Глава I
— Гляди, Анюта, гляди же! Москва, Москва! говорилъ папочка всматриваясь съ любовію на великій городъ земли Русской. Москва раскинувшаяся на семи холмахъ, въ туманѣ позлащенномъ заходящимъ солнцемъ, обвитая его прозрачною какъ дымка мглой, широкая и необъятная Москва явилась взорамъ Анюты. Золотыя главы ея безчисленныхъ церквей смѣло летѣли вверхъ блистая въ лучахъ еще не совсѣмъ скрывшагося солнца, разноцвѣтныя крыши ея пестрѣли, а на темно-зеленыхъ садахъ ея рѣзко отдѣлялись бѣлыя очертанія барскихъ домовъ-дворцовъ. А надъ широкою Москвой царилъ высоко стоящій Кремль со своими древними соборами, зубчатыми причудливыми башнями и стѣнами, съ громаднымъ дворцомъ Царей. Лучи солнца играли на золотой крышѣ дворца и зажгли на ней переливчатые огни. Тонкій силуэтъ Ивана Великаго взлетѣвъ вверхъ какъ стрѣла словно застылъ и окаменѣлъ въ голубомъ небѣ и стоялъ онъ надъ Кремлемъ какъ витязь, сторожа эту святыню родной земли.
— Москва, мать наша, столица Русская, сказалъ папочка съ восторгомъ; онъ любилъ Москву, онъ говорилъ, она — сердце Россіи; въ ней онъ родился, въ ней учился, въ ней любилъ мать свою и въ ней похоронилъ ее. Анюта, не видавшая ничего кромѣ К* и сохранившая о Кавказѣ смутныя воспоминанія, совершенно забывшая о своемъ краткомъ житьѣ въ Москвѣ, глядѣла во всѣ глаза и раздѣляла восторгъ папочки. Москва, действительно, является во всемъ своемъ царственномъ величіи съ Поклонной горы, спускаясь съ которой подъѣзжаютъ къ Калужской заставѣ. Съ этой горы, съ этой заставы увидѣли ее впервые очарованные воины Наполеона, пришедшіе въ нее искать своей погибели.
У заставы папочка вышелъ изъ брички и прописалъ свое имя; солдатъ поднялъ шлагбаумъ и они въѣхали въ городъ[1], и скоро доѣхали до Калужской площади. Завидя дорожную бричку продавцы бросились изъ своихъ лавочекъ и лабазовъ и окружили ее съ криками и воплями, толкая одинъ другаго, съ горячими калачами и сайками въ рукахъ. Анюта даже испугалась такого нашествія, но папочка храбро отбивался ото всѣхъ осаждавшихъ его экипажъ и поспѣшилъ купить у одного торговца и калачъ и сайку и подалъ ихъ Анютѣ.
— Москва, сказалъ онъ ей, — встрѣчаетъ тебя своимъ хлѣбомъ, соли нѣтъ, но это все равно, скажемъ: въ добрый часъ! Кушай на здоровье и живи здѣсь счастливо.
— Какія здѣсь, папочка, улицы, сказала Анюта. — Издали Москва вся въ золотѣ и серебрѣ, какъ царица, вся въ дворцахъ, колокольняхъ и зубчатыхъ башняхъ, а вблизи все пропало… вотъ тутъ… торчатъ по обѣимъ сторонамъ улицы маленькіе домики, какъ въ К*. Глядите сюда — эта лачуга валится на бокъ, совсѣмъ похоже на нашу улицу въ К*.
— А вотъ погоди, доѣдемъ до бульваровъ, пойдутъ дома-дворцы съ садами. Твои тетки живутъ тоже въ собственномъ домѣ, на Покровкѣ.
— Мы къ нимъ? спросила Анюта.
— Нѣтъ, мы въ гостиницу, надо переодѣться, а завтра, завтра день хорошій, четвергъ, въ добрый часъ къ нимъ. Когда я учился въ университетѣ, то жилъ на Прѣснѣ — это даль большая, а потомъ когда пріѣзжалъ въ Москву по дѣламъ, то останавливался въ гостиницѣ «Европа» на углу Тверской и Охотнаго Ряда. Гостиница не дорогая. Мы тамъ и остановимся.
И пріѣхали они въ гостиницу «Европа» нисколько не похожую на Европу, но на самую азіятскую Азію. Это былъ большой домъ-сарай со множествомъ грязных нумеровъ и неметеныхъ корридоровъ. Анюта изумилась. Послѣ чистенькаго, свѣтлаго, уютнаго домика въ К*, столь опрятно до щеголеватости содержаннаго Машей, этотъ большой, грязный домъ показался ей отвратительнымъ. Папочка взялъ два нумера, одинъ для нея, другой для себя. И нумера эти были столь же однообразны, сколько и грязны. Въ каждомъ изъ нихъ стояла кровать съ жесткимъ и нечистымъ тюфякомъ, диванъ обитый темною матеріей изъ конскаго волоса, столъ и нѣсколько стульевъ. Половые внесли два чемодана, папочка спросилъ самоваръ, а Анюта подошла къ окну. Ужь вечерѣло, но не совсѣмъ смерклось. Кареты, коляски, дрожки гремѣли по мостовой; пѣшеходы опережая другъ друга шли, торопясь куда-то.
— Сколько народу, папочка, сказала Анюта, и всѣ спѣшатъ. Куда спѣшатъ они?
— Городъ, большой городъ, спѣшатъ кто по дѣлу, кто къ удовольствію. Не далеко Большой театръ, туда многіе спѣшатъ.
— Ахъ, какъ мнѣ хочется въ театръ, воскликнула Анюта, — тамъ, говорилъ Митя, представляютъ Ревизора и Парашу Сибиячку. Онъ читалъ намъ ее. Такъ трогательно, хорошо! Вотъ бы посмотрѣть!
— Посмотришь, дружочекъ, все увидишь; потерпи, все будетъ, сказалъ папочка заваривая чай, который вынулъ изъ своего чемодана.
Анюта сидѣла задумавшись. Мысли ея улетѣли изъ грязнаго нумера въ чистый, свѣтленькій родной домикъ.
— Я думаю, сказала она наконецъ, — наши теперь дома чай пьютъ или пошли къ маменькѣ, и обо мнѣ, о насъ вспоминаютъ.
— Конечно, милая, а мы о нихъ.
— О да, всегда! воскликнула Анюта дрогнувшимъ голосом при внезапномъ приливѣ чувства.
Уставшая съ дороги Анюта спала какъ убитая на жесткой постели, которую папочка самъ заботливо покрылъ привезеннымъ съ собою одѣяломъ и чистымъ бѣльемъ. На другой день онъ такъ же заботливо осмотрѣлъ какъ одѣлась Анюта въ свое новое черное платье и сказалъ одобрительно:
— Ну вотъ, отлично. Надѣнь новую шляпку и пойдемъ къ обѣднѣ въ Кремль. Пора. Благовѣстятъ.
Анюта плохо молилась. Ее развлекали въ церкви новыя лица, многіе такіе нарядные, другiе… такіе… совсѣмъ иные чѣмъ въ К*. Развлекала ее и самая церковь, маленькая, красивая, стоявшая посреди внутренняго дворика дворца, столь миніатюрныхъ размѣровъ, что она походила на игрушечку. Старинные образа иконостаса, большой, въ золотой ризѣ образъ вдѣланный въ золотую выдающуюся изъ иконостаса часовенку, прельстилъ ее.
— Какая это миленькая, маленькая церковочка, сказала Анюта, послѣ обѣдни выходя изъ нея, — и заключена она во дворцѣ, точно игрушка въ футлярѣ.
— Это Спасъ-на-Бору, отвѣчалъ папочка. — Когда строили дворецъ, желали сохранить древнюю церковь и застроили ее со всѣхъ сторонъ стѣнами громаднаго дворца. Онъ ее сохраняетъ, а она, церковь-то, дворецъ охраняетъ. Такъ-то! сказалъ папочка. — А вотъ мы ужь у часовни Иверской Божіей Матери; зайдемъ, дружочекъ, и помолимся всею душой Царицѣ Небесной, да покроетъ она тебя своимъ святымъ покровомъ.
И они зашли въ часовню и помолились, и припалъ папочка къ иконѣ и молилъ о счастіи своей нѣжно любимой дочки въ минуту разлуки съ нею. Выйдя изъ часовни, онъ кликнулъ извощика. Ихъ въ одно мгновеніе наѣхало множество, но папочка выбралъ лучшаго изъ нихъ и долго торговался съ лихачемъ[2], который запросилъ съ него не слыханную, сумашедшую, по понятіямъ папочки, цѣну. Наконецъ торгъ окончился къ неудовольствію обоихъ, папочка считалъ, что его обобралъ извощикъ, а извощикъ считалъ, что онъ попалъ на скрягу и остался въ чистомъ убыткѣ, но оба покорились своей участи, и лихачъ помчалъ ихъ на Покровку.
— Тише! тише! закричалъ папочка, испуганный такою скачкой, — развѣ не видишь, что я съ ребенкомъ, куда мчишься, какъ на пожаръ!
— Баринъ, Покровка, куда прикажете?
— Отыщи собственный домѣ дѣвицъ Богуславовыхъ, сказалъ папочка.
— Э! я хорошо его знаю, кто не знаетъ дома Богуславовыхъ, всѣ знаютъ. Вотъ онъ, и онъ показалъ кнутомъ на большой домъ при самомъ началѣ Покровки.
— Безсовѣстный ты человѣкъ, ты взялъ съ меня полтинникъ за два-то шага!
— Что вы, баринъ, возражалъ лукаво ухмыляясь лихачъ.
— Ну, добро, добро!..
— Пріѣхали.
Извощикъ подкатилъ къ подъѣзду. Швейцаръ отворилъ стеклянныя двери и вышелъ на крыльцо.
— Вамъ кого угодно? спросилъ онъ важно.
— Варвара Петровна Богуславова дома?
— Дома, какъ прикажете доложить?
— Доложи, Николай Николаевич Долинскій съ племянницей.
Щвейцаръ ушелъ, а папочка почиталъ, что онъ находится въ затрудненіи.
Эхъ, думалъ онъ, далъ я маху. Мнѣ бы взять карету, было бы приличнѣе. Не догадался, а Маша ничего объ этомъ не сказала. А теперь что дѣлать? Взойти? не въ передней же ждать, не подобаетъ, а сидѣть въ дрожкахъ глупо. Нечего дѣлать, посижу въ дрожкахъ.
Швейцаръ воротился, и лицо его было иное; изъ равнодушно-важнаго оно превратилось въ любопытное и почтительное.
— Просятъ, сказалъ онъ вѣжливо, — пожалуйте, и растворилъ настежь широкую дверь.
Долинскій вошелъ пропустивъ впередъ себя Анюту.
Большой наслѣдственный барскій домъ Богуславовыхъ стоялъ посреди широкаго двора, онъ былъ не высокъ и состоялъ изъ двухъ этажей; въ первомъ находились парадныя комнаты и жили три сестры Богуславовы, старыя дѣвицы, во второмъ стояли пустыя комнаты, прежде бывшія дѣтскими. За домомъ находился небольшой, но разросшійся, со старыми развѣсистыми деревьями садъ, а по бокамъ дома просторныя службы. Пріемныя комнаты съ высокими потолками, размѣровъ широкихъ, со сводами, отличались старинными мебелями и стариннымъ убранствомъ. Большая танцовальная зала, въ которой родители Богуславовыхъ задавали когда-то роскошные балы, сохранила отчасти прежнюю красоту. Стѣны ея блѣдно желтаго цвѣта отдѣланныя подъ мраморъ, подоконники изъ настоящаго желтаго мрамора, громадные бронзовые канделябры въ углахъ и массивныя бронзовыя люстры, все свидѣтельствовало о солидной роскоши старыхъ годовъ. Фигуры негровъ вылитыхъ изъ бронзы держали массивные бра для свѣчей. Толстая штофная, бѣлая, но пожелтѣвшая отъ времени драпировка на окнахъ затѣйливо перекинулась черезъ позолоченныя стрѣлы, а за ней виднѣлись некрасивыя простыя всегда спущенныя коленкоровыя сторы. Гостиная походила на залу. Въ срединѣ стѣны стоялъ большой диванъ краснаго дерева, съ украшеніями изъ позолоченой бронзы представлявшими сфинксовъ; передъ диваномъ стоялъ такой же столъ, а съ каждой его стороны по шести креселъ. Въ простѣнкахъ стояли такіе же стулья по бокамъ зеркалъ въ почернѣвшихъ уже, но массивныхъ великолѣпной рѣзьбы рамахъ. Мебель была обита малиновымъ штофомъ, а на стѣнахъ висѣли большія картины также въ массивныхъ рамахъ, и картины и рамы равно почернѣли отъ времени. За этою большою гостиной находилась маленькая гостиная, маленькая только сравнительно съ большою. Мебель была тоже изъ краснаго дерева и обита зеленою матеріей, которую по старинному дѣвицы Богуславовы называли бомбой. Это была шерстяная, очень толстая ткань, въ родѣ муара, и отличалась такою прочностію, что незнакомая съ чехлами прослужила безъ изъяна болѣе тридцати лѣтъ.
Одна дверь изъ маленькой гостиной вела въ диванную, гдѣ мебель была поновѣе и по спокойнѣе и гдѣ всегда сидѣла въ дырявыхъ креслахъ старшая Богуславова; другая дверь вела въ кабинетъ второй сестры Богуславовой Варвары Петровны. Этотъ кабинетъ отличался совсѣмъ мужскимъ убранствомъ. Большой письменный столъ, большое предъ нимъ кресло съ круглою спинкой, въ углу большой диванъ и около рядъ креселъ и стульевъ, а по стѣнамъ шкапы, забранные вмѣсто стеколъ зеленою тафтой. Неизвѣстно что именно хранилось въ этихъ шкапахъ, такъ какъ они никогда не отпирались. Эта комната была прежде кабинетомъ генерала Богуславова и Варвара Петровна послѣ смерти отца присвоила его себѣ, такъ какъ занималась, какъ и онъ управленіемъ имѣніями своими и сестеръ своихъ нераздѣльно. Столъ былъ заваленъ шнуровыми книгами, вѣдомостями изъ деревенскихъ конторъ, кипами писемъ и расходными книгами. Въ этомъ кабинетѣ принимала она управляющихъ, отдавала свои приказанія дворецкому, экономкѣ и всѣмъ лицамъ служившимъ въ ея домѣ.
Сестры Богуславовы были почти однолѣтки, но въ ихъ отношеніяхъ существовала огромная разница. Старшая Александра Петровна имѣла сорокъ пять лѣтъ отъ роду, вторая Варвара Петровна сорокъ четыре года и меньшая Лидія Петровна сорокъ лѣтъ. Варвара Петровна въ буквальномъ и тѣсномъ смыслѣ слова обожала сестру свою Александру Петровну, жила единственно ею и для нея. Еще съ молодыхъ лѣтъ Александра Петровна занемогла какою-то хроническою болѣзнію и чрезмѣрнымъ разстройствомъ нервовъ и почти не могла ходить отъ болей подымавшихся при всякомъ ея шагѣ. Она почти всегда лежала въ покойныхъ глубокихъ креслахъ, не могла выѣзжать и по совѣту докторовъ избѣгала волненій и вела самую правильную жизнь. Обѣ сестры ревниво охраняли ее ото всякаго шума, ото всякой непріятности, ото всякаго уклоненія отъ указаній доктора и діэты имъ предписанной. За столомъ подавались только тѣ блюда которыя могла кушать сестрица, принимали только такихъ лицъ, которыхъ любила видѣть сестрица, терпѣли ихъ въ своемъ домѣ только въ тѣ часы, когда сестрица не почивала или отдыхала; комнаты были натоплены такъ немилосердно и въ нихъ стояла такая духота, что съ полнокровными дамами дѣлалось дурно, а всѣ другія съ трудомъ переносили эту удушливую жару. Никакой ни городской, ни семейной новости не допускала Варвара Петровна безъ строгой цензуры до сестрицы. Часто въ гостиной Варвара Петровна встрѣчала гостью и говорила ей шепотомъ:
— Не говорите сестрицѣ, она не знаетъ.
Смущенная гостья часто никакъ не могла сообразить что можетъ быть ужаснаго въ томъ что такой-то занемогъ, такая-то разорилась иди вышла замужъ, что такой-то получилъ по службѣ повышеніе или выговоръ, но изъ вѣжливости отвѣчала на шепотъ шепотомъ и говорила:
— Не скажу, будьте покойны ничего не скажу.
И дѣйствительно ничего не говорила и разговоръ принималъ принужденный характеръ. Часто засидѣвшуюся гостью выпроваживала Варвара Петровна безо всякаго зазрѣнія совѣсти:
— Сестрица устала, говорила она.
Сама сестрица сердилась и протестовала, но совсѣмъ безуспѣшно; она не только привыкла къ этой опекѣ, но вообразила себѣ, что жить ей иначе нельзя. Она любила читать, въ особенности французскихъ авторовъ, и болѣе другихъ Ламартина и Виктора Гюго. Всѣ сестры Богуславовы, воспитанныя француженкой изъ Парижа, говорили и писали на этомъ языкѣ отлично и усвоили себѣ многія понятія своей воспитательницы. По-русски онѣ говорили не дурно, но читали очень мало, по-англійски вовсе не знали, а по-нѣмецки говорили хорошо, но читать не любили. По-свѣтски онѣ были воспитаны безукоризненно, по-свѣтски считались образованными и твердо держались старыхъ обычаевъ, порядковъ и понятій. И домъ ихъ, и ихъ прислуга походили на нихъ самихъ. Все было старо, прилично, почтенно. Жизнь спокойная, съ чаемъ, завтракомъ, обѣдомъ, отходомъ на сонъ грядущій текла по часамъ и минутамъ, и мало-по-малу удалила изъ дома всякіе признаки живой жизни. Варвара Петровна дошла въ своей любви къ сестрѣ и въ своихъ о ней заботахъ до крайности и не замѣчая того стала домашнимъ деспотомъ изъ любви и преданности. Вечеромъ она не допускала къ сестрицѣ никого, а утромъ по разбору и насколько ей казалось это возможнымъ. Въ домѣ воцарилось такое отчаянное молчанiе, такая тишина, что сказать слово громко, отворить дверь внезапно, пройти шибко по комнатѣ считалось едва ли не преступленіемъ. Когда Александра Петровна ложилась отдыхать и вечеромъ спать, то съ нею вмѣстѣ весь домъ, прислуга, службы, тоже засыпали сномъ мертвецовъ. Карета не могла въѣхать тогда въ ихъ дворъ, и сохрани Боже, еслибы кто посмѣлъ отворить парадную дверь и пройти хотя бы на кончикахъ пальцевъ по комнатамъ. Меньшая изъ сестеръ, Лидія, круглолицая, румяная, полненькая, веселая, которую сестры считали ребенкомъ и которою управляли, мало-по-малу стала увядать въ этой удушливой атмосферѣ и потеряла свою веселость. Сначала, не имѣя возможности принимать у себя, она выѣзжала, посѣщала пріятельницъ, желала поѣхать въ театръ, въ концертъ, порывалась на большой вечеръ, но эти выѣзды сопряжены были съ такими препятствіями и затрудненіями, что вскорѣ она должна была понемногу отказываться ото всего и ото всѣхъ. Она не могла поступить иначе; непремѣннымъ условіемъ выѣзда положено было, чтобы въ одинадцать часовъ она была дома, что карета въѣдетъ во дворъ шагомъ, что швейцаръ не допуститъ лакея звонить у дверей, что она пройдетъ на верхъ потихоньку, по задней лѣстницѣ; все это было скучно, но исполнимо; но приказаніе возвращаться непремѣнно въ одиннадцать часовъ равнялось запрещенію посѣщать концерты, театры и вечера; пришлось отказаться, что и сдѣлала Лидія не жалуясь и безъ ропота. Тогда-то, будучи всегда богомольна, она повела жизнь похожую на жизнь монахини. Она постоянно посѣщала церкви, знала всѣ храмовые праздники даже въ Замоскворѣчьѣ, ѣздила всегда, когда служилъ въ какой-либо церкви архіерей, а въ своемъ приходѣ считалась первымъ лицомъ. Она знала всѣ нужды приходскія, платила пѣвчимъ, заказывала ризы, шила сама великолѣпные воздухи, чинила сама и поновляла подрясники, пелены, епитрахили, одаривала причетъ, помогала бѣднымъ и знала ихъ едва ли не поименно, словомъ, была благодѣтельницей своего прихода. Доброта ея не имѣла границъ и быть-можетъ равнялась единственному ея недостатку — желанію рядиться не по лѣтамъ и непомѣрному любопытству. Въ этомъ пустомъ, мрачномъ домѣ, въ этой замкнутой жизни, сходной съ тюремнымъ заключеніемъ, любопытство проявляло въ ней еще не совсѣмъ угасшую искру жизни. Малѣйшій случай въ домѣ, въ приходѣ и даже у сосѣдей возбуждалъ нескончаемые толки и живой интересъ, и принималъ размѣры большаго происшествія. Часто дня по два Лидія толковала со своею горничной о томъ, что у Лукерьи прачки украли пѣтуха, что дворникъ Авдѣй поссорился съ женой, что Матреша желаетъ выйти замужъ за Власа, и прочее въ томъ же родѣ и вкусѣ. Несмотря на эти странности Лидія, существо добрѣйшее, принесла въ жертву сестрѣ всѣ свои удовольствія и обожала ее столько же, сколько уважала и боялась второй сестры своей Варвары Петровны.
Самое важное мѣсто въ домѣ и во главѣ прислуги занимала домоправительница, бывшая первая горничная матери дѣвицъ Богуславовыхъ, которую онѣ звали Ариной Васильевной и къ которой питали особенную любовь и уваженіе. Это была худая, прехудая, маленькая, сѣдая старушка, лицомъ блѣдная, походки тихой и не слышной; говорила она медленно и тихо, не спѣша. Разсказывали, что съ дѣтскихъ лѣтъ судьба отнеслась къ ней сурово. Она осталась сироткой и барыня взяла ее во дворъ — она находилась подъ началомъ горничныхъ, была на побѣгушкахъ, мало видѣла ласки и много колотушекъ, никакихъ удовольствій и не мало работы. Рано посватался къ ней красивый, барской камердинеръ, и она сирота круглая сочла себя счастливою сдѣлавъ такую видную и выгодную партію. Но счастіе ея длилось не долго. Мужъ ея умеръ оставивъ ей сына. Она его выходила и выняньчила со многими лишеніями и многимъ трудомъ и привязалась къ нему съ великою привязанностію и материнскою нѣжностію, но и онъ достигнувъ семнадцати лѣтъ умеръ. Горевала, безутѣшно горевала несчастная женщина, но ей попалась на руки племянница, дочь сестры. Выходила она и ее, любила какъ родную дочь, отдала замужъ въ очень молодыхъ лѣтахъ, но супружество оказалось несчастнымъ. Мужъ ея племянницы спился съ кругу, мучилъ и билъ жену и наконецъ вогналъ въ могилу. «Видя жизнь ея горемычную, сказала однажды Ирина Васильевна Варварѣ Петровнѣ, казнилась я люто и поняла, что и смерть родимыхъ перенести легче, чѣмъ такую-то ежедневную, ежечасную муку!» И вотъ Ирина Васильевна, переживъ всѣхъ своихъ, осталась одна одинехонька, какъ былинка въ полѣ. И суха, и желта, и безжизненна была она какъ та былинка въ полѣ солнцемъ спаленная, вѣтромъ оборванная, дождемъ побитая. Маленькіе сѣрые глазки ея потухли. Она денно и нощно, говорили домашніе, молилась, постилась и смирилась. Съ усердіемъ исполняла она свои обязанности домоправительницы. исполняла въ точности приказанія Варвары Петровны, входила въ положеніе самыхъ незначительный слугъ, и подлинно заботилась и о собакѣ дворника, чтобы счастлива была, съ великимъ рвеніемъ отыскивала кому помочь и когда средствъ ея недоставало, докладывала барышнямъ. Барышни же были всѣ три до бѣдныхъ щедрые и до несчастныхъ, по выраженію Ирины Васильевны, охочія, и не отказывали ей въ деньгахъ и всякой пищѣ и одеждѣ для неимущихъ. Александра Петровна, имѣвшая много досуга, не сидѣла никогда праздною, она или читала или рукодѣльничала, и на крючкѣ и на спицахъ связала несмѣтное количество юпокъ, фуфаекъ, одѣялъ и одѣяльцевъ, шапочекъ и башмачковъ для старушекъ и для дѣтей, и отдавала все это Иринѣ Васильевнѣ для бѣдныхъ. Въ этомъ какъ тюрьма скучномъ домѣ томились замкнутыя въ тѣсную сферу добрыя души.
Послѣ Ирины Васильевны игралъ важную роль дворецкій, Максимъ, высокій, благообразный, чисто выбритый, тщательно одѣтый съ утра въ черный фракъ и бѣлый галстукъ. Онъ былъ вполнѣ преданъ барышнямъ и почиталъ ихъ за самыхъ умныхъ и знатныхъ госпожъ во всей Москвѣ и: твердо вѣрилъ, что онѣ не вышли замужъ потому только, что достойнаго жениха для нихъ въ Москвѣ не нашлось. Несмотря на свое высокое положеніе, Максимъ, котораго всѣ ввали Максимомъ Ивановичемъ, велъ тѣсную дружбу со швейцаромъ Конономъ, человѣкомъ свѣтскимъ, хвалившимся, что знаетъ всю Москву. Москва ограничивалась, по мнѣнію Конона, тѣми семействами, которыя жили въ одномъ кругу и которыхъ онъ звалъ господами. Онъ зналъ ихъ родословную, исторію ихъ рода, на комъ кто женатъ и какое кто имѣетъ состояніе. Кононъ уважалъ деньги только тогда, когда онѣ водились у родовыхъ господъ; безъ родовитости Кононъ пренебрегалъ деньгами. Онъ всякой день читалъ театральныя афиши, благоговѣлъ предъ Щепкинымъ а когда бывалъ въ духѣ, пѣвалъ въ полголоса аріи изъ оперы: «Жизнь за Царя». Близкихъ знакомыхъ своихъ барышень Кононъ встрѣчалъ привѣтливо, называя ихъ по имени и отчеству, справлялся о здоровьѣ отсутствующихъ лицъ; вообще онъ велъ себя независимо и считая главною барышней Александру Петровну, ходилъ къ ней съ жалобой на Варвару Петровну и Лидію Петровну, когда оставался ими недоволенъ.
«Конечно, по ихъ болѣзни, говаривалъ Кононъ, Варвара Петровна занялась хозяйствомъ, но это дѣло не ихнее. Александра Петровна старшая, всему дому глава.»
Но этотъ же самый Кононъ, блюститель старшинства, охранитель по старому заведенныхъ порядковъ, поклонникъ родовитости, во многомъ другомъ былъ не прочь отъ новшествъ. Онъ любилъ разсуждать обо всемъ, читать газеты, судить рядить о политикѣ. Ирина Васильевна глядѣла на него неблагосклонно, не позволяла ему касаться божественнаго, разумѣя подъ этимъ словомъ все что касалось до церкви и не допускала худаго слова не только о пономарѣ, но даже о церковномъ сторожѣ.
— Оставь, оставь, говорила старушка, — не твоего ума это дѣло.
Ирина Васильевна корила Конона и за то, что онъ неумолимо гналъ со двора оборванныхъ нищихъ и свысока принималъ просителей.
— Проваливай, кричалъ Кононъ нищему, — не къ барскому дому, къ кабаку путь твой лежитъ. Знаю я васъ! Выпроситъ грошъ, а на гривну выпьетъ, проваливай!
И Кононъ и Максимъ были люди грамотные и въ долгіе осенніе и зимніе вечера любили за чашкой чая почитать газеты и побесѣдовать и потолковать, грозитъ ли война отъ Турка или Нѣмца. Русскія газеты барышни не читали, онѣ всякій день аккуратно читали Journal de St-Petersbourg, русскія газеты предоставляли Максиму и Конону, которые прочитывали ихъ до послѣдней строки и твердо вѣрили печатному. Слово: напечатано равнялось въ ихъ понятіи безусловной правдѣ. Ирина Васильевна напротивъ презирала всѣ книги и газеты, считала ихъ вредными и богопротивными и признавала одно чтеніе: божественное. Во время Великаго поста Максимъ оставлялъ своего легкомысленнаго пріятеля и удалялся въ свѣтелку Ирины Васильевны поговорить о божественномъ и почитать божественное. И Ирина Васильевна въ этомъ отношеніи могла вполнѣ удовлетворить всякаго. Она почти всѣ псалмы знала наизустъ, кондаки и тропари большихъ праздниковъ тоже, знала также множество молитвъ, читала безпрестанно Четіи-Минеи и съ умиленіемъ и слезами говорила о жизни святыхъ угодниковъ.
Вотъ въ этотъ-то домъ, жившій своею особенною тихою жизнію, пришло извѣстіе, что князь Дубровинъ умеръ и поручилъ свою правнучку и наслѣдницу Варварѣ Петровнѣ. Несмотря на твердость своего характера, она испугалась и конечно отказалась бы отъ такой тяготы и обузы, еслибы не считала этого противнымъ долгу. Александра Петровна въ душѣ была довольна, что въ домъ входитъ новое лицо, которое оживитъ, быть-можетъ, долгіе однообразные дни и хотя отчасти измѣнитъ строгій порядокъ заключенія наложенный на нее волею сестры. Лидія же не скрывала своей радости. Варвара Петровна уже заранѣе ограждала сестру отъ могущаго произойти безпокойства.
— Мы помѣстимъ ее на верхъ съ няней и гувернанткой; поутру будутъ ходить учителя и ихъ швейцаръ будетъ проводить по задней лѣстницѣ, такимъ образомъ шуму и ходьбы по дому не будетъ. Когда сестрицѣ не по себѣ, дѣвочка можетъ обѣдать на верху.
— Ну объ этомъ я и слышать не хочу, сказала Александра Петровна. — Заключить сиротку одну! Она всегда будетъ обѣдать съ нами и проводить съ нами вечеръ. Если она миленькая, я полюблю ее.
Лидія молчала во избѣжаніе выговора, но она строила воздушные замки и заранѣе наслаждалась тѣмъ, какъ повезетъ дѣвочку съ собою къ обѣдни во время архіерейской службы, и въ лавки, и быть-можетъ въ театръ и на вечеръ. Вотъ такъ будетъ счастіе! Нельзя же запереть здѣсь богатое чужое дитя, отданное на воспитаніе, какъ заперли ее самоё…
Долинскій взялъ Анюту за руку и медленно шелъ по широкой, но весьма не высокой роскошной лѣстницѣ и вошелъ въ большую переднюю. Два лакея сидѣвшіе на лавкахъ поднялись, одинъ изъ нихъ растворилъ двери со словами: пожалуйте! пошелъ передъ ними черезъ всѣ гостиныя. Онъ отворилъ дверь въ кабинетъ Варвары Петровны и доложилъ ей громко о гостѣ. Навстрѣчу Долинскому и Анютѣ поднялась съ дивана высокая фигура Варвары Петровны, съ длиннымъ лицомъ, большими черными глазами, неулыбающимся ртомъ и медленными движеніями, она походила въ своемъ темномъ платьѣ и черной на головѣ наколкѣ на старинные портреты строгихъ бабушекъ. Она и глядѣла величавою и строгою. Вся ея осанка внушала почтеніе смѣшанное съ боязнію и таково было впечатлѣніе, которое она произвела на Анюту.
— Милости просимъ, въ добрый часъ, сказала она довольно сильнымъ голосомъ и стараясь быть привѣтливою.
— Очень радъ имѣть честь познакомиться, сказалъ Долинскій раскланиваясь, и прибавилъ: — вотъ наша общая племянница.
Онъ выдвинулъ впередъ оробѣвшую Анюту, которая забыла присѣсть, о чемъ ей не разъ приказывала Маша. Варвара Петровна взяла ее за руку и прикоснулась губами ко лбу ея.
— Прошу садиться. Вы вѣрно устали съ дороги, спросила она у Долинскаго.
— Нѣтъ, не могу сказать, чтобъ усталъ, вѣдь К* не Богъ вѣсть какъ отсюда далеко, но при такихъ условіяхъ путешествіе наше было не легко.
— Почему же? спросила Варвара Петровна.
Долинскій взглянулъ на нее и отвѣчалъ спокойно, не высказывая всей своей мысли.
— Мы привыкли къ племянницѣ — намъ жаль разстаться съ ней.
— У васъ много своихъ дѣтей, я слышала.
— Да, много, пятеро, Анюта шестая.
— А я бы полагала, что при такомъ множествѣ дѣтей пристроить племянницу такимъ блестящимъ образомъ, и у васъ, согласитесь съ этимъ, совсѣмъ ужь лишнюю, можно почитать за великое счастіе.
— Мы ее лишнею не считали, сказалъ Долинскій холодно.
— Вы долго останетесь въ Москвѣ.
— О нѣтъ. Я спѣшу домой, притомъ я на службѣ.
— Гдѣ вы служите?
— Въ губернскомъ правленіи. Я совѣтникъ.
— Когда же вы уѣзжаете?
— Полагаю завтра.
— Папочка! воскликнула Анюта въ ужасѣ, срываясь съ кресла на которомъ сидѣла. Не завтра, папочка!
— Она очень васъ любитъ, сказала Варвара Петровна, — и мнѣ кажется мы должны сдѣлать ей, на первый разъ, удовольствіе. Не сдѣлаете ли вы намъ честь пожаловать откушать съ нами завтра и познакомиться съ моими сестрицами. Онѣ этого очень желаютъ.
Долинскій всталъ, обѣщалъ пріѣхать и сердце его сжалось при мысли, что онъ оставляетъ Анюту съ этою холодною, великосвѣтскою дамой.
— Итакъ до завтра, сказала она, — мы обѣдаемъ ровно, ровно въ пять часовъ. Сестрица моя больная и нашъ день идетъ пунктуально. А ее, вы, конечно, мнѣ теперь же оставите.
Анюта стремительно бросилась къ папочкѣ и повисла на его шеѣ.
— Анюта, Анюточка, дружочекъ, говорилъ онъ ей шепотомъ, — помни что говорила Маша, владѣй собою. Я не прощаюсь съ тобой, я пріѣду завтра.
Анюта, скрѣпя сердце, стояла смирно, но крѣпко, крѣпко держала его за руку.
Онъ пошелъ изъ комнаты, она не выпуская руки его пошла съ нимъ.
— Куда? сказала Варвара Петровна останавливая ее и стараясь говорить ласково.
— Я хочу проводить папочку, сказала Анюта по своему, рѣшительно, даже рѣзко.
— А! протянула Варвара Петровна и прибавила: ну что жь? Проводи до передней.
Тамъ Анюта расплакалась; папочка утѣшалъ ее, осыпалъ поцѣлуями, умолялъ не плакать. Изъ гостиной раздался сильный голосъ тетки.
— Анна! Анна! Поди сюда.
— Она зоветъ тебя, сказалъ папочка; Анюта, которую никто, никогда ни звалъ Анной, не поняла, что тетка зоветъ именно ее. Поди, поди, милая, до завтра.
Анюта оторвалась отъ него и вся въ слезахъ вошла въ гостиную. Варвара Петровна ласково поцѣловала ее.
— Не плачь, сказала она, — если ты будешь послушна, тебѣ у насъ будетъ хорошо. А теперь пойдемъ, я отведу тебя въ дѣтскую, и позднѣе представлю сестрицамъ.
Варвара Петровна привела Анюту на верхъ, гдѣ три большія, на солнечной сторонѣ, но низкія потолкомъ комнаты были заново отдѣланы. Все блистало и было съ иголки. Ихъ встрѣтила не высокаго роста черноволосая, чернокожая, полная женщина одѣтая въ темное платье и бѣлый батистовый чепецъ, съ бѣлымъ какъ снѣгъ воротничкомъ и нарукавниками.
— Вотъ твоя нянюшка, Анна, сказала Варвара Петровна и, обратясь къ нянѣ, прибавила по-нѣмецки, — Катерина Андреевна, вотъ ваша княжна. Займите ее до обѣда. Она, очень натурально, огорчена. Развлеките ее, Ѳеня!
Молодая горничная, одѣтая очень щегольски и глядѣвшая изъ полуотворенной двери, вошла въ комнату.
— Скажи Максиму чтобы сейчасъ послалъ за моею портнихой и на Кузнецкій Мостъ за модисткой и бѣлошвейкой. Княжнѣ надо заказать бѣлье, прибавила Варвара Петровна, обращаясь къ Катеринѣ Андреевнѣ, — платья, шляпки, манто, словомъ, все что нужно.
— У меня все есть, сказала Анюта. — Мой чемоданъ папочка пришлетъ сейчасъ.
Варвара Петровна ничего не отвѣтила Анютѣ, будто и не слыхала и обращаясь къ Нѣмкѣ сказала.
— Въ пять безъ четверти приведите княжну въ гостиную. Пока Англичанка не переѣхала, вы должны приходить съ ней внизъ.
Сказавъ это Варвара Петровна ушла.
Анюта сѣла на стулъ. Какою одинокою, оставленною, брошенною чувствовала она себя. Слезы ручьемъ текли изъ глазъ ея. Сердце ея билось и замирало.
— Посмотрите ваши комнаты, сказала ей ласково Катерина Андреевна, — я покажу вамъ ихъ и вы сами увидите, какъ тетушка о васъ заботилась. Тетушка ваша Лидiя Петровна сама всѣ мебели уставляла. Она предобрая.
— Я ее не знаю, проговорила Анюта.
— Не видали еще. Увидите за обѣдомъ. Она самая младшая.
— А та которая здѣсь была?
— Варвара Петровна, ваша опекунша и воспитательница. Надо быть послушною, она строгая. Не надо шумѣть внизу, не надо бѣгать, помните это. Не надо громко говорить и смѣяться — тамъ больная и малѣйшій шумъ ей вреденъ. Ну пойдемте смотрѣть комнаты. Вотъ ваша спальня.
Это была довольно большая комната; въ углу стояла постель подъ бѣлыми кисейными занавѣсками, покрытая голубымъ стеганымъ атласнымъ одѣяломъ. Противъ нея стоялъ краснаго дерева кіотъ, съ висячею зажженою лампадой предъ старинными въ богатыхъ ризахъ иконами. У стѣны диванъ, круглый столъ, въ простѣнкѣ зеркало, въ другомъ туалетъ краснаго дерева. Мебели были обиты голубымъ ситцемъ. Изъ этой комнаты перешли онѣ въ другую, меньшую размѣромъ. Посреди ея стоялъ столъ покрытый темнымъ сукномъ, вокругъ его стулья, по стѣнамъ шкапы.
— Это ваша классная. Книги выбирала сама Варвара Петровна. Вы ихъ посмотрите вечеромъ, есть книги съ картинками, а теперь перейдемъ въ вашу гостиную. Вотъ она.
Онѣ вошли въ уютную полукруглую комнату, мебель которой была обита розовымъ ситцемъ, обои ея были свѣтлые, окна ея выходили въ садъ, старинный тѣнистый, и одна высокая развѣсистая липа касалась окна своими вѣтками, Анютѣ приглянулась эта комната и понравился садъ.
— Ну вотъ и все. За вашею спальней моя комната, а за нею дѣвичья, но вамъ туда ходить не надо. Не правда ли какія хорошенькія комнаты.
— Да, сказала Анюта, которая думала о томъ, какъ будетъ ей скучно жить тутъ совсѣмъ одной. Комнаты, исключая гостиной, были такъ велики, что она чувствовала себя затерянною. Она сѣла у окна и глядѣла въ садъ. Катерина Андреевна помѣстилась противъ нея съ чулками. Спицы такъ и прыгали, такъ и скакали въ рукахъ ея. Молчаніе длилось довольно долго.
— Вы всегда такія тихія? спросила Катерина Андреевна.
— Нѣтъ. Когда мои сестры и братцы… Анюта не договорила, голосъ ея задрожалъ, она замолчала.
— Ну да, ну да, сказала Нѣмка, но вы скоро привыкнете и поймете, что здѣсь вамъ лучше. Вы въ богатомъ домѣ, у почтенныхъ, всѣми уважаемыхъ, благородныхъ дамъ. Это ваше мѣсто по рожденію и высокому положенію. Вы очень, очень счастливое дитя!
— Я-то, сказала Анюта съ горечью, — такого счастія я никому не желаю!
— Не говорите, такъ, это не хорошо. Не надо.
Анюта молчала.
— Не хотите ли поиграть? Вотъ ваши куклы. Катерина Андреевна отворила шкапъ и принесла большую, богато одѣтую куклу.
— Я въ куклы не играю, сказала Анюта.
— Какъ, у васъ не было куколъ? спросила удивленная Катерина Андреевна.
— Нѣтъ были, но я давно отдала ихъ Лидѣ и Лизѣ. Онѣ маленькія и играютъ, а я ужь большая; мнѣ минуло тому назадъ два мѣсяца двѣнадцать лѣтъ.
— Очень большая, сказала Катерина Андреевна такимъ тономъ, что Анюта поняла, что она считаетъ ее совсѣмъ маленькою.
— Что же вы дѣлали?
— Читала, гуляла, играла.
— Во что?
— Въ свои домы, въ разбойники!
— Я такихъ игръ не знаю.
— Никто не знаетъ, кромѣ насъ, сказала Анюта съ нѣкоторою гордостію. — Мы сами ихъ выдумали.
— А что вы читали?
— Много. Братцы и папочка приносили книги изъ гимназіи и изъ клуба.
— Изъ клуба! въ ужасѣ воскликнула Нѣмка.
— Да, изъ клуба, папочка самъ выбиралъ. Мы читали Жуковскаго, Лажечникова, Пушкина и исторію и путешествія разныя.
— Я вижу вы любите чтеніе. Хотите я вамъ принесу книгъ?
— Принесите.
— Прибавьте: прошу васъ, и не говорите нѣтъ и да, особенно тетушкамъ. Говорите: нѣтъ, тетушка, да, тетушка. Такъ требуетъ вѣжливость.
Катерина Андреевна отворила шкапъ, взяла двѣ, три книги съ картинками въ изящныхъ переплетахъ и подала ихъ Анютѣ. Анюта перелистовала ихъ, прочла бѣгло двѣ, три страницы и положила ихъ на столъ.
— Ужь соскучились читать? спросила Катерина Андреевна.
— Да ихъ читать не стоитъ; это глупыя книги!
— Какъ глупыя! Ихъ выбирала сама тетушка, онѣ не могутъ быть глупы.
— А все-таки глупы, сказала Анюта. — Я не знаю зачѣмъ и для каго онѣ написаны. Дѣти говорятъ глупости и мать ихъ тоже.
— Вы не говорите это тетушкѣ.
— Почему?
— А потому что она будетъ недовольна; она сама ихъ выбирала.
— Если не спроситъ, ничего не скажу.
— А если спроситъ, поблагодарите ее за трудъ, а не говорите, что книги вамъ не нравятся. Зачѣмъ ей дѣлать непріятность, она желала вамъ доставить удовольствіе. Умолчать не есть солгать; вѣжливость и почтеніе требуютъ иногда умолчанія.
— Конечно, но мнѣ жить безъ книгъ совсѣмъ нельзя. Я умру со скуки.
— Вы забываете, что вы будете много учиться, потомъ заниматься рукодѣліями. Я буду учить васъ шить, вязать, но вы, вѣроятно, ужь умѣете.
— Плохо умѣю, да и не хочу умѣть. Терпѣть не могу рукодѣлій.
— Ай, ай, ай! какъ вы это сказали: не хочу! терпѣть не могу! Ай, какъ не хорошо благородной дѣвицѣ и сохрани Боже услышитъ тетушка! Бѣда! Этакъ говорить не можно, а рукодѣліямъ надо выучиться. Всякая воспитанная дѣвица должна умѣть и шить и вязать. Но позвольте, вѣдь вы жили съ бѣдными родными, какъ же васъ не пріучили къ рукодѣлію.
— Маша сама шила на всѣхъ, Агаша ей помогала. Агаша любитъ шить, а я терпѣть… не любила, поправилась Анюта.
Въ эту минуту вошелъ лакей въ ливреѣ и доложилъ:
— Ея превосходительство приказали просить княжну внизъ.
Анюта встала и пошла, Катерина Андреевна остановила ее.
— Куда вы? Вы не можете идти однѣ. Я должна идти съ вами. Позвольте, вымойте себѣ руки.
— Онѣ чисты, сказала Анюта.
— Все равно. Передъ обѣдомъ надо мыть руки и надѣть другое платье. Ваши платья еще не разложены и потому вы нынче переодѣваться не будете. Вотъ здѣсь помойте руки.
Затѣмъ Катерина Андреевна усадила Анюту и стала методически, старательно приглаживать ея волосы, которые никогда не поддавались ни щеткѣ, ни гребню и вились и разсыпались упрямо, но Нѣмка принялась за нихъ съ упорствомъ и силилась переупрямить ихъ, въ чемъ отчасти успѣла. Анюта сидѣла черезъ силу и всякую минуту готова была вскочить. Нетерпѣніе овладѣвало ей.
— Ну, теперь пойдемте, сказала Катерина Андреевна. Она пропустила Анюту впередъ и шла за ней по пятамъ. Тише, тише, твердила она.
Они вошли въ красивую гостиную черезчуръ натопленную, уютную, съ небольшими у каждыхъ дверей маленькими ширмами. Въ углу, въ длинныхъ креслахъ, на подобіе лодки, почти лежала худая, черноволосая, повидимому высокаго роста женщина. Лицо ея было болѣзненно блѣдно, въ лицѣ этомъ, какъ говорится, не было ни кровинки, но большіе, черные глаза, формы прекрасной, еще не потухли. На головѣ ея было что-то мастерски положенное, кружевное, черное, лопасти котораго спускались на плечи. Длинныя складки темнаго шелковаго платья изящно окутывали ея худую фигуру и спускались до ногъ, на которыхъ лежала дорогая турецкая шаль. Подлѣ нея въ синемъ щегольскомъ платьѣ сидѣла Лидія, лицо которой дышало добротой, Варвара Петровна помѣщалась на диванѣ и при видѣ Анюты встала, подвела ее къ своей старшей сестрѣ и сказала по-французски: Ma soeur, представляю тебѣ нашу petite nièce (двоюродную внучку) и мою pupille. Тетушка твоя Александра Петровна, прибавила она по-русски, оборотясь къ Анютѣ.
Анюта быстро присѣла, точно купаясь окунулась въ воду.
— А вотъ тетушка Лидія Петровна.
Анюта опять съ быстротой молніи юркнула внизъ, но Лидія поймала ее на лету, притянула къ себѣ, разцѣловала и воскликнула:
— Охъ какая хорошенькая! Совсѣмъ милочка! Полюби меня, а я ужь тебя полюбила.
— Toujours éxagérée, toujours inconsidérée, проговорила качая головой Варвара Петровна и прибавила продолжая говоритъ по-французски: — зачѣмъ говорить дѣвочкѣ, что она хороша собой, кружить ей голову и дѣлать суетною и тщеславною. Анна, обратилась она къ Анютѣ, — ты по-французски конечно еще не знаешь, но сама видишь, надо учиться. Мы почти всегда между собой говоримъ по-французски.
— Нѣтъ, я знаю, сказала Анюта, — и даже пишу подъ диктантъ и книги читаю свободно.
— Вопервыхъ, не говори нѣтъ, а скажи, вы ошибаетесь, тетушка; вовторыхъ, не говори такъ громко и такъ рѣзко — поскромнѣе, да не вѣрь Лидіи. Она баловница, говоритъ, что ты хороша собой, по ней всѣ хороши; впрочемъ дѣло не въ красотѣ, а въ послушаніи и исполненіи долга.
Дворецкій Максимъ вошелъ съ салфеткой мастерски перевернутой черезъ руку и сказалъ тихо: — кушанье поставлено.
Варвара Петровна встала, за нею встала и Лидія; вошли два лакея, одинъ отворилъ обѣ половинки дверей настежь, а другой бережно покатилъ кресло въ которомъ лежала Александра Петровна. Лидія шла за ней и несла мѣховую мантилью, en cas cue, говорила она. Лакей шедшiй впереди отворялъ двери и опять затворялъ ихъ съ великою осторожностью, чтобы не стукнуть. Столъ накрытъ былъ тонкимъ, красивымъ бѣльемъ, на немъ красовался граненый хрусталь вывезенный изъ Богеміи покойнымъ генераломъ и двѣ фарфоровыя вазы съ цвѣтами.
— Слишкомъ сильно пахнетъ, сказала Александра Петровна, обращаясь къ сестрѣ, когда кресло ея подкатили къ хозяйскому мѣсту. Направо отъ нея помѣстилась Варвара Петровна, налѣво Лидія, а подлѣ Лидіи Анюта.
— Андрей, строго сказала Варвара Петровна одному изъ офиціантовъ, — сколько разъ я говорила чтобы пахучихъ цвѣтовъ не ставили въ вазы. Это вредно сестрицѣ. Максимъ, ты бы долженъ былъ объ этомъ позаботиться.
Вазы тотчасъ унесли. Блюда за обѣдомъ подавали изысканныя. Многія изъ нихъ Анюта видѣла въ первый разъ, но она ѣла весьма мало и еще меньше обращала вниманія на ѣду. Варвара Петровна зорко за ней слѣдила. Обѣдъ, во время котораго сестры говорили между собой мало, прошелъ очень скоро. Подали дессертъ — фрукты и варенье. Анюта взяла одну грушу, а отъ варенья отказалась.
— Покушай, это очень вкусно, это кіевское варенье, сказала Лидія.
— Кіевское, замѣтила Варвара Петровна съ усмѣшкой. — Cela lui est bien égal, лишь бы было сладкое.
— Благодарю васъ, я не люблю варенья.
— Не любишь варенья, какъ такъ, сказала Лидія. — Я думаю, тебѣ рѣдко доводилось его кушать.
— Мнѣ-то! воскликнула Анюта не безъ радости и съ затаеннымъ торжествомъ. — Да я наѣдалась его до тѣхъ поръ, что было даже противно. Маменька всякій день окармливала всѣхъ насъ вареньемъ.
— Кого ты зовешь маменькой? спросила Варвара Петровна.
— Маменька, — мать Маши.
— А кто такая Маша?
— Это Маша. Какъ сказать, не знаю. Да; жена папочки.
— А папочка я ужь знаю кто, сказала улыбаясь Варвара Петровна, — это твой дядя. Я нынче утромъ слышала, что ты его такъ называешь. Только ты должна его звать дядей. C'est si vulgaire, добавила она обращаясь къ сестрамъ.
— Mais naif, сказала Александра Петровна.
Встали изъ-за стола. Варвара Петровна подошла къ сестрѣ и поцѣловала ее, Лидія за нею и толкнула Анюту. Анюта юркнула опять, старательно продѣлывая свой уморительный книксенъ. Больная тетка притянула ее къ себѣ и поцѣловала.
— Я не могу смотрѣть равнодушно какъ она кланяется, сказала по-французски Варвара Петровна сестрамъ, идя за кресломъ Александры Петровны, — и смѣшно и жалко! И что на ней за платье? Это платье, взрослой дѣвушки, и она въ немъ какъ двѣ капли воды похожа на карлицу. И юбка длинная! C'est d’un ridicule! Я ужь послала за портнихой.
— Понемногу, помаленьку, ma soeur, сказала Александра Петровна, — pas trop de zèlе, mon coeur, и все придетъ въ порядокъ и будетъ прилично, какъ слѣдуетъ, какъ водится.
Анюта, пристыженная замѣчаніями тетки, шла за ними потупясь. Лицо ея пылало.
Когда Александру Петровну прикатили на ея обыкновенное мѣсто, Лидія поправила шаль на ея ногахъ и поставила около нея блюдечки съ вареньемъ и стаканъ воды и наконецъ сама сѣла на свое мѣсто. Александра Петровна подозвала Анюту и указала ей на низенькій стульчикъ, почти у ногъ своихъ.
— Садись, милая. А теперь, обратилась она къ Варварѣ Петровнѣ, — оставь меня поговорить свободно съ племянницей и не мѣшай намъ познакомиться, не докучай замѣчаніями ни мнѣ, ни ей.
Она ласково погладила по головѣ Анюту.
— Ну скажи мнѣ, тебѣ жаль было оставлять дядю?
— Папочку? ужасно жаль! И Машу, и маменьку, и всѣхъ, всѣхъ, даже Дарью-няню.
— А я тебѣ что говорила? сказала строго Варвара Петровна Анютѣ. — Я не хочу слышать этихъ пошлыхъ выраженій. Онъ твой дядя, а не отецъ, а матери у тебя нѣтъ.
— Ma soeur, сказала Александра Петровна укоризненно, — прошу тебя оставь насъ однѣхъ. Лучше поди погуляй, по своему обыкновенно, въ залѣ. Это тебѣ полезно для моціона и ты не разстроишь моихъ нервовъ своими замѣчаніями. Поди, поди!
Каждый день послѣ обѣда Варвара Петровна ходила по залѣ цѣлый часъ, по приказанію доктора, для здоровья. Она встала и отчасти недовольная ушла. Анюта осталась съ двумя тетками.
Когда чрезъ часъ Варвара Петровна вернулась въ гостиную, она застала Александру Петровну сидящею въ креслахъ, а Лидію съ рукодѣльемъ на колѣняхъ, и обѣ онѣ жадно слушали разсказы Анюты, а Анюта, забывшая все и всѣхъ, съ блиставшими глазами и пылающимъ лицомъ услаждала сама себя, разсказывая удивительныя свои похожденія, эпизоды изъ своей жизни у папочки.
— А обрывъ этотъ былъ у рѣки Угры, рѣка широкая и такая быстрая, говорила Анюта, — и въ ней все водовороты и каждый годъ утопленники. Папочка туда купаться насъ не пускалъ, а на обрывъ пускалъ. Онъ такой крутой да глубокій, и все песокъ, сыпучій песокъ. Мы прибѣжимъ туда бывало, и со всѣхъ ногъ бухъ внизъ.
— Какъ? воскликнула Александра Петровна съ ужасомъ.
— Туда, въ обрывъ! И всю пескомъ засыплетъ. Когда спрыгнешь ловко, то бывало на ногахъ скатишься внизъ, а неловко, такъ кубаремъ летишь до самаго берега, почти до самой воды.
— Богъ мой, какой ужасъ!
— Никакого ужаса нѣтъ, а весело, ухъ! какъ весело. Я была мастерица — всегда бывало скачусь стоя, а вотъ Агаша, она такая неповоротливая, она всегда кубаремъ, а мы хохочемъ.
— Кубаремъ, повторила Александра Петровна, — что такое кубаремъ.
— Вы не знаете? Какъ это объяснить. Ну упадетъ кто и катится внизъ съ боку на бокъ, съ боку на бокъ, таково шибко, шибко. Весело! Мы всегда смѣялись.
— Удивительно! и никто не убился?
— Да гдѣ же убиться. Сыпучій песокъ; а вотъ платья рвали, надо правду сказать; очень даже рвали, особенно я, и Маша сердилась. Сердилась, а все-таки чинила!
— Но зачѣмъ же она позволяла? спросила Лидія.
— У насъ такого заведенія не было чтобы не позволять; намъ все было можно, сказала Анюта съ торжествомъ, преувеличеніемъ и похвальбой.
— Сестрица, сказала Варвара Петровна, и въ ея голосѣ зазвучала нота, которой Анюта еще не слыхала, — нота нѣжности, — ты я вижу возбуждена. Берегись, прошу тебя: всякое волненіе тебѣ вредно, и эти преувеличенные разсказы о дѣтскихъ шалостяхъ ты не принимай къ сердцу.
— Нѣтъ, нѣтъ, это не однѣ шалости. Она такiя прелестныя вещи намъ разсказала. C'est un tableau de genre и идиллія. Я полагаю, она была очень, очень счастлива, и все семейство ея дяди, по ея разсказамъ, наслаждалось полнымъ счастіемъ.
— Я не думаю, сказала Варвара Петровна, — чтобы такое полное счастіе могло быть въ громадной семьѣ при большой бѣдности.
Анюта быстро взглянула на тетку.
— Какая, бѣдность, воскликнула она громко и съ жаромъ. — Мы совсѣмъ не бѣдны; у папочки собственный домъ и большой садъ, у маменьки тоже.
— Я вижу, что ты очень непослушная дѣвочка, сказала тихо и спокойно Варвара Петровна; — я тебѣ уже сказала, что неприлично и смѣшно называть людей именами имъ не принадлежащими. Долинскій тебѣ не отецъ, онъ дядя, и зови его дядей. Мать же твоей, твоей… тетки что ли, словомъ, мать мачихи твоихъ двоюродныхъ братьевъ и сестеръ тебѣ не родня. Въ сущности самъ твой дядя, — тебѣ дядя по умершей теткѣ, а вторая жена его и ея мать тебѣ ничего…
— Маша! Маменька! Ничего… онѣ…
— Молчи и слушай. Онѣ тебѣ ничего, то-есть не родня; ты маменькой звать ее не можешь уже и потому, что слово мать, — слово великое. Богъ лишилъ тебя матери и ты матерью никого звать не должна. Зови эту старушку по имени.
Анюта молчала;, лицо ея омрачилось.
— Какъ зовутъ старушку? спросила Варвара Петровна настойчиво.
— Ее всѣ зовутъ маменькой, отвѣтила такъ же настойчиво и коварно Анюта.
— Даже и прислуга, спросила смѣясь иронически Варвара Петровна, — зоветъ ее маменькой?
— Дарья-няня одна ея прислуга и когда говоритъ съ нами зоветъ ее тоже маменькой.
— Quelle collection de noms ridicules! сказала Варвара Петровна.
— Ma soeur, вмѣшалась въ споръ Александра Петровна, — какая бѣда въ томъ, что она зоветъ старушку маменькой?
— Анна, сказала Варвара Петровна, — простись и иди спать.
Анюта присѣла. Всѣ тетки поцѣловали ее.
— Вы ее совсѣмъ избалуете, сказала Варвара Петровна сестрамъ, — дѣвочка невоспитанная, невоздержанная, неуклюжая, ни стать, ни сѣсть не умѣетъ, кланяется какъ Нѣмка-булочница, усвоила себѣ мѣщанскія привычки; ее надо передѣлать съ головы до пятокъ.
— А я тебѣ скажу, возразила Александра Петровна, — что она дѣвочка очень умная и не по лѣтамъ созрѣвшая. Въ ней мало ребяческаго, она много читала.
— Читала! что читала? спросила Варвара Петровна съ испугомъ.
— Скажу, что въ ея лѣта читать что она читала слишкомъ рано. Пушкина читала и Жуковскаго, графа Алексѣя Толстаго и даже какія-то трагедіи Кукольника, Карамзина читала. Она говоритъ, ей читалъ ея братъ гимназистъ и самъ дядя. Ее нельзя вести какъ малое дитя; съ ней надо обращаться иначе.
— И какъ забавно, съ какимъ жаромъ, прибавила Лидія, — рассказывала она намъ какъ они всѣ уходили въ лѣса и поля, какъ катались на лодкѣ и прыгали съ крутаго берега внизъ… Преуморительная, оригинальная дѣвочка.
— Объ обрывѣ я ужь слышала и застала окончаніе этого разсказа, сказала Варвара Петровна; — я вижу, что она вела дикую, деревенскую жизнь, въ распущенной на волю семьѣ бѣднаго чиновника.
— Несомнѣнно, сказала Александра Петровна, что семья простая, бѣдная, и чѣмъ переходъ рѣзче, тѣмъ болѣе надо смягчить его. Помягче, помягче и потише!
— Подумаешь, я злая, жестокая или самовольная женщина, сказала Варвара Петровна, — и что дѣвочка изъ богатства попала въ бѣдность; тутъ все напротивъ. Изъ избы она попала во дворецъ — надо же ее выучить вести себя прилично.
— Конечно, но въ твоемъ характерѣ есть сильная деспотическая струнка, сказала Александра Петровна.
— Благодарю тебя, возразила печально и обидѣвшись Варвара Петровна; — кажется я каждый день доказываю противное. Я свои занятія, удовольствія, привычки приладила къ тому какъ тебѣ лучше. Я о себѣ никогда не думаю, а всегда и только о тебѣ.
— Ахъ, ma soeur, какъ будто я не знаю, что ты живешь для меня… и я…
И Александра Петровна прослезилась и приложила батистовый платокъ къ глазамъ.
Сестры испуганно переглянулись.
— Сестрица, поспѣшно заговорила Лидія, — вы вѣрно забыли, что звали вчера Долинскаго обѣдать.
Лидія весьма часто говорила сестрамъ вы и никогда не выходила изъ ихъ воли. Слово одной изъ нихъ было для нея закономъ.
— Забыла, совсѣмъ забыла, сказала Варвара Петровна.
— Сестрица, что приказать къ обѣду?
— Прикажи сама; никто изъ насъ не сумѣетъ такъ заказать обѣдъ какъ ты.
— Надо обѣдъ не парадный, обыкновенный, но вкусный и изысканный. Позвать Семена повара, сказала Александра Петровна и забывъ свое недавнее разстройство занялась составленіемъ обѣда.
Поваръ явился. Она затѣяла съ нимъ длинный разговоръ, а сестры меньшая и средняя пошли по комнатамъ, по этимъ едва освѣщеннымъ пустыннымъ, вѣчному молчанію обреченнымъ комнатамъ; онѣ шли неслышными шагами и вели тихую неслышную бесѣду.
Больная спала плохо. Ей все мерещился темный боръ, широкая Ока, звонкія пѣсни и смѣхъ дѣтей, чистенькій домикъ на солнцѣ и молодая Маша, мать большаго семейства. Давно спавшая въ ней поэтическая нота внезапно прозвучала и зазвенѣла и въ сердцѣ больной вспыхнула искра любви къ этой пришлой сироткѣ, брошенной въ домъ ихъ прихотью судьбы. Отъ разсказовъ Анюты вѣяло жизнью и она вздохнула о своей свѣжести, дѣтствѣ, молодости, когда и она, въ роскошныхъ садахъ отца, бродила, мечтала и разцвѣтала, пока жестокая болѣзнь не срѣзала и эти мечты и ея молодость. И вотъ живетъ она въ этомъ пустомъ, мрачномъ, скучномъ домѣ, безъ удовольствій и одиноко съ двумя сестрами… но столь преданными и такъ ее любящими! Нѣтъ, ей грѣшно роптать и жаловаться. Варвара Петровна тоже спала плохо. Она боялась чтобъ Анюта не обезпокоила больную, чтобы не сдѣлалась причиной какихъ-либо споровъ, чтобъ ея появленіе въ ихъ домѣ не измѣнило ихъ жизни.
— Ты нынче блѣднѣе обыкновеннаго, сказала она сестрѣ пришедши къ ней поутру — Навѣрно плохо спала.
— Да, я почти совсѣмъ не спала.
— Я увѣрена, что эта дѣвочка вчера взволновала тебя.
— Она заняла меня. Она забавная и премилая, въ своей простотѣ, наивности и горячности.
— Не лучше ли послать сказать Долинскому, что ты больна и не можешь принять его.
— Ни за что! Ни за что! Я хочу познакомиться съ папочкой, съ предметомъ такой пылкой любви и беззавѣтной нѣжности, сказала улыбаясь больная.
— Увѣряю тебя, онъ совсѣмъ не забавенъ, сказала Варвара Петровна, — онъ чиновникъ изъ провинціи, вѣроятно очень добрый и… только!
— Все равно я хочу его видѣть.
Долинскій пріѣхалъ къ обѣду въ черномъ отчасти старомодномъ фракѣ, былъ церемонно вѣжливъ и хотя держалъ себя съ большимъ чувствомъ достоинства, но было замѣтно, что ему не ловко и онъ не знаетъ о чемъ говорить. Разговоръ совсѣмъ не вязался. Притомъ онъ былъ опечаленъ предстоящею ему съ Анютой разлукой и отъ этого сдѣлался молчаливѣе. Больная обманулась въ своихъ ожиданіяхъ и объявила вечеромъ, что онъ скучный, хотя несомнѣнно очень добрый.
Когда обѣдъ кончился къ удовольствію всѣхъ, кромѣ Анюты, которой глаза впились въ папочку, и не отрывались отъ него, онъ выпилъ чашку кофе и всталъ.
— Куда же вы спѣшите, сказала Александра Петровна вѣжливо.
— Я сейчасъ уѣзжаю. Меня тянетъ поскорѣе домой. Въ гостиницѣ я проскучалъ цѣлое утро. Я привыкъ къ большой семьѣ.
— Не смѣю васъ удерживать, сказала хозяйка вѣжливо.
Онъ простился съ нею и подошелъ къ Варварѣ Петровнѣ.
— Анюта, сказалъ онъ ей, — не понимаетъ по-нѣмецки, но вы вѣрно говорите на этомъ языкѣ.
— Конечно, сказала удивляясь Варвара Петровна.
— Такъ позвольте мнѣ сказать вамъ нѣсколько словъ началъ онъ по-нѣмецки. Я немного забылъ, но объясниться могу, и вы извините за ошибки. Я о ней хочу молвить два слова. Она добра и чрезвычайно привязчива. Сердце горячее, но вспыльчива и съ характеромъ. У насъ ее баловали, ей уступали и я, и дѣти, и жена моя, потому сирота, круглая сирота.
— Но вѣдь этимъ вы дѣлали ей вредъ.
— Не знаю, можетъ-быть. Добрымъ словомъ вы все изъ нея сдѣлаете, но слишкомъ круто не поступайте съ нею. Она закалитъ свое сердце, уйдетъ въ себя, какъ улитка въ свою раковину.
— Мы ее будемъ любить, она намъ нравится, сказала Александра Петровна, а Лидія молчала, но сочувствовала словамъ сестры.
— А вы? сказалъ Долинскій обращаясь къ Варварѣ Петровнѣ, — вы опекунша и она вполнѣ зависитъ отъ васъ.
Она улыбнулась и сказала полушутя, полусерьезно.
— Я не деспотъ и не тиранъ. Полюбить мою племянницу я еще не успѣла, но твердо рѣшилась исполнять неуклонно мой долгъ и взятыя мною на себя обязанности воспитательницы. Не сомнѣвайтесь въ этомъ.
Онъ раскланялся и вышелъ. Въ большой гостиной, Варвара Петровна нагнала его и остановила.
— Извините, но я бы желала знать что мы должны вамъ?
— Мнѣ? изумленно произнесъ Долинскій.
— Конечно, или лучше что должна вамъ Анна. Вы пріѣхали сюда, привезли ее. Сдѣлали ей новыя платья, бѣлье — это все большіе расходы.
— Я почиталъ ее дочерью, сказалъ Долинскій.
— Конечно, но позвольте. Вы ее содержали шесть лѣтъ, и объ этомъ я не говорю но послѣднія затраты.
— Оставьте, прошу васъ, сказалъ Долинскій рѣшительно. — Повторяю, я считаю ее дочерью. Онъ поклонился Варварѣ Петровнѣ еще разъ, показывая, что не желаетъ продолжать этого разговора, затѣмъ обнялъ и прижалъ Анюту къ себѣ, расцѣловалъ и перекрестилъ. Варвара Петровна оставила его съ нею наединѣ.
— Тетки твои, сказалъ онъ Анютѣ растроганнымъ голосомъ, — почтенныя, а больная очень добрая. Если тебѣ придется горевать, ищи утѣшенія у ней. Обуздай себя, здѣсь не у насъ, здѣсь своевольничать нельзя. Помни это. Прошу тебя, будь послушна.
Анюта горько плакала. Лидія по приказанію сестеръ вошла и ласково оторвала Анюту отъ дяди и увела ее къ сестрѣ Александрѣ Петровнѣ и вдвоемъ онѣ цѣловали, развлекали и угощали Анюту всякими лакомствами, но Анюта не была ребенокъ и ее нельзя было утѣшить конфетами.
— Сестрица, такъ нельзя, сказала наконецъ Варвара Петровна, безпокойно слѣдившая за этою сценой. — Ты будешь опять нездорова. Я не могу допустить чтобы изъ-за слезъ дитяти ты опять провела безсонную ночь. Позволь мнѣ отослать Анну на верхъ къ ея нянькѣ. Она займетъ ее лучше чѣмъ ты.
Александра Петровна не хотѣла согласиться, но Варвара Петровна настояла на своемъ. Анюту вручили Катеринѣ Андреевнѣ. Она увела ее на верхъ.
Черезъ три дня переѣхала въ домъ Богуславовыхъ гувернантка, Англичанка, миссъ Джемсъ. Это была высокая, угловатая, съ длинными ногами, руками, зубами, съ длинною таліей, съ длинною шеей дѣвица лѣтъ тридцати пяти, съ умнымъ лицомъ, но холоднымъ выраженіемъ. Она держалась прямо, говорила твердо, ходила-шагала, какъ-то рѣшительно. Добрыхъ часа два совѣщалась она съ Варварой Петровной сидя въ ея кабинетѣ и вышла оттуда съ большою бумагой въ рукѣ, точно будто несла громадныхъ размѣровъ рецептъ. То было росписаніе дня Анюты съ первой минуты, какъ она встанетъ, до той когда ляжетъ въ постель. Она должна была аккуратно быть одѣтою въ восемь часовъ утра и быть въ постели ровно въ девять часовъ вечера. Не только часы ученія, рукодѣлія, но и самыя игры были обозначены. И вотъ Анютѣ, привыкшей къ волѣ, къ движенію, къ воздуху, къ занятіямъ и чтенію когда придется и когда вздумается, пришлось неуклонно и безпрекословно подчиниться крайне методическому порядку. Тяжко показалось Анютѣ, въ этой строгой и тѣсной рамкѣ. Ученіе началось серьезное. Кромѣ миссъ Джемсъ къ ней ходили учителя и училась Анюта охотно, но не всему съ одинаковымъ прилежаніемъ. Она терпѣть не могла учиться музыкѣ и по-нѣмецки, но когда она не знала урока, неумолимая въ исполненіи своего долга Англичанка заставляла ее учить урокъ не выходя изъ классной и до тѣхъ поръ, пока она его не выучивала. Дни Анюты проходили такъ похожіе одинъ на другой, что отличить ихъ было нельзя одинъ отъ другаго. Анюта возненавидѣла часы Англичанки на тонкой золотой цѣпочкѣ надѣтые на ея худую талію, заложенные за ея черный поясъ. Заговорится ли Анюта съ тетками, заиграется ли въ залѣ, зачитается ли Англичанка вынимаетъ часы, посмотритъ, молча заложить ихъ за поясъ, подождетъ немного и опять вынетъ, опять заложить за поясъ, и наконецъ посмотритъ, встанетъ и скажетъ:
— Anna! Come!
Часто случалось, что Анюта сердилась и вставала съ рѣзкою живостію и строптиво, молча уходила за своею гувернанткой, но случалось тоже, что Анюта ласкающимъ голосомъ говорила:
— Минуточку! сейчасъ!
Но неумолимая Англичанка брала ее за руку и уводила. Однажды Анюта, вдругъ, къ изумленію всѣхъ тетокъ, при словѣ: Anna! Come! вскочила стремительно и закричала:
— Не хочу! Не пойду!
Въ гостиной произошло необычайное волненіе. Всѣ тетки заговорили разомъ, но голосъ Варвары Петровны, повелительный и суровый, покрылъ голоса всѣхъ.
— Какъ ты могла позволить себѣ сказать: не хочу. Иди, сейчасъ, сію минуту!
Но Анюта, красная какъ ракъ, находилась въ припадкѣ самаго необузданнаго гнѣва. Она стояла на одномъ мѣстѣ и кричала:
— А я не хочу! Сказала: не хочу, и не хочу!
Испуганная Александра Петровна зажала себѣ уши руками и откинулась на спинку своего кресла: Варвара Петровна поспѣшно подошла къ сестрѣ и успокаивала ее, нѣжно называя Сашей, милой Сашей. Это уменьшительное произносила она рѣдко и въ случаѣ крайней важности; Лидія подавала спиртъ, а миссъ Джемсъ своими костлявыми, жосткими какъ желѣзо руками, взяла Анюту за руки и силой увлекла, будто ничего не случилось, изъ гостиной тетокъ. Она силой ввела се въ классную, положила передъ ней нѣмецкую христоматію и сказала холодно и твердо, указывая на одну страницу.
— Вы должны выучить наизустъ эти стихи и списать ихъ, и пока вы этого не сдѣлаете, вы отсюда не выйдете и кромѣ хлѣба и воды ничего не получите.
Она вышла изъ комнаты и заперла дверь за собою.
И осталась Анюта одна, наказанная въ первый разъ въ жизни. Она считала себя уже большою и была оскорблена и разгнѣвана до безумія. Она бросилась къ двери и колотила въ нее кулаками, пока не отбила себѣ рукъ. Потомъ уставь кричать, она вдругъ смолкла и сѣла у стола въ безмолвномъ страданіи и отчаяніи. Она сидѣла съ сухими, горѣвшими огнемъ глазами, блѣдная, съ искаженнымъ лицомъ… и вдругъ какая-то мысль пробѣжала по нему, оно приняло иное выраженіе и мгновенно слезы хлынули ручьемъ изъ глазъ ея.
— Маша! Маша! воскликнула она и вспомнила просьбы Маши и папочки обуздать себя, быть послушною.
— Не могу! Не могу! опять воскликнула Анюта вслухъ, и въ то же мгновеніе вспомнились ей слова Маши: все что должно, можно! Да, она вспомнила, но не покорилась, и сидѣла до самаго вечера. одна, у класснаго стола, то обливаясь слезами, то стуча кулакомъ по столу. Въ девять часовъ дверь отворилась и на порогѣ ея появилась Катерина Андреевна.
— Пора идти почивать, сказала она.
Анюта встала; Нѣмка принялась раздѣвать ее; Арина Васильевна, пришедшая по обыкновенію оправлять лампадку на ночь, подливала въ нее масла и повидимому не обращала ни малѣйшаго вниманія на Анюту. Когда Нѣмка раздѣла Анюту, она сказала ей:
— Помолитесь Богу и ложитесь спать.
— Не могу, сказала Анюта отрывисто.
Ирина Васильевна повернулась медленно отъ лампадки къ Анютѣ и глядѣла на нее молча.
— Фуй! Фуй! заговорила Нѣмка, — срамъ какой. Всѣ въ домѣ слышали, какъ вы кричали, а еще княжна, благородное дитя! Больную тетушку испугали! Фуй! Фуй!
— Помолитесь Богу, княжна, сказала Ирина Васильевна тихо, — да сперва сердце свое смирите.
— Не могу, сказала Анюта, на которую не столько слова, сколько голосъ и выраженіе лица Ирины Васильевны произвели впечатлѣніе.
— Вѣрю, что не можете обратиться къ Отцу Небесному, если въ сердцѣ свое гнѣвъ допустили. Жаль мнѣ васъ; дитя вы еще малое и невинное, а духъ злобы уже нашелъ путь къ душѣ вашей. Блюдите душу свою, не губите ее. Просите Господа послать вамъ смиреніе, просите угодниковъ заступить васъ.
Ирина Васильевна взяла Анюту за руку, тихо повернула ее къ кіоту, въ которомъ при мерцаніи лампады тускло виднѣлись лики иконъ и сказала:
— Читайте молитву за мною.
И тихо, почти не слышно, шепотомъ, но съ великимъ чувствомъ стала читать молитвы Ирина Васильевна. То были всѣ знакомыя Анютѣ молитвы, не одинъ разъ читала она ихъ машинально, но въ эту минуту онѣ произвели на нее внезапное и сильное впечатлѣніе, будто открылся въ нихъ новый невѣдомый ей до тѣхъ поръ смыслъ. Когда старушка окончила чтеніе молитвъ, то прибавила отъ себя голосомъ проникшимъ въ самое сердце Анюты:
— Спаси, Боже, меня грѣшницу, укроти борющія меня страсти, и умъ и сердце мое усмири; помилуй меня и всѣхъ моихъ сродниковъ.
Анюта заплакала, по другими слезами, чѣмъ въ классной; то были слезы любви. Она вспомнила о папочкѣ, о Машѣ, о всѣй семьѣ своей, съ которою была разлучена. Ирина Васильевна не сказала ей ни единаго слова, покрыла ее одѣяломъ, перекрестила и ушла такъ же медленно и тихо какъ вошла.
На другой день Анюта встала въ полной увѣренности, что вчерашняя исторія окончена и позабыта. Она пила чай спокойно и два раза пыталась заговорить съ миссъ Джемсъ, но та едва отвѣчала ей. Послѣ чаю она спросила выучила ли она нѣмецкіе стихи и переписала ли ихъ.
— Нѣтъ, сказала Анюта коротко и рѣзко, ибо гнѣвъ мгновенно овладѣлъ ею.
Англичанка не отвѣчала ни слова. Она спокойно принялась за уроки и окончивъ ихъ, вмѣсто того чтобы сойти съ Анютой внизъ завтракать съ тетками, положила предъ ней христоматію и тетрадь и сказала спокойно:
— Выучите и перепишите.
Она ушла завтракать и затворила за собою дверь классной.
Анюта вышла опять изъ себя. Она оттолкнула книгу и тетрадь; онѣ упали на полъ. Черезъ часъ Англичанка вернулась и опять принялась за очередные уроки; пришли и ушли учителя, а когда насталъ часъ обѣда, Англичанка опять ушла говоря:
— Выучите и перепишите.
Анюта опять осталась одна. Катерина Андреевна принесла ей на серебряномъ подносѣ кусокъ хлѣба и стаканъ воды. Анюта, отъ роду не испытавшая ничего подобнаго, оттолкнула подносъ съ такою силой, что стаканъ опрокинулся и вода разлилась.
Катерина Андреевна молча покачала головой и позвала горничную.
— Княжна разлила воду, оботри, сказала она ей.
Молоденькая горничная Ѳеня посмотрѣла на Анюту съ любопытствомъ, усмѣхнулась и принеся полотенце стала обтирать облитые столъ и полъ.
Когда Катерина Андреевна осталась одна съ Анютой, она принялась ее уговаривать.
И ничего-таки вы не возьмете упрямствомъ, говорила она не спѣша и спокойно, — хотя мѣсяцъ сидите здѣсь на хлѣбѣ и водѣ, а Англичанка на своемъ поставить. И будто ужь такъ трудно выучить эти стихи. Всего-то часа полтора на это потребуется, да переписать ихъ часа не хватить.
— Вотъ еще! сказала Анюта съ презрѣніемъ, — да если я только захочу, такъ я меньше чѣмъ въ часъ выучу и перепишу; да я не хочу! сказала, не хочу!
— Какъ знаете, выговорила съ сожалѣніемъ Нѣмка.
— Она противная! воскликнула Анюта съ азартомъ.
— Кто, Англичанка-то? Совсѣмъ не правда. Она добрая и умная дѣвица, но приглашена затѣмъ, чтобы воспитать васъ; вѣдь вы совсѣмъ не воспитаны, и она для вашей же пользы должна перемѣнить вашъ нравъ и овладѣть вами чтобы вы сами потомъ умѣли владѣть собою. Вы думаете, миссъ Джемсъ весело воевать съ вами? Она сама хорошей семьи, пріѣхала сюда въ Россію оставивъ всѣхъ родныхъ, которыхъ она нѣжно любитъ.
— А зачѣмъ она ихъ оставила? спросила Анюта.
— А для того чтобъ имъ и себѣ добыть денегъ. Они бѣдные. Если же ей попадется дѣвочка упорная и вспыльчивая какъ вы, то ей совсѣмъ будетъ жить тошно…
Въ эту минуту миссъ Джемсъ позвала Катерину Андреевну, и Анюта опять осталась наединѣ съ нѣмецкою христоматіей; но она не хотѣла покориться и думала объ Англичанкѣ.
«Она какъ и я должна была оставить своихъ родныхъ, какъ я… какъ я!…»
Анюта горько заплакала.
Между тѣмъ внизу происходили жаркія пренія и разногласіе.
Больная Александра Петровна, лишенная Анюты съ которою любила разговаривать послѣ обѣда, скучала, соболѣзновала и упрекала сестру. Варвара Петровна оправдывалась: она говорила, что дѣвочка. которой судьба назначила занимать видное мѣсто во обществѣ, которая будетъ владѣть большимъ состояніемъ, должна быть примѣрно воспитана, что она поручена ей и она считаетъ своимъ первымъ долгомъ сдѣлать въ этомъ отношеніи все возможное.
— Положимъ такъ отвѣчала плачевнымъ голосомъ Александра Петровна, — но хорошо ли вдругъ и такъ круто! Дѣвочка росла какъ трава въ полѣ, бѣгала по полямъ и лѣсамъ, распѣвала какъ вольная птичка, дѣлала рѣшительно все что ёй вздумается, и вдругъ сжали ее какъ въ тискахъ. Надо же взять во вниманіе ея прежнюю жизнь.
— Да, сказала Варвара Петровна съ неудовольствіемъ и презрѣніемъ, — ее не воспитывали, а кормили и холили какъ любимаго щенка.
— Какъ умѣли любили, возразила съ жаромъ и волненіемъ Александра Петровна. — Ты несправедлива. Они обучили ее чему могли, научили ее любить Бога и старались смягчить ея нравъ. У нея сильный характеръ и воля.
— Ее-то и надо сломить.
— Направить волю, а не ломать.
— Мы это и дѣлаемъ!
— Вы ожесточите ее.
— Пустяки!
Сестры замолчали. Обѣ были недовольны. На другой день Анюта не появлялась; она сидѣла въ классной, потому что не хотѣла выучить и списать стиховъ. Александра Петровна говорила, что чувствуетъ себя хуже. Варвара Петровна боялась за сестру, но не считала возможнымъ уступить ей. Лидія по наущенію старшей сестры, умоляла Варвару Петровну простить Анюту.
— То-есть, отвѣчала она, — уступить упрямому и самовольному ребенку! Это противно моему долгу. Я никогда не соглашусь на это. Саша, Сашенька, не разстраивай ты себя и пожалѣй меня. Я ни въ чемъ никогда тебѣ не отказывала, но теперь не могу. Подумай, что выйдетъ изъ этой дѣвочки, если мы будемъ потакать ей, если позволимъ ей своевольничать. Вспомни какъ насъ воспитывали…, вѣдь крайне строго держала насъ мадамъ Монтильи, а мы вышли…
— Ну да, да. Хорошо, я согласна, только съ условіемъ: пришли ко мнѣ Анюту, я хочу поговорить съ ней сама, одна…
— А мнѣ позволь остаться, сказала Лидія съ неудержимымъ любопытствомъ.
— Вотъ и видно, сказала смеясь Варвара Петровна, — что тебя мадамъ Монтильи не воспитывала. Ты была меньшая, балованная и осталась балованнымъ, любопытнымъ ребенкомъ. Ты ничего не понимаешь въ воспитаніи и баловница. Пусть сестрица переговоритъ съ Анной одна. Охъ! вздохнула Варвара Петровна, — большая это потачка!
И она съ досадой вышла изъ комнаты.
Александра Петровна приказала послать къ себѣ Анюту. Она вошла съ красными отъ слезъ глазами. Александра Петровна протянула къ ней руки и Анюта бросилась къ ней со слезами.
— Анюта, милая, посмотри, я совсѣмъ разстроена, больна, а все отъ тебя; ты огорчаешь меня. Что бы сказалъ твой папочка, ты видишь я называю его какъ ты любишь называть его, что бы онъ сказалъ, еслибъ услышалъ какъ ты ужасно кричала: не хочу, не хочу! А твоя Маша? Вѣдь ей было бы стыдно. Она сказала бы, что ты ихъ осрамила.
Анюта молча плакала.
— Поди на верхъ, выучи стихи и перепиши ихъ.
— Я несчастная, совсѣмъ несчастная, проговорила всхлипывая Анюта.
— Не правда, ты не несчастная, а своевольная, возразила съ нѣкоторою твердостію Александра Петровна.
— Несчастная, воскликнула съ силой и негодованіемъ Анюта. — Взяли меня противъ моей воли, взяли у моихъ, привезли сюда мучить!…
— Кто тебя мучитъ и чѣмъ?
— Всѣмъ. Гулять хочу или не хочу, гуляй: играть хочу или не хочу, играй. Спать тоже по часамъ, все по часамъ, по минутамъ, даже гадко! Я птица въ клѣткѣ, бѣлка въ колесѣ. Хуже того, я на цѣпи сижу какъ собака!
— Анюта, жить нельзя какъ хочется. Мы всѣ на цѣпи, или лучше всѣ на уздѣ. Въ безпорядкѣ, безъ узды, жить нельзя.
— Противно, воскликнула Анюта.
— Мало ли что противно, но неизбѣжно. Надо умѣть покоряться.
— Покоряться! Я не хочу, закричала Анюта въ приливѣ гнѣва.
— Опять, опять! И все ты споришь! Ужасная спорщица и резонерка, а я спорить ухъ какъ не люблю. Я прошу тебя, поди на верхъ и сдѣлай что приказано и впередъ обѣщай мнѣ сценъ не дѣлать.
— Какихъ сценъ?
— Кричать какъ вчера: не хочу! Такихъ сценъ воспитанныя дѣти не дѣлаютъ.
— Я не хочу быть воспитанною, воскликнула Анюта, но, посмотрѣвъ на усталое взволнованное и больше обыкновеннаго блѣдное лице больной, устыдилась за себя и сказала ласково:
— Тетушка…
— Когда мы одни, ты и я, зови меня тетей Сашей, сказала Александра Петровна нѣжно, тонко понявъ, что Анюта смягчилась и что настала минута воспользоваться ея настроеніемъ. — Я хочу быть твоимъ старымъ другомъ. Когда тебѣ будетъ тяжко, приходи ко мнѣ, скажи, я помогу тебѣ. А теперь поцѣлуй меня, поди на верхъ, выучи и перепиши стихи и приходи обѣдать… Мнѣ безъ тебя очень скучно…
— Милая тетя Саша! воскликнула побѣжденная Анюта.
Черезъ часъ она подала Англичанкѣ чисто переписанные стихи. Она пересмотрѣла ихъ и сказала такъ же спокойно:
— Вы можете идти внизъ обѣдать съ тетушками.
Анюта не вынесла собственной покорности и кипѣла негодованіемъ. Эти слова Англичанки показались ей новымъ оскорбленіемъ, и буря поднялась въ ней. Она еще болѣе возненавидѣла миссъ Джемсъ.