что струсили. «Это их счастье, что у них лопнул шнурок, — говорили они, — потому что все равно они осрамились бы». Немногие знавшие, как было дело, находили, что Блумфильд был совершенно прав, отказавшись принять вторые гонки до тех пор, пока не будет открыт виновник неудачного окончания первых. Но тяжелее всех известие об отказе Блумфильда подействовало на Силька и Джилькса. Раз гонки считались состоявшимися, директорская шлюпка оказывалась победительницей, и, следовательно, оба они проигрывали пари. Они почти наверное рассчитывали на вторые гонки и теперь, когда они не состоялись, были просто в отчаянии. Вечер прошел у них в жарком споре, окончившемся почти что открытой ссорой. Дело легко могло дойти и до рукопашной, если бы в самую критическую минуту не явилось отвлечение в лице Виндгама. Виндгам вбежал в комнату со словами:
— Не видали ли вы моего перочинного ножа? Я его потерял.
— Нет, не видали, — отвечал Сильк.
— Странно. Мне помнится, что вчера вечером я его оставил здесь. А парретиты-то отказались от новых гонок. Слыхали?
— Не знаешь ли, почему они отказались? — спросил Джилькс.
— Они говорят, что не выйдут на реку до тех пор, пока не найдут того, кто подрезал шнурок.
— Что ж, они правы. Только как его найти? Подозревают кого-нибудь?
— Никого, — отвечал Виндгам.
— А хорошо бы проучить негодяя, — сказал Сильк.
— Я думаю, что это какой-нибудь дурак из тех, которые держали пари против шлюпки Паррета.
— Вот я так знаю одного дурака, который держал пари за шлюпку Паррета и теперь рвет на себе волосы, — сказал Сильк, подмигивая на Джилькса.
Когда Виндгам уходил, Сильк вышел за ним в коридор и спросил его вполголоса:
— Не можешь ли ты мне ссудить соверен до осени?
— У меня всего полсоверена, — ответил Виндгам.
— Ну, дай хоть полсоверена, я как-нибудь обойдусь. Виндгам вынул кошелек, достал монету и подал ее Сильку со словами:
— Только, пожалуйста, постарайся возвратить к осени: мне будут нужны деньги на фейерверк. Да не забудь отдать мне мой ножик, если он тебе попадется.