Обсерватория и её строители. — Возвращение в базовый лагерь. Луч солнца, пробиваясь сквозь полу палатки, будят меня на другое утро. Владимира Рихардовича, спавшего рядом со мною, уже нет. Он — на работе. Я встаю, одеваюсь и выхожу наружу. Возле палатки течёт небольшой ручей. Ночной мороз сковал его ледяной корой. В одном месте кора пробита ударом каблука:
кто-то здесь сегодня умывался. Рядом с отверстием лежат на льду приготовленные для меня чистое полотенце, мыло и флакон одеколона. Изысканное гостеприимство на леднике Федченко, в центре бывшего «белого пятна»…
Умывшись, я медленно поднимаюсь к площадке на вершине скалы.
В трехстах метрах подо мной недвижным ледяным руслом трехкилометровой ширины лежит ледник Федченко. Он расчерчен вдоль тёмными валами срединных морен — следами слияний с другими ледниками. Он похож на гигантскую белоснежную ленту, в которую вотканы чёрные продольные полосы. На севере эта лента уходит в даль к синим в дымке тумана горам Билянд — Киика. На юге она геометрически правильной дугой поворачивает влево, на восток. Этот разворот ледника — быть может, самое грандиозное, что мне когда — либо приходилось видеть. У поворота ледник принимает в себя большой приток — глетчер Кашал-Аяк. На месте слияния стоит белоснежная вершина — Шпора.
Глетчер течёт между двумя грядами пятикилометровых пиков. Но горы, окаймляющие ледник, не кажутся высокими. Они погружены по пояс в ледяной поток глетчера. Над его поверхностью высятся лишь последние скалистые отроги, фирновые поля и снежные карнизы.
Справа, в стороне, стоят массивы пика Комакадемии и пика Гармо. Они ледником не закрыты: на карте их высоты помечены цифрами 6450 и 6615. Левее их — широкое, сверкающее на солнце фирновое седло перевала Кашал — Аяк.
На вершине скалы — ангароподобный каркас обсерватории.
Стук молотков о дерево и металл, визг пилы и рабочий говор деловито и по — хозяйски врываются в молчание горной пустыни. Плотники и кровельщики обшивают каркас тёсом и жестью, бетонщики замешивают бетон и заливают фундамент.
Они такие же, как в Москве и Ленинграде, эти кровельщики, плотники, столяры и бетонщики. Только лица их заросли густыми бородами, да движения медленны и размеренны: высота даёт себя чувствовать.
Я смотрю на это вторжение человеческого труда в безмолвный горный мир и думаю — где ещё приходилось мне видеть волнующее зрелище покорения человеком пустыни? И затем яркое воспоминание встаёт передо мною. Я вижу большой глетчер, сбегающий к берегу и обрывающийся в море высокой зе — леноватой стеной льда. Эта стена, тянущаяся восьмикилометровой дугой, образует бухту. Ноздреватые бирюзовые айсберги, изъеденные водой, тихо дрейфуют вдоль берега. В одном месте ледяная стена сходит на нет, и тёмные базальтовые валуны сбегают к воде, покрытой блинами дрейфующего льда.
На берегу, рядом с остатками старых зимовок, желтеют стены двух маленьких, вновь строящихся домиков. К стенам прислонены винтовки. Время от времени к домикам подходят, грузно раскачиваясь, белые медведи. Тогда плотники и печники кладут на мёрзлую землю топоры и лопатки, берутся за оружие и стре — ляют. На снегу остаются бурые пятна крови, тяжёлые туши подтаскивают к берегу… Строительство радиостанции на Земле Рудольфа, на самом северном острове Земли Франца Иосифа, в 1 500 километрах от Архангельска, в 900 километрах от полюса.
И неожиданная, но верная мысль приходит мне в голову: легче было привезти в Трюмах «Малыгина» стандартные домики и оборудование радиостанции на Землю Рудольфа, чем доставить строительные материалы для обсерватории сюда, на вершину скалы, по бездорожью Алайской долины, по теснинам Терс — Агара, через перекаты и водовороты Саук-Сая и Сельда-ры, по морене и трещинам ледника Федченко.
Стройка близится к окончанию. С Блезе мы осматриваем её в деталях. Конструкция здания чрезвычайно рациональна. По продольной оси оно разделено на пять частей: в середине — столовая, кухня, метеорологический.кабинет, в двух следующих, примыкающих к средней справа и слева — радиорубка, фотокабинет и пять жилых комнат; в двух крайних — кладовые и ма — шинное отделение. Зимой они будут защищать жилые помещения от холода. Южная стена представляет собой сплошное окно. Полукруглая форма крыши препятствует скоплению на ней снега. Вся конструкция подчинена условиям перевозки: все балки сболтованы из нескольких частей. Каждая из этих частей — не длиннее двух метров. На площадке перед обсерваторией — ме — теорологические приборы: дождемер, флюгера, метеорологические будки. Пять человек зимовщиков под руководством молодого ташкентского метеоролога Бодрицкого остаются зимовать на обсерватории.
Зимовщики уже сейчас ведут наблюдения в полном объёме. Блезе рассказывает нам историю строительства. Оно началось осенью 1932 года. Начальник строительства инженер Бойков прибыл в Алтын-Мазар с караваном, гружённым строительными материалами, в конце сентября. Строительный сезон был упущен, но Бойков решил попытаться наверстать опоздание.
В начале октября караван из двухсот верблюдов перешёл обмелевшие реки и вышел на ледник. Верблюды скользили по ледяным буграм, резали себе ноги об острые камни. Чем дальше, тем трудней передвигался караван. Шедшие впереди верблюды постетюнно сбивали камни и гальку с бугров морены, об — нажая лёд, на котором беспомощно скользили и падали остальные.
Для «кораблей пустыни» глетчер оказался непреодолимым препятствием. Только половина каравана дошла до Чортова гроба. Здесь верблюдов пришлось заменить лошадьми.
Первый караван лошадей пришёл к месту постройки 21 октября. В тот же день было распланировано место для станции и установлен барометр для наблюдений. Рабочие и зимовщики — метеорологи, пришедшие с первым караваном, — поселились в юртах и палатках.
Работа закипела. Постройкой руководил Блезе, бывший тогда помощником Бойкова. Бойков оставил в своём ведении самое трудное: переброску материалов. День и ночь находился он в пути между Алтын-Мазаром и станцией.
В двадцать дней был построен фундамент и собран каркас здания. В ноябре разразился первый осенний буран. Температура упала до минус 20. Сила ветра достигла 30 метров в секунду. Трижды срывало бурей юрту, в которой помещалась кухня.
Ночью во время бурана на радиомачте, на стойках палаток, на пальцах поднятых кверху рук светилось атмосферное электричество, загорались сент — эльмские огни: словно тихое пламя свечи горели они, не мигая, в бушующих порывах вьюги.
Строители отсиживались в палатках, используя для работы редкие периоды затишья.
Бойков гнал караван за караваном вверх по леднику. Лошади доходили до последнего подъёма. По фирну к станции материалы поднимали на руках.
Первый буран продолжался шесть суток. А после двух дней затишья начался второй. С 21 октября по 4 декабря только восемнадцать дней не было вьюги.
4 декабря началось труднейшее отступление строителей по леднику, по занесённым снегом перевалам через Заалайский и Алайский хребты. При переправе через Саук-Сай караван отряда вновь испытал на себе коварство горной реки. Вода была низкая, по колено лошади. Но когда караван переходил реку, где-то выше прорвался ледяной затор. Хлынувшая вода унесла двух лошадей с ценным грузом — фотографическими снимками.
В 1933 году инженер Бойков был назначен заместителем директора Ташкентского института высокогорных (исследований. Строительство продолжал Блезе.
Работы возобновились в июне. Главной трудностью были переправы через реки в высокую воду. Блезе переправлялся через Саук-Сай и Сельдару восемнадцать раз, его помощник Розов и вьючники Колыбай и Керимбай — значительно больше. Пока Владимир Рихардович рассказывает историю строительства, Каплан успевает «запечатлеть» нас со всех сторон.
Каплан фотографирует с самого утра. Он снимает станцию, рабочих, зимовщиков, окружающий пейзаж. Он снимает кинамой, «лейкой», стереоскопическим аппаратом. Фотографы-любители показывают ему свои негативы. Каплан консультирует.
На фирне Кашал-Аяка мы видим маленькую чёрную точку.
Это Абалаков пошёл на перевал «размяться» после вчерашнего четырнадцатичасового похода. Маслаев сидит в радиорубке, вернее радиоюрте. Радисту обсерватории никак не удаётся наладить станцию и связаться с внешним миром. Маслаев, обложившись руководствами по радиоустановкам, мотками проволок, катушками, лампочками, клеммами, инструментами, пытается найти верную схему.
Так — в работе и беседах — проходит день. К вечеру возвращается Абалаков. Где-то на перевале он едва не провалился в трещину и основательно поранил ногу.
На другое утро в щель слюдяного окошечка палатки просачивался тонкий веер снежной пыли. За ночь разразился буран. Скала с мутными очертаниями юрт, палаток и обсерватории казалась островом в море тумана и туч, застилавших глетчер. Иногда порывы ветра разгоняли облака, открывали какую-нибудь вершину, группу скал, висячий ледник. Потом снова все исчезало в сером крутящемся хаосе.
Каркас обсерватории был завешан с наветренной стороны большими войлочными кошмами. Под защитой кошм работа продолжалась. Возле здания Колыбай, пришедший вчера с караваном из Чортова гроба, седлал лошадей. Караван возвращался порожняком к языку Федченко, и Блезе предложил нам воспользоваться оказией и ехать верхом.
Нас поразило прекрасное состояние лошадей, проработавших на леднике все лето. Блезе объяснил это хорошим уходом за ними и тем, что лошади были специальной кашгарской породы, привычные к горам.
Блезе нужно было попасть в Алтын-Мазар, и он решил ехать с нами.
Мы прощаемся со строителями и зимовщиками и трогаемся в путь. Мы спускаемся по фирну со скалы и подходим к боковой морене, чтобы пересечь её и выйти на ледник Федченко. В это время сбоку, со стороны гор, окаймлявших глетчер, неожиданно раздаётся оглушительный гул. Тяжёлые раскаты, напоминающие артиллерийскую стрельбу, потрясают воздух. Казалось, что дрожит земля.
С крутой осыпи в километре от нас идёт камнепад. Большие камни, чуть ли не целые скалы, появляются из тумана, закрывающего верхнюю часть горы, летят вниз, ударяются об осыпь, вздымая облака снежной пыли, и катятся дальше, к подножью морены.
Когда мы добираемся до Чортова гроба, буран кончается, Снова жаркий солнечный день.
После небольшого отдыха едем дальше. Ехать верхом после большого перерыва, да ещё на вьючном седле — удовольствие сомнительное. Мучительно затекают ноги, седло стирает тело до крови. Путь тянется бесконечно.
К вечеру мы добираемся до конца открытого льда, до того места, где ледник на всю ширину засыпан морёной. Предстоит несколько часов пути по унылым буграм грязного, серого льда, покрытого камнями.
Я слезаю с лошади и иду пешком, отставая от каравана. Через полчаса я вижу трогательную картину. Среди серого моря ледяных бугров на маленькой площадке стоит палатка. В ней лежат Горбунов и Гетье. Рядом с каждым из них — банка мясных консервов, кусок хлеба и кружка воды.
Блезе, Абалаков, Маслаев и Каплан сидят возле палатки. Оказывается, что наш отряд только сегодня добрался до языка Федченко. Лошади, вёзшие Горбунова и Гетье, выбились из сил. Больные решили остаться на ночь на леднике.
Утром Дудин должен прислать за ними свежих лошадей. Мы сажаем Горбунова и Гетье на наших лошадей, снимаем палатку и двигаемся дальше.
Начинается «пытка морёной». Трудно придумать что-нибудь более неприятное, чем эти покрытые камнями и валунами ледяные «американские» горы. Тропа идёт вверх — вниз, вверх-вниз.
Темнеет. Впереди на скалах на левом берегу ледника маячит зеленое пятно. Это берёзка, под которой находится наш базовый лагерь. Но мы не строим себе иллюзий. Мы уже знаем по опыту, как обманчивы эти памирские концы путей.
Ещё несколько часов придётся идти до лагеря. И эти несколько часов ходьбы по морене способны, кажется, зачеркнуть все яркие впечатления последних дней.
Наступает ночь. Мы пускаем вперёд двух вьючных лошадей. Они идут, осторожно обнюхивая морену, чутьём находя дорогу. Без этих четвероногих проводников нам пришлось бы заночевать на леднике.
Одолевает усталость. Трикони цепляют за камни, высекая искры. Блезе уступает мне свою лошадь. У него — прекрасное английское седло. Сидишь, как в кресле.
Я отпускаю повод. Лошадь идёт. осторожно обнюхивая тропу. Иногда тропа проложена по самому краю глубоких ледяных срезов. Тогда внизу, на глубине 30-40 метров, внезапно показывается клочок звёздного неба. Это — отражение в ледниковом озере. Неверный шаг лошади, сорвавшийся камень — и полетишь вниз, в ледяную воду.
Я думаю о том, что поговорку «человеку свойственно ошибаться» можно применить и к лошади. Как ни безошибочен её инстинкт, но и она может оступиться. Я напрягаю усталое внимание. И, действительно, когда тропа вновь круто лезет вверх по краю ледяного среза, из-под копыт лошади срывается не — сколько камней. Лошадь скользит, задние ноги сползают в пропасть. С лёгкостью и быстротой, совсем не свойственными моей тяжеловесной фигуре, я падаю с седла на камни в противоположную от среза сторону и, лёжа на земле, подтягиваю узду кверху. Освобождённая от моей тяжести лошадь отчаянным рывком взбирается на тропу. Я оглаживаю испуганное животное, снова взбираюсь на седло и продолжаю путь.
Наконец мы выходим к берегу Танымаса и переходим его в брод.
Лагерь спит, но наше прибытие будит всех. Кофе, консервы, палатки и сон.