Двадцать первые посиделки
Видя, что Брюлета не на шутку сердится на Жозефа, я счел долгом принять его сторону.
— Я вовсе не хвалю Жозефа за то, что он так неблагодарно поступил с тобою, — сказал я Теренции. — Но так как ты не ослеплена теперь и можешь судить о вещах по справедливости, то сама согласишься, хорошенько разобрав его поступок, что он поступил так из уважения к тебе, опасаясь обмануть тебя. Не все похожи на тебя, моя лесная красавица. На свете мало людей с чистым сердцем и душой смелой, открытой — людей, которые прямо идут к цели и всегда говорят правду. И притом, у тебя такой запас силы и добродетели, какого не найдется, может быть, у Жозефа, да и у многих других, будь они на его месте.
— Я не понимаю тебя, Тьенне, — сказала Теренция.
— А я так понимаю, — сказала Брюлета. — Жозеф, без сомнения, боялся, чтобы красота твоя не околдовала его. Боялся полюбить тебя, чувствуя, что не может полюбить такой любовью, которой ты достойна.
— Вот на это-то именно я и жалуюсь, — сказала Теренция, краснея от стыда и гордости. — Жозеф боялся вовлечь меня в проступок — не так ли? Скажите всю правду — он не надеялся на мой разум и на свою честь… А между тем, уважение его утешило бы меня, так как его сомнение на мой счет для меня унизительно. Я прощаю ему, впрочем, все, Брюлета, потому что не страдаю уж больше и чувствую себя выше его. Я очень хорошо вижу, что Жозеф поступил со мной неблагодарно, не умел хорошенько понять своего долга, и в этом не разуверит меня никто на свете. Я не стала бы и говорить о нем, если бы мне не нужно было еще кое-что рассказать вам. Это необходимо, иначе вы не знали бы что и подумать о поведении моего брата.
— Ах, Теренция, голубушка, — сказала Брюлета, — если б ты знала, как давно мне хочется узнать, чем кончилось несчастное приключение, которое всех нас так перетревожило.
— Брат мой, — продолжала Теренция, — поступил вовсе не так, как многие думали. Вместо того чтобы уйти в далекие страны и там скрыть свою несчастную тайну, он возвратился через неделю назад и отправился в монастырь к известному вам кармелиту. Тот велел ему остаться в монастыре и подождать его возвращения. «Я берусь устроить твое дело, — сказал он, — только не спрашивай у меня, каким образом я это сделаю». Кармелит отправился к настоятелю, настоятель послал его к своему епископу. Самые главные судьи слушаются его. Что уж они там говорили и делали — нам неизвестно, только епископ призвал, наконец, к себе брата и сказал ему: «Сын мой, покайся передо мною в своих прегрешениях». И когда Гюриель рассказал ему все от начала до конца, епископ говорит ему: «Теперь, сын мой, положи на себя духовное покаяние и принеси искреннее раскаяние. Твое дело устроено: преследовать тебя никто не станет. Но я требую, чтобы ты отказался от ремесла погонщиков: они люди нечестивые и придерживаются дурных обычаев». Брат согласился и отправился к своим товарищам. Он заплатил им, по условию, неустойку, продал мулов и оставил при себе только лошадку для домашнего обихода, так что теперь, Брюлета, ты увидят не погонщика, а доброго и смирного лесника, работающего вместе с батюшкой.
— Чай, ему трудненько было привыкать к новому ремеслу? — сказала Брюлета, слушавшая Теренцию с удовольствием, которого не могла скрыть.
— Если ему трудно было привыкать к новой работе, — отвечала Теренция, — то зато утешительно было вспоминать о том, что ты боишься погонщиков, и что в вашем краю их терпеть не могут… Теперь вы знаете, как брат мой выбрался из хлопот; нетерпение ваше удовлетворено. Послушайте же, что я скажу вам о Жозефе. Вы узнаете от меня такую вещь, которая, может быть, рассердит вас, а еще более удивит.
Теренция сказала это с лукавой усмешкой, но Брюлета ни мало не смутилась и попросила ее объясниться.
— Знайте же, — продолжала Теренция, — что мы провели последние три месяца в лесу Монтегю, где встретили Жозефа. Жозеф здоров как нельзя больше, но по-прежнему серьёзен и задумчив. Если вы хотите узнать, чем он занят теперь, то я скажу вам, что мы оставили его с батюшкой в больших хлопотах: батюшка помогал ему вступить в цех волынщиков мастером. Вам, вероятно, известно, а может быть и неизвестно, что волынщики составляют род братства и что у них есть свои правила. Увидев нас, Жозеф пришел в замешательство. Ему совестно было заговорить со мной, и, может быть, он снова скрылся бы от нас, если бы батюшка не упрекнул его в недоверчивости и в неблагодарности к вашей дружбе и не удержал его при себе, зная, что он может быть ему еще полезен. Уверившись, что я совершенно спокойна и ни мало не сержусь на него, Жозеф ободрился, стал просить нас быть по-прежнему ему друзьями и даже старался извинить свой поступок. Но батюшка мой, не желая, чтобы он прикасался к больному месту, обратил дело в шутку, заставил его работать и начал учить музыке, чтобы поскорее привести его к концу всех его трудов. Между тем, Жозеф, к великому моему удивлению, ни слова не говорит о вас. Я начинаю его расспрашивать и так, и сяк — молчит, да и только. Так мы с братом ничего и не знали о вас до самой прошедшей недели. Тут только, проходя через нашу родимую деревеньку, Гюриель, получили мы от вас весточку. Видя, как мы тревожимся на ваш счет, батюшка заметил Жозефу, что ему не мешало бы сказать нам, по крайней мере, живы ли вы и здоровы ли, если он получает от вас письма. Жозеф отвечал: «Все, слава Богу, живы и здоровы, и я также». Он сказал эти слова голосом сухим, сердитым. Батюшка не любит окольных путей и приказал ему говорить прямо. Тогда Жозеф говорит ему, да так сердито, отрывисто: «Ведь я вам сказал, что все наши друзья здоровы и довольны. И я буду также доволен, если вы отдадите за меня вашу дочь». Мы подумали сначала, что он просто с ума сошел, отвечали ему шутками, хотя, признаться, вид его нас сильно обеспокоил. Через два дня после этого Жозеф снова заговорил о том же и обратился уже прямо ко мне, спрашивая, люблю ли я его. Не желая мстить ему за такое позднее предложение, я только ответила: «Люблю, Жозеф. Люблю так, как Брюлета тебя любит». Жозеф замолчал, потупил голову и не говорил со мной больше. Но потом брат как-то завел с ним тот же разговор и получил от него вот какой ответ: «Гюриель, я не думаю больше о Брюлете и прошу тебя никогда не напоминать мне о ней». Кроме этого, мы ничего не могли от него выведать. Он объявил только, что намерен тотчас после получения звания волынщика-мастера отправиться на некоторое время на родину, чтобы показать матери, что он может содержать ее, а потом уже поселится навсегда в Ла-Марше или в Бурбонне, если я соглашусь быть его женой. Тогда между мной, батюшкой и братом начались длинные объяснения. Оба они хотели, чтобы я сказала по правде, хочу ли я этого или нет. Но было уже поздно: я слишком хорошо узнала Жозефа и отказала ему спокойно, не чувствуя к нему ровно ничего и зная, что и он ко мне также никогда ничего не чувствовал. Я слишком горда, чтобы согласиться быть подставной… Я была уверена, что ты писала к нему и просила его отказаться от надежды…
— Нет, — перебила Брюлета, — я ни слова не писала ему об этом. Верно, уж так Богу было угодно, чтобы он наконец забыл меня. Может быть, впрочем, узнав тебя короче, милая Теренция, и…
— Нет, нет, — сказала решительно лесная девушка. — Он поступил так с досады, если не на твое равнодушие, то на мое выздоровление. Он стал ценить меня только потому, что сам потерял в моих глазах цену. Пусть себе любит там кого хочет, а мне такой любви не надо! Мне нужно все или ничего: да на всю жизнь и от всей души, или нет на всю жизнь — и гуляй себе на свободе! Чу, малютка проснулся. Возьмем его и пойдемте ко мне: мы остановились в старом Шассенском Замке.
— Постой, Теренция! Скажи нам, по крайней мере, как и зачем вы сюда попали? — спросила Брюлета, живо затронутая тем, что узнала от Теренции.
— Много хочешь знать, голубушка, — сказала Теренция. — Не хочешь ли маленько посмотреть сначала?
И, обняв Брюлету прекрасной обнаженной рукой, загоревшей от солнца, Теренция увлекла ее за собою, не дав ей времени поднять ребенка, которого захватала другой рукой, как перышко, несмотря на то что он был тяжел, как добрый бычок.
Шассенское поместье было прежде владельческим замком с правом суда и расправы, но уже в то время от замка осталась одна паперть — огромнейшая штука, крепко построенная и такая широкая, что по обеим сторонам ее были жилые комнаты. Мне кажется даже, что строение, которое я называю папертью и назначение которого теперь трудно объяснять, судя по тому, как оно построено, было не что иное, как свод, служивший входом для других строений, потому что развалины, окружающие двор и состоящие из развалившихся служб и конюшен, не могли служить защитой, да и жить в них, я думаю, не слишком-то было удобно. В то время, впрочем, о котором я вам говорю, в замке было еще три или четыре комнаты, совершенно пустые и на вид куда какие старые. Если в этих-то покоях и жили когда-то люди в свое удовольствие, то, признаюсь, не больно же они были прихотливы.
А между тем, счастие и радость ожидали там людей, о которых я веду свой рассказ… Верно уж в самом человеке есть что-нибудь, что заранее тешит его теми благами, которые ему обещаны, потому что мы с Брюлетой не нашли в этом месте ничего дурного и печального. Двор, поросший травой и окруженный с одной стороны развалинами, а с другой — рощей, из которой мы вышли; высокий забор, а за ним кустарники, растущие только в садах богачей — следы забот и попечений, показывавшие, что тут некогда жили и наслаждались; широкие и приземистые ворота, заваленные обломками, а кругом каменные скамейки, где в то время, может быть, сиживали дозорные и караулили хоромы, считавшиеся Бог весть каким сокровищем; терновник с длинными-предлинными ветвями, перебегавшими с одного конца ветхой ограды на другой конец — все это, конечно, походило больше на тюрьму, заброшенную и забытую, чем на крепость оборонную. Но нам с Брюлетой все показалось хорошо и мило, как весеннее солнышко, пробиравшееся сквозь ограду и сушившее сырость и плесень. Старый наш знакомец Клерин, гулявший на свободе, был для нас предвестником скорого свидания с истинным другом. Он, верно, узнал нас, потому что тотчас же подошел к нам, желая, чтобы мы его приласкали. Брюлета не могла утерпеть и поцеловала белое пятнышко, видневшееся у него на лбу, как рог месяца.
— Вот мой замок, — сказала Теренция, входя в светелку, где стояла уже ее кровать и разная утварь, — а подле, комната батюшки и брата.
— Так и батюшка твой придет! — вскричал я, вспрыгнув от радости. — Вот это чудесно! Никто еще на свете не приходился мне так по сердцу.
— Сердце сердцу весть подает, — сказала Теренция, ущипнув меня за ухо с дружелюбным видом. — Он также любит тебя. Ты сам увидишь, когда придешь к нам на следующей неделе, и даже… Но об этом поговорим после. Вот идет наш хозяин.
Брюлета покраснела, полагая, что Теренция назовет так брата, но оказалось, что это был не Гюриель, а приезжий человек, скупавший на срубку Шассенский лес.
Я говорю лес, потому что там, без сомнения, был прежде лес, составлявший одну рощу с дубовой чащей, видневшейся по ту сторону реки. Недаром же сохранилось это название: должно полагать, что оно означало что-нибудь. Из разговора, завязавшегося между покупщиком леса и Теренцией, мы скоро узнали, в чем дело. Купец этот был земляк старика Бастьена и с давних пор знал лесника и все его семейство за людей работящих и надежных. Скупая большие деревья для кораблей, он напал на эту заповедную рощу — а они в нашем краю большая редкость — и подрядил старика Бастьена срубить ее. Лесник согласился тем охотнее, что Гюриель и Теренция до смерти были рады провести в нашем соседстве все лето, а может быть, и часть зимы.
Старику Бастьену было предоставлено право выбрать работников и распоряжаться ими по контракту, заключенному с поставщиком леса на казенные верфи. Чтобы облегчить работу, подрядчик убедил владельца уступить ему безденежно жилые покои в старом замке: для него самого жить там было бы неудобно, но для семейства дровосека в позднее время года помещение это представляло кров более надежный, чем шалаши из земли и кольев. Гюриель и его сестра прибыли на место только поутру. Теренция принялась приводить дом в порядок, а Гюриель пошел осмотреть лес и местность и ознакомиться с тамошними жителями.
Мы слышали, как подрядчик подтвердил Теренции, которая в этом деле знала толк не хуже любого мужчины, о непременном соблюдении одного из условий договора, заключенного со стариком Бастьеном, а именно: чтобы он употреблял для очистки стволов от ветвей бурбонских работников, потому что они одни только умеют бережно обходиться с лесом, а наши плотники перепортили бы ему самые лучшие деревья.
— Ладно, — отвечала Теренция, — но для рубки дров мы возьмем кого нам заблагорассудится. Мы не хотим отбивать хлеб у добрых людей. Что нам за охота, чтобы они нас возненавидели; и без того здешний народ не слишком-то любит прихожих да заезжих.
— Послушай, Брюлета, — продолжала Теренция, когда хозяин ушел (он остановился в Сарзэ), — если тебя ничто не удерживает в деревне, то ты можешь доставить славную работу дедушке на целое лето. Ты говоришь, что он еще добрый работник. Ну, и хозяин у него будет также добрый: батюшка не станет его неволить. Помещение вам здесь ничего не будет стоить, а хозяйничать станем мы вместе.
Потом, видя, что Брюлете до смерти хотелось сказать «да», а между тем, изменить себе также не хотелось, Теренция прибавила:
— Если ты у меня еще заикнешься, то я подумаю, что твое сердце засело у вас в деревушке, и что брат мой опоздал.
— Опоздал! — раздался звонкий голос за окном, закрытым плющом, как решеткой. — Дай Бог, чтобы эта была неправда!
И Гюриель, пригожий и румяный, как маков цвет — ведь он был просто красота, когда лицо у него не было вымазано сажей — вбежал в комнату, подхватил Брюлету и крепко поцеловал ее в обе щеки, без всяких церемоний и жеманных ухваток, которыми отличаются наши парни. Он был так счастлив, так шибко смеялся и так громко кричал, что сердиться на него не было возможности. Он и меня также обнял, а потом принялся прыгать по комнате в опьянении от радости и дружбы, как от молодого вина.
Вдруг, увидев Шарло, он остановился, как вкопанный, отвернулся в другую сторону, проговорил два-три слова, не имевшие никакого отношения к ребенку, сел на постель и так побледнел, что я думал, что он в обморок падает.
— Что с тобой? — вскричала Теренция с удивлением.
И, взяв его за голову, прибавила:
— Господи Боже мой! Да у тебя холодный пот выступает на лбу. Уж не болен ли ты?
— Нет, ничего! — сказал Гюриель, вставая и оправляясь. — Это так, с радости.
В ту минуту мать молодой пришла узнать, отчего мы ушли, и не случилось ли чего с Брюлетой или с малюткой. Видя, что нас задержали посторонние люди, она ласково пригласила Гюриеля и Теренцию откушать у нее и потанцевать. Нужно вам сказать, что женщина эта приходилась мне теткой (она была сестра моего отца и покойного отца Брюлеты), и, как мне казалось, знала, кто были родители Шарло, потому что не расспрашивала, откуда он взялся и ухаживала за ним как нельзя больше. Она сказала даже гостям, что малютка нам родственник, так что они и не думали предполагать чего-нибудь такого.
Гюриель не успел еще прийти в себя и благодарил мою тетку, не зная, на что решиться. Теренция заставила его опомниться, сказав, что Брюлета должна возвратиться на праздник и чтобы он шел с ней, если не хочет упустить случая довести ее до того, чего им обоим давно хотелось. Гюриель встревожился и замялся.
— Разве вам не угодно танцевать со мной сегодня? — сказала Брюлета.
— Как не угодно! — отвечал он, глядя ей прямо в глаза. — Только вам-то угодно ли, чтобы я танцевал с вами?
— Очень. Вы чудесно танцуете.
— Так вы потому только этого и желаете?
Брюлета смутилась. Она видела, что Гюриель требует невозможного — нельзя же ей было, в самом деле, все ему так вдруг и высказать, а между тем, ей не хотелось приниматься за старые ужимки — так она боялась снова рассердить его и отбить у него смелость. Теренция помогла ей выйти из тягостного положения, упрекнув брата в том, что он слишком многого хочет за раз.
— Правда твоя, сестра, — отвечал Гюриель, — но я иначе действовать не умею. Послушайте, Брюлета, вы извините меня, но я попрошу вас обещать мне ни с кем не танцевать весь вечер, кроме меня. Иначе я не иду!
— Скажите на милость, — вскричала тетка, которая была превеселого нрава и все принимала к лучшему, — каков молодец!.. Ну, Брюлета, вижу, что этот парень по тебе: он шутить не любит. Только вот что, голубчик, — продолжала она, обращаясь к Гюриелю, — здесь не водится говорить все, что думаешь, и только тот у нас имеет право танцевать с девушкой несколько раз сряду, кому она отдаст свое сердце и руку.
— Ведь и у нас то же самое, тетка, — отвечал Гюриель. — Только отдаст ли мне Брюлета свое сердце или нет, а я непременно требую, чтобы она отдала мне свою руку на все танцы, на все до единого.
— Если Брюлета согласится, я не стану ей мешать, — сказала тетка. — Она у нас умница и знает, как себя вести. Я должна только ее предупредить, что об этом будут говорить.
— Брат, — сказала Теренция, — ты, кажется, с ума сошел. Разве так следует обходиться с такой скромной девушкой, как Брюлета? Какое же право ты имеешь на это?
— Пусть буду я сумасшедший, пусть будет она какая угодно скромница — все это дело возможное. Только я хочу, чтобы она для меня, сумасшедшего и безумного, отбросила свою скромность в сторону, да сейчас, сию же минуту. Я об одном только прошу ее: пробыть со мной до конца праздника. Потом, если она не захочет и слышать обо мне — ее воля.
— Ну хорошо, — сказала тетка, — а если ты покинешь ее потом, то кто загладит, кто вознаградит ее за тот вред, который ты ей причинишь?
— Она знает, что я никогда ее не покину, — отвечал Гюриель.
— Да объяснись же толком, — сказала тетка, обращаясь к Брюлете. — Я тут ни крошки не понимаю. Что вы, обручены с ним, что ли?
— Нет, — отвечал Гюриель, прежде чем Брюлета успела раскрыть рот. — Я никогда ничего не просил у нее, нет, никогда! А теперь только она, она одна, без советников и наставников, должна знать, может ли или нет наделить меня тем, чего я у нее прошу.
Брюлета, дрожа как лист, отвернулась к стене и закрыла лицо руками. С одной стороны она была довольна тем, что Гюриель так решительно с ней поступает. С другой, ей было досадно, что он так мало показывает снисхождения к ее боязливому и робкому нраву. Она была не то, что Теренция, и не могла вот так сию же минуту, при всех сказать «да», а между тем, выйти из этого затруднения не умела и принялась плакать.