Едва только княгиня уѣхала отъ сестры, какъ къ Воронцовой явился ея первый пріятель, а равно и любимецъ государя; Гудовичъ.
Онъ носилъ званіе генералъ-адьютанта, но въ сущности адьютантомъ не былъ. Какъ истый хохолъ, Гудовичъ былъ лѣнивъ до невѣроятности и любилъ только поѣсть, поспать и выпить. Ни на какое дѣло онъ не билъ способенъ. Лѣность его доходила до того, что онъ почти никогда не ходилъ пѣшкомъ и не могъ простоять болѣе получаса на ногахъ. Когда онъ сидѣлъ, то всегда садился полулежа; даже у государя, когда не было постороннихъ свидѣтелей, Гудовичъ имѣлъ право быть въ его присутствіи въ этомъ полулежачемъ положеніи на какомъ нибудь диванѣ.
Другимъ адьютантамъ своимъ государь, конечно, этого не позволялъ, но Гудовичъ былъ его любимецъ, и за что любилъ онъ его — трудно было бы сказать, такъ какъ Гудовичъ терпѣть не могъ военщину, смотры, экзерциціи и все подобное. Но за то Гудовичъ былъ постояннымъ кавалеромъ Воронцовой и, въ сущности, скорѣе ея адьютантомъ. Онъ сопутствовалъ ей въ ея поѣздкахъ, во всякое время дня и ночи заѣзжалъ за ней, увозилъ и доставлялъ обратно въ домъ отца ея. Кромѣ того, обладая талантомъ смѣшно разсказывать разный вздоръ, онъ ежедневно передавалъ ей всѣ городскія сплетни. Для Елизаветы Романовны онъ былъ незамѣнимый и неоцѣненный человѣкъ, такъ какъ въ нему обращалась она откровенно за совѣтомъ и за разъясненіемъ всего того, чего не понимала. A таковаго было много на свѣтѣ!
Гудовичъ входилъ поэтому къ Воронцовой безъ доклада и всегда заставалъ ее въ любимомъ костюмѣ, за любимымъ занятіемъ, т. е. за пастилой передъ печкой, въ салопѣ. Ихъ отношенія были на столько коротки, что Елизавета Романовна не стѣснялась принимать пріятеля въ этомъ костюмѣ, который былъ ни ночнымъ, ни дневнымъ.
На этотъ разъ Воронцова, сбросивъ салопъ, начинала уже одѣваться, когда въ сосѣдней комнатѣ раздались тяжелые шаги Гудовича.
— Ты что-ль, Гудочекъ? крикнула она въ полурастворенную дверь.
— Нѣтъ, не я, шутливо отвѣчалъ Гудовичь.- A что, нельзя развѣ? Одѣваешься?
— Сейчасъ, обожди минуту…
— Ладно, только поскорѣй, мнѣ не время.
— A не время, такъ входи.
Воронцова, успѣвшая только обуться, не накинула на себя салопа, а какъ была… приняла пріятеля и продолжала одѣваться при немъ.
— Я на минутку, — сказалъ Гудевичъ, входя, — передать тебѣ хорошую вѣсточку. такую, Романовна, вѣсть, что ахнешь. Баронъ послалъ меня къ вамъ челомъ бить, просить покорнѣйше въ знакъ его дружбы и почтенія принять отъ него бездѣлушку на память. A бездѣлушка сія, родимая, въ нѣсколько тысячъ червонныхъ. Ну, что скажешь, толстѣя моя?
— Что-жъ, добрый человѣкъ. Очень бы и рада, да вѣдь самъ знаешь, Гудочекъ, себѣ дороже будетъ. Разнесутъ меня въ Питерѣ, заѣдятъ разные псы A ужь «ея»-то пріятели, такъ и совсѣмъ загрызутъ.
— Ну, на это намъ наплевать, ее, не нынѣ — завтра, мы съ рукъ сбудемъ. Я на этотъ счетъ, Романовна, такой секретецъ знаю, что ахнешь тоже. Ей Богу! Шлиссельбургскую-то крѣпость, — тише выговорилъ Гудовичъ, — очищаютъ, Ивана Антоновича въ другое мѣсто переводятъ, а тамъ разныя свѣженькія рѣшеточки устраиваютъ. A для кого? Какъ бы ты думала? Для насъ что ли?!
— Неужто? поняла Воронцова и лицо ея расплылось въ радостной улыбкѣ.
— Вѣрно.
— Какъ же онъ мнѣ вчера ничего про это не сказалъ?
— Онъ вамъ une suprise, какъ говорятъ французы, готовитъ. Ну какъ же, Гольцево-то жертвоприношеніе?
— Да боюсь, Гудочекъ, загрызутъ. Будутъ говорить, что это за мои какія хлопоты для короля. A ты самъ знаешь, я въ эти дѣла не вмѣшиваюсь. Кабы я была завистливая да падкая на всякіе подарки да почести, такъ нешто бы теперь я была по старому графиней? Давно бы ужь императрицей была.
— Да и будешь, Романовна, будешь, шутилъ Гудовичъ. — Толста вотъ ты малость, да пухла лицомъ, а то бы совсѣмъ Марья Терезья. Ну такъ какъ же? Какой Гольцу отвѣтъ?
— Не знаю. Скажи ты, Гудочекъ. Если бы то было варенье какое или хоть какое дешевое колечко… A то поди, вѣрно какая-нибудь богатая ривьера.
— Да ривьера не ривьера, а букетъ алмазный. Но грызть никому тебя не придется, потому что дѣло все онъ по-нѣмецки устроилъ. Букетъ вы получите, а отъ кого онъ — знать никто не будетъ и всѣ будутъ думать, что государь поднесъ.
— Какъ же такъ?
— Ужь такъ все подведено. Только Гольцъ, я, да ты — трое и будемъ знать, какой такой букетъ. Заказанъ онъ у Позье.
— У Позье? ухмыльнулась Воронцова.
— A то гдѣ жъ? Такъ будетъ сработанъ, что такія вещицы развѣ только у покойной царицы бывали. Заказывалъ не самъ баронъ, а черезъ какое-то тайное лицо, такъ что самъ Позье не знаетъ, кто заказывалъ. A получать я пошлю вѣрнаго человѣка съ особеннымъ билетикомъ.
— Вотъ что, выговорила Воронцова.
— Говорю тебѣ, по-нѣмецки подведено.
— Ну, это другое дѣло. A государю можно будетъ сказать отъ кого получила?
— Государю-то, извѣстно, бы можно. Да вѣдь онъ, знаешь, Романовна, на языкъ-то слабъ. Лучше ужь скажешь ему, что сама купила. Ну, да это видно будетъ. Къ маскараду у Гольца и готовъ будетъ, надѣнешь. То-то ахнутъ наши барыни, какъ прицѣпишь букетецъ-то въ нѣсколько тысячъ червонныхъ. Ну, прости, я, стало быть, прямо отсюда къ Гольцу сказать, что ты благодарствуешь. A встрѣтите его гдѣ, то скажите сами: спасибо, молъ. Будетъ вамъ нужда — я, молъ, всей душой готова служить!..
Гудовичъ ужь собрался уходить, когда Воронцова остановила его вопросомъ:
— Гудочекъ, а какъ по твоему, съ чего это онъ меня дарить вздумалъ?
Гудовичъ почесалъ за затылкомъ, помолчалъ и выговорилъ:
— A по его глупости, матушка, дуракъ онъ — вотъ что. Да и денегъ Фридриховскихъ у него куры не клюютъ. Надо полагать, что это все ради нашего новаго трактата. Вѣдь на дняхъ трактатецъ государь подмахнетъ. Ну, вотъ Гольцъ въ горячее-то время и одариваетъ всѣхъ; все боится, а ну-ка я, либо принцъ, либо вотъ ты, остановимъ государя, отсовѣтуемъ. Знаетъ онъ, что государь — человѣкъ добрый, слабодушный, если кто здорово привяжется да начнетъ пугать да стращать, такъ живо и отговоритъ. Вотъ, на мой толкъ, барону и пришло на умъ: ну, какъ Романовну другой кто задаритъ, да она отговаривать учнетъ, дай лучше я забѣгу да поднесу ей что-нибудь. Да и кто его знаетъ еще…. Самъ, вѣроятно, наживетъ на букетѣ.
— Какъ тоись наживетъ? не поняла Воронцова. — Что ты?
— Эхъ ты простота! Какъ? Поставитъ его Фридриху въ счетъ вдвое супротивъ его цѣны. Наши послы это дѣлали. A, кромѣ того, еще скажу, у насъ въ столицѣ умные свои люди есть, родная, кои думаютъ, что ты простой прикидываешься, а то и дѣло объ европейскихъ событіяхъ съ государемъ толкуешь и по наговору канцлера великія дѣла вершишь. Гольцу извѣстно, что родитель твой зѣло противъ трактата, да и дядя тоже… Ну, думаетъ, подарю Воронцовой букетецъ, — можетъ, и тятинька съ дядинькой ласковѣе будутъ. Онъ мнѣ вчерася вечеромъ, придравшись къ моему слову, взаймы тысячу червонныхъ далъ. Я и не просилъ, а только охнулъ при немъ, что дорого очень все въ Петербургѣ, да что новый мундиръ мой много денегъ стоитъ. Ну онъ мнѣ сейчасъ и предложилъ взаймы.
— Такъ вѣдь это же взаймы, замѣтила Воронцова. — Букетъ-то нешто тоже придется мнѣ ему послѣ подписанія трактата отдавать?!.
Гудовичъ разсмѣялся.
— A я нешто отдамъ назадъ? Э-эхъ, Романовна, куда ты проста. За то я тебя и люблю. Ну, мнѣ пора…
Вернувшись домой, Гудовичъ нашелъ у себя адьютанта государя, Перфильева, и пріятеля, князя Тюфякина. Перфильевъ былъ совершенною противоположностью Гудовича.
Онъ дѣйствительно исправлялъ адьютантскую должность при государѣ и довольно мудреную и утомительную. Что бы ни понадобилось, все дѣлалъ Перфильевъ. Часто случалось ему по нѣскольку часовъ кряду не сходить съ лошади. На немъ же государь подавалъ примѣръ, такъ сказать, всѣмъ офицерамъ гвардіи. Такъ, когда былъ отданъ приказъ учиться фехтованію, то Перфильевъ сталъ первый вмѣстѣ съ принцемъ Жоржемъ брать уроки у Котцау. Когда былъ принятъ прусскій артикулъ съ ружьемъ, Перфильевъ опять-таки первый выучился ему.
Изъ всѣхъ окружающихъ государя Степанъ Васильевичъ Перфильевъ былъ самый умный, добрый и дальновидный. Онъ видѣлъ и понималъ все совершавшееся на его глазахъ и если бы онъ имѣлъ больше вліянія на дѣла, то, конечно, многое бы не было совершено.
Главная бѣда состояла въ томъ, что Перфильевъ, какъ кто часто встрѣчается, считалъ себя глупѣй, нежели онъ былъ въ дѣйствительности. Часто видя что-нибудь, что казалось ему опаснымъ и вреднымъ для правительства государя, онъ убѣждалъ самъ себя, что стало бить такъ надо, что онъ въ этомъ ничего не смыслитъ. Перфильевъ очень бы удивился, если бы ему сказали, что онъ умнѣе всей свиты и приближенныхъ государя; очень бы удивился, если бы ему сказали, что принцъ Жоржъ глупъ, а баронъ Гольцъ продувной плутъ, т. е. истинный дипломатъ. Самъ Перфильевъ безсознательно понималъ это, но вмѣстѣ съ тѣмъ не довѣрялъ своютъ сужденіямъ.
За то у честнаго, умнаго и прямодушнаго Степана Васильевича было три слабости, въ которыхъ даже его и винить было нельзя. Это были три слабости его времени, его среды и нравовъ столицы. Онъ любилъ рѣдко, но мѣтко выпить. Любилъ тоже, запоемъ, нѣсколько дней проиграть, не раздѣваясь и не умываясь, въ карты, до тѣхъ поръ, покуда не спуститъ все, что есть въ карманахъ. Въ-третьихъ, онъ былъ падокъ на прекрасный полъ, но не изъ среды большого свѣта. Женщины свѣтскія для него не существовали. За то, не было въ Петербургѣ ни одной пріѣзжей шведки, итальянки, француженки, съ которыми бы Перфильевъ не былъ первый другъ и пріятель.
Но, обладая этими тремя слабостями своего времени, Перфильевъ отличался отъ другимъ тѣмъ, что зналъ, гдѣ граница, которую порядочный человѣкъ не переступаетъ.
Проигравъ, хотя бы и большія деньги, онъ не ставилъ ни одной карты и ни одного гроша въ долгъ, и, такимъ образомъ, карточныхъ долговъ у него никогда не бывало ни гривны, а, наоборотъ, за другими пропадали выигранныя суммы. Часто видали Перфильева веселымъ, но никогда пьянство не доходило у него до безобразія и до драки. Напротивъ того, чѣмъ пьянѣй бывалъ онъ, тѣмъ умнѣе, остроумнѣе и забавнѣе.
Гудовичъ, вернувшись, нашелъ въ своей квартирѣ и друзей, и запечатанный пакетъ. Въ этомъ пакетѣ оказалась бумага, по которой онъ могъ получить отъ голландца-банкира сумму въ тысячу червонцевъ и кромѣ того была вложена завернутая въ бумажку игральная карта съ нарисованнымъ на ней букетомъ.
Перфильеръ и Тюфякинъ, близкіе люди Гудовича, удивленные разрисованной игральной картой, тотчасъ приступили въ нему съ допросомъ.
— Это, голубчики, денежный документъ мнѣ самому. A карта эта — такая штука, что если бы мнѣ дали выбирать, такъ я бы и тысячу, и три тысячи червонцевъ отдалъ бы, а карточку эту взялъ.
— Ну вотъ! воскликнулъ Тюфякинъ, и глаза его даже блеснули.
— Вѣрно сказываю, денежки мнѣ, а карточка эта не мнѣ. И отъ кого — сказать ужь никакъ не могу. Я съ ней долженъ послать довѣреннаго человѣка къ брилліантщику Позье, а онъ, получивъ ее, выдастъ вещичку алмазную, цѣною въ пять тысячь червонцевъ, которые онъ уже впередъ за работу получилъ. Только вы объ этомъ никому ни слова. Дѣло тайное! По дружбѣ сказываю. Самъ Позье не знаетъ, кто заказалъ, кто деньги послалъ, кто за работой пріѣдетъ и кто его вещицу носить будетъ. Вотъ какъ! весело болталъ Гудовичъ и, сунувъ денежный документъ въ боковой карманъ, онъ тщательно запряталъ игральную карту въ маленькій потайной кармашекъ камзола, застегивавшійся на пуговицу.
— Ну, сегодня я угощаю, сказалъ онъ. — Пріѣзжай черезъ часъ въ Нишлотъ, обернулся онъ въ Перфильеву.
— Нѣтъ, не пріѣду. На Гольцевы деньги пить не стану!
— Догадался, разбойникъ! воскликнулъ Гудовичъ.
— Мудрено очень… Бумага на банкира. Разумовскіе что ли этакъ деньги даютъ.
— Пріѣзжай, голубчикъ, не упрямься, проговорилъ Гудовичъ, — вѣдь это я взаймы взялъ.
— Какъ не взаймы! Хорошъ заемъ! разсмѣялся Перфильевъ. — Съ платежемъ безсрочнымъ въ аду угольками.
— Онъ и тебѣ не нынѣ — завтра предложитъ то же самое, добродушно сказалъ Гудовичъ.
— Нѣтъ, братецъ, мнѣ не предложитъ. Ужь пробовано и въ другой разъ не сунется.
Перфильевъ уѣхалъ, а князь Тюфякинъ объявилъ Гудовичу, что онъ въ нему на весь день, да и ночевать просится, такъ какъ — совралъ онъ — у него въ квартирѣ бѣлятъ стѣны и потолки.
— Ну, что жъ, отлично, Тюфякинъ. И денежки у насъ есть, спасибо Гольцу. Мы сейчасъ пошлемъ всѣхъ своихъ оповѣстить, чтобы собирались скорѣе въ Нишлотъ. Ну, что у тебя спина-то, послѣ Орловскаго битья прошла, аль еще ноетъ?
— Малость легче, задумчиво отвѣтилъ князь.
Чрезъ часа полтора, человѣкъ двадцать разныхъ прислужниковъ и прихлебателей любимца государя собрались въ Нишлотѣ. Главный запѣвало этого кружка Гудовича былъ офицеръ голштинскаго войска, Будбергъ, очень милый и веселый малый, давнишній пріятель Фленсбурга, котораго онъ и ввелъ въ кружокъ. Въ сумерки вся компанія была мертво пьяна, а пьянѣй всѣхъ, озорнѣй и сердитѣй былъ князь Тюфякинъ.
— И что съ нимъ? говорили многіе. — Вина выпилъ мало, а гляди, какъ его разобрало.
Тюфякинъ, покуда еще другіе продолжали пить и орать, покачиваясь, доплелся до одного дивана, гдѣ лежали ворохомъ давно снятые мундиры и камзолы кутящей компаніи, и повалился на нихъ, собираясь спать.
Если бы компанія была не мертво пьяна, то замѣтила бы, какъ рука князя долго шарила въ кучѣ снятаго платья, отыскивая одинъ изъ кармановъ одного изъ камзоловъ. Скоро Тюфябинъ снова поднялся и сталъ жаловаться на нестерпимую боль въ желудкѣ.
— Охъ болитъ, даже хмѣль вышибаетъ…
И незамѣтно, осторожно, онъ скрылся изъ горницы и изъ трактира. Когда онъ очутился на улицѣ, лицо его восторженно сіяло. Если онъ былъ совсѣмъ трезвъ, когда притворялся пьянымъ, то теперь, пожалуй, опьянѣлъ, но не отъ вина, а отъ радости.
Игральная карточка Позье была въ его рукахъ.