На этот раз случилось что-то особенное, что заметила, вероятно, по крайней мере треть публики: музыкантша сыграла какую-то известную, даже избитую пьесу, потом начала импровизировать, изредка повторяя все тот же мотив. Но все, что она играла, было как-то монотонно, вяло, даже, можно сказать, мертво.
Прошло уже с полчаса, и многие меломаны все еще ожидали, что будет дальше, так как до сих пор ничего особенного не коснулось их слуха, тем менее – их сердца, а между тем, по всей вероятности, артистка сейчас закончит, поднимется и уйдет.
Некоторые любители музыки уже были разочарованы в репутации артистки; но в ту минуту, когда музыкантша собиралась уже, по-видимому, окончить свою холодную и мертвенную музыку, в концертную залу вошел, бесцеремонно постукивая каблуками, довольно известный берлинской публике принц королевского дома.
Это был уже пожилой человек, некрасивый собою, обладатель громадного состояния, проводивший свою жизнь во всякого рода затеях: он был и страстный охотник на волков и лисиц, и любитель музыки, и любитель живописи, и известный путешественник по всей Европе, то есть по большим городам, а главным образом он был известен своим волокитством, своею слабостью к прекрасному полу.
Не было ни в Германии, ни во Франции, ни в Англии мало-мальски известной и красивой женщины, за которой бы принц не ухаживал, с которой бы не имел какой-нибудь истории, иногда грустной, иногда потешной и даже скандальной. Селадон и сибарит, с миллионом в кармане, он исколесил всю Европу и приобрел как в отечестве, так и в чужеземных краях такую репутацию, что многие почтенные люди при его имени только могли усмехнуться или пожать плечами.
Принц Адольф вошел в эту залу самодовольно, бесцеремонно, пожалуй, даже невежливо по отношению ко всей публике, сел в свое кресло, положив ногу на ногу, и развалился; сказав несколько слов своему соседу, он принужденно, как бы нарочно, кашлянул несколько раз и вполоборота стал смотреть на эту красавицу, которая приковала к себе если не слух и не сердца всей залы, то, во всяком случае, все взоры, любовавшиеся ее изящной и красивой внешностью.
Алина Франк не заметила, как кто-то вошел и сел на свое место; но когда до слуха ее долетел этот сухой, принужденный, какой-то фальшивый и вместе с тем самодовольный кашель, она невольно взглянула на то кресло, где развалился вновь пришедший. Головка ее приподнялась будто против воли, немножко закинулась назад; гордые, чуть-чуть насмешливые глаза на секунду блеснули огнем. Затем в то же мгновение она резким движением как бы отвернулась от этого кресла, и руки ее, лежавшие на струнах, вдруг задвигались и замелькали с нервной быстротой, со страстью, если не со злобой. Маленькие, тонкие пальцы уже не играли, но бегали по струнам. Они рвали эти струны… и целая буря звуков, где было много чувства, много злобы и гнева, даже злобного отчаяния, заставила публику очнуться. Легкий гул одобрения пробежал по зале, кое-где раздались аплодисменты. Но красавица снова обернулась, ее красивое личико снова будто приказало молчать и не мешать ей.
Импровизация продолжалась недолго – такой порыв, страстный и сильный, долго длиться не мог. Резко, круто, странно и даже с полной дисгармонией оборвала она свою импровизацию, откинула арфу и так же, как быстро играла, быстро, нервно поднялась со своей табуретки и, не удостоив взглядом дико рукоплескавшую публику, пошла с подмостков. И почти вся зала поняла или почувствовала, что если бы не появление этого всем известного, самодовольного принца, то, быть может, ничего бы артистка не сыграла такого, что могло бы расшевелить их.
По афише девица Франк должна была снова еще раз явиться в конце концерта, но гладко причесанный, припомаженный и какой-то облизанный с головы до пят молодой человек явился и, расшаркавшись перед публикой, заявил, что «фрейлейн Франк, по нездоровью, извиняется и более участвовать в концерте не будет».
На эти слова отвечали легкими аплодисментами, как бы прощая красавицу и извиняя, затем вся публика, как бы по сигналу, двинулась вон, не считая нужным удостоить своим присутствием тех артисток, которые должны были появиться после красавицы. Первые ряды в особенности опустели сразу, и только та публика, которая отдает на свое удовольствие трудовой грош, осталась на своих местах; и эта публика лучше других понимала, что все артисты, участвующие в этом концерте, нисколько не хуже девицы Франк, но только с их именем не соединяется никакой легенды, они не в моде и, во всяком случае, не обладают только тем качеством, которое делает девицу Франк знаменитостью, то есть не обладают замечательной красотой.
Между тем у небольшого подъезда того же здания, у крыльца, выходившего в небольшую улицу, стояла довольно густая толпа. На лестнице, вплоть до первой площадки, было тоже несколько человек, которые стояли как бы шпалерой. В числе этих лиц были многие из свиты разных государей.
Здесь ожидался выход знаменитой артистки, и здесь, вся закутанная в черный атласный капот, в черном капоре, с вуалем на лице, явилась и быстро прошла музыкантша, почти не обращая внимания ни на кого. Двум-трем лицам она кивнула головою, сказала по одному слову и только одному, никому не известному молодому человеку, дружески, прямодушным жестом подала руку.
Быстро сбежав по последним ступенькам и промелькнув среди толпы, окружавшей самый подъезд, она легко впрыгнула в поданную заранее карету и, провожаемая аплодисментами, быстро отъехала от подъезда.
Любопытные разошлись во все стороны; некоторые вызвали через лакеев свои кареты и разъехались.
И на этот раз почти у половины этой толпы был на устах вопрос, ревнивая догадка. Кто этот никому не известный молодой человек, которому одному она протянула руку?
Карета артистки, быстро промчавшись по нескольким полутемным улицам, остановилась у довольно большого дома.
Подъезд был слабо освещен; но во всех комнатах, во всех окнах царил полный мрак.