Наконец я у подошвы Кавказских гор. В воздухе приметна уже сырость и прохлада; кончилась равнина, по которой я ехал от самого Петербурга до Владикавказа (за исключением Балдагиских возвышенностей). Здесь я оставляю конвой (пехотный и конный), который провожал меня от Екатеринодара, около ста верст, по Кабардинской плоскости, не безопасной от набегов Черкес. До Тифлиса осталось только 170 верст. Дорога по Кабардинской плоскости проходит среди полей, заросших высокой травой, и часто пересекается ручьями чистой и холодной воды. Местами в отдалении видны дубовые рощи, а далее синие горы. Изредка встречаешь стадо баранов с пастухом, в котором нельзя не узнать Азиатца (Кабардинца или Осетина).
Хотя все народы, обитающие здесь, носят одинаковую одежду, но Азиатцы имеют в физиономии и движениях что-то разительное и странное: в них нельзя ошибиться. От чего такая суровая дикость в их лицах? Наш доктор, при миссии в Персии, Капгер, может быть, справедливо заметил, что это происходит от солнца, потому что они не носят козырьков и принуждены хмурить брови.
Не знаю, как в горах, а на равнинах Кавказских нет другой пищи, кроме арбузов и яиц. Яйца в жарких климатах довольно вредны, а что касается до бураков из арбуза, в том вид как их делают здешние жители, то надо иметь слишком невинный вкус, чтобы довольствоваться столь патриархальною похлебкой. Цыплята в сахаре, как мне их подавали в Ставрополе,[1] также не по моему вкусу. Но обратим внимание на Кабардинские степи. Иногда проезжий слышит скрип колес, возвещающий цепь телег, запряженных волами и провожаемых Осетинами. Изредка попадаются близ дороги шалаши бедных жителей. Я вошел в один из них. В нем сидела белокурая женщина в белом платье, высокая ростом, еще молодая, на деревянном диване, в странных Формах и изваяниях которого виден был первобытный стиль, а не подражание Европейскому, хотя некоторое сходство с готическими Формами может быть и доказывало Европейское происхождение Осетии. Неожиданный приход мой ни сколько не потревожил Осетинку, — она даже не взглянула на меня.
Местоположение Владикавказа у подошвы ледяных гор похоже на Боценскую долину в Тироле. На базаре я видел людей разных племен, которых еще не умею различать.
Не знаю, к какому народу принадлежат женщины, которые приносят продавать на базар бедные произведения своих аулов. Покрой их простой одежды из крашеной холстины носит на себе какой-то отпечаток первых времен Азии; мне показалось, что я вижу тех же самых женщин, которые здесь жили за несколько тысяч лет. Выражение лиц их меня удивило. Я никогда еще не видывал подобной дикой простоты, какая изображалась в их чертах. Вероятно, уединенные жилищах скрыты от шумной жизни в одной из печальных долин Кавказа, и они редко приходят в город.
Но утомленное воображение не владеет уже карандашом, и я принужден обратиться к перу, сколь ни жалко то средство.
Наконец я совершенно окружен горами, в узкой долине, где стройные Черкесы скачут в разные стороны на легких лошадях, или живописно толпятся на лугах. Сцена освещена утренним солнцем; но некоторые места еще затаились в тумане; все зелено; черные буйволы резко отделяются на бирюзовой траве; высокие горы покрыты лесом; за ними другие еще выше в темно-серой тени, а далее снеговые вершины скрываются в небесах. Женщина, которую я вижу на арбе, не дурна собой, коса её завернута в грубый холст, ноги в грудь обнажены: какая странность в понятии о приличии!
Река змеится и шипит в долине, которая все более и более суживается. Казачий пикет на крутом холме доказывает, что место не совсем безопасно; но бедные жители приветствуют меня; дети просят милостыни; женщина, которая несет ношу на спине, также хотела бы дождаться, чтоб и ей что-нибудь дали, но шаровары её изорваны в самых тех местах, которые наиболее требуют покрова, и потому она проходит, краснея, и закрывая руками обнаженное тело.
Однако же берега обращаются в теснину; становится сырее и темнее; дорога узка и поката. Открывается другой вид, мрачный и дикий; громады гор одна над другой громоздятся около меня; уединенный аул таится в глухом ущелье. Черкес в черной бурке на вершине хребта стережет свое стадо. Леса густеют на горах, стада овец рассыпаны по крутым утесам, пастухи лежат в долине на сухой траве, а лошади пасутся возле них. С какой необъятной вышины спускаются тропы в эту печальную долину; по этим уединенным стезям пришла сюда вся эта паства из бедных деревень, сокрытых в горных глубинах пустынных скал. Мы остановились кормить лошадей в самом диком месте; старинный замок на утесе недавно еще был обитаем Осетинами, но теперь покинут. Мы едем далее; огромный камень лежит посреди дороги. Верно это обломок, некогда упавший с неизмеримых стен, окружающих теперь меня; в нем почерневшие от огня впадины доказывают, что тут жили люди. Дорога идет сквозь кустарник диких ягод; мутная река шумит и рвется между скал; страшные крутизны все более сдвигаются предо мною, и как будто грозят заточить меня в мрачной глубин этого лабиринта. Если б я верил, что есть край света, то конечно подумал бы и что он здесь. Мне стало страшно, сердце сжалось, и я с детским беспокойством искал в темных стенах диких утесов, не прояснится ли где путь; но казалось, что злой дух Кавказа нарочно загородил его громадой исполинских гор. Чтоб видеть свет, я посмотрел на верх, но голова закружилась от необъятной вышины, я опустил взор и понял с невольным ужасом, что еду по дну необычайной пропасти, которой стены вздымаются до небес. Если б я не встретил Русского солдата в ранце и в белой фуражке, то подумал бы, что не здесь лежит мой путь, что я заблудился в глуши безвестных пустынь Кавказа, которых дикое безмолвие никто еще не нарушал; но тут везет меня ямщик, сморкающийся рукой, в полусолдатской одежде.
Ущелье начинает расширяться, и посреди его возвышается одинокая скала, а на ней древний замок, как орлиное гнездо, висит на крутизне; здесь может быть, в старину, обитало какое-нибудь хищное племя. В почерневших от времени башнях и стенах, которые я вижу на высоте, может быть много несчастных жертв томилось и погибло. Мирный голос не отвечал на безнадежные вопли, и одно эхо грозных гор дико повторяло их жалобные крики. Вдруг яркий луч солнца проник в ату унылую пустыню, согрел меня и как будто озарил душу. Мертвая серая тень, лежащая на всех предметах, окружающих меня, превратилась в живой свет; дикие утесы и черные развалины ярко заблистали и явились мне волшебными замками в очарованной долины.
Чтоб насладиться сколь возможно более природой, я по большей части иду пешком. Давно ли еще был я в толпе гуляющих по Невскому проспекту и набережной, — а теперь в такой дали, в такой глуши Кавказа, еду в Персию. Неужели это истина, а не прекрасный сон? Но истина почти всегда однообразна и печальна; за то, в вознаграждение, самые лестные меты оживляют мои чувства. Вот еще старинный замок; Черкесы, кажется, живут в нем; я вижу сакли под стенами башен.
24-го Августа 1838 года, Карета моя висит над пропастью; но опасности, кажется, нет: дорога не худа. Я вспомнил о Греции, — мой путь из Пароса в Навилию: там горы не столь высоки, но дорога страшнее и опаснее; узкие тропы по скользкому снегу, над глубокими пропастями, приводили в трепет даже Верных наших мулов; однако же, в замен трудности пути, мы пользовались видами дикой природы, ночлегами в полуразвалившихся сараях; ужин наш состоял из соленых слив и вина, похожего на скипидар; ибо в Греции в вино кладут смолу или деготь, чтоб оно не кисло, путешественников же утешают уверением, что деготь полезен для желудка.