Я не слишком-то обидчив, а такой дурной прием, признаюсь, обидел меня. Делать, однако ж, было нечего. Я побрел домой поставить в сарай телегу и посмотреть, все ли у нас живо и здорово. Приниматься за работу было поздно, и потому я отправился бродить по деревне: мне хотелось посмотреть, все ли осталось на прежнем месте. Перемены решительно никакой не было. Только бревна, лежавшие на пустыре перед домом сапожника, были распилены на бруски, да старик Годар обрубил ветви у своего тополя и покрыл новой черепицей избёнку.
Я полагал, что путешествие мое в Бурбонне наделало шуму, и думал: вот закидают меня вопросами. Каково-то мне будет отвечать на них? Но у нас народ преравнодушный: ему как будто бы ни до чего дела нет. Многие тут только и узнали, что я возвратился издалека. Они и не заметили даже, что я был в отлучке.
Вечером, возвращаясь домой, я встретил кармелита. Он шел в Шартр и сказал мне, что дедушка Брюле зовет меня ужинать.
Представьте же вы себе мое удивление! Вхожу я в избу и вижу: дедушка сидит на одном конце, а Брюлета на другом. Между ними стол, и смотрят они на корзину странника. Корзина открыта, и в ней — вот как есть во всю величину — толстейший ребенок сидит на подушке и ест шпанскую вишню, и все лицо в ней перепачкал.
В первую минуту Брюлета показалась мне задумчивой и даже печальной, но, заметив мое удивление, она не могла удержаться и расхохоталась. Потом утерла глаза, на которых были слезы, только не от смеха, кажется, а скорей от печали и досады, и сказала:
— Затвори дверь, Тьенне, и потолкуем. Дедушка хочет поговорить с тобой насчет прекрасного подарка, принесенного нам странником.
— Нужно тебе знать, племянник, — начал старик Брюле, никогда не смеявшийся ничему смешному и ни о чем никогда не горевавший, — что мы условились с кармелитом взять к себе этого ребенка, сироту, и ухаживать за ним за известную плату. Мы не знаем, кто его отец и мать, откуда он, словом — ничего. Нам известно только то, что зовут его Шарло. Плата хорошая. Странник обратился к нам потому, что встретил мою дочку в Бурбонне. И так как он узнал, откуда она и что она девушка хорошая, не слишком богатая, но также и не бедная и может располагать своим временем, то подумал, что сделает ей удовольствие и послугу, отдав к нам на воспитание за хорошие деньги этого мальчугана.
Случай, как видите, был странный, но с первого раза он нисколько не удивил меня. Я спросил только дедушку, был ли он прежде знаком с этим кармелитом и может ли он положиться на его слова в рассуждении платы.
— В первый раз его вижу, — отвечал старик Брюле, — но знаю, что он много раз уже бывал в нашем краю и знаком с людьми хорошими, верными. Они-то и уведомили меня, дня за два, насчет того дела, о котором он хотел поговорить со мной. Притом он отдал деньги вперед за год, а когда перестанут платить, тогда будет еще время об этом подумать.
— В добрый час, дедушка. Тебе самому это дело лучше известно. Только я вот чего не понимаю: как Брюлета, которая так любит свободу, решилась навязать себе на шею ребенка совершенно чужого, да еще притом — не во гнев тебе сказано — такого невзрачного с виду.
— Вот это-то и сердит меня, — возразила Брюлета. — Я сама хотела сказать об этом дедушке, когда ты вошел.
Потом, утерев нос малютке своим платком, прибавила:
— Как я его ни утираю, а рот у него все такой же гадкий. Мне хотелось бы понавыкнуть ходить за ребенком, только за таким, которого приятно было бы ласкать. А этот, кажется, злой такой: что ни делаешь, ничему не смеется и все только смотрит, как бы что-нибудь стрескать.
— Вздор! — сказал старик Брюле. — Он нисколько не хуже всякого другого ребенка одних лет с ним, а сделать из него милашку — твое дело. Он устал с дороги и не знает, где он и чего от него хотят.
Старик Брюле пошел за ножом, который забыл у соседки, а я, оставшись наедине с Брюлетой, сидел да дивился. По временам заметно было, что ей неловко, досадно, горько даже.
— Меня просто мучает то, что я не умею ходить за детьми, — сказала она. — Мне бы не хотелось заставить страдать бедное создание, которое ничего не можете для себя сделать, а между тем, я решительно не знаю, как взяться за дело. Какая жалость, что до сей поры я никогда ими не занималась.
— Мне кажется, — сказал я, — что ты вовсе не рождена для такого ремесла. Понять не могу, каким образом дедушка, который никогда не был скрягой, решился навязать тебе такую обузу из-за того только, что к концу года прибудет у него каких-нибудь несколько франков.
— Ты говоришь как богач, — возразила Брюлета. — Подумай только о том, что у меня ведь нет приданого, и что страх нищеты до сих пор удерживал меня от замужества.
— Полно, пожалуйста, Брюлета! За тобой ухаживали и еще будут ухаживать люди богаче тебя, которым любы в тебе красота твоя и речи твои сладкие.
— Красота пройдет, а без нее что толку в сладких речах? Я не хочу, чтобы меня стали упрекать спустя несколько лет в том, что я истратила весь запас своих прелестей и не принесла в дом ничего более надежного.
— Так ты не на шутку думаешь выходить замуж? Вот что значит побывать на чужой стороне! Я в первый раз слышу от тебя о бережливости.
— Я думаю об этом столько же, сколько и прежде, — отвечала Брюлета голосом, в котором не было прежней уверенности. — Я никогда не хотела оставаться в девках.
— Полно, не притворяйся! Ты хочешь пристроиться, — сказал я, смеясь. — Тебе нечего скрытничать передо мной, ведь я от тебя уже ничего не домогаюсь. Думаю только, что ты ни за что не взяла бы этого бедного мальчугана, у которого водятся деньжонки, да нет матери, если бы у тебя была охота перезреть в девках. Иначе дедушка, которым ты всегда помыкала, как внуком, не принудил бы тебя взять на свое попечение такого карапузика.
Брюлета взяла на руки ребенка, чтобы убрать корзину и накрыть на стол, и, положив малютку на дедушкину постель, посмотрела на него самым печальным образом.
— Бедный Шарло! — сказала она. — Я сделаю для тебя все, что только могу. Но лучше бы тебе было не приходить на свет Божий: мне кажется, твоему приходу сюда вовсе не рады.
Скоро, однако ж, она развеселилась, и за ужином хохотала до слез над толстым мальчуганом, который ел как волчонок и в благодарность за ее ласки тянулся царапать ей лицо.
Часу в восьмом вечера пришел Жозеф. Старик встретил его ласково, но Брюлета, укладывавшая в ту минуту ребенка, поспешно задернула полог у кровати, как будто для того, чтобы скрыть Шарло, и все время, пока оставался Жозеф, очевидно была встревожена. Заметив, что они ни слова не говорят ему насчет этой странной находки, я подумал, что и мне следовало молчать из угождения к ним.
Жозеф был не в духе и неохотно отвечал дедушке на его расспросы. Брюлета спросила его, в добром ли здравии его мать, и удивилась ли, обрадовалась ли его приходу. И так как Жозеф на все отвечал только «да» или «нет», то она спросила его еще, не слишком ли он устал, пройдя пешком в Сент-Шартье и тотчас же возвратясь оттуда.
— Мне хотелось сегодня же засвидетельствовать почтение твоему дедушке, — отвечал он, — а теперь я чувствую, что устал не на шутку. Я пойду ночевать к Тьенне, если не обеспокою его.
Я отвечал, что он, напротив, доставит мне великое удовольствие и повел его к себе. Когда мы улеглись, Жозеф сказал мне:
— Знаешь ли, Тьенне, ведь я пришел сюда только для того, чтобы снова уйти. Мне хотелось хоть как-нибудь выбраться из лесу Аллё, где жить для меня становилось тягостно.
— Напрасно, Жозеф. Ты жил там с людьми, вполне заменявшими тебе покинутых тобою друзей…
— Может быть. Только я решился уж на это, — сказал он сухо.
Потом голосом более ласковым прибавил:
— Есть вещи, Тьенне, о которых можно говорить, а есть и такие, о которых должно молчать. Ты больно огорчил меня сегодня, дав почувствовать, что мне и думать нечего о Брюлете.
— Жозеф, ничего подобного я не говорил тебе, по той причине, что мне самому неизвестно, думал ли ты когда-нибудь об этом.
— Очень хорошо известно, Тьенне. Только я напрасно до сих пор не открывал тебе своего сердца. Да что же мне делать? Я не из тех, кому легко во всем признаваться, и чем сильнее что-нибудь меня мучит, тем тяжелее для меня признание. Это мое несчастье, и я думаю, что вся болезнь моя состоит только в том, что у меня мысль всегда стремится к одному концу, но как только я захочу ее высказать, так она тотчас же спрячется в сердце. Выслушай же меня, покуда я могу говорить. Бог знает, на сколько времени я потом онемею. Я люблю и вижу ясно, что меня не любят. Это началось так давно (я любил Брюлету еще в то время, когда она была ребенком), что я привык к своему горю. Я никогда не надеялся понравиться ей и жил в уверенности, что она никогда не обратит на меня внимания. Теперь, после того как она навестила меня в болезни, я увидел, что все-таки хоть что-нибудь да значу для нее. Мысль эта возвратила мне силы и желание жить на свете… Я знаю, впрочем, ох, очень хорошо знаю, что Брюлета встретила там человека, который лучше меня.
— Я ничего не знаю, — отвечал я, — но если б это и было так, то человек этот, мне кажется, не давал тебе никакого повода жаловаться и упрекать его.
— Правда, — продолжал Жозеф. — Я досадую без всякой причины, тем более что Гюриель, зная Брюлету за девушку честную и понимая, что не может на ней жениться, пока будет погонщиком, сам по доброй воле сделал то, что ему следовало сделать — ушел от нее надолго. Я могу, следовательно, надеяться по возвращении явиться к Брюлете не таким несчастным, как теперь. А теперь покуда мне здесь не житье: я чувствую, что не принес с собой ничего нового, и мне кажется, что здесь в воздухе и в словах каждого человека все что-то как будто говорит мне: «Ты болен, худ, дурен и слаб, и нет в тебе ничего ни путного, ни нового, и заниматься тобою нечего!». Да, Тьенне, я говорю сущую правду. Матушка чуть-чуть не испугалась моего лица, когда я к ней явился, и так плакала, так рыдала, родимая, обнимая меня, что тут было больше горести, нежели радости. Также сегодня вечером Брюлета смутилась при моем приходе, да и дедушка ее как будто бы боялся, чтобы я не засиделся у них, а он человек добрый и любит меня, кажется. Ты скажешь, небось, что мне это все показалось. Нет, брат, как все люди, которые мало говорят, я много вижу. Мое время еще не пришло: мне нужно убираться отсюда, и чем скорее, тем лучше.
— Мне кажется, — сказал я, — что тебе не мешало бы отдохнуть хоть денька два или три, потому что ты наверняка уйдешь отсюда надолго, а с твоей стороны, право, нехорошо заставлять нас тревожиться о себе, когда ты мог бы избавить нас от всякого беспокойства на твой счет.
— Будь покоен, Тьенне, — отвечал он, — у меня сил довольно, и болен я не буду. Я убедился теперь в том, что люди тщедушные, которым Господь Бог не дал большой силы, наделены Им такой волей, которая стоит всякого здоровья. Я нисколько не солгал, сказав вам еще там, что весь как будто бы обновился, когда увидел, как храбро дерется Гюриель, и когда, проснувшись ночью, услышал голос, который говорил мне: «Стыдись! Посмотри на меня: я человек, а ты ребенок, и до тех пор, пока не сделаешься человеком, толку в тебе не будет!». Я хочу переделать свое жалкое тело и душу и воротиться назад в таком виде, чтобы смотреть на меня и слушать меня было приятнее, чем всех других угодников Брюлеты.
— А если она выйдет замуж прежде, чем ты воротишься? — спросил я. — Ведь ей пошел девятнадцатый год: самое время, кажется, подумать об этом, особливо для девушки, за которой столько ухаживают.
— Она ни за кого не пойдет, кроме Гюриеля или меня. Только нас может полюбить она… Извини, Тьенне, я знаю… Или, по крайней мере, полагаю, что и ты также думал…
— Да, — отвечал я, — только не теперь, а прежде.
— И прекрасно делаешь, — продолжал Жозеф. — Ты никогда бы не был с нею счастлив. Для ее вкусов и мыслей вовсе не годится та земля, на которой она расцвела: ей нужен другой воздух, другой ветер. Здешний воздух для нее слишком груб и может иссушить ее. Она и сама это чувствует, высказать только не умеет, и ручаюсь тебе головой, что через год, даже через два я найду ее свободной, если только Гюриель мне не изменит.
Сказав это, Жозеф, как бы утомленный такой долгой речью, склонил голову на подушку и заснул. Я около часа уже крепился, чтобы не заснуть прежде него, потому что устал до смерти. Проснувшись на заре, я кликнул Жозефа, но ответа не было. Я встал и пошел искать его: оказалось, что он ушел, никого не разбудив.
Брюлета в тот же день пошла повидаться с матерью Жозефа для того, как она мне сама сказала, чтобы потихоньку сообщить ей эту новость и узнать, что было у нее с сыном. Она не хотела, чтобы я провожал ее, и возвратясь, сказала мне, что не могла переговорить с ней хорошенько, потому что трактирщик Бенуа болен и даже в опасности от удара. Я заметил, что Маритон, ухаживая за больным, не могла накануне заняться Жозефом так, как бы ему хотелось, и что Жозеф, вероятно, рассердился на это. У него был такой нрав, что всякая безделица могла возбудить в нем досаду и ревность.
— Это справедливо, — сказала Брюлета. — По мере того как Жозеф из честолюбия становится умнее, он делается все более и более взыскательным. Мне кажется, я любила его гораздо больше в то время, когда он был еще простым и тихеньким.
Я рассказал ей все, что Жозеф сказал мне накануне, когда мы легли спать.
— Если у него такая твердая воля, — заметила Брюлета, — то нам нечего тревожиться о нем более, чем он желает: это будет только раздражать его. Пусть себе идет с Богом! Если бы я была злой кокеткой, как ты иногда упрекал меня в прежнее время, то, пожалуй, стала бы еще гордиться тем, что заставила бедного парня лезть из кожи, чтобы набраться побольше уму-разуму и возвысить свою судьбу. Но ничего подобного нет во мне. Я от всей души сожалею, что он поступает так для меня, а не для самого себя и не для своей матери.
— А справедливо ли то, что ты можешь полюбить только Гюриеля или его?
— Будет еще время подумать об этом, — сказала Брюлета с улыбкой, от которой, однако ж, лицо ее не стало веселее. — Что тут торопиться, когда оба мои поклонника навострили от меня лыжи, а других Жозеф мне не дозволяет.
В продолжение недели появление ребенка в доме Брюлеты служило предметом толков для всей деревни и мучением для любопытных. Столько придумано было разных историй, что еще бы, кажется, немножко, и Шарло превратился бы в маленького принца. Каждый рассчитывал занять денег у старика Брюле или продать ему что-нибудь, полагая, что плата, из-за которой его внучка решалась взяться за ремесло, столь противное ее наклонностям, должна равняться, по крайней мере, доходам целой провинции. Скоро стали удивляться, что они живут по-прежнему бедно, не оставляют своего маленького домика и прибавили к нему всего только одну колыбельку да новую чашку для малютки. Наши кумушки увидели, что ошиблись, но сознаться в этом так скоро не хотели и принялись осуждать дедушку за его скупость и даже бранить за то, что он и его внучка, получая такую огромную плату, не прилагают о бедном ребенке надлежащих попечений. Одни из зависти, другие с досады возненавидели бедного старика, и нажил он себе, к великому своему удивлению, врагов, которых у него прежде не было. Он был человек простой и такой добрый христианин, что и не подозревал, что из-за такой безделицы может выйти столько шума. Брюлета же только смеялась над глупыми толками и убедила старика не обращать на них никакого внимания.
Между тем, проходили дни за днями, а мы не получали известий ни от Жозефа, ни от Гюриеля, ни от лесника, ни от Теренции. Брюлета послала письмо Теренции, а я Гюриелю, но ответа не было. Брюлету огорчило это и даже раздосадовало. Она сказала мне, что не хочет думать о людях, которые забыли ее и не хотят отвечать на ее приязнь и дружбу.
Она стала по-прежнему наряжаться и показываться на праздниках, потому что ее поклонники начинали не на шутку дуться на нее за ее печальный вид и головную боль, на которую она стала частенько жаловаться с тех пор, как побывала на чужой стороне. Да и само путешествие ее подверглось пересудам: говорили, что тут кроются шашни, что она любит Жозефа или кого-нибудь другого. Все хотели, чтобы она была еще любезнее, чем прежде, для того, чтобы загладить вину, которая состояла в том, что она отлучилась из деревни, ни с кем не посоветовавшись.
Брюлета была слишком горда и не хотела ласкательствами вымаливать себе прощения, но наклонность к удовольствиям заставила ее снова показаться в люди. Она предоставила своей соседке, вдове Ламуш, ухаживать за малюткой, а сама предалась по-прежнему веселостям.
Раз как-то вечером, возвращаясь из Водевана, где был большой праздник, мы слышим: кричит наш Шарло, да так, что мы еще Бог знает откуда его услыхали.
— Ах, какой скверный мальчишка! — сказала Брюлета. — Хоть бы капельку сделался потише. Уж не знаю, кто может с ним управиться.
— Да уверена ли ты, — спросил я, — что старуха Ламуш ухаживает за ним так, как обещала тебе?
— Совершенно уверена. Ей и делать-то больше нечего. Я порядочно плачу ей за это.
Между тем, Шарло орал по-прежнему в избе, где, по-видимому, никого не было, потому что кругом все было заперто. Брюлета побежала и принялась стучать в дверь к соседке. Ответа не было, только ребенок, от страха, скуки или злости начал кричать еще пуще прежнего.
Я вынужден был влезть на крышу и через слуховое окно спуститься в комнату. Потом я отворил дверь и впустил Брюлету.
Бедный Шарло, оставшись один, попал в золу, где, к счастью, не было огня, и весь побагровел, как свекла, от крика.
— Так вот как ухаживают за бедным ребенком! — вскричала Брюлета. — Видно, пословица справедлива: кто берет к себе ребенка, тот берет себе господина. Я должна была прежде подумать об этом и не навязывать себе на шею такой обузы, или отказаться от всяких веселостей.
Полурастроганная, полураздосадованная, Брюлета взяла ребенка на руки, отнесла его домой, вымыла, накормила, утешила, как могла, и уложила спать, а сама села и задумалась, положив голову на руки.
Я стал доказывать ей, что она легко может избавиться от малютки, отказавшись от тех денег, которые получала за него и отдав его на попечение доброй и рачительной женщине.
— Нет, — сказала она, — мне и тогда придется за ним присматривать: ведь отвечаю-то за него я. А ты сам видишь, к чему ведет это присматривание. В тот день, когда думаешь, что можешь и не досмотреть, как на грех выйдет именно тот день, когда непременно нужно было бы присмотреть. Да притом, этого и не сделать нельзя, — прибавила она, заплакав. — Я бы стала раскаиваться потом всю жизнь.
— Отчего же, если ребенку будет от этого лучше? У тебя ему худо, а в другом месте, может быть, будет хорошо.
— Как, ему нехорошо у меня? А я так думаю, что очень хорошо, кроме тех дней, когда меня нет дома. Я не стану никуда уходить.
— Уверяю тебя, что и в те дни, когда ты дома, ему нисколько не лучше.
— Конечно! — повторила Брюлета, всплеснув руками от досады. — Это еще откуда ты взял? Разве ты видел, что я его мучила или стращала? Разве я могу переделать его, когда он от природы такой уж упрямый и злющий? Будь он мое собственное дитя, и тогда я не смогла бы это сделать.
— Я знаю, что ты не мучаешь его и не тиранишь. Он ни в чем не терпит у тебя недостатка, потому что ты добрая христианка. Но ведь ты не можешь любить его: это не от тебя зависит, а малютка, сам того не сознавая, чувствует это и потому никого не любит и ни к кому не ласкается. Животные же замечают расположение или отвращение, которое им причиняют. Почему же маленькие люди не могут заметить того же самого?