Переѣхавъ русскую границу и очутившись въ Польскомъ королевствѣ, а затѣмъ въ веселой, пышной, красивой Варшавѣ, Кириллъ какъ будто почуялъ вдругъ всѣми нервами своего существа иной духъ, потянулъ въ себя полною грудью иной, уже болѣе теплый, почти весенній воздухъ и сразу ожилъ, сразу, щеки его зарумянились, глаза заблестѣли.
— C'est un petit Paris! — воскликнулъ онъ, прогуливаясь по Краковскому предмѣстью и по Саксонскому саду. Вдобавокъ, теперь юноша былъ не «фертикъ» и не «путифицъ», а по дорогѣ величали его титуломъ и называли внукомъ русскаго магната, родственникомъ фаворита россійской императрицы. Самъ Кириллъ не отказывался отъ этого.
Черезъ полтора мѣсяца пути, будучи въ Парижѣ, юноша не только окрѣпъ, поздоровѣлъ, развернулся, какъ бы нечаянно для самого себя, не только вышелъ изъ-подъ вліянія и повиновенія своихъ двухъ менторовъ, но даже пріобрѣлъ вдругъ нѣкоторое вліяніе надъ ними. Случилось это очень просто.
Жоли былъ жирный и добрый французъ, у котораго была только одна страсть — спать. Всю дорогу, а затѣмъ и по пріѣздѣ въ Парижъ, Жоли спалъ и спалъ безъ просыпа. И, вѣроятно, отъ этого постояннаго сна или отъ праздности и сытой пищи, онъ окончательно отупѣлъ и соглашался на все, что дѣлалъ и предлагалъ «Monsieur le vicomte», какъ сталъ онъ звать питомца; соглашался онъ на все, вѣроятно, потому, чтобы не тревожить и не безпокоить своей лѣни отказомъ или споромъ.
Упрямый, глуповатый, но и грубоватый Спиридонъ, неограниченно и крупно повелѣвавшій и распоряжавшійся всѣмъ отъ графчика ему ввѣреннаго и до послѣдняго винта въ экипажѣ, притихъ вдругъ, даже пріунылъ, даже какъ будто струсилъ.
Тотчасъ по переѣздѣ границы россійско-польской, во время двухдневнаго пребыванія въ Варшавѣ, холопская важность и хамово упрямство Спиридона много поубавились. Онъ все оглядывался, озирался кругомъ себя, и дико прислушивался къ полуродной польской рѣчи. И, какъ собака, хотя злая, но попавшая нечаянно въ чужой домъ, обнюхивается, поджимая хвостъ и коситъ злыми, но боязливыми глазами, такъ и Спиридонъ ворчалъ, бранился, нападалъ на графчика, привязывался къ Жоли, но однако, тотчасъ же приходилъ къ обоимъ съ просьбой по-поводу всякаго пустяка.
— Не понимаютъ дьяволы! говорилъ онъ:- тридцать разъ повторилъ, балуются, будто не смыслятъ. Подите, скажите!
Но если въ Польшѣ Спиридонъ иногда вывертывался безъ помощи спутниковъ, то попавъ въ Германію, а, затѣмъ во Францію, онъ окончательно примолкъ и только неодобрительно покачивалъ головой, почесывалъ за ухомъ и думалъ про себя:
— Вотъ зажора-то! Покомандуй-ка поди! Заслалъ-бы я тебя, обращался онъ мысленно къ барину, графу Іоанну Іоанновичу. — заслалъ бы тебя сюда, — и ты бы тутъ покаяннаго грѣшника изобразилъ!
Такимъ образомъ, юноша, благодаря обстоятельствамъ и обстановкѣ, благодаря безпробудному сну Жоли и безпомощному состоянію Спиридона на чужой сторонѣ, среди чуждыхъ ему людей, обычаевъ и языка, сразу сталъ независимъ. Кромѣ того, онъ нравственно встрепенулся, ожилъ, воскресъ на тѣхъ мѣстахъ, гдѣ родился, провелъ все дѣтство, воспитывался и сталъ юношей и гдѣ, наконецъ, имѣлъ пропасть знакомыхъ и друзей покойнаго отца.
Одно только ярмо и было теперь — зависимость денежныхъ средствъ отъ дѣда, оставшагося тамъ, гдѣ-то далеко среди огромныхъ сугробовъ и страшныхъ морозовъ. Надо было кое-какъ прожитъ еще нѣсколько лѣтъ подъ попечительствомъ этого злого дѣда и жить на гроши, которые онъ высылалъ.
— Когда буду совершеннолѣтнимъ, мечталъ Кириллъ, — выйду изъ опеки, продамъ заглазно все, что есть въ Россіи и переведу все состояніе во Францію. То же самое, конечно, совѣтовали ему здѣсь и друзья покойнаго отца. Нѣкоторые полагали даже начать процессъ, тотчасъ же освободить юношу изъ-подъ опеки стараго тирана, изверга, «Tours de la Neva», какъ прозвали они теперь Іоанна Іоанновича. И какъ еще недавно Кириллъ былъ щедро награждаемъ дѣдушкой всякими прозвищами смѣшными и дурацкими, такъ теперь юноша и его парижскіе знакомые, въ свою очередь, изощрялись въ прозвищахъ и названіяхъ петербургскому дѣду, который былъ теперь «l'our blanc, le vampire, le cyclope, le grand ogre»…
Съ самаго пріѣзда Кирилла на свою полу-родину, т. е. въ Версаль, онъ поселился на томъ же бульварѣ, гдѣ былъ домъ, въ которомъ онъ долго жилъ, но котораго теперь, конечно, не могъ нанять, не имѣя средствъ своего отца. Обстоятельства особенно благопріятствовали и петербургскій узникъ, скоморохъ за столомъ дѣда, сталъ здѣсь сразу предметомъ всеобщаго вниманія и любезнаго обращенія. Король зналъ его въ лицо и при встрѣчѣ милостиво кивалъ головой au jeune russe-versaillais. Герцогини и маркизы тоже милостиво улыбались ему при встрѣчахъ. Вскорѣ, наконецъ, одна изъ нихъ, очень веселаго поведенія, приблизила къ себѣ красиваго юношу, какъ мимолетный капризъ, и перезнакомила его съ придворнымъ кругомъ, какъ сына всѣмъ знакомаго, недавно еще умершаго дипломата. Трудно было Спиридону перечить питомцу и обругать его здорово за то, что онъ напримѣръ засидѣлся гдѣ-нибудь на вечеринкѣ, когда онъ самъ видѣлъ, что французскій царь кланялся его графчику.
— Нагрубить ему, разсуждалъ Спиридонъ:- нажалуется онъ на тебя здѣшнимъ генераламъ, и что будетъ? Тебя жъ и выпорятъ. Говорятъ, анаѳемы, что здѣсь вишь не порятъ! Враки! Вѣрно знаю, что у нихъ есть эдакое мѣсто за нѣсколько верстъ отъ эвтой Версальи, куда никого не пущаютъ и гдѣ всѣхъ генераловъ, и дворянъ, и нашего брата лакея не токмо страшнѣюще порятъ розгами, а головы снимаютъ, и четвертуютъ за десять частей.
Но каково соображеніе было у Спиридона о четвертованіи на десять частей, таково же было его составившееся понятіе о Франціи, Парижѣ, Версали и королевскомъ дворѣ. Онъ сталъ не на шутку бояться своего графчика и ожидать, что онъ какъ-нибудь нажалуется, и его, не говоря худого слова, обезглавятъ или сошлютъ въ какую-нибудь французскую Сибирь на вѣчныя времена.
И Спиридонъ, чтобы ужиться и не пропасть, сталъ, на сколько умѣлъ, ласковъ съ графчикомъ. Но и это продолжалось не долго. Какъ Кириллъ чахъ въ Петербургѣ въ домѣ дѣда, такъ и Спиридонъ, хотя здоровенный, сталъ чахнуть въ Версалѣ. Да и мудрено было, конечно, безвыходно и невозможно положеніе русскаго хама, костромича по происхожденію, уроженца деревни Степкиной Овражки, сотни разъ битаго и дранаго на всѣ лады, занесеннаго судьбой мачихой… Куда же? За нѣсколько шаговъ отъ блестящаго, пышнаго, сказочно великолѣпнаго двора короля, перваго щеголя своего вѣка, гуляющаго среди стриженныхъ аллей, бассейновъ, фонтановъ, среди цѣлой толпы бѣломраморныхъ статуй, цѣлой сіяющей толпы придворныхъ. Положеніе Спиридона, разумѣется, было такое же, каково положеніе таракана пруссака, волею судебъ очутившагося въ изящной бонбоньеркѣ, переполненной разными чудными и душистыми конфектами.
Такъ или иначе, но Спиридонъ началъ чахнуть и слезно началъ просить своего графчика проставить въ цидуляхъ, которыя онъ отписывалъ аккуратно дѣду, чтобы его, раба помиловали, простили и вернули на родимую сторону. Кириллъ изъ жалости два раза написалъ дѣду, что Сшфидонъ изнываетъ по отечеству и сталъ неузнаваемъ и жалокъ. Черезъ шесть мѣсяцевъ пріѣхаль въ Версаль, довезенный какимъ-то русскимъ, другой дядька, имя котораго юноша Кириллъ сразу и выговоритъ не могъ. Новый дядька былъ молодой, умный и расторопный парень, показавшійся ему даже очень добрымъ малымъ; онъ былъ тоже съ большущими, грубыми и красивыми руками, съ особымъ запахомъ чего-то жирно-горькаго, какъ и Спиридонъ, а назывался по имени Агафаклей.
— Oh, mon Dieu! воскликнулъ на это Кириллъ:- A-ga-fa-cley!! Это ужасно! C'est terrible. Надо будетъ перемѣнить это имя, pour ne pas aboyer, когда придется называть. A то вѣдь всѣ смѣяться будутъ надо мной.
Агафаклей привезъ отъ Іоанна Іоанновича грозное посланіе на счетъ Спиридона и хотя дозволявшее ему вернуться въ Петербургъ, но обѣщавшее судъ и расправу. Агафаклей на словахъ передалъ Спиридону Ефимычу, что ему: «хоть и не ѣзди въ Рассею! Сказывали во двору, что какъ онъ пріѣдетъ, такъ его выпорятъ и въ степную вотчину на скотный дворъ сошлютъ».
Но Спиридонъ, услыша это, возликовалъ.
— Пусть хоть въ Сибирь сошлютъ! На скотный дворъ?! Да ты вотъ, Агафаклеюшка, поживешь тутъ малость, такъ увидишь. Это тебѣ такъ вновѣ повадливо кажетъ. Тутъ жисть окаянная, поскудная, каторжная, пуще всякой Сибири. Слова сказать не съ кѣмъ, лба перекрестить негдѣ, ни одного храма. У нихъ, подлецовъ, церквей и въ заводѣ нѣтъ, а вишь леглизы свои. Захочешь коли молиться, такъ дома молись. Не идтижъ въ ихній леглизъ. A то скотный дворъ! Да я хоть сотню коровъ на себя возьму, чѣмъ съ здѣшнимъ скотомъ расправляться.
При первой же случившейся оказіи, состоящій при польскомъ посольствѣ въ Версалѣ магнатъ, уѣзжая на родину, по просьбѣ Кирилла захватилъ съ собой Спиридона, съ обѣщаніемъ изъ Кракова доставить его какъ нибудь въ Петербургъ. Кириллъ послалъ съ Спиридономъ дѣду письмо, пространное и написанное въ сообщничествѣ съ своими друзьями въ довольно рѣшительномъ тонѣ. Онъ говорилъ, что при скудныхъ посылкахъ денегъ онъ при французскомъ дворѣ срамитъ имя графовъ Скабронскихъ и что самъ король удивляется, какъ ему высылаютъ на прожитокъ такъ мало средствъ. Кириллъ въ этомъ письмѣ кончалъ угрозой дѣду, что если онъ не будетъ высылать ему по крайней мѣрѣ пятьсотъ червонцевъ въ годъ на жизнь, то онъ, по совѣту здѣшнихъ министровъ и по желанію даже самого короля, перейдетъ во французское подданство и законнымъ порядкомъ вытребуетъ все свое состояніе.
Спиридонъ, три мѣсяца пробывъ въ пути отъ Avenue de Roi до Васильевскаго острова, сіяющій, счастливый и поздоровѣвшій по вступленіи на русскую землю, явился передъ ясныя очи Іоанна Іоанновича. Въ тотъ же вечеръ, графъ, прочитавъ привезенное ему французское и дерзкое посланіе внучка, велѣлъ Спиридона заковать въ кандалы. И плохо пришлось бы Спиридону, если бы не случилось казуса. Іоаннъ Іоанновичъ справился черезъ день.
— Что Спирька присмирѣлъ въ цѣпяхъ-то? Но графу доложили, что Спиридонъ ликуетъ и, сидя въ сараѣ скованный, радуется, все крестится, Господа Бога благодаритъ, да сказываетъ, пущай его въ кандалахъ въ старый высохнувшій колодецъ посадитъ графъ и то будетъ Бога благодарить.
Вслѣдствіе этого Іоаннъ Іоанновичъ призвалъ къ себѣ Спиридона и, бесѣдуя съ нимъ, велѣлъ снять съ него кандалы.
Спиридонъ объяснилъ, что предпочтетъ быть живымъ зарытому въ землю, только въ матушку русскую — сыру землю. И затѣмъ въ продолженіи нѣсколькихъ часовъ Іоаннъ Іоанновичъ разспрашивалъ Спиридона обо всемъ: о внукѣ, о Версалѣ, о королѣ, о житьѣ-бытьѣ за границами государства. И, наконецъ, Іоаннъ Іоанновичъ, вдругъ самъ удивился тому, что оказалось само собой.
Оказалось, что Спиридонъ такой любопытный собесѣдникъ, такъ много видѣлъ и знаетъ, такъ рѣчисто все описуетъ, такъ ненавидитъ и злобствуетъ на все заморское и такъ радъ вернуться къ нему, старому барину въ услуженіе, что этакого человѣка не только грѣхъ, а глупость несообразная въ степную деревню сослать или въ Сибирь въ кандалахъ угнать.
Черезъ мѣсяцъ Спиридонъ, вмѣсто того, чтобы быть острожникомъ или ссыльнымъ, сдѣлался въ палатахъ Іоанна Іоанновича не болѣе не менѣе какъ главнымъ заправилой и самымъ приближеннымъ лицемъ къ барину.
Что касается до письма, привезеннаго отъ внука. Іоаннъ Іоанновичъ изорвалъ его въ клочки и только изрѣдка, вспоминая окончаніе письма, угрозы молокососа и разхрабрившагося издали «путифица», качалъ головой и бормоталъ:
— Подростешь, вѣстимое дѣло, все твое имѣніе и иждивеніе тебѣ въ цѣлости и сохранности передамъ. A покуда, извини, путифицушка, посидишь у меня въ энтой Версали и на сто червончиковъ въ годъ.
Черезъ шесть лѣтъ по возвращеніи Спиридона возвратился въ Петербургъ и самъ молодой графъ Кириллъ Петровичъ Скабронскій и прямо остановился у дѣда.
Но съ нимъ случилось такое удивительное превращеніе, что Іоаннъ Іоанновичъ диву дался. Черты лица были, конечно, тѣ же, но двадцати-трехъ лѣтній молодой человѣкъ такъ себя велъ и держалъ, такъ говорилъ, что ужь его теперь мудрено было скоморохомъ поставить. Обозвать его путифицемъ, — онъ самъ какимъ нибудь дурацкимъ прозвищемъ сдачи дастъ, и чего добраго, дѣдушку Кащеемъ безсмертнымъ назоветъ. Графъ Кириллъ сталъ совсѣмъ французъ и даже парижанинъ, былъ другъ и пріятель придворнаго кружка въ Версалѣ и жилъ за послѣднее время при дворѣ очень широко, бросая золото чуть не за окошки своего великолѣпнаго отеля; но это дѣлалось, конечно, въ долгъ, за страшные проценты, въ ожиданіи, полученія отъ дѣда своего состоянія, за которымъ онъ и пріѣхалъ теперь.
И дѣдъ Іоаннъ Іоанновичъ безпрекословно, по толстымъ книгамъ, реестрамъ и записямъ передалъ внуку все, начиная съ большихъ вотчинъ въ разныхъ губерніяхъ и кончая камзолами, шубами, галунами и всякой рухлядью, которая нашлась въ огромныхъ кладовыхъ того богатаго дома, который онъ же, Іоаннъ Іоанновичъ купилъ когда-то на имя внука.
— Захочу, ничего тебѣ не дамъ. Все мое. И ходовъ на меня къ государынѣ не найдешь. Все мое! грозился Іоаннъ Іоанновичъ, отдавая все до послѣдней тряпки.
Въ два мѣсяца времени, проведеннаго на берегахъ Невы, графъ Кириллъ Петровичъ обворожилъ всѣхъ придворныхъ императрицы Елисаветы Петровны и Шуваловыхъ, и Разумовскихъ; обворожилъ и малый дворъ великаго князя Петра Ѳедоровича. Но, не смотря ни на какія просьбы и убѣжденія, онъ все-таки тайкомъ, черезъ двухъ евреевъ банкировъ, быстро распродалъ всѣ свои вотчины, все до послѣдней ложки и плошки и, простясь съ негодующимъ дѣдомъ Іоанномъ Іоанновичемъ, уѣхалъ снова въ свое истинное отечество.